Низкий, протяжный гул колокола ворвался сквозь растворенное по причине летней жары окно, прокатился по мрачной комнате, отразился от стен, заметался под сводчатым потолком.
      Мэтр Гольбрайн оторвал взгляд от исписанных листков бумаги, небрежно разбросанных по широкой столешнице, пошевелил усами, сморщил нос, будто вдохнул тухлятины. Нахмурился.
      За первым колокольным ударом последовал второй. Третий. И так до шести .
      Второй профессор — кривоплечий, щуплый мэтр Носельм, которого развеселые студенты звали Гусем или просто Носом, — побарабанил пальцами по столу. Хмыкнул. Сказал, позевывая:
      — Молодой человек, вы меня разочаровываете. Понятно, латонцы говорят: «Перед смертью не надышишься», но поимейте уважение к трем старым, больным ученым…
      — И в самом деле, фра Антоло, — поддержал коллегу декан мэтр Тригольм. — Двух часов более чем достаточно… Извольте сдать работу.
      Экзаменуемый нехотя поднялся, отложил абак и грифельную доску, исчерканную вдоль и поперек. Посыпал строчки, поблескивающие свежими чернилами, из мятой песочницы.
      — Мэтр Гольбрайн, — виновато проговорил студент. — Я бы хотел еще раз проверить правильность вычислений.
      — Нет уж, молодой человек, — въедливо произнес Гусь. — Порядок один для всех. Я не позволю тратить мое драгоценное время…
      «Чтоб ты подавился своим языком, — подумал Антоло. — Можно подумать, тебя дома ждут. Если и ждут где-то, так в борделе на углу Прорезной и Портовой».
      Студент медленно, словно еще раз обдумывая возможные ошибки и неточности экзаменационной работы, подошел к профессорскому столу. Уважительно, но без подобострастия поклонился декану, передал ему в руки листок.
      Гольбрайн, покровительствующий молодому северянину, виновато развел руками. Мол, что поделаешь. Профессор хоть и слыл добрейшей души человеком по всему Императорскому аксамалианскому университету тонких наук, но скорее согласился бы искупаться у пирсов во время шторма, чем дал бы повод обвинить себя в проталкивании любимчиков к заветному ученому званию.
      — Вы позволите, коллега? — Он протянул руку к листку, но Гусь опередил его, схватив бумагу с жадностью ростовщика, получившего наконец-то плату по расписке.
      — Нуте-с, нуте-с… — забормотал профессор, едва не касаясь носом строчек и схем.
      Фра Антоло упрямо развернул широкие плечи. В любой толпе на улицах Аксамалы он выделялся светлыми волосами и коренастым телосложением. Уроженцы Табалы — провинции, прилегающей к Внутреннему морю, — всегда отличались силой и упрямством. Или даже наоборот — упрямством и силой. Молодой студент, закончивший последний курс подготовительного факультета , не посрамил славных предков. Если вдруг что в голову втемяшится, то попробуй переубеди. А от желающих переубедить в университете отбоя не было. Это если не считать строгих профессоров. Потому Антоло и прослыл еще на младших курсах драчуном и беспутным малым. Приступив же к изучению музыки и получив право носить на поясе корд со строго установленной длиной клинка, табалец, сам того не заметив, стал душой компании таких же, как он сам, веселых школяров. Теперь уж с ним считались, и в драку по пустякам не лезли.
      — Молодой человек, молодой человек, — покачал головой Гусь. Он, в отличие от декана, помнившего имя каждого студента, предпочитал обращаться ко всем одинаково и безлико. — Не ожидал. Вы меня разочаровали, клянусь всеми светилами! Столь откровенный бред… На что вы потратили отведенное вам время?
      Студент, явно ожидавший подобной оценки от профессора, тем не менее набычился и твердо ответил:
      — Ошибки быть не может. Я пять раз перепроверил.
      — Пять раз? — Декан Тригольм всплеснул пухлыми ладошками. — К чему же такая скрупулезность? — Он повернулся к Носельму: — Вы позволите, коллега, взглянуть?
      — Извольте! — Гусь протянул ему бумагу, удерживая кончиками пальцев за уголок, словно ядовитого паука.
      Декан подвинулся ближе к бронзовому канделябру с пятью толстыми свечами, вытянул руки — как ни крути, а глаза с возрастом уже не те — и принялся читать.
      Мэтр Гольбрайн осторожно приблизился, как будто боялся помешать, и, пристроившись за плечом Тригольма, тоже углубился в расчеты студента.
      — Уж чего-чего, а этого задания вы могли ожидать… — продолжал разглагольствовать Носельм. — Даже того небогатого разума, что вмещается за вашими твердыми лбами, должно хватить, чтобы догадаться — каждого пятого попросят составить гороскоп на самого себя. А кто не способен на такую малость, как пошевелить мозгами, мог порасспросить старших студентов. Хотя куда там! Когда вы встречаетесь, у вас все мысли о вине, девках и кулачных боях… Не так ли, молодой человек?
