Глава первая,

Тяжелые бордовые портьеры всколыхнулись, поднимая в воздух облачка пыли. Пан подскарбий, Зджислав Куфар, закашлялся и потер нос тыльной стороной ладони. На мгновение ему показалось, что из-за занавеси выглянула высокая худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой, распоясанной рубахе, растрепанная — не поймешь какой масти волосы — и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Нет, Господь миловал…

Кашляя и чихая — видно, тоже вдосталь пылищи наглотался — из королевской опочивальни выбрался Каспер Штюц — лейб-лекарь его величества Витенежа, короля Великих и Малых Прилужан, заступника Морян и владыки Грозинецкого княжества. Знахарь и целитель, уроженец Руттердаха, окончивший тамошнюю, знаменитую на весь свет Академию, сильно сутулился и суетливо потирал руки. Под его глазами набрякли пухлые сливовые мешки, выдающие крайнюю усталость Штюца. Еще бы! Вот уже с начала первого весеннего месяца сокавика, лейб-лекарь спал где попало и сколько получится.

— Ну, как его величество? — Зджислав, кряхтя, поднял с приземистой лавки грузное тело, одернул на круглом животе так и норовящий задраться жупан, забросил за спину рукава малинового кунтуша.

Каспер Штюц подслеповато прищурил красные с недосыпу глаза, зевнул, ворчливо протянул:

— Как-как… Да никак… Десятый день между жизнью и смертью.

Пан подскарбий горько вздохнул и обернулся к застывшему рядом с ним польному гетману Малых Прилужан — пану Чеславу князю Купищанскому — видишь, мол, что делается. Высокий — мало не три аршина, широкоплечий пан Чеслав тряхнул седеющим чубом, провел большим пальцем по рукоятке сабли-зориславки, то есть выкованной и заточенной в первый раз еще при короле Зориславе, лет сто пятьдесят тому назад. Развел руками. Пробасил гулко, как в бочку:

— Чем же помочь можно, пан Каспер? Приказывай, судьба королевства в твоих руках нынче.

Лейб-лекарь недоумевающе моргнул:

— Так-так. Издалече, видно, пан, а?

Чеслав кивнул, а подскарбий поспешил подтвердить:

— Из самого Уховецка. По моему письму прибыл.

— Да уж. Гнал коней сколько сил достало, а все едино не поспел, — сокрушенно заметил польный гетман.

— А-а! Помню, помню, — закивал, как черный дрозд на ветке, врачеватель. — Его величество был еще в памяти, просил хоть кого-нибудь из Уховецка ко двору… Верно, верно.

— Его величество сам из Малых Прилужан родом. Его исконные земли на десять поприщ от Крыкова в сторону Заливанщина тянутся, да с севера на юг поприща четыре выйдет, — пояснил подскарбий.

— Да, да. Верно, верно. Король Витенеж любил поговорить, где б он хотел похороненным быть… В родовом, говорил, замке, в дедовском склепе… Так-так… А ты, пан…

— Чеслав.

— А ты, пан Чеслав, знай. От старости король наш помирает. Так, так… От дряхлости тела и недужности разума. От этой хвори лекарства еще никто не придумал. Так, так. Только Господь, Пресветлый и Всеблагой, чудо явить может. Однако он не торопится, ибо старость и смерть есть испытание, посылаемое им для грешников, дабы увериться в истинности их веры…

— Вот понес, — пробурчал в усы пан Зджислав. — Ровно епископ…

— Недостаток веры губит душу твою бессмертную, — погрозил ему пальцем Штюц. — Верно, пан Чеслав?

— Ну, оно конечно… — развел руками великан.

— То-то и оно, что губит. Так, так… А его величество соборовался третьего дня. Принял помазание елеем из рук самого Богумила Годзелки, митрополита Выговского, патриарха Великих и Малых Прилужан… Так, так… — Пан Каспер задумался, уставившись в угол.

Зджислав осторожно потянул польного гетмана за рукав, намереваясь покинуть королевские покои прежде, чем лейб-лекаря охватит очередной проповеднический приступ.

— А? О чем это я? — вскинулся Штюц. — Прошу простить меня, господа. Устал. Смертельно устал. Иногда мне кажется, что я умру раньше его величества, настолько меня измотал его недуг.

