- Ага! Галина Александровна ни при чем? А кто тогда "при чем"? Адмирал Иван Федорович Крузенштерн?
      "Простоквашинская" цитата на Леху должного впечатления не произвела. Он все равно оставался суровым и угрюмым все то время, пока мы добирались до дома, в котором жил родной брат Тамары Найденовой. А перед тем, как позвонить в дверь, помрачнел ещё больше.
      - Может постучать? По крайней мере, не так нахально.
      - Не забывай, что я - почти что представитель власти, - мой голос был спокоен и тих. - Так что не дергайся. Селиверстов тебе ясно сказал, что твое дело - "стоять, как дурак".
      Я нажала на кнопку, в прихожей тоненько запереливалась Бетховенская "К Элизе". За дверью зашелестели шаги, потом женский голос спросил:
      - Кто там?
      - Нам бы поговорить с Виктором Алексеевичем. Мы из прокуратуры, по поводу убийства его сестры.
      По очереди щелкнули замки - два или даже три - дверь открылась. На пороге стояла невысокая шатенка с круглыми, темно-карими глазами, а из комнаты уже выходил тот человек, которого я видела в квартире Тамары. Нельзя сказать, чтобы он особенно обрадовался нашему визиту: на меня и вовсе взглянул с плохо скрываемым раздражением, а Лехе хоть вяло, но все же пожал руку.
      - Что вы хотели? - спросил Виктор, скрестив руки на груди и почему-то смотря себе под ноги. Под первым его подбородком образовался второй, несмотря на то, что брат Найденовой, не отличался полнотой.
      - Мы хотели уточнить один вопрос, - начала я, потому что Митрошкин вошел-таки в роль и, в самом деле, стоял, "как дурак". - Галина Александровна Баранова, она ведь приходилась двоюродной или троюродной теткой мужу Тамары?
      - Какой ещё теткой? Какая Галина Александровна? Никакой Галины Александровны не знаю.
      - Вспомните, пожалуйста. Двоюродная тетка - это не такое близкое родство!
      - Да я же вам говорю, никакой тетки у него не было. И мать, и отец умерли уже. Мать - детдомовская, отец... Нет, вы что-то определенно путаете!
      - Галина Александровна Баранова из Москвы, - проговорила я с нажимом, боясь поверить в то, что Леха прав и это - лишь нелепое, странное совпадение.
      - Вот видите, из Москвы! А Павел сам из Свердловска был. Екатеринбург по-нынешнему.
      - Галина Александровна! Та женщина, которую задушили в профилактории!
      - Ах, вон вы к чему? - Виктор даже покачал головой. - Так приходили уже, спрашивали! Все в протоколе записано. Не родственница она нам и даже не знакомая. Я её на фотографии только в первый раз и увидел. В мертвом состоянии... Сколько можно про одно и то же узнавать? У вас что там, в прокуратуре, никакой централизованной системы нет?
      - Извините, - наконец, открыл рот Митрошкин, - но нам необходимо было проверить.
      За сим мы и откланялись. А уже у подъезда, вдоволь настоявшийся с идиотским видом Леха, легонько встряхнул меня, взяв за плечи, и медленно, чуть ли не по слогам повторил:
      - Слушай, что тебе говорят, и запоминай! Нельзя быть ни в чем уверенной просто так, на основании одних догадок. Вот это, - он указал пальцами на окна четвертого этажа, - тебе конкретный и красочный пример... К сожалению, в жизни случаются и ещё более странные совпадения. Поэтому я совсем не уверен в том, что Марина не посмотрит на нас, как на конченных идиотов и не предложит сходить провериться в ближайший психодиспансер!..
      Но она не стала смотреть на нас, как на идиотов. Она просто отступила назад, пропуская нас в квартиру, и сломала в пальцах сигарету. Длинную, коричневую сигарету с золотистыми буковками возле фильтра.
      - Марина, - спросила я, не зная с чего начать и, как всегда, начиная с самого неподходящего, - Андрей жив, да?
      - Нет, - ответила она слишком твердо и слишком резко. - Нет. Он умер.
      И я поняла, что мы правы.
