Непрошеная мысль: «Куда ты пойдешь по снегу, на исходе зимы, пешком, в одиночку?» — обожгла сознание, подломила враз обессилевшие колени.

Сколько я просидел, сжав голову руками, на топчане в выстуженной хижине, не знаю. Потом снаружи донеслись голоса.

Кто-то несколько раз громыхнул кулаком по моей двери:

— Эй, Молчун! Слышишь, что ли? Выходи на площадь. Сбор!

Я узнал Юбку.

Что за сбор? Почему Юбка жив-здоров и, судя по довольному голосу, уверен в безнаказанности?

Не слишком торопясь, я шагнул за жалобно скрипнувшую дверь. Полной грудью втянул морозный воздух. Народ опасливо тянулся к «Развеселому рудокопу», где плясали багровые отблески огнищ и глухо гудела многоголосая толпа.

На половине пути меня окликнул Карапуз:

— Гляди — Сотник!

Мы нагнали нашего молчаливого соседа и на площадь вышли вместе.

Жаркое пламя трех костров жадно пожирало смолистые поленья, корежа и раскалывая их. Тогда в черное небо устремлялись облачные фейерверки искр. Лошади, привязанные возле хлева, шумно отфыркивались, косились на плавающие в воздухе стайки алых светляков и трясли головами. А на стволе липы, прибитое ржавыми костылями, висело тело Лох Белаха. Вниз головой. Длинные пепельные локоны и усы смерзлись кровавыми сосульками. Открытые глаза невидяще уставились в толпу.

Карапуз пребольно ткнул меня локтем под ребра, но мой взгляд приковали закатившиеся бельма некогда гордого и заносчивого перворожденного. Грозы неудачливых старателей. Вдруг веко заплывшего черным кровоподтеком глаза дрогнуло. Раз, другой…

— Да он же живой! — осипшим от потрясения голосом попытался выкрикнуть я, но вторичный тычок и быстрый шепот Карапуза: «Заткнись, дурак!» — заставили слова замереть в горле.

— Вольные старатели! — неожиданно зычно выкрикнул невысокий вооруженный человек, взбираясь при поддержке Трехпалого на выкаченную из «Рудокопа» бочку. — Свободные люди приисков! С остроухой заразой покончено! Довольно им пить ваши кровь и пот, наживать богатство за людской счет! Будет портить скот и посевы богомерзкой ворожбой, насылать порчу на простых поселян!

Говорящий окинул цепким взором по-прежнему нестройно гомонящую толпу. Пихнул высоким сапогом в плечо Желвака, который сорвался с места и, потирая разбитую в кровь скулу, побежал по кругу, призывая людей к вниманию.

— Свершились все наши вековые надежды и чаяния! Славные короли Витгольд, Экхард и Властомир повели дружины на косоглазых тварей! Горят по всему северу проклятые замки, летят с плеч остроухие головы, кричат их поганые ведьмы! Вы заживете мирно и свободно под защитой дружины капитана Эвана! Ни одна нелюдская тварь не осмелится запустить жадную лапу в ваши карманы!

Последняя фраза произвела впечатление. Что-то похожее на гул одобрения прокатилось по площади.

— Слава капитану Эвану! — выкрикнул Трехпалый, свирепо вращая глазами.

Несколько голосов нестройно поддержали его. Капитан Эван важно наклонил голову:

— Спасибо, братья! Но борьба еще не окончена! Она будет кровавой, жестокой и беспощадной. Не дадим жалости к врагам рода человечьего, — кивок в сторону распятого Лох Белаха, — и их подпевалам, — еще один кивок, указывающий на скорчившегося у стены человека, в котором я по одежде узнал хозяина «Рудокопа» — толстяка Харда, — остановить наш праведный гнев! Выжжем заразу каленым железом…

На этот раза толпа отозвалась повеселее. Видно, выжигать показалось интереснее, чем добывать самоцветы. Особенно если при этом появляется шанс запустить лапу в чужой кошелек или погреб. Юбка и Трехпалый, выкрикивая славу командиру пришельцев, взмахнули прихваченными кайлами.