Он уселся на сундук, сильно сгорбившись — прямо не человек, а калач сдобный, — опустил подбородок на сложенные ладони.

— Прошу простить меня, господа, — уже с закрытыми глазами прошептал лейб-лекарь.

— Да, оно конечно, — прогудел было польный гетман, но подскарбий дернул его цепкими пальцами за рукав, и едва ли не вытащил старинного приятеля в коридор.

— Пойдем, пойдем ко мне, пан Чеслав. Пусть он спит. Нам много о чем поговорить надобно.

Шагая вдоль завешенных гобеленами стен королевского дворца, князь Купищанский бормотал себе под нос:

— Сорок лет, сорок лет… Я уж и королевства без него не представляю…

— Не сорок, а сорок три, если быть точным, — заметил пан Зджислав. — Меня едва только грамоте учить начали, когда Витенежа короновали.

— Да, я тоже помню. В тот год по всем замкам и деревням трепали, мол, в Тернове дождь из рыбы прошел, а в Заливанщине кметь водяницу изловил, в бочке ее, вроде как, потом по ярмаркам возили, показывали…

— Болтуны они все, в Заливанщине. Он бы поехал в Заречье, поговорил бы с людом, какому нечисть роздыху не дает, — вздохнул подскарбий. — Эх, брехуны!

— Мне еще отец рассказывал, — продолжал Чеслав. — Грызня в Сейме вышла преизрядная. Едва до свалки и резни дело не дошло.

— Еще бы! За сто лет впервые не из Великих Прилужан князя в короля избрали, а из Малых. Выговчанам здешним это как пощечина гусару-забияке. Кабы не поддержка князей Заливанщина, да Тернова, да…

— Тихо ты… — шикнул на гетмана пан Зджислав, заталкивая его в крошечный по сравнению с прочими помещениями дворца кабинет, задрапированный по стенам белыми и синими полотнищами — королевскими цветами Витенежа. — Стареешь, что ли, пан Чеслав? Говоришь о том, что я и без тебя знаю… А надобно о деле насущном говорить. Да. Говорить, а лучше — действовать.

— Что-то я тебя не пойму, пан Зджислав. — Великан почесал затылок, кинул украшенную павьими перьями шапку на томящуюся без бумаг конторку. — Или, правда, стар стал?

Солнечный луч проникал в узкое окошко, высвечивая яркое пятно на дорогом ковре, привезенном еще до немирья с южанами из Искороста. Золотые пылинки вели прихотливый танец в тяжелом воздухе, пропахшем восковыми свечами и сургучом.

— Это я не пойму, как ты с войсками управляешься, такой тугодумный.

— Эх, пан подскарбий, войсками управляться не сложнее, чем челядинцами во дворце, — усмехнулся пан Чеслав. — Главное в военном деле — не в конной атаке кончаром впереди строя махать, а вовремя провиант подвезти да реестровым жалованья не задолжать больше, чем за полгода. Вот понимать я то начал, когда уж и усы посивели.

Зджислав закивал:

— И не говори, пан. Нынче всем монета заправляет. И двором, и войсками, и нищим, и магнатом, и плотогонами, и монасями… — При последних словах он огляделся, словно страшась быть подслушанным, и вздохнул. — Присаживайся, пан Чеслав. Разговор быть долгим обещает.

Польный гетман уселся на низкую банкетку, растопырил согнувшиеся — почти как у кузнечика, только и отличия, что вперед — коленки, умостил между ними саблю.

— Ну, сказывай, пан Зджислав, сказывай. Хоть я уж и так догадался, о чем речь пойдет.

— Хорошо, что догадался, — ворчливо пробормотал подскарбий, располагаясь на крышке приземистого сундука. — Хорошо. А то живете вы в своем Уховецке, ровно не от мира сего. В столицу наведываетесь редко, заботитесь больше об покосах да о настриге с баранов. Вот и дождетесь когда-нибудь, что вас самих остригут. И хвала Господу нашему, если не покосят как траву перестоялую.