      - Проходите, - Марина пожала плечами. - Не знаю, что за странные фантазии вас посещают, но, вообще, это уже начинает меня раздражать...
      - Тебе не нужно ничего опасаться, - Леха попытался обнять её за плечи. - Да, мы знаем, но мы никому ничего не скажем. Он, наверное, имел на это право. Он из-за тебя, да? Из-за тебя и из-за Иришки?
      И тогда она разрыдалась и закричала:
      - Нет, нет, нет! Он умер! Не смейте в это лезть! Вы все равно ничего не докажете! Никто ничего не докажет!
      Марина беспрерывно плакала минут десять, усевшись прямо на голый пол, опустив лицо в колени и обхватив голову руками. Митрошкин неловко суетился вокруг, метался с ненужным никому стаканом воды и ещё более ненужными словами утешения. А я почему-то стояла, как истукан, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, и только смотрела на бронзовые Маринины пряди, подпрыгивающие на вздрагивающих плечах, и на её пальцы, судорожно и нелепо вцепляющиеся в затылок. Счастье, что Иришка была в школе!
      Она прекратила рыдать совершенно неожиданно. Резко распрямилась, встала и молча пошла на кухню, сжимая в руках стакан, принесенный Лехой. В раковину плеснулась вода. Хлопнула форточка.
      - Идите сюда, - спокойно позвала Марина. - Идите сюда, раз уж пришли... Родственнички.
      Когда мы зашли на кухню, она сидела на подоконнике и курила, стряхивая пепел в ладонь. Курила как-то странно, жадно, щурясь от дыма и каждый раз бросаясь на сигарету, как голодный младенец на соску. Так обычно курят в кино партизаны или уголовники. Дым тянулся в окно, сизым туманом клубился перед её лицом.
      - Значит так, - она в очередной раз щелкнула указательным пальцем по тонкому коричневому столбику, - даже если вы что-то и знаете, вы, на самом деле, никому ничего не скажете. Я вам этого сделать просто не позволю... И доказательств никаких нет. Для всех он мертв. Для всех!.. Я, кстати, сразу поняла, что надо ждать беды, когда Ксения мне сказала, что ты приходила, теперь уже Марина смотрела только на меня.
      - Сказала все-таки?
      - Ну, а ты как думаешь? Еще спросила, где такую необразованную невесту для моего брата нашли? Странная, говорит, ты, вроде как ненормальная немножко... Н-да... Странная... И чего вы теперь хотите?
      - Ничего, Марин! - Леха неуверенно подался вперед, но остановился. Просто ты будь спокойна насчет того, что мы никому ничего не скажем... И еще... Та женщина из профилактория, и девушка, которую возле хлебозавода задушили - они тоже имели отношение к смерти Найденова?
      Она побледнела. Совсем чуть-чуть, но все-таки побледнела. Если бы не красно-розовая, сморщенная кожа на месте ожога, эта внезапная бледность и вовсе не была бы заметна. Мне вдруг захотелось убежать, пока Марина не успела сказать ни слова, и ничего-ничего больше об этом деле не знать.
      Но она сказала, прикрыв глаза и взмахнув длинными темными ресницами. Вернее, спросила:
      - Что ж вы так, красные следопыты? Все разведали, а это - нет! Я думала, вы мне скажете, при чем тут девушка и женщина из профилактория? Потому что Большаков, Найденова и Протопопов - это Андрей, и он имел на это право. Но ни Силантьеву, ни Баранову он не убивал. Они к этому делу не имеют никакого отношения. До того, как они умерли, я о них ничего не слышала.
      - Но Ван Гог.., - неуверенно начала я.
      - Да, Ван Гог, - жестко оборвала Марина. - У бабы Тани удивительно хорошо с памятью. Правда, "Подсолнухи" висели в са-амом дальнем углу, а видела она, скорее всего "Цветы в синей вазе" и "Спальню в доме Винсента". Ну, уж так получилось... Да, это Ван Гог. И кто-то очень ловко пристроился вслед за Андреем, тоже поняв, что это - Ван Гог и уловив систему.
      - О, Господи! - сорвалось с моих губ.
