Последняя фраза возымела просто-таки волшебное действие. Бирюков живенько вскочил и бросился к двери с тревожным воплем: «Конечно буду! За именинницу выпить — святое дело!» Я уже было собралась впасть в глухое отчаяние от того, что мои чары свела на нет какая-то банальная «Гжелка», но Вадик на пороге взмолился:

— Женечка, ты ведь не уйдешь? Подожди совсем немного, я всю эту компанию по домам отправлю, и мы с тобой сможем спокойно поговорить! Договорились?

В ответ он получил утвердительный кивок и блаженно-идиотскую улыбку.

Минут через пятнадцать с водкой, видимо, было покончено. Народ зашевелился, зашуршал и затопал. На прощанье пьяно и весело запели ностальгические куплеты про несчастную гимназистку, которая «шила гладью», а потом «пошла в артистки и стала…» в общем, без отрыва от производства, приобрела еще одну, новую профессию.

— Идите, идите, сам все закрою! — торопливо убеждал кого-то Бирюков. — Да, конечно. Завтра сбор, как всегда, в десять. Все занятые в спектакле. И еще Трошин с Каюмовой.

Пока все шло по плану. Что будет дальше, я знала опять же от Ольги.

Вадик запрет на ключ все гримерки и оба выхода на сцену, предложит мне спуститься в зал, может быть, нальет коньяку. Для остроты восприятия. Сам нажмет на кнопку, часть сцены станет медленно вращаться. И вот тогда начнется…

Уже спускаясь в партер, я лениво удивлялась тому, насколько неоригинальны и неизобретательны мужики. Взять того же Бирюкова! Идея, может, и сомнительная, но по крайней мере интересная. Так нет же — надо все испортить, повторяя один и тот же номер бесконечное число раз! Вот сейчас он, пыхтя и нервно закидывая конец синего шарфа на плечо, выволочет из-за кулис стену из бутафорских булыжников, по диаметру перегородит вращающийся круг, водрузит рядом искусственное деревце — уродливый гибрид березки и пальмы…

— Потом, — говорила Ольга, — потребуется только ваша хорошая реакция. Он взгромоздится на круг, спрячется за стеной, выедет к зрительному залу и пламенно прочтет монолог Гамлета. Скинет в зал шарф и вместе со сценой поедет дальше. Потом Ромео. На Ромео он обычно снимает куртку. А дальше такая, порнушка — даже не знаю, где он ее вычитал! В конце концов мой драгоценный Бирюков предстанет перед вами в первозданном виде и страстно призовет взойти к нему. Вот такой стриптиз… Кстати, как ни странно, впечатляет… В общем, вы дожидаетесь, пока он останется в чем мама родила, хватаете его вещи (они все будут в зале валяться) и бежите. к выходу. Ключи в кармане куртки, дверь снаружи закрывается легко… Ну а я уж утром вместе со всеми подойду к залу, полюбуюсь, так сказать… Оставшиеся деньги передам вам здесь же, в кафе…

Деньги, кстати, она должна была мне немалые и аванс заплатила хороший.

Меня несказанно радовало, что пока все идет так, как надо. Я уселась в первый ряд. Вадик закончил возиться со своей стеной, снова убежал за кулисы, погасил софиты.

— Женя, — проговорил он проникновенно и страстно, возвращаясь к своей бутафорской березке, — Женя, я верю, что мы с тобой ощутим друг друга. Мужчина и женщина — они ведь Богом созданы для того, чтобы ощущать. Ты согласна?

Пришлось снова кивнуть. Из головы моей не шла мысль о том, как он будет себя чувствовать, бедненький, когда останется в пустом запертом зале. Разве что в занавес замотается, когда вахтерша откроет дверь запасным ключом и добрая половина труппы ввалится на утреннюю репетицию?

Бирюков тем временем начал входить в творческий транс: прикрыл глаза, смахнул челку со лба, потеребил шарф и… уехал от меня вместе со сценой. Я даже вздрогнула, когда он вдруг снова явился пред моими очами и грозно поинтересовался:

— Быть или не быть?

К сожалению, мне нечего было ему подсказать, но он тут же печально констатировал:

— Вот в чем вопрос.

