— Ну, и куда это они намылились, интересно мне знать? — пробормотал в усы пан Юржик.

— Н-на юг едут, к Хорову, — высказал предположение пан Шпара. — М-м-может, кочевников приструнить решил Юстын?

— Это вряд ли, — неожиданно вмешался худой шляхтич в поношенной одежде, но с роскошными, закрученными в тугие кольца усами. — Паны, видать, приезжие?

— Ну, есть немного, — осторожно согласился пан Бутля.

— Да я и так слышу — говор не выговский.

— Это еще почему? — возмутился Ендрек.

— У тебя — выговский, не спорю! — Худой пан подбоченился. — А у прочих — нет.

— Ну, и что с того, дрын мне в коленку? — насупился Хватан.

— Да ничего, панове. Ровным счетом ничего. — Пан подправил лихой ус. — Я даже могу сказать с откудова приезжие... Но не буду. Зачем?

— И на том спасибо, — кивнул Юржик.

— Не за что, панове, не за что. Кстати, я — пан Агасиуш, герба Козюля. И попробуйте только засмеяться! — Его рука легла на эфес сабли.

— И не п-п-подумаем! — горячо заверил его Войцек. — Почту за честь познакомиться. Я — пан Кжесислав, герба Рало.

— Пан Юржик, герба Бутля, и разрази меня гром, если не преследует гербовый знак меня всю жизнь.

Паны раскланялись.

— Это мои односумы и т-товарищи, — продолжал пан Войцек. — Янек, по прозвищу Хватан, Ендрек, Лекса, Бичкен.

— Так пан Агасиуш намекал, что ему ведомо, куда Выговская хоругвь направляется, — вернул разговор в нужное русло пан Юржик.

— Эх, панове! То в Выгове уже каждому лавочнику ведомо, каждой торговке базарной... И неудивительно. Ведь после «желтой» ночи они себя чувствуют сопричастными к королевской власти. А злые языки поговаривают, что...

— Дык, пан, верно, и сам не знает того, что каждому торговцу ведомо... — брякнул Хватан, словно в никуда.

Пан Козюля передернулся, вскинул подбородок, но фразу закончил:

— Злые языки поговаривают, что Юстын скоро начнет с рыночной площадью советоваться в государственных делах. А что касается цели Выговской хоругви, то не открою тайну за семью печатями, коли скажу — на север их перебрасывают. На север.

— Т-то бишь, с Малыми П-п-прилужанами воевать? — нахмурился Войцек.

— Ой, нет, пан Кжесислав, успокойся. Против герцога Адаухта их бросают.

Пан Бутля облегченно вздохнул.

— А что ж через Хоровские ворота? — недоуменно спросил Ендрек. — На север через Уховецкие надо.

— Так ближе сюда от казарм, — просто пояснил пан Козюля. — Или через весь город толкаться, или сразу на приволье выскочить...

— Верно, — согласился Лекса. — Зададут теперь... того-этого... гусары жару рыцарям-волкам.

— Ибо пребудет сила Господня со всяким, сражающимся за правое дело! — важно добавил Лодзейко.

— Как бы не так! — вмешался тот самый торговец яблоками в обгаженном кожушке, что уже какое-то время прислушивался к разговору. Его глаза на заросшем курчавой бородищей лице горели праведным огнем. — На проклятого Януша они пошли, мздоимца и вымогателя!

— Тьфу на тебя... того-этого... — округлил глаза Лекса. — У тебя Януш что... того-этого... вымогал?

— Нет, но...

— Вот заткни горлянку и знай смыкай вожжи! — сквозь зубы прошипел Хватан. — Воли много взяли, дрын мне в коленку!

— Ты это постой-погоди мне глотку затыкать! — возмутился селянин. — Не при старой власти живем! Слово свободное нынче всякий сказать может!

— А то кобелю, вроде тебя, старая власть брехать не давала! — Урядник уже перехватил плеть, вознамерившись поучить наглеца.

— А ну, т-т-тихо! — остановил его пан Войцек. — Нечего з-з-задираться!

— Тем паче, гусария прошла, — добавил пан Агасиуш. — Если вам в город, то...