      - Значит, он все-таки подавал тебе знаки? - пробормотал Леха. - А я ещё чувствовал: что-то во всем этом не то. Зачем оставлять такие явные и такие странные следы?.. Оказывается, он давал тебе понять, что жив, и что убийцы получают то, что заслужили?
      - Да, - она глубоко затянулась и, продолжая держать ладонь с пеплом "лодочкой", села на табуретку. - Только я тоже поняла не сразу. Когда узнала, что Большакова зарезали, подумала: "Есть же справедливость на свете!" На картошку даже внимания как-то не обратила... Потом Тамара. Бинт. Трубка... Я почему-то как чувствовала, что следующими будут "Подсолнухи". Знала, и все тут!
      Я тоже села на свободный табурет и осторожно спросила:
      - А почему все-таки Ван Гог? Потому что Андрей его очень любил?
      - Любил. И я любила. На лекции по искусству ходила. У нас в институте их профессор Санталов отлично читал... Но, честно говоря, это уже все потом... Мы ведь с Андреем в Пушкинском музее познакомились. Странно, да? Учились в одном ВУЗе, а познакомились в музее. Он, правда, потом говорил, что давно меня заметил, ещё в коридорах институтских внимание обращал. Но так, чтобы первый раз друг с другом заговорить - это в музее. На первом этаже. Я ходила с умным видом, каких-то испанцев или итальянцев семнадцатого века разглядывала, а Андрей подошел сзади и спрашивает: "Девушка, неужели вам это нравится? Какой-то Франс Снейдер! "Мясная лавка", "Рыбная лавка"... Фу! Живодерня пополам с гастрономией! Пойдемте наверх, я вам кое-что получше покажу". И за руку меня взял. Сразу. У меня сердце так и замерло. Я каждый бугорок на его ладони чувствовала. Иду по лестнице, а сердце колотится... Пришли прямо к Ван Гогу. Андрей на "Пейзаж в Овере после дождя" показывает и спрашивает: "Вам плакать не хочется? Не от того, что плохо, а от того, что хорошо?".. Ой, как мне хотелось плакать! Не от Ван Гога, конечно... Ну, в общем, вот так все и получилось... А что там Ксения наболтала? Наверное, что я преступную халатность допустила и кого-то убила?
      - Нет, - я помотала головой. - Она подумала, что Андрей вас приревновал, поэтому пошел в отделение проверять. А вы потом про любовницу Большакова узнавали, чтобы перед мужем оправдаться. Якобы, чтобы доказать ему, что Константин Иванович с Тамарой развлекался, а не с вами, когда больного одного в палате оставили и пропали все неизвестно куда.
      - Дура Ксения, - она спокойно перевернула ладонь и высыпала пепел прямо на пол, чуть разведя колени, чтобы серая пыль не осела на джинсы. Никто никого не оставлял. Совсем не так все произошло. И уж, естественно, никто никого не ревновал... Какие у нас тогда прекрасные отношения были! Да, Господи, они все время были прекрасными. Все вре-мя! Мать, помню, бесилась... А в отделение он ко мне пошел, чтобы цветок отдать... Да-да! Орхидею купил в коробочке и спрятал. Приятное хотел сделать. Когда Найденова мужа своего привезла, я как раз с лекарствами назавтра разбираться закончила и хотела уже к Ксении спуститься...
      Она уже хотела спуститься к в приемный покой, когда на столе затренькал телефон внутренней связи.
      - Марин, попроси Константина Ивановича вниз спуститься, - со своей особенной, ленивой растяжечкой проговорила Ксения. - Больной приехал своим ходом. Жена привезла. Аритмия, стенокардия. Вроде, ничего страшного, но пусть уж лучше Большаков посмотрит, а то супруга сильно нервничает, - и добавила быстрым шепотом, явно прикрывая трубку ладонью. - Крутые какие-то, на иномарке на здоровой! Не дай Бог что - проблем потом не оберемся!