Далее по тексту Уильяма Шекспира. Правда, монолог Гамлета был изрядно подсокращен, поэтому помянуть его в своих молитвах гражданин Бирюков попросил, как раз перед тем, как начать второй круг. И прощально швырнул в зал синий шарф.

На втором заходе он потребовал, чтобы я стала у окна и убила луну соседством. При этом Вадик был на редкость агрессивен, и я не сразу догадалась, что это — монолог Ромео.

— Плат девственницы жалок и невзрачен! — убеждал меня Бирюков. — Он не к лицу тебе. Сними его!

Я краснела и смущалась.

Когда бутафорская стена повернулась ко мне торцом, в партер полетела заветная куртка с ключами. И тут меня посетила весьма здравая мысль: ключики-то надо вытащить из кармана заранее! Дождавшись, пока Бирюков скроется из поля моего зрения, я метнулась вдоль ряда, согнувшись в три погибели, залезла под кресло (куртка улетела именно туда), а когда выпрямилась…

Сцена по-прежнему медленно вращалась вместе с декорациями. А он лежал между нагромождением картонных булыжников и чахлым деревцем с марлевой потрепанной листвой. Лежал с невыразимой актерской естественностью, как будто только что закончил читать финальный монолог какой-то трагедии и умер согласно роли. Его голова была неудобно запрокинута, рука с серебряным перстнем на пальце судорожно сжимала ствол бутафорской березки. Мизансцена получалась отличная. И он сам наверняка похлопал бы ее автору, если б мог. Но он уже не мог ничего: ни завидовать, ни радоваться чужому успеху, ни тискать по углам молоденьких артисток. Из его груди торчала длинная, матово поблескивающая рукоять ножа, по рубахе расплывалось неровное бурое пятно. А воздух постепенно пропитывался липким и тошнотворным запахом свежей крови.

Было около полуночи — время теней и призраков. Он лежал и улыбался мертвой улыбкой балаганного Петрушки. Как будто там, на потолке, среди стропил и балясин, видел что-то такое, чего не дано увидеть тем, кто пока еще жив.

Пару минут я, стоя с этой дурацкой курткой в руках, просто пыталась продышаться сквозь охвативший меня ужас, а потом завизжала страшно, пронзительно и отчаянно…

Наверное, даже тяжелый бархатный занавес трепетал от моего визга, как парус на ветру. Но я не видела занавеса. Я видела только белую руку, вцепившуюся в несчастную березку, серебряную печатку, поблескивающую на толстом пальце, и кровь — настоящую, не бутафорскую, густую, словно вишневый сок.

Мертвый Бирюков проехал совсем рядом со мной и неспешно покатился дальше. Механизм под сценой гаденько скрипнул. Я наконец опомнилась, судорожно сглотнула и, по-прежнему прижимая к груди куртку, начала пятиться. Мимо кресел, наполовину зачехленных, будто наспех одетых в белые саваны, мимо обшарпанных и серых стеновых панелей.

Шаг, еще шаг, еще… Господи, как страшно и зловеще скрипит пол под ногами! Как далеко еще до выхода из зала! Шаг, еще шаг, еще два шага… И тут раздался стук. Настойчивый, сердитый, почти требовательный, он доносился откуда-то из глубины сцены. Мне было отлично известно, что, кроме трех рядов кулис, кирпичной задней стены и двух запертых дверей, ведущих в подсобные коридорчики, там ничего нет — убийце негде спрятаться. Я не верила в невидимок в любом их агрегатном состоянии — хоть в виде шапок, хоть в виде готовых людей.

Не верила в бестелесных зловещих призраков. Но еще меньше я верила в самостоятельно летающие убийственные клинки. Поэтому немедленно завизжала снова. Еще громче, еще отчаяннее, еще пронзительнее.

— Эй, вы что там, все с ума посходили? — злобно осведомился вполне земной женский голос.

И я заткнулась.

Голос доносился оттуда же, откуда несколько секунд назад стук — а именно из-за закрытой правой двери. Кстати, стук немедленно возобновился. Слегка накренившись влево, я увидела, что дверь, которую последний раз подкрашивали лет двести назад, даже мелко сотрясается под чьими-то ударами.