— Борьба потребует от вас всех сил. И средств. Повстанцам нужны будут крепкие копья и острые мечи, справные кольчуги и бойкие самострелы. Кузнецы Железных гор готовы их продать нам. Предлагаю пожертвовать на богоугодное дело кто сколько может.

А вот это парням уже не могло понравиться. Ропот прошел по скопищу людей подобно расходящимся от брошенного в воду камня кругам. Кто-то протестующе вскрикнул.

— Вижу, здесь есть еще пособники остроухих, — горестно покачал головой человек на бочке. — И это очень плохо.

По его знаку к недовольным бросились вооруженные пришельцы, а с ними и Юбка с Трехпалым. Желвак, привычно извлекая из-за пазухи подушные списки, семенил позади.

— По-моему, пора смываться, — прошептал Карапуз.

Он был прав. Но каким образом можно уйти незамеченными?

Толпа забурлила, разбиваясь то здесь, то там на небольшие островки. Кого-то сбили с ног и потащили, немилосердно пиная, к бочке. Голова, надсаживая глотку, призывал сохранять спокойствие.

Из черноты провала между хлевом и углом «Развеселого рудокопа» вывалилась широкоплечая фигура в кольчуге и круглом шлеме. Левой рукой вояка сжимал пузатую бутылку, на ходу прикладывая горлышко к заячьей губе, а правой волочил за косу младшую дочку Харда — четырнадцатилетнюю Гелку.

— В сене зарылась, изменничье семя! Думала — не найдем!

За ним, путаясь в изодранной юбке, ползла по снегу Хардова хозяйка. Она выла на одной ноте, утробно и страшно. Совершенно безумные глаза белели на покрытом кровоподтеками лице.

— Заткни пасть! — Выскочивший сбоку Воробей ударом отбросил ее в сторону, подбежал, хрястнул, громко выдыхая, башмаком в живот. Потом еще и еще раз.

— Бежать, бежать, — как молитву повторял Карапуз, и я готов был ему вторить.

— Поздно, — раздался вдруг негромкий, глуховатый голос Сотника. — Не убежать…

Легонько отпихнув меня в сторону плечом, упругими шагами он направился к бочке. Зычноголосый капитан заметил его приближение и присел вначале на корточки, не покидая своего пьедестала, а потом умостился, скрестив ноги.

— Ты? — полувопросительно обратился он к Сотнику, склоняя голову к плечу.

— Я, — отозвался тот, останавливаясь в паре шагов.

— Не ожидал.

— Я тоже.

— Ты со мной?

— Не думаю. — Сотник обвел взглядом бурлящую площадь.

— Жаль… Что скажешь?

— Останови их.

— С чего бы это?

— Я прошу тебя.

— И что с того?

— Я прошу тебя, — с нажимом повторил мой сосед.

— Нет.

— Тогда я остановлю их.

— Что ж. Попробуй. — Эван демонстративно сложил руки на груди.

Сотник не шагнул, а перетек в сторону, как капелька жидкого серебра, не затратив ни единого движения на пролетевшего у него за спиной и ухнувшего в сугроб Воробья.

Карапуз намеревался дернуть меня за рукав, поторапливая, но застыл, завороженный происходящим. Да и мое желание дать деру хоть и не исчезло вовсе, но, вытесненное любопытством, спряталось в самый далекий уголок сознания.

Заячья Губа, волочивший Гелку, попытался нащупать рукоятку кинжала. Сотник отправил его в снег вслед за Воробьем, рванув за рукав добротного полушубка.

Девка вскочила на ноги и с выпученными глазами бросилась куда глаза глядят, но поскользнулась и ткнулась лбом в колени Карапуза, который накинул ей на плечи поспешно сброшенный кожушок.

А схватка продолжалась. Трехпалого, с размаху опускающего кайло, Сотник пропустил мимо себя, сильно ткнув кулаком в затылок. Раздался отвратительный хруст, от которого мурашки поползли у меня меж лопатками. Да и не у меня одного, я уверен. Старатель замер, безжизненно распластавшись, на снегу.