      Антоло не удостоил его ответом, сохраняя непроницаемое выражение.
      Декан молча читал, шевеля губами. Гольбрайн хмурился и пожимал плечами. Потрескивали фитили свечей. Дрожало пламя, колеблемое легким сквозняком.
      Гусь, наградив студента убийственным взглядом, принялся раскладывать в аккуратные стопки работы прочих студентов.
      — Поразительно, фра Антоло, — произнес наконец декан. — Поразительно… Явных ошибок я не вижу… Однако же результат…
      Табалец переступил с ноги на ногу. Слегка развел руками — мол, что поделать.
      — Ваш асцендент — Ворон?
      Молчаливый наклон головы.
      — Тем более странно…
      Декан ткнул пальцем в листок, повернулся к Гольбрайну:
      — Обратите внимание, коллега, на положение Солнца по отношению к Ворону.
      — Если и есть неточность, то не более четверти градуса… — кивнул профессор. — Сигнификатор Ворона определен совершенно правильно — не придерешься.
      — А знак на купсиде ? — отрывисто бросил Носельм.
      — Спорно… Можно, конечно, перепроверить…
      — Рай-Шум, несомненно, не набрал полной скорости, — покачал головой Гольбрайн. — Но Солнце…
      — Что Солнце? — возмутился Гусь. — Малая Луна!
      — Вы, как всегда, преувеличиваете значение Малой Луны, коллега…
      — Особенно в четвертом и шестом доме? — язвительно осведомился щуплый профессор.
      — В шестом — несомненно, а вот в четвертом, пожалуй…
      — А вход Большой Луны в знак Орла?
      — Я думаю… — зашевелил усами Гольбрайн.
      — А я думаю, коллеги, — положил конец спору декан, — не стоит устраивать научные диспуты, когда следует оценить правильность выполнения работы. Фра Антоло!
      — Да, мэтр Тригольм.
      — Будьте любезны подождать нашего решения за дверью. Признаюсь, случай весьма запутанный… Нам нужно посоветоваться.
      Антоло поклонился и, развернувшись на пятках, стремительно покинул аудиторию. Больше всего ему хотелось напиться до бесчувствия, а еще лучше разбить кому-нибудь нос. Желательно профессору Гусю. Из-за глупых придирок выжившего из ума замухрышки торчать еще год на подготовительном факультете?! Позвольте не согласиться…
 
      Толпившиеся в полутемном коридоре студенты, ожидавшие оценок, со всех сторон бросились к товарищу:
      — Ну? Что? Как? Да рассказывай же!
      Табалец обвел взглядом друзей.
      Все тут. Никто не разбежался.
      Гибкий, подвижный каматиец Вензольо; увалень, больше похожий на ручного медведя, уроженец лесистого Барна, Емсиль; кривоногий длиннорукий Бохтан из Окраины, потомок бессчетных поколений всадников и пастухов; изнеженный и женственный аксамалианец Летгольм, удивительно ловко управляющийся с кордом хоть правой, хоть левой рукой; т’Гуран — родом из Вельсгундских холмов — он единственный из всей компании имел право на дворянскую приставку к имени.
      — Не молчи же! Гово’и! — Вензольо, как обычно, проглатывал звук «р». Вначале над ним смеялись, потом привыкли. Ну, что поделаешь? В Камате, славящейся лучшими в мире виноградниками и самым душистым табаком, все немного картавят.
      Антоло развел руками:
      — Честно?
      — А как еще? — прищурился, словно прицеливаясь из лука, Бохтан.
      — Если честно, то не знаю.
      — Как так? — опешил Емсиль.
      — Что ст’яслось-то?
      — Опять Гусю моча в голову ударила? — презрительно скривился Летгольм.
      — Моча? Да его башка битком набита отборным свинячим навозом! — Антоло взмахнул кулаком. — «Молодой человек, вы меня разочаровали! Столь откровенный бред…» — Сварливые интонации профессора удались табальцу столь похоже, что студенты взорвались громовым хохотом. Смеялись даже те, кто стоял в отдалении и слов Антоло слышать не мог.
      — Что ж ты написал такого? — удивился т’Гуран. — Или задание…
      — Да задание плевое! — Антоло оглянулся на дверь в аудиторию. — Составить гороскоп на самого себя. Подробный, по годам, на будущее…
      — И у меня то же было! — воскликнул Летгольм. — Подумаешь, сложность! Ерундовей не придумаешь!
      — А мне нужно было на декана гороскоп составить, — пробасил Емсиль. — То-то я струхнул… Он-то, небось, сам на себя едва ль не каждый месяц составляет.
      — Да погодите вы! — остановил друзей Бохтан. — Растрещались, как сороки! Антоло, что ты не так сделал? Что им не понравилось?
      — Да откуда мне знать, что им не понравилось? Я все по правилам делал. Все звезды в Вороне определил, влияние Солнца, Большой Луны, Малой, будь она неладна, ненавижу заразу! — Студенты сочувственно закивали — небесный путь Малой Луны и вправду отличался излишней прихотливостью, которая доставляла немало пренеприятных мгновений изучающим астрологию, а многим стоил седых волос. Прямо не светило небесное, а рыбацкая лодка, возвращающаяся в порт против ветра, — в один год она так идет, в другой эдак!