— Ай, мамочки! — против воли вырвалось из моего горла.

— Какие «мамочки» в двенадцать ночи? — недружелюбно отозвались из подсобного коридорчика. — Выпустите меня отсюда! Вы что, совсем обалдели, что ли? Мамочки… Папочки!

Я молчала не в силах произнести ни слова.

— Вадим Петрович! — теперь уже заканючила неизвестная. — Откройте! Ну, пожалуйста! Вадим Петрович, вы здесь?

Вадим Петрович был здесь. Он в очередной раз медленно выплывал к зрительному залу, но открыть, по понятным причинам, не мог. У меня же было. два выхода: либо рвануть из зала в холл — пустой, темный и жуткий, либо, воспользовавшись ключами из режиссерской куртки, все-таки отпереть дверь, за которой сидел кто-то живой. Попытавшись пошевелить своими окоченевшими от ужаса мозгами, я все-таки выбрала второе, сообразив, что этот «кто-то» вряд ли мог оказаться убийцей. Не запер же он сам себя снаружи.

— А там кто? — жалобно спросила я, взбираясь на сцену и вжимаясь спиной в кулисы, чтобы, не дай Бог, не наступить на злосчастный круг.

— Дед Пихто! — незамедлительно ответили из-за двери. — Это ты, что ли, крыса плоская? Открывай давай, Лауренсия гребаная!

Отсыл к Лауренсии, так живо изображенной мной всего несколько часов назад, не оставлял сомнений в том, что «плоская крыса» — это тоже про меня. В другое время я бы поспорила на тему того, что грудь пятого размера — единственный признак сексуальности, но не сейчас. Тем более, что неизвестная за дверью уже кричала:

— Бирюков где? Скажи ему, что меня здесь заперли.

— Кого — вас? — Моя бдительность не знала границ, что было вполне объяснимо.

— Каюмову Наталью Викторовну. Паспорт серии IV-ET, номер 686598… Тебе это о чем-нибудь говорит?

Паспортные данные мне ни о чем не говорили, а вот фамилию Каюмова я, кажется, слышала от покойного Вадика. К тому же разъяренный, но вполне человеческий голос Натальи Викторовны, как ни странно, успокаивал. На сердце стало легко настолько, насколько вообще может быть, когда перед носом с интервалом в пять минут проплывает труп с ножом в груди.

— А как вы там оказались?

— Заперли меня. Уснула под пальто. Устала и уснула… Еще что-нибудь волнует?

— Вадим Петрович — мертвый, — дрожащим голосом призналась я, поскольку этот факт на данный момент волновал меня больше всего. — Что делать — не знаю…

За дверью с минуту посопели — то ли задумчиво, то ли потрясенно, потом все-таки потрясенно отозвались:

— Да-а-а! Всяких я баб видела, но чтобы до такой степени простых! Ну как три рубля! А ничего ты с ним уже не сделаешь из того, что собиралась. Он же алкаш, не знала, что ли? Натуральный, обычный алкаш. Пьет, пьет — вроде бы нормально, а потом раз — и с копыт! Это он из-за «Северного сияния», наверное.

Пустая бутылка из-под «Советского полусладкого» действительно стояла на столе в «банкетном зале», и, возможно, Вадим Петрович на самом деле пил последний в своей жизни сногсшибательный коктейль. Но клинок, торчащий из груди, не оставлял сомнений в том, что основная причина все-таки не в водке, смешанной с шампанским.

— Да нет, он в прямом смысле мертвый, — всхлипнула я, просовывая ключ в замочную скважину. Проводить и дальше переговоры через дверь казалось мне бессмысленным и глупым. — Убили его. Ножом. Совсем недавно…

Дверь, древняя, как динозавр, к моему великому удивлению, открылась легко и бесшумно, и из темноты коридора на сцену выползла та самая белобрысая девица, которая интересовалась экскурсией святых в ад. Учитывая ее тогдашнее состояние, совсем неудивительно было то, что Наталья Викторовна в конце концов устала и безмятежно уснула под пальто. Косметика окончательно смазалась с ее лица, и вид она теперь имела самый что ни на есть непрезентабельный. Конечно, я, умытая, тоже не Нефертити. Но ее положение осложнялось тем, что она была натуральной блондинкой и, соответственно, с белыми бровями и ресницами.