Капитан Эван наблюдал за происходящим с нескрываемым интересом, поигрывая тонкими пальцами на эфесе меча.

Смерть Трехпалого заставила врагов воспринимать моего соседа всерьез. Следующий дружинник попытался достать его острием клинка. Сотник уклонился от удара, а потом быстрым движением зажал лезвие ладонями. Голыми ладонями! Приплясывающий шаг влево-назад, поворот корпуса… Меч вдруг оказался в его руках. Никогда я еще не был свидетелем такого. Происходящее казалось скорее чародейством, мороком, чем реальностью.

И началась бойня! Сотник шел, описывая полукруг в своре норовящих хотя бы зацепить его дружинников и примкнувших к ним старателей. Он не тратил время, парируя удары. Двигаясь неуловимо стремительно, исчезая порой в неверном свете костров, он успевал дотянуться до атакующего раньше. Такого мастерства мне не доводилось видеть никогда раньше. И такой холодной расчетливой жестокости, замешанной на привычке убивать.

Я закрыл на мгновение глаза, каким-то краем сознания продолжая надеяться, что сплю и вижу кошмарный сон, а когда открыл их, то увидел, как Эван мчится звериным, стелящимся над землей шагом, занося в последнем, совершенно невообразимом прыжке сжатый двумя руками меч.

— Сзади!!! — не узнавая свой охрипший, срывающийся на фальцет голос, заорал я и, не осознавая, что делаю, ударил Огненной Стрелой.

Недоучка бесталанный.

Струя пламени, вместо того чтобы испепелить пришельца, вяло пшикнула, лизнув каблуки его сапог. И погасла, как подмоченная шутиха, в избитом сапогами снегу.

Крик помог больше. Услышав мой голос, Сотник вывернулся как камышовый кот, пронзенный стрелой, и ударил наискось сверху вниз. Клинок раскроил капитана от плеча до грудины и застрял в кости.

Громогласный слитный крик вырвался из глоток не успевших покинуть площадь старателей, и парни кинулись со всех сторон на пришельцев. Голыми руками, привычными более к изнурительному труду, вырывая мечи и кинжалы. И убивая…

Волна человеческих тел прокатилась по утоптанному снегу площади и схлынула, оставляя изломанные неподвижные тела.

Я бегом бросился к Сотнику, упавшему вслед за последним ударом на колени и продолжающему стоять над телом поверженного врага. Еще на бегу я разглядел потемневший рассеченный рукав сермяги и растекающееся черное пятно у левого колена.

Приблизившись, я тронул его за плечо:

— Позволь помочь тебе, когда-то меня учили врачевать раны… — Сотник долго молчал. Трещали прогоревшие поленья в остатках костров. В воздухе стоял острый запах гари и свежепролитой крови. А потом он, не отводя взора от мертвого тела, произнес самую длинную фразу за время нашего знакомства. И его пропитанный горечью хриплый голос стоит у меня в ушах и сейчас:

— Врачуешь ли ты раны души, Молчун? Сегодня я убил родного брата.

Слова его были как удар плетью поперек глаз.

Я отшатнулся, едва ли не шарахнулся прочь, как от заразного больного. Наверное, отвращение, ясно прорисовавшееся на моем лице, заставило его горько кивнуть и отвернуться.

Брат! Перед моим взором помимо воли встал образ моего собственного брата. Такого, каким запомнился он мне шестнадцать лет тому назад. Взъерошенный, испуганный, заспанный малыш Диний. Всего один раз я заглянул домой после побега из Храмовой Школы. Заглянул тайно, ночью, страшась навлечь на семью несмываемый позор и кару за укрывательство беглеца. Пара слов, брошенные захлебывающейся в беззвучном плаче матери, да амулет — ерундовая игрушка, рядом не лежавшая с истинными магическими творениями, — надетый на шею младшему братцу. Сколько ему сейчас? Двадцать четыре — уже давно не малец несмышленый. Живы ли мать со стариком отцом, с которым я так и не попрощался, убоявшись гнева и проклятия? Кто знает?..