      — Дальше, дальше что? — теребил друга Бохтан. Он умел вцепляться насмерть — и в собеседника, и в бока необъезженного коня.
      — А дальше выходит такое, что ни в какие ворота не лезет! Будто не мой гороскоп!
      — Солнце в асценденте п’авильно вычислил? — встрял Вензьоло.
      — Я пять раз перепроверил! И Гольбрайн говорит — ошибка не больше четверти градуса…
      — А что значит — не твой гороскоп? — задумчиво проговорил т’Гуран. — Кто знает — твой, не твой?
      — Да понимаешь! — Антоло развел руками. — Если бы я на генерала какого-то составлял… Сила воли! Твердость характера! Решительность…
 
      Мэтр Носельм стукнул кулаком по столу. Удар получился слабый и жалкий, но профессор, тем не менее, скривился, словно от нестерпимой боли.
      — Это невозможно! Я вообще склоняюсь к мнению, что в наше время подобные личности перевелись! Вы только послушайте! — Он схватил бумажный листок и зачитал вслух, делая излишне драматические паузы, как плохой актер: — Средний рост. Самоуверенность. Желание властвовать…
      — Что тут удивительного? — пожал плечами Гольбрайн. — Желание, присущее девяти людям из десяти опрошенных.
      — Вы слушайте дальше! Сила воли и воля к победе! Твердость характера, умение рискнуть всем и победить!
      — Ну, право же, коллега! — улыбнулся декан. — Не приходит ли вам в голову, что речь идет об игре в кости или карты? Зачастую гороскопу допускают двоякое толкование…
      — А то и троякое, — заметил Гольбрайн, теребя нижнюю губу.
      — А это? Как вам понравилось? Честолюбив и добьется желаемого. Одержит три великие победы на поле брани. Двух королей низложит и одного возведет на престол.
      — Ну… — замялся мэтр Тригольм, а Гольбрайн только вздохнул.
      — Что, уважаемые коллеги, нечем крыть?
      — Оставьте ваш жаргон для портовых притонов, — с неожиданной злостью ответил мэтр Гольбрайн.
      — Вы, кажется, забываетесь! — Гусь принял позу записного фехтовальщика.
      — Ну, что вы мне сделаете? — насупился Гольбрайн и развернул плечи. Носельм хоть и был лет на десять моложе, невольно попятился — сложением его коллега-астролог ничуть не уступал лесорубу. — На дуэль вызовете?
      — Мэтр Тригольм, я попросил бы призвать к порядку…
      — Коллеги, не будем ссориться! — Декан примирительно воздел руки. — Случай действительно весьма запутанный. Но налицо желание фра Антоло перепроверить им же полученный результат…
      — Значит, сам чувствует, что глупость получилась! — горячо воскликнул Носельм. — Сила воли и воля к победе! Упрямство, как у итунийского быка, — в это я еще поверю! Но воля к победе…
      — Мэтр Тригольм, — вмешался Гольбрайн. — Я заявляю как человек, все зубы проевший на составлении гороскопов, ошибка если и есть, то столь мизерная, что не в состоянии повлиять на конечный результат. Я сам не понимаю, как такое может получиться, но ведь получилось! Поразительно, неправдоподобно, но, похоже, правда.
      — Да что вы такое говорите! Заступаетесь за богатенького хлыща! Чем прославился этот… Как его?
      — Фра Антоло.
      — Да, именно, Антоло! Чем он прославился за семь лет учебы? Пьянками? Поножовщинами? Походами по сомнительным домам?
      — Вы его там встречали? — усмехнулся Гольбрайн.
      — Вам не уязвить моего самолюбия! — Гусь вздернул подбородок. — Это общеизвестно! Провинциал, разбогатевший на торговле шерстью!
      — Положим, не он, а его отец… Или, пожалуй, дед, — глубокомысленно изрек декан. — А ведь и правда, как я об этом не подумал. Фра Антоло один из немногих студентов, ни разу не имевший задолженности по оплате учебы…
      — Это не дает ему права составлять фальшивый гороскоп, пропитанный пустым бахвальством и неуважением к более образованным и повидавшим жизнь людям!
      Гольбрайн покачал головой, но никак не прокомментировал последнее высказывание коллеги. Вместо него высказался декан:
      — Прошу запомнить, мэтр Носельм, что мне одинаково дороги все студенты — и уроженцы Аксамалы, и самые захудалые провинциалы. И поверьте мне, Табала — это еще цветочки по сравнению с Окраиной. Я готов учить хоть великана из Гронда или дроу из северных гор, если они покажут соответствующее прилежание и будут исправно вносить оплату за обучение.
      — Деньги, деньги, деньги… Как много они решают в наше время… — картинно прижал пальцы к вискам Носельм.