Увидев мертвого Вадика, как раз проплывающего мимо нас, Каюмова испуганно распахнула свои опухшие глаза и сдавленно ахнула. Тяжелый запах крови тянулся за Бирюковым, как шлейф мертвого короля.

— Вы что тут, все с ума посходили? — снова проговорила она, но уже значительно более растерянно, и привалилась спиной к двери. — Кошмар какой-то!

Минут за десять мне удалось убедить ее в том, что не я — автор кошмара.

Еще минут за пятнадцать — вкратце объяснить, кто я и что на самом деле здесь делаю.

— Значит, ты хорошая девка, — печально резюмировала Наталья, как-то сразу проникаясь благородством моей миссии. — Жалко, что, кроме меня, тебе никто не поверит…

Смертный одр в виде роскошного дивана, заваленного хризантемами, всего на секунду возник перед моим мысленным взором, чтобы тут же уступить место тюремной койке с голой панцирной сеткой.

— Да я сама себе не верю! — Мои дрожащие губы потихоньку отказывались слушаться. — Ну как? Как, скажи? Двери все закрыты. На ключ! Эти полторы кулисины жалкие, занавес, стена. Тут ведь даже спрятаться негде… Слушай, а может, он сам — того?

Каюмова посмотрела на меня с глубокой жалостью, как на неизлечимо больную, отодвинула рукой занавес и выглянула в зрительный зал.

— Вот все понимаю, — выдала она через пару минуту, — кроме одного: почему ты не услышала, как дверь заскрипела? У нас же тут все скрипит, точно несмазанная телега. Хотя ты так визжала, что маневровый паровоз запросто могла заглушить.

— Какая дверь? — Я зябко поежилась.

— Входная, естественно. Дверь из зала в холл… Должен же был он как-то выйти отсюда?

При всем моем отупении я почему-то сразу поняла, что речь идет об убийце, а не о несчастном Вадике, который никуда уходить не собирался и продолжал мирно кататься на своей чудовищной карусельке.

Наталья между тем продолжала:

— До зала он доехал, скорее всего, вместе с Вадим Петровичем. Потом спрыгнул… Ты как раз очень вовремя влево метнулась за курткой этой дурацкой.

Спрыгнул, значит, и побежал. Если в какой-нибудь мягкой обуви, то вполне могло быть не слышно. Бежал явно вдоль стены, по правой стороне. Стена серая, света в зале нет. Какую-нибудь хламидку темную на себя накинуть — и все! До двери-то тут, Господи, метров двадцать от силы!

— Подожди, но где…

— Объясняю. — Каюмова многозначительно воздела к потолку указательный палец и аккуратненько, по периметру, обошла зловещий круг. — Помещение у нас, конечно, убогое, — она остановилась у задней кирпичной стены и с неожиданной легкостью сдвинула ее в сторону, — но не настолько, насколько ты думаешь.

Коробок глубиной в четыре метра, по-моему, даже в самых дерьмовых Домах культуры не бывает… Задник это, а не стена! Обычный, только классный задник.

С каким-то там «рельефным кирпичным напылением». Театр за него, кстати, бешеные бабки отвалил. Для «Овода» делали… А позади еще метров шесть свободных. Там стадо слонов спрятаться влегкую может — не то что убийца!

Страх, немного ослабевший с появлением Натальи, снова ледяным холодом пронзил мое тело. Мне вдруг мгновенно и ярко представилось, как убийца в серой хламиде с капюшоном бесшумно прыгает на вращающийся круг сцены, зажимает ладонью раскрывшийся в беззвучном крике рот Бирюкова и всаживает ему в грудь клинок. Потом хладнокровно доезжает вместе с трупом до зрительного зала, неслышно спрыгивает (о, мои небесные ангелы-хранители, к счастью чрезвычайно вовремя запихавшие меня под кресло!), бежит вдоль темной стены, черной длинной тенью проскальзывает в дверь…

— Ужас! — слабо выдохнула я.