— В город, в город, — закивал пан Юржик. — А не подскажет ли любезный пан Агасиуш...

— Знаю чудесный шинок, — с полуслова понял его пан Козюля. — «Желтый гусар» называется. Пока Выговская хоругвь в городе стояла, там небезопасно было. Но теперь...

— Дорогущий поди? — нахмурился Хватан, с подозрением относящийся ко всему столичному.

— А что сейчас дешево? — резонно возразил Агасиуш. — В особенности в благословенном Господом Выгове? Птица мрет, скотину по селам забивают, ибо сена не напаслись на зиму. Пшеницу, слышал я, в Руттердах продавать вознамерились за бесценок...

— Вот из-за таких, как вы, — выкрикнул бородач-яблочник, явно намереваясь привлечь внимание начавшей понемногу рассасываться толпы, — и все нелады в королевстве нашем! Все про старую власть печалятся! Как тот конь, что телегу назад тянет!

— Запрягать надо... того-этого... головой в хомут, а не хвостом! — успел бросить через плечо Лекса, несмотря на строгий взгляд пана Войцека, а после все пришпорили коней.

Селянин на возу остался далеко позади.

И лишь его крики какое-то время приглушенно доносились до ушей удаляющихся всадников:

— А еще уродцев волосатых с собой возят! В человечьей одежде!

Ендрек шагал по родному, с детства знакомому Выгову. Постоянные спуски и подъемы — город стоял на холмистом берегу Елуча. Прямые широкие улицы сменялись извилистыми переулками, которые нередко заканчивались тупиками. Липкая грязь под сапогом — горожане не очень-то озабочивались чистотой, предпочитая выплескивать помои прямо в окно, а не бегать к далеким выгребным ямам. Ясное дело, сказанное относилось не к Старому городу, где у жителей хватало слуг не только на уборку дворцов, но и вокруг их стен, и не к примыкающей к Рыночной площади части Нового города, где за порядком следили выборные уличанские советы, а проверяли чистоту доверенные люди из магистрата. Но, чем ближе к стенам, опоясывавшим столицу Прилужан, тем грязи налипало больше. По крайней мере, не меньше, чем в любом окраинном городишке — будь то Великие, будь Малые Прилужаны.

Рядом со студиозусом вышагивал, словно цапля по болоту, пономарь Лодзейко. Наконец-то и он смог оказаться полезным. Не зря хвастался еще в Жорнище, что имеет много знакомств в столичных церквях. Вот и направлялись они в храм Святого Жегожа Змиеборца, что на Щучьей горке. Пан Войцек вначале с подозрением отнесся к предложению пономаря сходить поговорить с архиереем Пакрыхом, но несколько слов, брошенных паном Агасиушем, развеяли его сомнения.

К слову сказать, пан Козюля, несмотря на самое что ни на есть великолужичанское происхождение, оказался лютым врагом Золотого Пардуса, успел рассказать не одну дюжину баек, одна смешнее другой, героями которых были князь Зьмитрок, пан Адолик Шэрань, паны Пятур Церуш, Станислав Клек, Иахим Ломышанский, Твожимир Зурав, митрополит Винцесь Шваха и сам король Юстын Первый. Причем рассказывал он, совершенно не стесняясь присутствующих в зале «Желтого гусара» мещан, сотника и трех десятников портовой стражи, а также заезжих купцов, судя по одежде и шапочкам, из Угорья. Поднял чарку в память покойного гетмана Чеслава Купищанского, предрекал появление на площадях Выгова корзин, куда не сегодня-завтра начнут выбрасывать желтые ленточки, шарфы, повязки. Он-то и сказал, что его преподобие Силиван Пакрых боролся и борется в Сенате против новых законов, придуманных через пень-колоду, против попыток магнатов из одержавшей верх партии «Золотого пардуса» пополнить собственную мошну за счет сторонников проигравшей партии, выступает за освобождение из-под стражи захваченного в плен малолужичанского полковника, командира Уховецких гусар.