Смог бы я так пойти против родной крови, поднять меч на брата, заступившись за чужих и, в сущности, малознакомых людей, нарушить одну из величайших заповедей Сущего? Уж в чем, в чем, а в этом не было у меня уверенности. Да что проку изводить себя такими вопросами? Ответ на них лежит обычно в глубине души и, выбравшись на волю, может явить белую шкурку агнца, а может — клыкастую волчью пасть. Не решивший сам для себя, как с честью, не поступившись правдой, выйти из подобной ситуации, не вправе судить другого. Тем более поднявшего меч и за тебя тоже, прикрывшего своим грехом твою трусость и малодушие.

Устыдившись собственной слабости, я хотел вторично предложить Сотнику помощь, но, повернувшись, увидел лишь, как он медленно бредет, проваливаясь по колени в хрусткий наст, к холмам, унося тело капитана Эвана на плечах.

Догнать его мне помешал Карапуз.

— Пусть идет. Неужто ты не видишь — сейчас ему не нужен никто.

Часто простые, незатейливые суждения Карапуза о людях вмещали значительно больше здравого смысла, чем мои мудрствования недоучившегося школяра, возомнившего о себе.

— Он придет, Молчун. Утром придет. И все будет по-прежнему.

И я послушал Карапуза, в чем тоже не перестаю себя винить.

Сотник из холмов не вернулся. Ни утром, ни вечером следующего дня. Сгинул, пропал без следа. В суматохе, последовавшей за событиями той ночи, никто не заметил его отсутствия. Слишком много свалилось горя на каждого в отдельности и всех в целом.

Выбирали нового голову взамен опозорившегося Желвака. Хоронили павших. Своих и чужих.

Лох Белаха, по моему настоянию, разрешили похоронить отдельно. Хоть многие ворчали, ругая меня нелюдским прихвостнем. Белый, нужно отдать ему должное, живо заткнул слишком говорливые глотки. Да, по правде сказать, особо молоть языками было некому. Трехпалого убил Сотник, Юбка и Воробей нашли смерть от рук своих же товарищей по старательскому труду. Каждый из оставшихся на прииске предпочитал теперь молчать и мотать на ус — кто знает, каким боком повернется нелегкая доля. Как сказал Карапуз, все разом превратились в Молчунов. Освободив тело распятого Лох Белаха от костылей, прибитых к стволу липы (не это ли доконало старое, всякое повидавшее на своем долгом веку дерево?), я оттащил его в лес на грубо сбитых салазках. Подальше от людского глаза, от шума поселковой жизни. Вот и пригодились знания, полученные на лекциях учителя Кофона. Не зря, видно, вдалбливал он в головы непоседливых отроков деяния древних героев, историю Войны Обретения и все, что с ней связано. Именно от него я узнал и запомнил на всю жизнь, что перворожденные не зарывают своих мертвых в землю, как принято у арданов и у насыпающих курганы павшим собратьям веселинов; не сжигают в просмоленной лодчонке, как трейги; не пускают в последнее плавание по волнам, как поморяне. С древнейших времен они сооружали площадки в горах, в самых труднодоступных местах, и укладывали покойников смотреть холодные, вечные сны загробного мира под вечным и нерушимым небом. Что ж, учитывая бессмертие сидов, до начала войн Облачному кряжу не грозило превратиться в огромное кладбище. Ветер и горное солнце мумифицировали останки, вот только не знаю, каким образом удавалось им удержать стервятников и грифонов, в изобилии населяющих горы, подальше от желанной добычи, но это и не мое дело.

С грехом пополам я сбил из жердей кривоватый помост — пять локтей в длину, два в ширину. Закрепил его на дереве. Чтобы поднять туда труп, пришлось повозиться преизрядно. Карапуз наотрез отказался помогать мне в этом деле. Ссылаясь на мысль, высказанную еще своим дедом: «От остроухого держись подальше — два века проживешь». Ладно, нам два века все одно не намерено.