      — Да! Деньги! — отрезал Тригольм. Несмотря на пухлые щечки и объемистое, «уютное» брюшко, он умел быть тверже лучшего клинка, когда возникала необходимость. — Прошу заметить, мэтр Носельм, ваше жалование ровно наполовину финансируется из этих денег и лишь наполовину — из императорской казны.
      — Мальчик всегда показывал отменное прилежание на лекциях и практических занятиях, — добавил Гольбрайн. — А его похождения после занятий… Это не наша забота, а городской стражи.
      — Такие, как он, порочат высокое имя Императорского аксамалианского университета!
      — Такие, как он, прославят его имя, если гороскоп оправдается хотя бы на треть.
      — Коллеги, коллеги! Хватит препираться! Нам надлежит принять решение по экзаменационной работе фра Антоло, а не предопределять его дальнейшую судьбу.
      — Тем паче что он сам ее определил! — Гусь брезгливо отбросил пергамент.
      — Пусть так. Прошу, тем не менее, высказываться. Мэтр Гольбрайн.
      Профессор вздохнул, подергал себя за нижнюю губу.
      — В целом я бы оценил работу на «хорошо». Наличие ряда незначительных неточностей, должен признаться, ухудшает впечатление от выполненной работы. «Хорошо»!
      — Мэтр Носельм.
      — «Неудовлетворительно»! Эти, с позволения сказать, неточности способны так исказить истину… Мне думается, речь следует вести не о неточностях, а о грубейших ошибках, выдающих полнейшую несостоятельность экзаменуемого!
      — Спасибо, мэтр Носельм, — декан кивнул. — Ну, а теперь скажу я. Я доверяю вашему наметанному глазу, коллега… — Поклон мэтру Гольбрайну. — И охотно разделил бы ваш праведный гнев, коллега… — Поклон Носельму. — Увы, слишком часто в последнее время мы выпускаем студентов, не вполне соответствующих высоким требованиям, предъявляемым Империей Сасандры. Увы… Но в данном случае, мне кажется, выпустив фра Антоло, мы ничем не ущемим интересов державы. Мальчик показал себя прекрасным геометром и арифметиком… Да, низкий результат в музыке. Но, должен признаться, не каждому это дано — все в руках Триединого. Что же касается астрономии — даже сомнительный результат свидетельствует об определенных познаниях фра Антоло. Что, собственно, подтверждает и мэтр Гольбрайн. Думаю, его работу можно оценить на «удовлетворительно» и поздравить мальчика с окончанием подготовительного факультета. Будут еще возражения?
      Несколько мгновений мэтр Тригольм буравил профессоров пристальным взглядом.
      Гусь скорчил недовольную физиономию, но смолчал. Мэтр Гольбрайн, усмехнувшись в усы, прошел через аудиторию и широким жестом распахнул дверь, приглашая волнующихся в коридоре студентов.
 
      Фра Корзьело, владелец табачной лавки на углу площади Спасения, не скрывал того, что он полукровка.
      Да и попробуй скрой, когда кожа вдвое смуглее, чем у любого каматийца, как бы их ни дразнили в столице Сасандры «чернозадыми». Вот, кстати, особенность сознания толпы! Как бы имперские чиновники и жрецы ни превозносили равенство всех народностей, входящих в состав Империи, все равно то и дело вспыхивали драки между табальцами и гоблами, между барнцами и каматийцами. А уж если девушка вздумала выйти замуж за купца, приехавшего из заморской Айшасы, то обмазанные дегтем двери семье обеспечены в девяноста девяти случаях из ста.
      Правда, в той же Айшасе, откуда родом был отец фра Корзьело, смешанные браки тоже не приветствовались. Да что там не приветствовались! Попросту презирались. Но там, по мнению почтенного лавочника, по крайней мере, никто не лицемерил. Ни король, ни жречество, ни народ. Белокожий? Пожалуйста! Живи, но в особом квартале. Торгуй, но плати налога вдвое больше от темнокожего айшасиана. Не вздумай осквернять храмов своим присутствием, и похоронят тебя за городской стеной. А так — делай что хочешь. И никаких погромов.
      Уважаемый купец Джи-Деланн предпочел жить среди презираемых им белокожих ублюдков с севера. В богатой Мьеле, снаряжая корабли с каматийским вином на родину. К сожалению, пираты острова Халида превратили в пшик прибыльное дело айшасианского купца, а прокатившаяся по южным областям Каматы тридцать семь лет тому назад бубонная чума извела едва ли не под корень его многочисленную семью. Выживший по странной случайности Корзьело по стопам отца решил не идти. Хотел вернуться на родину, продав остатки вина со складов и виллу под Мьелой, содержать которую все равно не мог. Но заглянувший однажды вечерком южный гость — правоверного айшасиана всегда можно узнать по белому бурнусу и расшитой сложным орнаментом шапочке — сделал юноше предложение, от которого трудно было отказаться. Оказывается, далекая и незнакомая родина не забыла его. Готова помочь, принять и простить слишком светлый цвет его кожи. Но не сразу, а в обмен на несколько деликатных поручений. Нет-нет, ни о каком шпионаже речь не идет! Просто богатое купечество Айшасы желает узнавать о росте цен на зерно во внутренних областях Сасандры заранее, а не после того, как продали свои запасы по дешевке перекупщикам. Или о неурожае на Каматианских виноградниках… Или о лесных пожарах, прокатившихся по Барну и затронувших странным образом делянки с самыми ценными породами. Или… Да мало ли что?! Любой набег кентавров на пределы Окраины может повлиять на поставки итунийского хмеля. Взамен айшасианский купец предложил небольшой мешочек с серебром — для начала.