Посовещавшись, пан Войцек, пан Юржик и Хватан решили попытать счастья и поговорить с настоятелем храма Святого Жегожа. Абы кого к его преподобию могли просто не допустить, да и подозрений человек духовного звания вызывает меньше, поэтому и согласились отправить на Щучью горку пономаря. Лодзейко сразу преисполнился осознанием собственной значимости, напыжился, как голубь, заприметивший поблизости голубицу. Принялся по любимой привычке сыпать учеными словечками и изречениями из «Деяний Господа».

Сопровождать его Ендрек вызвался сам. Уж очень хотелось если не побывать у родителей, то хотя бы пройти мимо дома, в котором провел детство и отрочество. Вдохнуть воздух родных улиц, увидеть закоулки, где шалил, играя в «войнуху» со сверстниками. А если получится, и мельком увидеть кого-нибудь из семьи. Мать, отца, брата, сестру. В прошлый приезд в Выгов ему не удалось даже пересечь городскую черту. Полюбовался из дальней рощицы на зубцы крепостной стены, бастеи, золотящиеся под солнцем купола храмов и все. На этот раз никто не сомневался в его преданности. Ну, разве что Хватан поморщился для виду, пробурчал в усы что-то вроде: «Доверь ученому малому дело, все напутает и сам шею сломит», но открыто протестовать не стал.

Распрощавшись с паном Агасиушем Козюлей, они покинули «Желтого гусара» с его расторопным, но нацепившим на лицо маску вечного недовольства, шинкарем Вацлавом, запойным шпильманом Кжесиславом Штрыкалом, с трудом попадающим по струнам лютни, отменным столом, но запредельными ценами и перебрались в «Ухналь и подкову», который стоял через два квартала и по богатству не мог соперничать с излюбленным пристанищем выговских военных, однако радовал невысокой (по выговским, понятное дело, меркам) платой за постой. В сгущавшихся сумерках, а темнеет в снежне ой как рано, пономарь и студиозус вышли на улицы Выгова.

Горожане спешили по делам — торговцы возвращались с рыночных площадей, мастеровые, выполнившие заказы, спешили по домам или попить пива в любимый шинок. Прошагали несколько патрулей городской стражи — их казармы находились тоже неподалеку, и охранники заступали на ночное дежурство. Поскрипела колесами запоздалая телега какого-то купца. Он спешил что есть мочи к воротам — еще немного и тяжелые створки закроются до рассвета. Попадалась и праздношатающаяся публика. Кучки по пять-шесть шляхтичей, как правило молодых, вытолканных взашей родителями из маетков искать счастья и денег в столицу Прилужан. Пока что они с успехом пропивали выданные на дорогу денежки, вполне справедливо полагая, что пристраиваться на службу надо, когда совсем уже припечет или, как говорят в Заливанщине, жареный петух в задницу клюнет.

Ендрек шагал неторопливо, поглядывал по сторонам, жалея лишь об одном — что не прошелся по Выгову днем. Все-таки родина есть родина. Пускай пан Войцек с Хватаном любят свою захолустную Богорадовку, пан Юржик тоскует по плетням и отдыхающим в грязи прямо посреди улиц свиньям его дорогого Семецка, студиозус точно знал — никакое другое поселение, созданное руками людей, не может идти в сравнение с Выговом. И плевать, что здания Руттердаха превосходят выговские красотой и изысканностью линий, улицы Уховецка чище и просторнее, шпильманы Хорова поют складнее и душевнее, а рынки Заливанщина поражают воображение обилием редких, заморских товаров. Ведь в столице Прилужан присутствует и то, и другое, и третье... И самое главное тоже наличествует. Выгов — родной с детства. Тому, кто приехал из Бехов или из-под Зубова Моста, этого не понять, проживи ты хоть пятьдесят лет через дорогу от храма Анджига Страстоприимца, обзаведись хоть полковничьим буздыганом, гетманской булавой.