Учитель Кофон не рассказывал, да и вряд ли мог в действительности знать, как должен быть отправлен в последний путь воин-сид. С оружием или без, на спине или на боку. А может, сидя? Лет через триста после Войны Обретения, как говорят легенды, в Железных горах обитало племя, устраивающее мертвецов в сидячем положении в узких ямах-колодцах.

Уповая на интуицию, я пристроил Лох Белаха лицом вверх, в руки, скрещенные на груди, вложил меч, оброненный им перед смертью. По краям помоста закрепил крашенные листьями березы полотняные лоскутки — их трепетание какое-то время сможет удержать на почтительном расстоянии и хищных зверей, и любящих полакомиться мертвечиной птиц-падальщиков. Иногда человеческая смекалка способна поспорить с чародейским искусством перворожденных.

А место погребения сида я постарался забыть. Выбросить из памяти.

Жизнь на прииске пошла своим чередом. Хотя какая там жизнь! Одно мучение. Если и раньше зимой старатели не слишком шиковали, несмотря на ценность добываемых ими камешков, то теперь призрак голодной смерти воочию встал над поселком. «Развеселый рудокоп» сгорел со всеми припасами, за исключением малой толики, спасенной из-под развалин. «Бочонок и окорок» обеспечить пищей всех желающих не мог. Цены на муку и топленое масло, вяленую оленину и засоленную в больших дубовых бочках белорыбицу, а главное, на круглые блестящие луковицы, заботливо развешанные гроздьями на чердаке, рванули вверх так стремительно, что Белому пришлось вмешаться, использовав власть головы.

Собственно, многие выжили в весеннюю бескормицу только благодаря Белому. И в первую очередь туповатый Ловор, хозяин «Бочонка и окорока».

Сдуру обрадовавшись спросу на свой не первой свежести харч, он мог вместо прибыли запросто получить красного петуха. Или кайлом по голове на заднем дворе от оголодавшего старателя-неудачника.

Голова приструнил зарвавшегося Ловора, ограничив цены в разумных пределах, назначил самых честных и проверенных парней поддерживать порядок на прииске, не допускать воровства и мордобоя, отгонять особо обнаглевших волков. По его распоряжению дорога всегда находилась под присмотром — мало ли какую беду она еще способна принести к домишкам Красной Лошади.

Кого-то нужда озлобляет, доводя до состояния зверья, а кого и объединяет. Пришлось нам с Карапузом зажить одним хозяйством. Тем более что прибившуюся к моему другу Гелку тоже выгнать на смерть в холмы было нельзя. Девчонка с трудом оправлялась от пережитого ужаса, ходила тенью прежней резвушки-хохотушки. Почти не разговаривала, за что парни, которым только дай повод позубоскалить, стали звать ее моей дочкой. Пусть так. Хоть такая дочка. Приемная. Своей-то мне уж, видно, никогда не завести.

Хорошо ли, плохо ли, а работу в рассечке мне пришлось оставить до лучших времен. С этим справлялся более-менее и Карапуз. Гелка крутилась по хозяйству. Стряпала, прибиралась, топила печь. А мне пришлось заняться поиском пропитания.

Кони, на которых прискакали воины капитана Эвана, не надолго пережили своих хозяев. Кормить их было все равно нечем, а конина ничем не хуже любого другого мяса. На мой вкус, конечно. Но и другие парни не возражали, кроме четырех веселинов, возмутившихся святотатственным поведением толпы настолько, что дерзнули вступить в драку. Дело закончилось победой здравого смысла — два-три потерянных зуба не в счет. На выброшенные хвосты зарезанных лошадей нашлось мало охотников. Вначале не сообразили, а как сообразили, стало поздно. Но я оказался в числе первых. Жизнь научила. Особенно тяжелая зима, проведенная в заброшенной фактории на самой окраине Трегетрена, у подножия Восходных гор, где я скитался первое время после побега из Школы.

Из конского волоса я наплел петелек-удавочек. Охотники-трапперы не только не гнушаются таким способом ловли дичи, но даже предпочитают его всем прочим. Только бы капризная зимняя погода давала возможность почаще обходить установленные силки. Раньше хорьков и куниц.

Поначалу ждало меня серьезное разочарование. Даже руки опустились.