— Ужас, — согласилась Каюмова. — Но Петровича, честно говоря, не очень-то жалко. О покойниках, конечно, плохо не говорят, но, между нами — девочками, говно он был, а не мужик…

Некоторое время мы тупо и отрешенно молчали, глядя каждая прямо перед собой. А потом Наталья предложила:

— Водки хочешь?

Я кивнула. Она все так же молча скрылась за дверью, через пару минут вернулась с запечатанной бутылкой «Московской» и двумя стаканами, коротко объяснила: «НЗ» — и принялась откручивать крышку. Разлили. Выпили.

— Почему ты не сбегаешь? — спросила я, осторожно косясь на Вадима Петровича и почему-то вспоминая знаменитые часы в театре Образцова: куклы в окошках часов появлялись с тем же нудным и неотвратимым постоянством.

— А мне тебя жалко. — Каюмова промокнула рот тыльной стороной ладони. — Жалко — и все. Потому как, повторюсь, нормальная ты баба. И делом праведным занимаешься.

— Праведным! Я же за это деньги беру. Вот Боженька меня и наказал.

— Это вон его Боженька наказал. — Она как-то лениво махнула рукой в сторону усопшего режиссера. — А тебе надо думать, как выпутываться. Так что кончай строить из себя благородного частного детектива и колись по-быстренькому, кто из наших девок тебе его заказал. Ионина? Старцева?

Аладенская? Лобанова?..

— Не знаю я ее фамилию. Зовут Ольга… Высокая такая, красивая. Голос очень четко поставленный. В общем, «героиня». Что еще? Волосы черные, густые.

Пальто светло-кофейное легкое. Лохматенькое…

— Лохматенькое! — хмыкнула Наталья. Снова повторила:

— Лохматенькое, — но уже не так весело. А потом улыбнулась мне доброй улыбкой стоматолога, включающего бормашину. — Все, Женька, вешайся! Нет у нас такой девки в труппе и никогда не было. Одна у нас «героиня» — Аладенская. Только она рыжая и ростом метр шестьдесят. Так что или я идиотка, или тебя очень конкретно подставили.

Господи, с каким энтузиазмом я выбрала бы первый вариант! Но белобрысая Каюмова, к сожалению, не была похожа на идиотку. Печальная логика прослеживалась во всем, что она говорила: да, убийца вполне мог спрятаться за задником, хладнокровно спрыгнуть в зрительный зал и выбежать в холл, да, меня могли нанять специально за тем, чтобы на месте преступления рядом с хладным трупом оказалась растерянная и глупая коза отпущения. И я, кажется, сделала все для того, чтобы увязнуть совсем уж по уши: познакомилась с Бирюковым на глазах у всей труппы, недвусмысленно дала понять, что собираюсь провести в ним всю ночь, еще и клоунские репризы тут показывала — как нарочно, чтобы меня получше запомнили!

— Поешь ты, кстати, классно, — неожиданно выдала Каюмова, словно подслушав мои мысли. — А вот читаешь паршиво.

Я никак не отреагировала. Спорить о том, что читаю я на самом деле хорошо, равно как и на тему того, что мой первый номер бюстгальтера ничем не хуже ее третьего, было бессмысленно. Да и, честно говоря, не особенно хотелось.

До утра оставалось все меньше времени. Мне уже мерещились батальоны омоновцев с собаками, оцепляющие театр, и грозный майор, кричащий в мегафон: «Мартынова Евгения, здание окружено, сопротивление бессмысленно! Выходите с поднятыми руками. Шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте!»

Наталья тем временем встала, нырнула в просвет между первой кулисой и занавесом и щелкнула каким-то выключателем. Механизм под сценой обиженно рявкнул и затих, круг наконец перестал вращаться.

— Ну что, — спросила она, возвращаясь и глядя на меня со смесью интереса и сочувствия, — спасти тебя, что ли? Спасу, пожалуй. Но при одном условии: есть у меня кадр, которому тоже не мешало бы мозги вправить. Возьмемся потом за это дело?