— Зря ты так, пан Зджислав, зря… — Палец гетмана вновь заскользил по рукоятке сабли. — Мы, если хочешь знать, еще и зейцльбержцев сдерживаем. Если бы не мои порубежники, куда как больше рыцарей-волков на правый берег моталось бы… Многие, ох, многие на севере позабыли уже прошлую войну, хотят проверить остроту наших сабель и крепость рук лужичанских. А ежели кто помнит, тот, напротив, за дедов посеченных помститься хочет. Северяне, они упертые, что бугаи. Рога в землю уставят и прут. Сила или не сила против них, все едино. Дождутся, обломаем вдругорядь да кольцо в нос проденем!..

— Тихо, тихо, пан Чеслав! — взмахнул пухлыми ладошками подскарбий. — Не думал я тебя унижать либо оскорблять. Твои воины службу несут исправно. Шляхтичи не за деньги, а за совесть служат. За то жалованье, что им из казны перепадает, местные, выговские, за ложку не возьмутся. Уж я-то знаю. Сколько лет в столице…

— Так к чему же ты разговор завел? — свел вместе кустистые брови польный гетман.

— А к тому, что напомнить тебе надобно… — Зджислав помолчал мгновение, другое. — Верно ты о кольце в бычьем носу разговор затеял. Верно. И Зейцльбержское княжество с бугаем деревенским уподобил верно. Только знать тебе надобно, пан Чеслав, что кольцо в их носу уже есть и вервие к нему привязано, и держат то вервие…

— Грозинчане! — воскликнул гетман, пристукнув об пол ножнами сабли.

— Точно. Грозин и Мезин. Города-братья. Не может простить Грозинецкий князь Зьмитрок ни вассальной присяги, что его прадед принес, ни урока, который мы шесть десятков лет тому назад их хоругвям преподнесли.

— Зьмитрок молод. Давно ли в отроках ходил? — с сомнением произнес Чеслав.

— Годами молод, да разумом мудр, — твердо отвечал Зджислав. — Зейцльбергский великий герцог Адаухт у него на крючке, как карась, сидит. Даром, что в отцы Зьмитроку годится.

— Адаухт не решает почти ничего, — согласился Чеслав. — Совет князей и церковников — другое дело.

— Да. Вот, к слову сказать, о церковниках. Грозинчанам не по нутру, что чародеи у нас такими свободами не пользуются, как раньше. Вражье семя!

Гетман кивнул и едва не сплюнул на ковер, но постеснялся.

— Верно говоришь, пан Зджислав! У грозинчан совсем ума нет. Да и не было никогда… Разве ж для того наши деды и прадеды головы сложили, чтоб нынче опять все вспять повернуть? Ведь чародей вольный хуже бешеной собаки! Куда как хуже! Собака двоих, троих, ну десяток покусает и сдохнет. А сколько безумец, волшебству обученный, на тот свет спровадить единым махом может?

— Так то оно так, да только многим нашим реестровым чародеям служба не то, чтобы в тягость, а словно в обиду, в унижение пришлась. Еще раз повторю, вы у себя в Малых Прилужанах того не замечаете. Вы сражаться привыкли. Ваши реестровые волшебники зейцльбержцев ненавидят так же сильно, как и воины. Потому что видят зверства, ныне творимые, и помнят издевательства прошлые. Здесь же, в стольном Выгове, нравы не те. Ох, не те! Местные маги, хоть и на коронной службе, а вольнодумствуют, речи крамольные ведут о свободе слова. Против церкви злоумышляют. Слишком много-де власти священнослужители взяли! Королевские, мол, придворные — все мздоимцы, как на подбор. По стране шагу не ступнуть, чтоб не пришлось мошной потрясти. То ли дело, мол, у соседей, в Грозинецком княжестве. Зьмитрок и законы справедливые установил, и колдовать дозволяет всем без разбору, и в церкви они, дескать, не так служат, и при дворе у него честь и славу воинскую ценят выше достатка и богатства…

— Так брехня же это! Как есть брехня!!! — возмутился польный гетман. — Знаю я тех грозинчан — честью от их двора и не пахнет! Младшие князья старшим задницы лижут! А вера их и вовсе поганская!