      Марина машинально задвинула стул под стол, так чтобы спинка вплотную примыкала к столешнице и ножки стояли ровно-ровно, поправила шапочку и легко побежала по коридору. Аритмия, стенокардия, ничего страшного. Особенно торопиться незачем... Звука её шагов почти не было слышно. Легкие летние тапочки со светлой подошвой, не оставляющей на линолеуме противных черных полос. Под тапочками поддеты толстые шерстяные носки с отворотами. Андрей называл эти носки "скандинавскими" и говорил, что когда Марина надевает их вместе с массивными тупоносыми ботинками, то делается похожей на аистенка, к ногам которого привязали два утюга... Он должен зайти. Через полчаса. Может, через час?.. Аритмия, стенокардия. Как все это не вовремя!
      Большаков сидел на диване в ординаторской и читал книгу, обернутую газетой.
      - Константин Иванович, - Марина остановилась на пороге, придерживая одной рукой дверь. - В приемном покое больной. Вы не спуститесь посмотреть?
      - Да. А что там такое? - книгу он захлопнул с явным сожалением.
      - Стенокардия, аритмия. Но он не по "Скорой", жена привезла. Ксения говорит на дорогой машине, в общем, крутые.
      - Ох, уж эти мне крутые!.. Ладно, Мариночка, спасибо. Сейчас спущусь.
      Она подумала о том, что того мужика, который сейчас в приемном покое, явно положат, потому что не зря же жена везла его через ночь и противную метель к притулившемуся у самого леса больничному городку? Хотела бы, чтобы муж остался дома, вызвала бы "Скорую". Даже если там никакой аритмии и близко нет, а, вообще, сплошная межреберная невралгия, начнет настаивать, требовать, станет грозить, что нажалуется главному врачу и в комитет по здравоохранению... Короче, надо приготовить постель. В пятой палате, наверное? Или, если он такой крутой, как показалось Ксении, то во второй, двухместной. Что там назначит Большаков? Папаверин, скорее всего? Может быть, анальгин с пипольфеном?.. Если Андрей придет в ближайшие пятнадцать минут, то ему придется подождать...
      Утробно загудел лифт. Марина удивленно подумала, что как-то слишком быстро, и поспешила в конец коридора, где стояла накрытая оранжевой клеенкой каталка, и идиотское гинекологическое кресло, которое некому забрать.
      Двери разъехались. Она увидела Большакова, высокую блондинку со слегка запавшими щеками и темными, вразлет бровями, а рядом с ней мужчину лет сорока, крупного, но не толстого, с намечающимися проплешинами. Выглядел мужчина - так себе. Синюшный носогубный треугольник, лихорадочно поблескивающие глаза, часто вздымающаяся грудь.
      "Нет. Конечно же, не невралгия!" - подумала Марина с тоской. - "И, может быть даже, не просто папаверин, и не просто анальгин... Черт, как обидно!"
      - Мариночка, вторую готовь! - быстро попросил Константин Иванович. Там ведь у нас, кажется, никого? И, давай-ка строфантин, сто пятьдесят миллиграмм.
      Она быстро повернулась и снова побежала по коридору, теперь уже в обратную сторону, успев заметить, какой у мужчины тревожный и испуганный взгляд... Боится. Как маленький. Наверняка, начал по-настоящему трястись, когда услышал "страшные" слова: "готовь вторую", "строфантин"... Впрочем, жена, кажется, тоже сильно переживает, но держится. Красивая. И, конечно, не бедная. На такой костюм, как у нее, надо с зарплаты откладывать не меньше пятилетки.
      Когда Марина со стопкой постельного белья в одной руке и лотком со шприцем в другой вошла во вторую палату, больной уже сидел на кровати у стены, трудно и часто дыша. Жена стояла рядом, рассеяно поглаживая его руку. Взгляд её, пустой и странный, был устремлен в окно.
      "Кстати, что она здесь делает?" - подумала Марина. - "Интересно, что она, вообще, здесь делает? Зачем она нужна?"
      Однако, Большаков не оставил времени на пустые размышления, быстро скомандовав:
      - Давай строфантин, обезболивать пока не будем...
      - Я сделала дома но-шпу, чтобы снять спазм, - вставила жена.
      - Отлично. Я полагаю, ничего страшного, но недельку полежать, обследоваться будет совсем невредно.
      "Что она здесь делает?" - снова промелькнуло в голове у Марины. Она поставила лоток на тумбочку. Мужчина сам закатал рукав серого джемпера выше локтя. Вены у него оказались хорошие, игла вошла легко и точно. Свежий след от инъекции но-шпы виднелся чуть выше.