Вообще-то в данный момент я как раз давала себе страшную клятву никогда больше не заниматься ничем подобным, и если все обойдется, то до конца дней своих играть только Лису Патрикеевну на утренниках в детском саду. Но предложение Каюмовой было слишком уж привлекательным. Мне ужасно хотелось, чтобы меня спасли. Поэтому голова моя немедленно затряслась, как в нервном тике (что должно было означать серию сдержанных кивков), из горла вырвалось что-то вроде «а-а-а… да-а-а-а… у-у-у».

— Значит, согласна! — констатировала Наталья. — Тогда слушай сюда…

К моему великому огорчению, скоро выяснилось, что «спасатель» она весьма посредственный. Таких планов и я могла бы придумать штук пятьсот, если бы, конечно, сейчас была способна соображать. Оптимистичная Каюмова предлагала всего лишь отсрочку. Но это все же было лучше, чем ничего.

— Тебе надо найти эту бабу! — втолковывала она мне медленно, как полному и законченному олигофрену. — Это твой единственный шанс. Понятно, что ни в театр, ни в кафе она завтра не заявится. Но все равно, постарайся вспомнить еще хоть что-нибудь: может, она какие фамилии называла, или ты случайно документы ее видела…

Я так и представляла себе мою недавнюю гостью, непринужденно сыплющую фамилиями и навязчиво демонстрирующую свой паспорт. Впрочем, представляй не представляй, ситуация от этого не менялась. А Каюмова убеждала меня., что несчастного Вадима Петровича, как минимум, неделю никто не хватится. Если его спрятать, конечно.

— Запойный он, понимаешь? — объясняла она с почти веселым энтузиазмом.

Похоже, что игра в убийство ее несказанно забавляла. — Как начинает бухать, так все — с концами! Девки наши рассказывали: просыпается утром, чувствует, что не человек, стучит .к соседям и просит позвонить в театр, сказать, что Бирюков, дескать, на похороны уехал. В Ярославль там, в Гжель или в Коломну. Иногда такое ощущение возникает, что он у нас не режиссер, а агент ритуальной службы.

Раз в две недели — обязательно погребение. Ну, все, естественно, понимают, что к чему…

— А сын? — спохватилась я. — Он говорил, что у него сын восемнадцатилетний.

— Да нет никакого сына! Врет он все. Легенда такая же, как про похороны.

Он у нас дяденька умный и совершенно правильно считает, что разведенный это несколько романтичнее, чем старый драный кобель. Вот и придумал себе несчастный брак и орла-сына. Он тебе, кстати, не рассказывал еще, как его бывшая жена под балконом ночью стояла и на весь Двор орала: «Вадик, вернись, я тебя люблю!»?

— Нет, не рассказывал.

— И не расскажет, — глубокомысленно подвела итог Наталья, покосившись на бутафорскую стену, загородившую от нас Бирюкова.

— Так, может, его тогда насовсем спрятать? В смысле… чтобы не нашли.

Похоронить там, закопать?

— Видали мы таких копальщиков! — Она хмыкнула. — Легко сказать «чтобы не нашли», ты попробуй так сделать!.. Да и потом, охота тебе до самой смерти с таким камнем на шее жить? Ладно бы еще за собой следы заметала, а то за чужим дядей! Выследи ты эту бабу и сдай ее в ментовку. Ну что, будем грузиться?

От слова «грузиться» меня передернуло, как от звука, издаваемого пенопластом, ерзающим по стеклу. Каюмова же достаточно спокойно встала, минут на десять исчезла в лабиринте гримерок и вернулась с каким-то лысым, побитым жизнью и молью пледом. Брезгливо стряхнула с него крошки, расправила жалкое подобие бахромы.

— Я его трогать не буду! — сдавленно проверещала я, указывая дрожащей рукой в сторону, где лежал покойник, и испытывая неодолимое желание рухнуть в обморок. — Ни за что не буду! Пусть лучше меня милиция поймает.

— Ну, значит, пусть поймает! — Наталья досадливо хлопнула себя ладонями по бедрам. — Мне это надо, ты скажи? Мне?! Я вот нанялась тут чужие трупы выносить! Да я могу сейчас хлопнуть дверью и уйти. И оставайся тут со своим любимым Вадим Петровичем!