Они миновали Покатый взвоз, славный сапожными мастерскими. Каждый уважающий себя князь или магнат от Ракитного до Жорнища считал за особый шик обуваться именно здесь. Мастеровые выделывали с бычьей, телячьей, свиной кожей просто чудеса, изготавливали легкие замшевые сапожки для дома, остроносые хромовые для юных панночек, тяжелые окованные, с креплением под боевую шпору, для панов. Шили высокие голенища, которые можно заворачивать на манер Зейцльбержских ботфорт, и короткие, украшали сапоги особыми швами, при взгляде на которые знаток безошибочно называет имя мастера, прицепляли по желанию заказчика кисти и бантики, пряжки и колокольцы.

— Смотри, Лодзейко, а это церковь Святой Крови Господней! — указал Ендрек на скромное деревянное строение. По первому взгляду и не скажешь, что выстроенному без единого гвоздя срубу больше пяти веков — едва ли не самое старое здание Выгова.

— Да знаю я, знаю, — высокомерно отозвался пономарь. — Не всю жизнь в Тесове прожил. Я, замежду прочим, эдукацию в столице получал! Потому-то и конексии сохранились.

— Ну и ладно! — махнул рукой Ендрек. — Раз сам знаешь, чего я стараюсь?

А про себя подумал неожиданно зло: «Ишь ты выискался, знаток столичной жизни! Такие поживут две-три седмицы, а после через губу не плюнут. Все им ведомо, все постигнуто... Знатоки, как сказал бы Хватан, дрын мне в коленку! Я тоже знаю твои конексии — восьмой с левого края служка при алтаре или подьячий, из тех, что свечками на входе в храм торгуют...»

Довольно долго они шагали молча. Лодзейко дулся от важности, а студиозус от обиды.

А в двух шагах от Щучьей горки едва не поругались.

Ендрек не выдержал и предложил пройти по Кривоколенной улочке, где стоял дом его отца — мастера-огранщика Щемира. Ну, очень захотелось хоть посмотреть, проходя мимо, на родное гнездо. Лодзейко же уперся — ни в какую. Сказал, что согласен идти лишь по широкой Тесовской улице. Там-де и грязи меньше, и освещена лучше — добрый десяток шинков и в каждом норовят гостей к себе переманить, стараются, факела у входа цепляют, да еще особых слуг нанимают — за огнем присматривать, чтоб не потух или, грешным делом, пламя на стену дома не перекинулось.

В пылу спора они сами не заметили, как остановились точно посреди улицы — ни пройти, ни проехать. Ендрек топал ногами. Пономарь показывал заляпанные рыжей глиной голенища сапог, сипел, что с него довольно грязь месить. Закончилось тем, что торопящийся по своим делам прохожий зацепил Ендрека плечом, толкнул на Лодзейко. Еще и обругал сквозь зубы. Студиозус оглянулся, намереваясь попросить прощения — все ж таки сам виноват, нечего торчать на дороге у добрых выговчан, но при виде мелькнувшего в толпе длинного крючковатого носа и круглой приплюснутой сверху шапочки из курчавого меха новорожденного барашка, проглотил язык от ужаса. Глупость, конечно... Мало ли в Выгове угорцев, которые даже под угрозой отлучения от причастия не перестанут носить привычную одежду? Только память о рошиорах мазыла Тоадера так просто не выветривалась.

Ендрек дернулся, ударил пономаря локтем в грудь, да впридачу наступил на ногу.

— Ты что — одурел? — зашипел Лодзейко, прыгая на одной ноге.

— А? Что? — ошалело хватая ртом воздух, сумел выдохнуть медикус.

— Нет, точно одурел! Чего дерешься?

— Я? Я не дерусь...

— Ага! А кто меня кулачищем-то под дых? — Пономарь как-то сразу забыл все возвышенные слова.

Тут уж Ендрек не выдержал:

— Ты что, совсем придурок? Ну, случайно получилось. Я ж извиниться хотел...

— Хотеть не вредно! Ты лучше за руками следи своими корявыми.

— Я слежу... Э-э, постой, а чего это у меня руки корявые?

— Потому что мама таким родила!

Кровь застучала у студиозуса в висках. Кулаки сами собой сжались.

— Ты не много на себя берешь, душа скуфеечная?

— Что? Да как ты смеешь? Я — лицо духовного звания. Люди добрые! — заозирался по сторонам пономарь. — Сей же миг в магистрат охальника!