— Ну, вера, положим, лишь немногим от нашей отличается… — задумчиво проговорил пан Зджислав. — У нас при наречении детей в воду окунают, а у них лишь брызгают…

— О! Я гляжу, ясновельможный, ты и сам в столице потерся — вольнодумцем стал! — Пан Чеслав вскочил на ноги, потянулся за шапкой.

Подскарбий, склонив голову к плечу, насмешливо наблюдал за ним.

— Ну-ну, давай… Горячий какой! Как сабелькой меня еще не рубанул.

— А надо будет, так и!..

— А ты дослушай до конца, а потом решай — надо или не надо.

— Как же тебя слушать, когда ты веру нашу святую порочишь? Ишь, чего удумал, с Грозинецким каноном равняться!

— Ничего я не порочу, — устало вздохнул Зджислав. — Ничего и никого. Ежели, не приведи Господь, кочевники полезут с юга, из-за Стрыпы, сам поймешь, что наши веры с грозинчанами… да скажу прямо, и северян — Руттердаха с Зейцльбергом — едва ль не братские. Да только, когда внешнего врага нет, почему-то мы друг дружке рвать горла начинаем. Отчего так? Натура, что ли, такая человеческая дурацкая? Не можем без грызни. А в том, что в вере я крепок, я перед лицом Господа нашего, Пресветлого и Всемогущего, присягнуть могу.

Подскарбий резво, будто и не оброс жирком к концу пятого десятка, соскочил с сундука, привычно развернулся лицом к храму святого Анджига Страстоприимца — прожив больше чем полжизни в столице, он делал это безошибочно.

— Присягаю тебе, Господи, вера моя крепка и незыблема, как у мучеников седой древности, что с улыбкой на смерть ради тебя шли!

Правая ладонь Зджислава легла на сердце, потом на усы и на чело — освященное вековой церковной традицией знамение. Согласно канону вероисповедания Великих и Малых Прилужан, Морян и части Заречья этот жест обозначал: из сердца — в уста, из уст — в разум.

Польный гетман невольно повторил жест товарища. Поклонился:

— Прости. Прости, пан Зджислав, что усомнился в тебе. Сам же виновен — ошеломил рассказами о смутьянах и предателях.

— Ладно, ладно, — отмахнулся подскарбий. — Я тебе еще всего не рассказал. Присаживайся, пан Чеслав. В ногах правды нет.

— А где она есть? — вздохнул гетман, возвращаясь на банкетку.

— Где-то ж да есть! — усмехнулся одними губами придворный. — Думаю, она там, где мы сами ей дом построим. Никто за нас нашего дела не сделает.

— Правильно говоришь, пан Зджислав. Согласен с тобой. Сказывай дальше. Все как есть, без утайки.

— А сказывать не так и много осталось. Есть у меня опасение великое, что по смерти Витенежа, государя нашего, великая смута на Сейме учинена может быть. Выговчане да жители близлежащих воеводств — Тесовского да Скочинского — всё сделают, костьми лягут, чтоб не допустить князя Януша к короне.

— Дурь то великая есть! — пристукнул кулаком по колену Чеслав. — Достойнее воина я не знаю. Да и нет во всем королевстве, пожалуй, более благородного и достойного королевского звания шляхтича!

— Так то оно так. Это мы с тобой ведаем да Малые Прилужаны. Да еще Богумил Годзелка, митрополит тутошний. А большинство шляхты верует в свободу, которую им Жигомонт подарит.

— Жигомонт? Я думал…

— Он самый. Хоть и из Таращи в столицу приехал, обретается здесь уже добрый десяток лет, все к нему привыкли, не задумываясь местным назовут. А ты на Зьмитрока грешил никак?

— Тьфу ты! И на него тоже. Да то не в счет… Озадачил ты меня, пан Зджислав. Вот уж на кого не подумал бы никогда, так на Жигомонта!

— И зря! Вот не постесняюсь напомнить еще раз — отстали вы у себя в Уховецке от жизни. Ох, отстали!

Польный гетман сокрушенно кивнул.

— Знай же, пан Чеслав, Жигомонт в молодости много стран и народов повидал, разным наукам учился…

— Хм! Наукам! — презрительно бросил гетман.