      Больной лежал на боку и смотрел в потолок, а ей вдруг отчего-то стало тревожно. Может быть, от того, что Андрея так долго не было?
      Постельное белье пахло хлоркой. Едва уловимо, но все же пахло. Она равнодушно отметила про себя, что пациента, наверняка, привыкшего к черному прохладному шелку и махровым простыням, это будет раздражать. Взбила подушку, откинула одеяло:
      - Перекладывайтесь, пожалуйста.
      И снова мужчине помогла жена, бережно поддерживая его под локоть. С одной стороны она, с другой - Константин Иванович. Больной разделся до трусов, задыхаясь, смущаясь и от этого дыша ещё труднее.
      - Ну, вот и чудненько, - Большаков потер ладони, а затем почему-то вытер руки о халат. - Полежите, отдохните. Если будут какие-нибудь проблемы, нажмете на вот эту красненькую кнопочку. Вызовете Марину или меня.
      "Кнопочку", "чудненько"... Почему он так говорит? Он никогда раньше так не присюсюкивал... И жена. Зачем здесь, спрашивается, была жена, если сейчас она с ним оставаться не собирается? "Нажмете красненькую кнопочку"... А вид-то у больного нехороший! И отечность вон какая, несмотря на то, что в карте, заполненной Ксенией: "принимал мочегонные препараты"... Может быть, Константин Иванович понимает, что здесь дело гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд, вот и волнуется? Все-таки пациент "крутой", и, правда, могут быть проблемы. Но отчего тогда не интенсивная терапия?"...
      Впрочем, к кардиомонитору больного все-таки подключили, по экрану осциллографа побежала нехорошая кривая. Однако, звукового сигнала тревоги не было.
      "Ну, и ладно, - подумала она. - Чего я, собственно, дергаюсь? Большаков знает, что делает. Да, в конце концов, случись что - не мне же отвечать?"
      И все же на сердце было смутно и тревожно. Из палаты они вышли втроем. Жена аккуратно притворила дверь.
      - Да, Мариночка, - Константин Иванович поскреб ногтями запястье так, что выступили красные полосы, - что-то у меня в голове вертится, что вам муж по внутреннему звонил? Сегодня или в прошлую смену? Убей Бог, не помню!.. Вы бы забежали к нему, пока работы особенно нет.
      Марина дернулась было, наткнулась на странный, застывший взгляд блондинки, остановилась, спросила:
      - Я точно не нужна?
      - Нет, бегите. Вы же ненадолго?
      Блондинка повернулась и медленно пошла мимо запертых дверей пищеблока к окну в конце коридора.
      "Бог с ними, пусть разбираются сами... Чего, интересно, она на меня так смотрит?.. Ладно, все нормально... Что же понадобилось Андрею. Почему он не зашел?"
      Марина завернула в сестринскую снять шерстяные носки. Отчего-то стало жарко, топить начали, как в бане. Скинула тапочки, свернула свои "скандинавские" гольфы в округлый комок и тут обнаружила на пятке "стрелку". Широкую, кошмарную "стрелку", стремительно ползущую под колено.
      "Наверное, эта белокурая мадам смотрела не на меня, а на мои ноги! Точнее, на мои драные колготки. Кошмар! Как росомаха! А она в костюмчике от Версаче... Сейчас бы побежала к Андрею, блеснула драными лапами на всю терапию".
      Она быстро стянула колготки, скомкала, швырнула в пластмассовое мусорное ведро, стоящее под столом. Новенькие телесного цвета "Леванте" в чуть надорванном пакетике лежали в выдвижном ящике. Запасные колготки хранились в сестринской всегда, "на всякий случай". Очень здорово пускали "стрелки" ножки штатива для капельницы, да ещё и из сеток некоторых кроватей торчали какие-то ржавые винты... Марина окончательно разорвала пакет, торопливо размотала колготки, выкинула картонный прямоугольник с рекламой на одной стороне. Переоделась, одернула юбку, взглянула на часы.