      Корзьело подумал и согласился. Работенка не обременительная.
      Вначале он был просто связным. Сидел себе в табачной лавке, скучая и от нечего делать убивая жирных и злых мух. Принимал послания от незнакомых людей, сказавших определенное слово, и передавал морякам из Айшасы. Денег, исправно присылаемых с родины отца, хватало на безбедную жизнь, и торговлю он вел частично для прикрытия, частично — чтобы не умереть со скуки. Лет через десять табачник стал чувствовать себя в вопросах торговли как рыба в воде. Обзавелся собственными связными, подкупил пару-тройку чиновников из магистрата Мьелы. А вскоре пришло понимание того, что торговля и политика — две стороны одной медали. Как нельзя сказать, что для дерева важнее: листья или корни, — лиши его тех или других, и могучий ствол зачахнет, так и вопросы выгоды и барыша тесно сплелись с властью и государством.
      И тогда в его лавке вновь появился айшасиан в бурнусе и шапочке. Годы добавили морщин на его щеках и седины в прежде черные, как смоль, волосы. Новый мешочек (на сей раз с золотом) позволил Корзьело перебраться в столицу Империи — блистательную Аксамалу. Менять прикрытие он не стал — побаловаться табачком аксамалианцы любили и знали толк в трубочном зелье. Да и он со временем стал великолепно разбираться в сортах и отсортиях, в тонкостях аромата и степенях крепости.
      Досуг почтенный табачник скрашивал разведением голубей, которых ему привозили за баснословную цену аж из-за тридевяти земель. Соседи считали его чудаком, но тугая мошна зачастую понуждает окружающих закрывать глаза на многие странности. Никто не знал, что его голуби доставляют послания тому самому седому айшасиану, продолжавшему коротать дни в Мьеле.
      Корзьело получал целую кучу сведений об урожаях и неурожаях, лесных пожарах и набегах кочевников. Но самые важные сообщения табачник получал от агента, обосновавшегося в императорском дворце. Его имя, титул, придворная должность оставались для табачника загадкой. И что с того? Меньше знаешь — крепче спишь. Полукровка не мог предполагать — молод его поставщик новостей или стар, потому что никогда не видел его лица.
      Для шпионской сети Айшасы агент назвался Министром, хотя Корзьело прекрасно понимал, что столь высокий чиновник мараться продажей секретов не станет. Скорее всего — старший писарь или архивариус. Ну и что же?
      Зато как осведомитель Министр не знал себе равных. Например, он предупредил султана Айшасы о готовящемся ударе флота Сасандры по пиратским гнездам острова Халида. Дело-то благое, но победа над морскими разбойниками могла несказанно усилить военную славу адмиралов Империи, а захваченные корабли поставили бы эскадры сасандрийцев вне конкуренции. Но, как говорили в древности, кто предупрежден, тот вооружен. Появление вблизи Халида мощной эскадры боевых дромонов под звездно-полосатым флагом Айшасы спутало все карты Сасандры. Конечно, пиратов потрепали, но не больше того. Или вспомнить случай с королевской династией Вельсгундии. Ну, не оставил тамошний король законных наследников, и занять престол, как водится, набежала целая толпа желающих. Все ожидали победы молодого князя т’Оборка, не единожды в открытую высказывавшегося за дружбу с Сасандрой. Очень опасная привязанность. Того и гляди, Вельсгундия попросилась бы под крылышко Империи. Но тогда в анклав превращалась Дорландия с ее независимым и решительным государем. Корзьело не знал, насколько споро подсуетились айшасианы и была ли вообще в том их заслуга, но т’Оборк по глупой случайности погиб на охоте — сломался держак рогатины, а медведи таких оплошностей не прощают. Корону надел князь т’Раан, сильно недолюбливающий Империю и имперцев. Говорят, в молодости даже поддерживал восстание дроу в горах Тумана. Но, как бы то ни было, о проимперской политике Вельсгундия забыла на долгие годы.
      Живя в Сасандре, фра Корзьело не любил Империю. А потому немало гордился каждым пинком, каждым ударом, ослабляющим ее мощь…
      Табачник натянул на лысеющую голову суконный пелеус , с благодарностью кивнул экономке фрите Дорьяне — румяной и круглой, как сдобный колобок, старушке, — накинувшей ему на плечи плащ, обшитый дорогим бобровым мехом. Покряхтев больше для вида — несмотря на пять десятков прожитых лет, фра Корзьело не ощущал в себе ни единого, известного лекарям недомогания, — вытащил заветную сумку. Сегодня предстояла очередная встреча с Министром. Впрочем, не встреча. Просто обмен записками.