— Ах так? В магистрат? Прав был пан Юржик. Чудо ты ходячее и есть. Дать бы раза! — Ендрек замахнулся. — Да рук марать не охота.

В этот миг кто-то сильно толкнул его в правый бок, ударил под локоть, схватил за ворот тарататки.

— Ты что творишь? — загремел хриплый голос. — На святого человека руку?..

Еще одна пара рук вцепилась в левый рукав студиозуса:

— С нами пойдешь!

А Ендрек ничего не мог понять. Ведь прямо на его глазах третий из окруживших их людей ударил Лодзейко кулаком в живот, а когда пономарь согнулся от боли, еще раз — снизу в челюсть. Четвертый прохожий, закутанный в темный плащ навроде мятеля, услужливо подхватил обмякшего пономаря под мышки.

— Дожились, выговчане! — продолжал между тем первый. — В магистрат охальника! До чего довел святого человека!

И тут студиозус вспомнил, где он слышал этот протяжный выговор. Не «творишь», а «твоаришь». Не «довел», а «доавел».

Угорцы!

Точно так разговаривал мазыл Тоадер и его рошиоры. Гвардия боярина Рыгораша — посланника Угорья в Прилужанах.

Спроста ли повстречались им угорцы?

Ой, не спроста!

Засада!

Видно, следили издалека. Пока рядом были малолужичане, прекрасно управляющиеся с оружием, нападать не решились. Зато сейчас дождались удобного случая и...

Медикус рванулся вытащенной на берег севрюгой. Если угорцы думали, что охотятся на «ученого малого», как обычно звал его Хватан, то здорово ошиблись. Все-таки месяцы странствий с Меченым и его отрядом не прошли даром. Не зря натаскивали его урядники, стараясь сделать из студиозуса если не умелого бойца, то хоть человека, способного за себя постоять. Ендрек что было сил пнул стоящего от него справа рошиора (или не рошиора, но какая теперь разница?) под колено. Тот охнул, дернулся и ослабил пальцы на воротнике тарататки. А парень тем временем упал на колени, старясь освободить рукав. Затрещали нитки, посыпались в грязь цурубалки, на которые застегивалась куртка.

— Держи!!! — ахнул голос сверху. — Хватай, Гицэл!

Ендрек вывернулся из тарататки и врезался головой в живот третьему угорцу, уже протянувшему к нему растопыренные пальцы. Тому самому, который бил Лодзейко. Воздух из Гицэла вышел со свистом, перешедшим в протяжный стон. Он сложился пополам, и они вместе со студиозусом кубарем покатились по земле.

С другого конца улицы донесся топот ног, встревоженные крики:

— Драка? Драка! Стража!!! На помощь!!!

Припомнив давнишнюю схватку пана Войцека с верзилой-лесником и слова богорадовского сотника о воле к победе, Ендрек дал свободу ярости. Молотил угорца кулаками, локтями, коленями... В общем, чем попало и куда ни попадя. Потому что знал — в поединке по правилам ему с прирожденным воином не совладать ни за что.

Почувствовав, что больше не катится, студиозус вскочил. Мельком оглянулся, но не увидел ни угорцев, ни Лодзейко. Удрали, что ли, испугавшись появления стражников, и пономаря с собой утащили?

— Вот он! Держи его! — заорал какой-то честный выговчанин.

Ендрек решил не проверять, кого он имеет в виду. В любом случае, попасть в буцегарню не входило в его намерения.

И медикус, перепрыгнув через тело поверженного противника, который слабо шевелился, пытаясь перевернуться на живот, что было сил рванул вниз по Кривоколенной улочке.

Сзади кричали, топали, залилась противным, визгливым лаем собачонка.

Случайный прохожий, заметный лишь как силуэт, чуть более темный, чем ночной мрак, попытался его схватить, протянул руку. Ендрек отмахнулся не глядя, попал кулаком во что-то мягкое и влажное. Наверное, в рот. Помчался дальше.

Позже он долго вспоминал, не кольнуло ли что в сердце, когда пробегал родительский дом, не дрогнула ли душа? Где там... Когда не до того, тогда не до того. И весь сказ.