      "Наверное, у Андрея в отделении тоже проблемы, раз не забежал, а позвонил", - подумала она, выходя в коридор. И тут увидела его. Андрюшка стоял у дверей второй палаты. Стоял и тупо смотрел прямо перед собой. Лицо у него было бледное и, словно, замерзшее.
      - Андрей! - окликнула она. Он обернулся. В то же мгновение замигала лампочка на посту, заверещал сигнал тревоги. Из палаты перепуганной птицей метнулась жена пациента, наткнулась на Андрея, отшатнулась. Он тоже отступил на два шага назад. Марина, споткнувшись о длинную, жестяную заплатку на линолеуме, бросилась вперед.
      - Там... Там... Помощь требуется, - пролепетала блондинка, но как-то неуверенно, словно сама до конца не веря в то, что произошло. - Сердце остановилось.
      Андрей, очнувшись, отстранил её и быстро зашел в палату. Послышался нервный голос Большакова:
      - Строфантин... Сейчас... Еще массаж попробуем... Нет, дефибриллятор!
      Потом она искала на безвольной, мертвой руке вены, помогала переваливать недвижного пациента на каталку, бежала вместе со всеми по коридору к палате интенсивной терапии. Обезжиривала синюшную кожу и подсоединяла электроды, смотрела, как ток выгибает неживое, отмучившееся тело. Раз. Еще раз. И еще...
      Все было бессмысленно. В три часа сорок две минуты Виталий Вячеславович Найденов скончался. Константин Иванович Большаков подписал заключение о смерти. Электрокардиограмма выдала мерцание предсердий. Полная блокада. Остановка сердца. Не помог ни массаж, ни электростимуляция...
      Блондинка не плакала. Она стояла у окна, тяжело опираясь о подоконник, и глаза у неё были пустые и мертвые.
      Андрей куда-то исчез. Марина поискала его немного и отправилась в тамбур курить. Руки дрожали, на душе было пакостно. Отчего-то вспомнилась мама. Она часто говорила: "Вот умру, а ты со своей любовью безумной и не заметишь. Попомни меня, так и будет!" Мама... Пожилая, не очень здоровая женщина. Это неизбежно. Это когда-то произойдет... А вот Андрей! Что, если что-нибудь случится с Андреем? Сегодняшний Найденов тоже казался совсем обычным сорокалетним мужчиной. Не тучным, не чрезмерно истощенным. Имел деньги, имел свое дело. Красивую жену... Стенокардия, аритмия, остановка сердца. И все... Что, если и Андрей вот так же?
      На лестнице послышались шаги. Она перегнулась через перила. По ступенькам медленно поднимался Говоров, придерживая руку у левой стороны груди.
      "О, Господи!" - успела подумать Марина и, наверное, даже тихонько ахнула. Он поднял голову и вытащил из-за пазухи смятую красненькую коробочку. Коробочка с одной стороны была затянута целлофаном. В ней лежала нежная орхидея.
      - Вот. Тебе купил. Хотел перед работой отдать. Забыл.
      Андрей продолжал подниматься. Она сильнее перегнулась через перила, вытянула руку, погладила его по голове.
      - Твой Большаков и эта баба... Они угробили мужика, - сказал он просто и страшно. - Они его убили. И с монитором в палате что-то сделали. Звукового сигнала нет... Сколько ты вколола ему строфантина?
      Марина ответила. Он кивнул.
      - ... Я пришел тебя искать, а дверь в палате открыта. И они стоят. А на мониторе - прямая линия. И никто ничего не делает... Он массировать кинулся, только когда время прошло, когда совсем поздно стало. И баба эта меня увидела... Никакой дефибриллятор помочь уже не мог. Твой Большаков высчитал время.
      - То есть как? - она судорожно скомкала халат у горла, глядя на мелкие капли пота, выступившие у Андрея на лбу. - Тебе, наверное, показалось? Зачем?
      - Я знаю - зачем? Видать, богатый мужик был. И хорошо подумал, прежде чем жениться... Проверяли его на дигитализацию? Пульс хотя бы после нагрузки просчитали? Я уже о пробах не говорю, нет! И строфантин!.. А у него аритмия ни с того, ни с сего в течение трех месяцев. И цветовые галлюцинации. Он все в желтом видит, ты понимаешь?