      Выйдя на улицу, фра Корзьело невольно поежился, хотя ласковое весеннее солнце щедро дарило земле свое тепло.
      Столько народа! Настоящее столпотворение. И чего это им не сидится дома?
      Ах да! Как же он мог забыть? Сегодня канун величайшего праздника Сасандры — День тезоименитства матушки горячо любимого императора! Табачник едва не сплюнул. Что за чушь! Неужели вся эта ликующая толпа искренне радуется за какую-то противную старуху, окочурившуюся около пятидесяти лет назад, кстати, еще до восшествия нынешнего императора на престол? Какое им дело до императорской семьи? Какое ему дело до народа? Вон до того зеленщика, спешащего с тележкой прочь от рыночной площади, — клепсидра, установленная на вычурной гранитной башне в самой середине площади Спасения, уже давно пробила шесть часов дня. Или до стражников, раздвигающих кучку простолюдинов начищенными до блеска нагрудниками… Да нет! До стражников как раз императору дело есть. Ибо не будет армии, сыска, городской стражи — не будет и Сасандры.
      Втянув голову в плечи, фра Корзьело быстро засеменил по краю площади, стараясь не смешиваться с гудящей, словно пчелиный рой, толпой. Излишнее скопление людей его всегда раздражало. Все эти кривляющиеся лица, оскал, который они именуют улыбками, крики, мелькание разноцветных одежд. То ли дело в Айшасе! Каждой касте предписан свой покрой — от бурнусов у знати, жрецов и воинов до набедренных повязок земледельцев и ремесленников. Но кроме всего прочего, положение в обществе подтверждается цветом одеяния — чем светлее, тем большего уважения достоин человек.
      А толпа тем временем прибывала. Еще бы! Вскоре на всех семи площадях Аксамалы начнутся гуляния — музыка, танцы, бесплатное вино (да не какое-нибудь там, а лучшее каматийское!), а в сумерках жителей столицы и приезжих ожидала грандиозная иллюминация, для проведения которой еще декаду назад приехали лучшие мастера из Фалессы. Веселье продлится до утра, а завтра, с рассветом, согласно указу императора, всем добропорядочным гражданам следует почтить родителей — как ныне живущих, так и давно умерших.
      Простой люд и знать Империи с радостью воспринимала чудачества повелителя, да продлятся его лета на два века! Почтить так почтить. Что ж тут такого? Тем более завтра. А сегодня можно вволю отвести душу: орать скабрезные куплеты у храмов и перед самым носом неспешно прогуливающихся жрецов, напиваться до бесчувствия и угощать стражников, приставать к девицам и дамам, весело отвечающим на самые непристойные заигрывания, — и никто не задержит, не упрячет до утра в «холодную». Все что угодно! Лишь бы без кровопролития и мордобоя — этот вид развлечений император запретил строго-настрого. Потому-то и стражи на улицах так много. И в доспехах, с обтянутыми войлоком дубинками, и переодетой, так и стреляющей глазами по сторонам.
      Медленно и степенно, вызывая невольное любопытство и шепоток за спиной, прошли три великана из Гронда. Большая редкость! Обычно купцы с далекого севера крайне нелюдимы — кому понравится, когда каждый ребенок в тебя тычет пальцем, пуская от восторга пузыри? Они привозили мамонтовые бивни, рыбью кость, меха белых медведей и песцов, а обратно везли пшеницу, вино, мед, воск и льняные ткани. В Аксамале предпочитали носа из гостиниц не показывать (а всего-то и было две таких, оборудованных кроватями, способными выдержать тяжесть великанских тел), поручая дела по продаже и закупке товаров местным оборотистым делягам. Но нынче не удержались, вышли поглазеть на праздник. Ростом каждый из жителей Гронда в полтора раза превосходил самого высокого аксамалианца, а потому выделялись они, как кони в отаре овец. Широченные плечи, светлые, почти белые волосы, собранные в длинные пучки на макушке, скалящиеся пасти белых медведей на правом плече у каждого — шкуры огромных хищников служили великанам плащами, и расставаться с предметом немалой гордости они не желали даже в разгар знойного месяца Лебедя .
      Размеренно отбивая такт сандалиями, пробежали носильщики с богатым паланкином на плечах. Судя по позолоченным выкрутасам на дверке, весьма высокопоставленный чиновник. Не меньше судьи городского магистрата. Вот бедолага! И в праздник ему покоя нет…
      У подножия Клепсидральной башни уже сооружали добрый десяток помостов. То-то порадуют обывателя жонглеры и акробаты, фокусники и канатоходцы.