— Он мне не любимый!

— А мне плевать!.. Нашли тоже труповозку!

Я хотела храбро ответить, что и без нее прекрасно обойдусь, но, вместо, этого, постыдно захлюпала носом и, решив рыдать с удобствами, уселась прямо на пыльный дощатый пол в своей розовой том-клаймовской юбке. Такого варварского отношения к хорошей одежде чувствительное сердце Каюмовой перенести не могло.

Со словами «Господи, сейчас вся задница в грязи будет. И в затяжках!» она досадливо махнула рукой и деловито направилась на ту сторону круга. Минут через десять Вадим Петрович был аккуратно упакован, обвязан каким-то бумажным шпагатом и даже выкачен к рампе. В качестве тюка он выглядел куда как менее жутко. Кроме того, я почувствовала угрызения совести. Поэтому, размазав слезы по щекам, встала, подошла к краю сцены и пристыженно спросила, за какую сторону браться.

Мне достались ноги с прекрасно прощупывающимися через плед рельефными подошвами ботинок, несчастной Наталье — голова.

— Зачем же при жизни ты так много жрал-то, Господи? — горько поинтересовалась она, с кряхтением поднимая свой край. Вопрос, адресованный Бирюкову, прозвучал, конечно, несколько богохульственно. Но с Небес, как, впрочем, и из тюка, ответа почему-то не последовало.

На то, чтобы вытащить Вадима Петровича из здания театра, ушло не меньше пятнадцати минут. Еще столько же времени мы заталкивали его на заднее сиденье каюмовского красного «Москвича», стоящего у парадного подъезда. Зато когда тюк наконец занял желаемое положение, Наталья вздохнула почти умильно:

— Боже ты мой! Как будто всю жизнь тут и лежал!

Мы сели и поехали. По полутемным дворам с ямами в асфальте и торчащими там и сям «ракушками», по переулкам, коварно заканчивающимся помойными баками, по газонам, хлюпающим осенней грязью. Когда впереди засиял желтоватым светом фонарей и неоновыми отблесками рекламы широкий проспект, я задала наконец мучающий меня вопрос:

— А куда мы, собственно, едем?

— За Кольцевую, естественно! — изумилась Каюмова. — Куда еще?

Остановимся, где побезлюднее, и скинем Вадим Петровича в овраг или в речку. С речкой вариант попроще, конечно. Но и овраг тоже неплохо. А еще лучше — какая-нибудь нора! Медвежья там или барсучья…

В глазах Натальи горел такой азарт, словно она всю жизнь занималась ликвидацией режиссерских трупов и испытывала при этом несказанное удовольствие.

Я же по-прежнему ощущала только противную беготню мурашек по всей поверхности моего несчастного тела. Кстати, на последней каюмовской реплике мурашки резко ускорили темп и перешли с трусцы на лихую рысь.

— Ты что?! — Мои глаза округлились и расширились до ненормальных размеров. — Какая нора?! Какой овраг?! Он ведь живой человек… То есть был живым человеком! Как же можно с ним так не по-людски? Неужели бросить, как собаку, в какую-то вонючую речку, и все?!

— А ты предлагаешь еще похоронный оркестр заказать?

— Вот только утрировать не надо!

— Ну слава Богу! Значит, обойдемся одними венками и траурными букетами.

Натальины легкомыслие и жестокосердие просто шокировали. Конечно, вполне возможно, что Бирюков был не самым лучшим из людей, однако участи быть погребенным в мерзкой барсучьей норе явно не заслуживал. Предположив вслух, что гуманистические идеалы человечества и основные понятия морали гражданке Каюмовой Наталье, видимо, неведомы, я угрюмо насупилась и отвернулась к окну.

До Кольцевой оставалось совсем немного, темные силуэты многоэтажек с черными, спящими окнами сливались впереди с лесополосой.

— Подъезжаем, — предупредила моя соучастница, резко забирая вправо. И тут прямо перед нами, как из-под земли, возник милицейский «уазик» с беззвучно и страшно крутящейся синей мигалкой. Возле машины стояли двое крепких парней в серой форме. Заметив нас, один из них повелительно взмахнул полосатым жезлом.