Медикус опомнился, когда улица пошла вверх и бежать стало труднее.

Щучья горка?

Он умерил шаги, прислушался.

Вроде бы дело обошлось без погони.

Легкие горели огнем. Под ложечкой поселилась тупая, ноющая боль. Колени дрожали.

Студиозус сплюнул под ноги тягучую, горькую слюну. Остановился. Согнулся, держась за живот, и тут его вытошнило. Обильно, судорожно, неудержимо.

— Нашел место! — тут же проорал откуда-то сверху сварливый женский голос. — А ну проваливай, забулдыга!

Да, Выгов есть Выгов. От глаз людских не скроешься. В особенности, если это глаза досужих кумушек.

Ендрек вяло махнул рукой — отстань, мол — и пошел вверх по улице.

Пятиглавый храм Святого Жегожа возвышался над всеми окрестными постройками. Из распахнутых дверей лил мягкий свет. Тянуло легким запахом ладана, свечей, еще чего-то неуловимо знакомого с детства.

Взойдя на крыльцо, студиозус торопливо сорвал шапку с головы. Трижды поклонился и трижды сотворил знамение. Набрал полную грудь воздуха и, словно ныряя в ледяную воду, шагнул через порог.

Под сводами храма неярко горели свечи, оставленные горожанами во здравие и за упокой. Неодобрительно щурились многочисленные святые и угодники, с великим старанием выписанные на липовых досках. За исключением самого Святого Жегожа, который размашисто поражал длинным копьем изготовившегося к прыжку красного дракона. Некрупного, чуть больше угорского боевого пса. Странно, как можно по-новому воспринять виденную не одну сотню раз картинку. Ендреку почему-то подумалось, что победить подобного дракона не такой уж и подвиг. Пожалуй, Лекса со своей мочугой управился бы с легкостью.

— Ты хоть себя-то со стороны видел? — раздался зычный голос, исполненный укоризны и брезгливости. — Что за молодежь, что за нравы нынче в нашем Выгове?

Студиозус опустил глаза от алтаря. Увидел измазанную грязью тарататку, подаренную Беласцями, облепленные комьями глины сапоги, сбитые до крови костяшки кулака.

— Надеюсь, вьюноша, у тебя достаточно веские причины, чтобы врываться в храм в столь непотребном виде?

Говоривший отличался ростом и размахом плеч истинного богатыря. Легенды повествуют, что некогда в Прилужанах каждый был таким. Окладистая русая борода с едва приметной примесью седых волос, спускалась на грудь. Поверх простой черной рясы сверкала золотом трехрогая веточка, символизирующая воскрешение Господа после принятой во искупление грехов человечества мученической смерти.

— Мне бы с его преподобием поговорить... — несмело произнес Ендрек.

— А ты уверен, что его преподобие захочет с тобой говорить, с таким замурзанным?

— Мне очень надо, — уже более твердо повторил медикус.

— Настаиваешь? — едва заметная насмешка прозвучала в голосе священника.

— Настаиваю.

— Ну, хорошо. Говори. Ты, вроде как не пьяный. Рассказывай, что с тобой стряслось.

— Мне бы с его преподобием...

— Говори, не стесняйся. Силиван Пакрых — это я. Так что давай, как на исповеди.

И Ендрек начал говорить. Против воли вовсе не о том, о чем собирался сразу, о чем договаривался с паном Войцеком. Он начал рассказывать о медикусе, который, возвращаясь для отдыха на родину после трех лет обучения в Руттердахе, пропел на площади Берестянки крамольный стишок, порочащий князя Януша Уховецкого и его свиту. После речь пошла о дороге из Берестянки на Выгов, об окаянном грузе, смертях односумов, клятве, произнесенной над сундуком со свинцовыми слитками, о возвращении по Искоростянскому тракту, событиях в Жорнище...

Когда он закончил, Силиван Пакрых вздохнул.