      Где-то вдалеке мелькнули разноцветные панталоны фалессианцев. Что за богомерзкий обычай? Одну штанину жители узкого и длинного полуострова, далеко выдающегося в океан Бурь, шили из полотна алого, вишневого или земляничного цветов, а вторую делали лазоревой, васильковой или темно-синей, под стать океанской волне. От этого казалось, будто одна нога охвачена воспалением и полыхает нестерпимым жаром, а вторая, к вящему горю владельца, давно омертвела и вот-вот пойдет трупными пятнами. Фра Корзьело снова хотел сплюнуть, но удержался. Только пальцы сложил особым знаком, охраняющим от демонов.
      Заглядевшись на разноцветных франтов, табачник зазевался и едва не врезался в толпу зверообразных барнцев в телогрейках мехом наружу и косматых шапках. Наверняка купцы, нажившие состояния на поставках древесины. Леса Барна славились многими ценными породами, а в особенности черным орехом, тонущим в воде; серебристым буком, дающим ни с чем не сравнимого рисунка шпон; горной лиственницей, веками не гниющей даже в болотах южной Тельбии. Корзьело охнул, дернулся и запнулся ногой о ногу. Едва не упал. Сильная рука одного из бородачей поддержала его под локоть.
      — Осторожнее, фра…
      — О, благодарю вас, почтенные! — раскланялся лавочник и, дождавшись, когда барнцы отойдут на достаточное расстояние, прошипел: — Чтоб ваши кишки вытекли кровавым поносом…
      И в этот миг он ударился плечом в грудь молодого человека в алом с золотом, под цвет сасандрийского знамени, камзоле с серебристым бантом лейтенанта на левом плече. Гвардия!
      От неожиданности лейтенант крякнул и отшатнулся, потирая ушибленную грудь.
      — Куда прешь, чернозадый! — воскликнул его широкоплечий спутник в тех же цветах и с таким же точно бантом.
      «Вот и допросился!» — тоскливо подумал Корзьело. Пискнул что-то невразумительное и припустил по улице едва ли не бегом. С гвардейцев станется и бока намять неудачнику, невзирая на строжайший запрет потасовок. А для стражников, если они сочтут нужным вмешаться, решающим доводом в пользу военных может оказаться именно оливковая кожа пострадавшего. Не только не задержат дебоширов, но и почтенному лавочнику могут под зад наподдать.
      Офицеры проводили его взглядами. Переглянулись.
      Ушибленный лейтенант взмахнул кулаком:
      — Чтоб какой-то полукровка!..
      — И за кого кровь проливать приходится! — с жаром воскликнул его приятель — худощавый, гибкий, как виноградная лоза, несомненно, приехавший в столицу с юга.
      — Шпаки! — пробасил широкоплечий. — Эх, когда б не праздник… Догнать и нарубить, как копченый окорок! В тонкие ломтики!
      — Да бросьте вы! — попытался образумить товарищей офицер чуть постарше возрастом и, очевидно, в силу этого более рассудительный. — Нашли с кем связаться. Полукровка да вдобавок — старик.
      — Тем более! Спускать обиды полукровкам! — Пострадавший гвардеец картинно бросил руку на эфес меча. Его черные, подкрученные по последней моде усики воинственно топорщились.
      — Да знаю я его, Кир, — возразил старший. — Табачник это. Его лавка неподалеку. Очень недурственный табачок, между прочим…
      — Это не оправдание, Лен! — гудел широкоплечий. — Если гвардейский офицер будет спускать обиды каждому лавочнику…
      — Но не мечом же!
      — Конечно, не мечом! — кивнул черноусый. — Не годится честную сталь о лавочника марать. Подкараулить и в сортир макнуть как следует!
      Молодые офицеры с готовностью заржали.
      Широкоплечий размашисто хлопнул Кира по спине:
      — Ты, как всегда, прав, господин лейтенант т’Кирсьен делла Тарн. Подождем окончания праздника.
      — Тем более наши банты так и просятся, чтоб их обмыли! — поддержал его порывистый южанин.
      — Если не обмыть, то, говорят, серебрение облезть может! — согласился Лен.
      — Так кто нам помешает?! — подбоченился т’Кирсьен. — Уж не табачник-полукровка, я думаю! Господа гвардейцы! В трактир! Шагом марш!
      — В «Подкову удачи»? — козликом подскочил на месте худощавый.
      — Полегче, Фальо! Не как в прошлый раз, — подмигнул товарищам т’Кирсьен.
      — Это когда он облевал всю лестницу в казарме? — хохотнул широкоплечий.
      — Именно! Поэтому, господа офицеры, без излишнего фанатизма!
      — Ой, да подумаешь… — обиженно протянул Фальо.
      — О тебе же пекусь! — Черноусый легонько подтолкнул его локтем в бок. — После «Подковы» нас ждет «Роза Аксамалы»!
      — Ух ты! — Лен расплылся в улыбке предвкушения. — Это же…
      — Именно! Лучшие девочки столицы Сасандры! И в их числе блистательная Флана! Дорого, конечно, но офицерами становятся один раз в жизни! — Т’Кирсьен поправил перевязь с узким кавалерийским мечом.