Восточная марка лежит далеко на юге от Облачного кряжа, и зверье у нас тут водится совсем другое. Ни зайцев, главной добычи беглого школяра, сменившего ученую премудрость на уроки одноглазого старого траппера, ни рябчиков, ни куропаток, птиц обычных для долины Ауд Мора, заросшей густыми лесами.

Здесь — север. Совсем иные горы, не такой лес. Другие звери, другая птица.

Совсем уж отчаявшись поймать хоть самого завалящего глухаря, я набрел в лесу на полянку со странными птицами. Рябенькие — черные с белыми и рыжеватыми пятнами, они были слегка крупнее рябчиков, да и куропаток, пожалуй. От тетеревов и глухарей вертишейки отличались тем, что не улетали от человека, не прятались в чаще, а с редкостным слабоумием пытались притвориться частью дерева. Замирали, закрыв глаза. Наверное, думали, коль они не видят вокруг ничего, так и их не видно. Ловить их было одно удовольствие. Берешь палку, на конец ее цепляешь петельку — и готово. Ни одна вертишейка не уйдет. В котле они отличались отменным вкусом, и я боялся лишь одного — как бы, поддавшись искушению, не переловить их всех, лишая самих себя дальнейшего пропитания.

Так мы продержались до Белен-Тейда. Потом еще десяток дней, потом еще. На удивление всей старательской братии.

Потом началась оттепель. Потекли с холмов весело журчащие ручейки. Тут бы жить да радоваться, но… Судьба уготовила новый удар.

Весной стуканцы по обыкновению ложатся в спячку. Странные звери. И то сказать — звери ли? Они не терпят тепла. Прогретый воздух, прорывающийся в шурфы и рассечки от нарочно установленных для проветривания щитов над лядами, им неприятен, вынуждает уйти поглубже, к корням гор. Зной дневной поверхности — смертелен. Поэтому бродят стуканцы только зимой. Пробивают ходы и норки в непрочных наносах. В более крепкой породе предпочитают ползать по старым пещерам, промоинам и скальным трещинам. Чем питаются — один только Сущий, создавший всякую тварь, знает. На людей они не охотятся. Нарочно, по крайней мере. Но столкнувшись в выработке, убивают. Почему? Опять вопрос к Сущему. Мне думается, не терпят людского тепла. А пуще того — жара и света коптилок и ламп, которыми старатели освещают забои, копошась в поисках самоцветов.

Однажды, уже в начале цветня, я возвращался домой с парой вертишеек в сумке, когда навстречу мне кинулась дрожащая от испуга Гелка.

— Молчун, беги скорее! — Губы ее прыгали, мешая связной речи, из глаз потоком текли слезы. — Там что-то внизу… Где дядечка…

Карапуза она называла дядечкой, стесняясь его дурацкой клички.

— Что внизу, что? — спрашивал я на бегу, обронив палку с петлей и судорожно пытаясь отцепить перекинутую через плечо лямку сумки. — Что ты слышала?

— Дядечка вдруг охнул, потом закричал так страшно… А потом что-то стучало… Я хотела слезть посмотреть, да забоялась…

Бедняжка сама не заметила, что за те три десятка шагов, что пробежала рядом со мной, наговорила слов больше, чем обычно за день. Да что там, в тот миг и я этого не замечал. Сумка долго не поддавалась и слетела с плеча на самом пороге.

Ворвавшись в лачугу, я, спотыкаясь, почти ослепший после яркого солнечного света, опрометью бросился к шурфу.

— Эй, Карапуз! Откликнись! — Тишина. Мертвая.

Покричав еще немного для порядка, я стал спускаться, прихватив разожженный от очага пучок лучины. В шурфе стояла темень, как в тролльем желудке. Лестница скрипела под ногами и трепетала, словно живое существо, старающееся вырваться на волю. На самом дне шурфа распахнулись низкие лазы трех моих рассечек. Хотя каких там моих? Я просто выкупил свой участок у общины восемь лет назад, и они уже были прорублены в неплотной глинистой породе. Пришлось только подновить стойки крепи — полгода здесь никто не работал после… А после чего? Что я, собственно, знал о судьбе прежних владельцев участка? Ничего.