      Марина ничего не понимала, потому что давным-давно все забыла. Забыла все, что конспектировала на лекциях в институте, и то, что пыталась учить сама, когда ещё надеялась вернуться из академотпуска.
      - И что теперь? - спросила она тихо.
      - Ничего. Никто ничего не докажет без судмедэкспертизы. А повода для неё нет. Сердечная недостаточность, в амбулаторной карте, наверняка, зафиксированы обращения к терапевту из поликлиники. Все в норме! Все просто о, кей!.. Человек болел несколько месяцев, он не умер ни с того, ни с сего... А меня, скорее всего, убьют.
      - Но ведь можно написать заявление в милицию. Если ты уверен, конечно... Кто тебе что тогда сделает?
      В висках у неё уже часто и больно билось: "Андрей! Андрей! Андрей!"
      - Нет, Марина... Если бы это был сантехник из ближайшей пятиэтажки, тогда - да. Но это - Виталий Вячеславович Найденов. Это - большие деньги. И мы не можем знать, кто их захотел поиметь... Мы ничего не можем, так что лучше обо всем забыть... Цветок этот... Куда его девать?.. Возьмешь?
      Орхидею Марина взяла. Опустила в карман халата. Найденова перевезли в морг. Андрей у себя на этаже благополучно отдежурил смену и утром вместе с женой отправился домой. Она не могла не думать обо всем об этом. Синеющие губы Найденова... Страх в его глазах... Аритмия... Строфантин... Все нормально... Кажется, никакого криминала... Зачем этой красивой бабе в "версачевском" костюме понадобилось его убивать? Может быть, у неё был любовник?.. Любовник... Любовь, любовь, любовник... Любовник-любовница... У Большакова есть любовница. Об этом все знают, но никто её не видел... Почему эта баба привезла мужа именно в дежурство Константина Ивановича?..
      Дома Марине отчего-то стало ещё тревожнее. Ее просто затошнило от страха. Рот наполнился кислой, вязкой слюной.
      - Андрей, - неуверенно проговорила она, присаживаясь на край дивана, зачем ты мне сегодня звонил?.. Ты же потом пришел сам? Зачем ты просил, чтобы я забежала?
      - Я не звонил, - он, почти не удивившись, помотал головой. - Я же сразу сказал тебе, что сам зайду.
      - А Константин Иванович... Вообще-то, он точно не помнил - в это дежурство или в прошлое... Но он сказал, что ты, вроде бы, звонил, и ещё сказал, что я прямо сейчас могу сбегать, раз работы нет... Получается, он меня специально отправил?
      - Меня убьют, Маринка, - тихо повторил Андрей. - Меня непременно убьют. Я слишком многое видел. И они знают, что я понял...
      Сказал и замолчал, глядя прямо перед собой. Он смотрел на стену. А со стены на него смотрели желтые "Подсолнухи"...
      Марина сразу поняла: нужно что-то делать. Просто так сидеть и ждать "у моря погоды" нельзя. Пересмотрела все бумаги, касавшиеся Найденова. Про цветовые галлюцинации там ничего не было. Но поздно подключенный дефибриллятор... Но кардиомонитор, который, по идее, должен фиксировать время остановки сердца... Но дозировка строфантина, в конце концов... И ещё эта инъекция, которую жена сделала ещё дома. Скорее всего, это была отнюдь не безобидная но-шпа... Андрей говорил, что превышение разовой дозировки строфантина может вызвать застой эритроцитов и микрокровоизлияния в сердце, а длительное отравление гликозидами - дистрофию мышечных волокон сердца и органические расстройства сердечной деятельности...
      Он знал все, и он понял все. Однако, теперь разговаривать с ним было бессмысленно. Андрей словно ушел в себя. Часами сидел перед телевизором, отрешенно глядя на экран и явно, не замечая того, что на этом самом экране происходит. А в толстом красочном альбоме по Ван Гогу страничка загнулась как раз на "Воронах над хлебным полем". Марина не любила эту картину. Она заставляла вспоминать о смерти. Не о рядовом медицинском прекращении жизненных функций, когда перестает дышать какая-нибудь старушка, или привозят отечного толстого старика с инфарктом миокарда. О своей собственной смерти. И о том, что человек может уйти очень рано.