— Не смейся. Воинская честь воинской честью, а нынче и к наукам почтение все испытывают. Особенно в столице. Особенно. Так вот, о Жигомонте. Говорят, он даже чародейству учился. Но тут промашка вышла. Без таланта магического, без способностей врожденных учись, не учись — без толку. Жесты лишь жестами остаются, заклинания пустыми словам оборачиваются. Силы в них нет никакой.

— Вот и я про то же самое. Пшик он и пустое место.

— Ой, не говори, пан Чеслав! Не говори! Жигомонт не пустое место. Да, нам он врагом оказаться может, не хуже северян или кочевников. Но он не пустое место. Даже наоборот. А недооценивать противника… Сам знаешь, не юнец.

— Знаю… — Гетман крякнул, расправил усы.

— А коли знаешь, должен быть наготове. Хотим видеть князя Януша на престоле — нужно бороться.

— Как же бороться? Сейм есть Сейм. Как Посольская Изба приговорит, так и будет.

— Эх, пан Чеслав, пан Чеслав! Сейм то приговорит, к чему его склонят. Уговорами ли, подкупами ли… У кого-то на самолюбии сыграют, а кого-то и припугнут.

— А как же нам быть?

— Да так и отвечать. Врага его оружием бить надо. Они нашу шляхту пугать вознамерятся, а мы их голоса перекупим. Они нашим деньги посулят, а мы им нож к горлу приставим. А, пан Чеслав, верно мыслю?

— Нехорошо это, — покачал головой польный гетман. — Не по чести. Словно приказчики в лавке… Я больше на саблю полагаться привык.

— До сабель, — нахмурился Зджислав, — я надеюсь, дело не дойдет. И Господа нашего молю о том ежевечерне. Хотя, кто знает? Зарекаться не берусь.

— Да неужто так все плохо в королевстве нашем?

— Плохо то, что кое-кто его своим считает, а не нашим. И этот кто-то наши головы на зубцах стенных видеть не отказался бы. Если проминдальничаем, в самый раз там и очутимся.

— Да за что же?!

— А за компанию! Чего не было, припомнят, а что взаправду было, так раздуют — сам себе последней сволочью покажешься. Подскарбий Зджислав, скажут, у казны ручонки-то погрел, загребущие, а польный гетман Чеслав, князь Купищанский, девок портил по застянкам.

— Прямо уж и портил, — возмутился гетман, потом вздохнул. — Ну, может, и была парочка… Другая…

— А может, и дюжина, другая…

— Нет! Чего не было, того не было!

— Эх, пан Чеслав, да сотня свидетелей найдется, серебром проплаченных, которые перед лицом Господа присягнут, что сами тебе свечку держали.

Гетман насупился, не ответил. Нахохлился на банкетке, как линяющий сокол на насесте.

— Что, проняло? — поинтересовался пан Зджислав после недолгого молчания. — То-то же. Единственное наше спасение, да не только наше, а всей шляхты Малых Прилужан, в князе Януше. Согласен?

— Согласен.

— Тогда думать нам надобно и готовиться к тайной войне. Она может выйти более жестокой и беспощадной, нежели явная. Но без нее не обойтись. К счастью, Богумил Годзелка на нашей стороне. Ему тоже влияние Грозина ни к чему. Он обещал проповедью посодействовать, а кое-кого и отсутствием благословения припугнуть, ежели до горячего дойдет. Я за денежной стороной пригляжу. Расходы, чаю, немалые ожидаются. Так отчего бы нам казной не попользоваться для общего блага государственного? Ну, а ты уж, пан Чеслав, надежных и умелых бойцов подыщи. Чтоб не были мы в проигрыше, когда до драки дойдет. Молю Господа Всеблагого, чтоб ошибался я.

— Добро, пан Зджислав. Подготовлю. Князя Януша, думаю, до поры до времени не стоит даже в известность ставить о наших приготовлениях.

— Само собой. Для него полезней будет, когда незамаранным останется. Пускай уж мы по уши в грязь, да кровь, да дерьмо изгваздаемся, — грустно усмехнулся подскарбий.

— А Зьмитроку я бы и убийц заслал.