Левая и центральная рассечки уводили далеко и упирались в пустую породу, обедненную настолько, что ковыряться там смысла не было. Другое дело правая. Там еще попадались топазы более-менее приличной расцветки и величины, и даже парочка смарагдов — камней большой ценности и не меньшей редкости.

Сунувшись туда, я сразу же учуял резкий, неприятный запах. Запах зверя, но не обычного хищника. Резкий, стойкий, напоминающий вонь вокруг лавки кожевника. Именно так бывалые старатели описывали запах стуканца.

Страх — вот главный враг мой по жизни. Всегда завидовал людям, способным перебороть, перешагнуть свою боязнь, а тем паче всякому, кто страха не ведал. Тому же Сотнику, запросто шагнувшему в одиночку против двух десятков вооруженных до зубов бойцов.

С трудом передвигая ватные ноги, я пошел дальше в рассечку. Точнее, полез, потому что высота до верхняка от пола — не больше трех локтей — ходить ровно взрослому мужчине не давала. Факел трещал и бросал красные блики на бугристые, в шрамах от кайла и заступа, стенки. Запах стуканца становился все сильнее… Каждый миг я ждал нападения, дрожа от ужаса и отвращения к себе. Но его так и не последовало.

В забое лежал Карапуз. Изломанный, неестественно выкрутивший шею. Мертвый.

Справа в стене рассечки виднелась дыра, не больше двух локтей в поперечнике, приваленная уже просевшим глиноземом. Из нее-то и тянуло отвратительным смрадом.

Что привело безжалостного, бессмысленного убийцу в нашу выработку? В сезон, предшествующий погружению в спячку, стуканцы, говорят, становятся еще более раздражительны и опасны. Почему Карапуз, заслышав стук, с которым чудище пробивало себе путь под землей, не убежал, спасаясь на поверхности? Нет ответа на эти вопросы, как и на многие другие, теснящиеся в моей голове.

Мы остались с Гелкой вдвоем. Теперь к могилам родных, которые она посещала с завидной обязательностью, добавилась еще одна— «дядечки». Моего последнего друга на этом свете — Карапуза.

Лето окончательно вступило в свои права.

Просохли тропы, доставив караван торговцев из Ард'э'Клуэна. Вместе с харчами и прочими товарами первой необходимости они принесли вести о прошедшей войне. Не закончившейся, а как-то вяло затихшей.

Услышав о гибели ярла Мак Кехты, старатели приободрились. В душах затеплилась надежда, что кабале пришел конец. Главное, чтобы жадноватый и суровый Экхард не вздумал прибрать к рукам правобережье Аен Махи. А уж свободной общиной мы как-нибудь проживем.

Вот только лазить под землю я начал бояться. До холодного пота, до дрожи в ногах и руках. А если и удавалось заставить себя поработать, постоянное ожидание нападения стуканца заставляло делать неверные движения, пропускать занорыши с самоцветами. Хотя умом я понимал — звери впали в спячку и до листопада вряд ли появятся.

Пришлось все больше и больше времени проводить в лесу на холмах. Ловить вертишеек, собирать ягоды, орехи. Думаю, мне удалось бы насторожить ловушку-плашку и на куницу. Только кому нужен летний нестойкий, светлый мех?

Было у меня, собственно, две мечты. Первая — по всем правилам удочерить Гелку. В присутствии жреца и свидетелей провести обряд. Жаль, жрецы в нашу глушь до сих пор не забредали. Но быть может, они просто боялись сидов?

А вторая — раздобыть хоть пригоршню тютюнника. Хоть немножко — не одну трубочку. Мой запас иссяк еще в цветне, а караванщики не привезли почему-то. И с той поры каждый выход в лес я загадывал: повезет, не повезет. Заглядывал под кустики, мял в ладонях, принюхиваясь, разные листочки. Правда, тютюнник — травка южная, теплолюбивая, но мечтать-то никто не запретит.

Надежда, как известно, умирает в человеке последней.