— Многое пережили вы. Ни прибавить, ни убавить. Сказать, что я тебе не поверил? Не скажу. Богумила я знаю больше двадцати лет. Он, конечно, за Малые Прилужаны всем сердцем радел, но себя никогда не обижал. Во время Элекции шумел немало, а после вдруг исчез... Бросил паству, бросил тех, кто Белого Орла всем сердцем поддерживал. Не знаю, испугался чего или хитрость замыслил. Но ведомо мне, что лужичанам он нужнее был в клобуке патриарха, нежели в бегах. И за то не могу его любить и уважать. Но, вьюноша, мести вашей не помог бы, даже если бы знал, где он скрывается. Потому как месть — дело Господу не угодное. Ясно?

— Ясно... Чего уж яснее... — Ендрек вздохнул. — Ну, коли так, пойду я...

— Постой, куда ты пойдешь? — остановил его преподобный Силиван. — Во-первых, я тебе провожатых дам. Пускай боярин Рыгораш только попробует своих мордоворотов подослать. Не пробовали они наших посохов. Во-вторых, пану Войцеку письмо передай. Я сейчас несколько строчек напишу... А на словах так передай. Советует, мол, Силиван Пакрых ехать из Выгова сперва на Шершни. Два поприща, не меньше. После через Рышавку на Жеребки. Это еще четыре поприща. Там найдете отряд пана Цециля Вожика...

— Кого? — опешил Ендрек.

— Цециля Вожика, — построил архиерей. — Или не слыхал про такого?

— Слыхал, слыхал... Даже больше чем слыхал, — скрывать правду от пана Силивана студиозус не мог. Ну, не лежала душа и все тут.

— Да? — прищурился его преподобие. — Слухом земля полнится. Так это ты разделал его в Батятичах этим летом? Признаться, я не верил в существование студиозуса, способного на такое...

— А я и не способен. Пан Вожик был мертвецки пьян. Сомневаюсь, что он видел, кого рубит.

— Похвальная скромность. И тем не менее... Мне поведали о вашем поединке очевидцы. Незаинтересованные очевидцы. С их слов, ты держался великолепно. Признайся, школа пана Шпары?

Ендрек кивнул. Потом добавил:

— Скорее, его урядников. Они меня школили.

— Ну-ну, возможно, возможно... В любом случае, тебе будет о чем поговорить с паном Цецилем.

— Да он меня проглотит, не жуя!

— Ошибаешься. Пан Цециль, конечно, горячий — чуть что и за сабельку. Особенно после штофа-другого горелки. Но когда протрезвеет, становится хладнокровным полководцем, великодушным рыцарем и, смею тебя заверить, отличным другом.

— Что-то с трудом верится.

— Ничего. Еще убедишься. Пан Цециль со своим отрядом ходил по тылам великолужичанского войска. Это пока великим гетманом Твожимир Зурав был. Теперь с войной между лужичанами покончено раз и навсегда, и пан Цециль вознамерился дать людям передых и идти на север. Бить зейцльбержцев. Думаю, пану Войцеку с ним окажется по пути. Согласись, родину от захватчиков освобождать лучше, чем мстить за старые обиды, путь даже и жестокие...

Силиван Пакрых ободряюще улыбнулся, хлопнул ладонью Ендрека по плечу. Да так, что тот едва не сел на пол.

— Иди, почисть одежку. Я пока письмо подготовлю.

Вскоре студиозус шагал обратно по Тесовской улице, мимо церкви Святой Крови Господней, спустился Покатым взвозом. Позади него шли четверо дюжих служек с тяжелыми дубовыми посохами, окованными стальными кольцами. Где только игумен Силиван таких находит? И не в этих ли молодцах — косая сажень в плечах — следует искать разгадку отваги архиерея, проявляющейся в пылу политических споров?

А наутро шестеро всадников, у одного из которых впереди сидел на седле чудноватый, заросший волосом ребенок в поношенной меховой кацавейке, покинули Выгов через Хоровские ворота. Вытянувшись гуськом, они объехали крепостную стену по дуге и, добравшись до Уховецкого тракта, направились в сторону Шершней.

Самым первым рысил на неизменном Воронке пан Войцек Шпара, а за пазухой у него хранился вчетверо сложенный листок пергамента, исписанный ровным, красивым почерком архиерея храма Святого Жегожа.