— Тише! — Пан Зджислав приложил палец к губам. — Как крайний выход и кинжал убийцы пригодится. Хотя я не торопился бы.

— А кто сам меня пугал, что и опоздать недолго, если не торопиться?

— Эх, пан Чеслав, одно дело мелких шляхтичей пугать, а на великого князя замахнуться…

— А то он не такой как все. Не та же кровь в жилах течет?

— Та-то она та, да только в случае промашки все потерять можем.

— Ну, так я привык рисковать. И на поле брани, и в жизни мирной.

— Как знаешь, пан Чеслав, как знаешь. В поисках убийцы я тебе не потатчик. Но и возражать чересчур упорно не стану. Решай сам. Только чтобы общему нашему делу не повредило.

— Ладно. Решу. Есть у меня один человек на примете.

— Боец, видать, знатный?

— То-то и дело, что панянка.

— Неужели?

— Змея еще та. За деньги мать родную продаст и еще поторгуется при том. Век бы с ней дела не имел, если бы не нужда.

— Да какая ж у тебя нужда может быть? — удивленно вскинул брови подскарбий.

— То мое дело, пан Зджислав.

— Ну, не хочешь говорить, не надо.

— Не обижайся, пан. Это не только моя тайна. Не могу тебе сказать.

— Да ладно, чего уж там. Поможет твоя панянка, к твоей награде еще свою прибавлю. Так можешь ей и предать.

— Добро. Передам.

Они помолчали. Каждый обдумывал услышанное и высказанное от сердца. Наконец подскарбий соскочил с сундука. Сотворил знамение лицом на храм Анджига Страстоприимца. Сказал веско, с расстановкой:

— Благослови нас, Господи, на дела наши, укрепи и придай сил.

Пан Чеслав повторил и его жест, и его слова. Вздохнул:

— Ну, пожалуй, пойду я, пан Зджислав…

— Иди, чего уж там. Да! Погоди! Едва не забыл. Что у вас там под Богорадовкой приключилось? Еще в стужне. Посланник грозинецкий лютует. Едва ли не смертной казни виновным требует. Дескать любимца княжеского ни за что ни про что твои порубежники посекли саблями.

— А! Вот оно что! — Чеслав повел плечам, словно перед дракой. — Было дело. А не сказывал посланник, что грозинчане встречались там с зейцльбержцами, что наш сотник случайно на них со своим отрядом напоролся? Как его самого посечь драгуны хотели, с волками-рыцарями спевшиеся?

— Да тише ты, пан Чеслав, тише! Ужель я посмею вину за стычку порубежную на твоих орлов возложить? Уж я-то знаю, вернее, завсегда догадаться могу, как оно на самом деле было. Тем паче, про Меченого… Ведь такое пан сотник Войцек Шпара прозвание получил?

— Точно!

— Так вот, про Меченого я много наслышан. Надежнее его шляхтича еще поискать надобно. И то вряд ли найдешь.

— Так к чему ты, пан Зджислав, вспомнил о нем?

Подскарбий тяжко вздохнул. Потер шею.

— Не вовремя, пан гетман, твой порубежник свару с грозинчанами затеял. Придворные, знаешь, как все выкручивают?

— Да уж догадываюсь. Поломойка тряпку так не выкрутит.

— То-то и оно. Ротмистр Владзик Переступа один из самых верных псов князя Зьмитрока был. Он и сейчас с посланником в Выгов прибыл бы, кабы не кончар твоего Шпары.

— Ну, так хоть на одного пса у Зьмитрока меньше стало. Собаке собачья смерть.

— Ошибаешься, пан Чеслав. Владзик выжил. Вряд ли он теперь когда саблю в руки возьмет, но ум у него въедливый… Чует мое сердце, много еще крови ротмистр, вернее, бывший ротмистр нам попортит. Как только выздоровеет и отлежится.

— Значит, я полковнику Симону Вочапу в Берестянку весточку пошлю, чтоб Войцеку рассказал. Он свою недоделку поправит.

— Ты что, пан Чеслав! — Подскарбий аж руками замахал от ужаса. — Господь с тобой! Не время сейчас для таких шуток! И так скандалу натерпелись. Самое худое в том, что тутошние князья, да магнаты, да придворная шляхта больше посланнику Зьмитрока верит, чем нам с тобой. Про сговор с Зейцльбергом и слушать не хотят. А порубежников головорезами выставляют.