Более ужасно при торможении чувствовал себя, вероятно, только тот котенок из анекдота, едущий попой по наждачной бумаге. От страха я мгновенно вспотела и начала тихо икать. Каюмова сделалась похожей на лабораторную мышь, приготовленную к усыплению и знающую об этом. И только Вадим Петрович в своем тюке остался недвижим и величаво спокоен.

— Добрый вечер, девушки! Точнее, ночь. — Сержант с жезлом неспешно подошел к нашему «москвичонку» и склонился к окну. — Куда это мы едем в такую пору?

Я икнула с неизбывной печалью и, преданно глядя в его светлые глаза, начала лихорадочно прокручивать в мозгу возможные варианты ответа. Вероятно, тем же занялась и Наталья, только она при этом еще и по-рыбьи разевала рот.

Парочкой, что и говорить, мы были весьма колоритной. Милиционер же терпеливо ждал.

Мысленно отринув варианты «за грибами», «на дачу» и «к бабушке», я уже готовилась сказать что-нибудь умное про «бизнес-вояж», когда, к моему ужасу, из горла Каюмовой вырвалось сначала тихое сипение, а потом бесподобное в своей оригинальности «На свиноферму!».

— Куда? — не понял страж закона.

— На свиноферму! — заторопилась Наталья. — Тут же свиноферма совсем рядом, в Колядкино. А смена там очень рано начинается, в пять утра. Свинок надо кормить, поросяток всяких, чушек, хрюшек…

К концу фразы вместе с синонимами иссяк и энтузиазм в ее голосе. Я же, наоборот, попыталась вспомнить какие-нибудь яркие моменты из моего общения с хрюшкой Дашей и придать лицу заправско свинарское выражение.

— Да, кормить, знаете ли, надо, — небрежно улыбаясь, я продолжила тихо икать и параллельно подстукивать зубами, — а еще поддоны мыть и щетину вычесывать.

— Нужное дело, — согласился сержант, с некоторым недоумением разглядывая мой вызывающе розовый декольтированный костюм и остатки вечернего макияжа. — Значит, в Колядкино, говорите?

Мы радостно кивнули.

— Ну что ж, — он поправил фуражку, — сейчас машину осмотрим, и езжайте…

— То есть как? Как — машину? В связи с чем осмотрим? — одновременно взвились наши истеричные голоса.

— В связи с чрезвычайными обстоятельствами. Да что вы волнуетесь-то так?

Всех досматривают — не только вас. Выезды из города кругом перекрыты.

Мы еще не успели как следует переварить полученную информацию, а сержант уже весело поинтересовался:

— В мешочке-то что везем?

В мешочке мы везли труп. Но признаваться в этом почему-то совсем не хотелось. А еще мне не хотелось, чтобы милиционер заподозрил неладное и приступил к своему досмотру.

— Кабанчика везем! — непринужденно клацая зубами, ляпнула я, прикинув, что для мешка с картошкой Вадим Петрович недостаточно бугрист. И испуганно добавила:

— Кабанчика вот забили…

Сержант наморщил лоб, посмотрел на тюк, потом на нас, потом снова на тюк. И наконец удивленно вопросил:

— А зачем же с кабанчиком на свиноферму-то? Там своих, что ли, мало?

В голове у меня как-то сразу опустело. Сердце, колотившееся в районе ключицы, ухнуло в пятки. Выручил напарник сержанта, видимо всерьез заскучавший у своей машины с мигалкой.

— Так девчонки, наверное, похвастаться решили, — весело объяснил он, подходя к нашему «москвичонку». — Смотрите, мол, какого мы хряка на балконе вырастили! Не то что вы на своих хваленых комбикормах. Эх, девчонки-девчонки, отрезали бы нам окорочок, мы бы с вами такой пикник устроили! Ну, куда, скажите, вам целый хряк?

В принципе целостность Вадима Петровича теперь уже не имела значения. Но с отрезанным окорочком он должен был выглядеть как-то, совсем уж жутко. Пытаясь отогнать кошмарное видение, я яростно замотала головой.