      Она достала фельдшерицу со "Скорой" вопросами о препаратах и принципах реанимации, неуклюже маскируя это под чуть ли не студенческий интерес. Ксения смотрела косо, Ленка и Вероника из урологии сплетничали, а зацепиться хоть за что-нибудь не удавалось. Большаков резко ушел на больничный. Найденова похоронили с помпой, в черном лакированном гробу с бронзовыми ручками.
      Ничего не происходило. Но Марина каждой клеточкой чувствовала опасность и страшно боялась - не за себя, за Андрея.
      А потом он пропал. Просто ушел из дома и не вернулся. Рано утром Иришка зашла в комнату и спросила:
      - Мама, а к какой-такой тете папа пошел?
      - Почему "к тете"? - Марина всполошилась. - С чего ты взяла?
      - Бабуля сказала, что папа пошел к тете, но все равно вернется, потому что ему надо где-то столоваться и жить.
      Она уронила и записную книжку, в которой надеялась отыскать номер телефона Фролова - приятеля Андрея, и сумку. Из сумки вывалилась косметичка. По полу раскатились тюбики губной помады и косметические карандаши. На шум вышла мать. Остановилась в дверях, посмотрела с вызовом.
      - Мама, как ты можешь? Как тебе не стыдно? - Марина почувствовала, что в горле странно хрипит, и голос пропадает. - Зачем ты такое говоришь ребенку? Тем более, это - неправда.
      - Он предаст тебя если не сегодня, то завтра, - парировала та. - Он мелкий, подлый, никчемный человек. До поры до времени можно играть и в любовь, и в благородство, но натура все равно вылезет. Попомни мои слова: я, может, уже помру, а ты наплачешься! Ох, наплачешься!
      А потом на мосту нашли записку, шапку и ботинки. В одном ботинке, оказывается, была порвана стелька. На Марину это произвело едва ли не большее впечатление, чем текст, нацарапанный явно его рукой. Порванная стелька, которую давно надо было заменить, и которую она проглядела... Он писал, что просит его простить. Писал торопливо и размашисто. Она знала, что он мог написать, что угодно, лишь бы защитить от дальнейших преследований её. Его могли заставить это написать...
      Ей стало плохо там же, на мостике. Впервые в жизни резко перехватило дыхание, закатились глаза, смертельно похолодели руки. Нашатырь под нос, валокордин под язык - и все в порядке. Следователь смотрел на неё с жалостью: "Какое ещё убийство? С чего вы взяли, что вашего мужа убили?" Марина знала, что нужны доказательства. Мотив. Или факт передачи денег.
      Любовь, любовник, любовница... Тамара Найденова могла быть той самой таинственной любовницей Большакова, но Ксения разбила Маринины предположения в пух и прах. Оказывается, та, "настоящая", любовница бедная, как церковная мышь, и жить им негде, и квартиры у них нет. Тамара же - богатая, несчастная и, главное, добродетельная вдова. Вон и в консультацию побежала на следующий же день после смерти мужа - ребеночка хотела уберечь...
      Именно тогда в Марине проснулся охотничий инстинкт. Она гнала зверя, гнала для того чтобы убить и отомстить за Андрея. Тамара, Тамара, Тамара... За ней надо было следить с самого начала. Что это за баба такая, которая не выдержав и суток после того, как сердце мужа остановилось, бежит заниматься собственным здоровьем?! Не бьется головой о стенку, не рвет на себе волосы, не плачет, в кровь искусывая костяшки пальцев, а совершенно спокойно идет себе в женскую консультацию?!
      Она чувствовала такую фальшь, от которой сводило скулы. Поэтому и забежала в регистратуру консультации, поэтому и запросила карточку Тамары Найденовой, якобы, для сверки каких-то там анализов. Сведений о беременности в карточке не оказалось. Более того, там значилось, что в последний раз к врачу безутешная вдова обращалась три недели назад. Марина не поняла, что все это значит. Только разозлилась ещё больше. И всю дорогу до дома думала, думала, думала...