— И что ж теперь?

— Да ничего. Посланника я припугнул малость. Напомнил о Контрамации. Сказал, что, коли они выдачи Войцека Шпары возжелают, Витенеж может потребовать Мржека Сякеру. Вот уж кто душегуб, каких поискать… — Зджислав улыбнулся. Расправил усы. — Вот, право слово, пан Чеслав, я и мечтать не мог, что посланник так быстро хвост подожмет. Едва про Сякеру речь зашла, и все. Сник речистый. Видать, на хорошем счету в Грозине чародей Мржек. Или на что-то он Зьмитроку нужен. На что-то такое, что мне постичь не под силу.

— Ну, уж коли тебе, пан Зджислав, не под силу чего-то постичь… — Польный гетман почесал затылок.

— Ничего! Не журись, пан Чеслав. Жив буду — до истины докопаюсь.

— Не забудь мне рассказать, коли докопаешься.

— Расскажу, не премину. Ты знай, пан Чеслав, про порубежника твоего мы с послом так порешили — наказать его надобно.

— Как же так?! Ты ж только что говорил…

— Говорил. А что говорил? Что от выдачи его в Грозин отвертелся. Я пообещал, что накажем Войцека сами. Погоняй его, прочим сотникам напоказ.

— Плохой то показ будет. Едва ли не лучшего сотника гонять? А остальные решат — ну его, границу стеречь, своя шкура дороже. Так выходит, а?

— Так, да не так. Порубежники поймут. А ведь и нам сейчас на рожон переть нельзя. Перед грядущим Сеймом-то… Накажи. С сотников сними на время. Сделай так, чтоб он затерялся. Не мозолил глаза и уши грозинчанам. А как князя Януша изберем в короли, все вернем. Да еще и наградить можем. Такой лихой шляхтич — и в сотниках до сих пор ходит! Полковничий буздыган его заждался.

— Эх! — Гетман махнул рукой. — Сгорел овин, гори и маеток. Сделаю все по твоему слову, хоть и не по сердцу мне это. Нынче же голубя Симону Вочапу отправлю.

Давние друзья сердечно попрощались. Подскарбий, кряхтя и вздыхая, уселся за конторку вершить ежедневную службу королевству, а пан гетман, покинув дворец Витенежа, направился в свой выговский дом, обдумать слова Зджислава и принять меры для их исполнения. По дороге он едва сдержался, чтобы не приказать свите всыпать батогов двум молодым шляхтичам в расшитых золочеными шнурами, по грозинецкой моде, жупанах. Охальники уж очень долго медлили, прежде чем уступили улицу пану гетману, да еще после выкрикнули обидное: «Курощуп сиволапый!» — в спину. Уроженцы Великих Прилужан частенько обзывали таким манером северных братьев — малолужичан — за герб их княжества. Кому-то Белый Орел казался очень уж похожим на курицу-несушку. В свою очередь жители Уховецка и окрестностей звали великолужичан «кошкодралами». Ведь с их знамени скалился чудной южный зверь — пардус, зело похожий на выгнувшего спину кота.

Пока пан Чеслав это припомнил, охальники скрылись в извилистом переулке.

— Ну, заварил ты, брат Войцек, кашу! — Берестянский полковник пристукнул кулаком по колену. — А расхлебывать ее теперь всем приходится!

Симон Вочап расстегнул пуговку на горле, оттянул пальцем ворот, дунул себе за пазуху. Несмотря на начало пашня, солнце припекало, согревало стены домов, и в горнице городского дома Войцека Шпары становилось жарковато, хотя печь нынче не топили. Пан же полковник отличался малым ростом и грузным телосложением, а герб имел будто в насмешку полученный.

— Что ж мне, у-унижения и оскорбления надо было т-терпеть? — упрямо повторил сотник, глядя в сердитые глаза полковника, его седые, пышные, как лисий хвост, усы, красные щеки и нависший над верхней губой пористый нос, весь покрытый капельками пота. — Может, еще в ножки грозинчанам поклониться?