      — Ура! Ура гвардии! — заорал широкоплечий.
      — Ура его императорскому величеству! — бросая косой взгляд на остановившийся неподалеку патруль городской стражи, выкрикнул Лен.
      — Ура!!! — грянули гвардейцы в четыре молодые луженые глотки и, обнявши друг друга за плечи, направились к Банковской улице, навстречу позолоченным подковкам столь любимого военными Аксамалы — и в особенности конными гвардейцами — трактира.

      Только на углу Портовой и Прорезной фра Корзьело немного успокоился, усмирил бешено колотящееся сердце и смог подумать о случившемся без гнева.
      Тоже мне офицеры! Соплячье, вчера нацепившее банты, а гонору, как у прославленных ветеранов. Ни чести, ни совести, ни уважения к сединам. Как подобным людям можно доверять командование? А с другой стороны, пускай командуют. Чем больше в армию приходит такого пополнения (да не просто в армию, а в гвардию!), тем слабее становится Империя. Солдаты, не умеющие воевать, чиновники, не умеющие управлять, жрецы, по уши погрязшие в грехах…
      А потом наступит один прекрасный миг, когда Сасандра рухнет, словно великан, водруженный на худые и костлявые ноги дроу. Айшасе не придется даже прикладывать значительных усилий — приходи и бери величайшую Империю голыми руками. Ну, разве что качнуть несколько раз, дабы скорее свалилось то, что еще будет держаться.
      И никакой войны. Сасандрийцы будут продавать друг друга и страну целиком по дешевке, не торгуясь, радуясь брошенной в пыль черствой горбушке.
      А все силами скромных и неприметных людей. Таких как он, фра Корзьело, табачник и полукровка.
      И конечно, благодаря золоту Айшасы.
      Никто не докладывал фра Корзьело, сколько переправляется золота и серебра через Ласковое море, но он мог себе это представить хотя бы приблизительно.
      Нет, Сасандру победит не оружие.
      И тогда наступит время торжества. Его время, табачника Корзьело. Он отомстит за унижения, за оскорбления, за гордость, заткнутую… Ну, не стоит говорить, куда именно.
      Табачник свернул на Прорезную, стараясь держаться подальше от дешевых шлюх, высовывающихся из окон и осыпающих прохожих градом предложений одно непристойнее другого.
      Как можно посещать столь низкопробные заведения?
      Вот «Роза Аксамалы» — совсем другое дело. Опрятно, уютно, да и девочки как на подбор — хорошенькие и, что самое главное, нет ни одной старше двадцати пяти.
      А вот, кстати, и «Роза Аксамалы».
      Скучающий у входа охранник — могучие руки скрещены на груди, кожаная жилетка натянута на широченные плечи, словно парус на ветру, — кивнул Корзьело как старому знакомому, услужливо отворил украшенную резьбой дверь.
      Широкий зал, занимавший почти весь первый этаж, освещался восемью масляными лампами, новомодными, со стеклянными колпаками. В воздухе витал аромат дорогого табака — уж в этом-то Корзьело разбирался не понаслышке — и пряностей. За четырьмя столами, способными принять одновременно человек двадцать, сидело всего два посетителя. Один из них — щуплый носатый мужчина средних лет — сосредоточенно рассматривал гравировку на посеребренном кубке. Он не выглядел как постоянный гость «Розы Аксамалы». Слишком уж невзрачная одежда и потрепанный вид. Но судить о толщине кошелька покупателя по его одежде Корзьело отвык уже давно. Многие богачи имперской столицы выглядели под стать ремесленнику средней руки, а за показной роскошью некоторых дворян из провинции крылась полная неплатежеспособность. Второй мужчина, крепкого сложения, одноглазый, очевидно, бывший военный, позевывая, курил трубку. Табачника он удостоил быстрого взгляда, а потом отвернулся к стене. Причем сделал это настолько напоказ, что Корзьело вновь захотелось ускорить падение Сасандры.
      По широкой лестнице, ведущей на второй этаж, уже спускалась пышногрудая красавица. Пухлые яркие губы, тщательно подведенные глаза, волосы черные, как вороново крыло, глубокий вырез бархатного темно-бордового платья. Лишь самую капельку ее внешность портил крупный нос с горбинкой.
      — Фра Корзьело, — проговорила она грудным голосом, прислушиваясь к седьмому удару колокола с Клепсидральной башни, — ваша точность не устает поражать меня!
      — Это ваша красота не устает поражать меня, фрита Эстелла, — церемонно отозвался табачник. — Что же до точности, то… Как вам сказать? Жизнь коротка, и чтобы успеть выполнить все, что задумал, следует научиться не терять времени попусту.
      Хозяйка борделя понимающе улыбнулась. Тот, кто посчитал бы ее раскрашенной пустышкой, здорово просчитался бы. Вдобавок к привлекательности, природа наградила ее цепким, живым умом и хваткой прирожденного дельца. Иначе она не стала бы тем, кем стала к тридцати с небольшим годам.
      — Не хотите ли вина? У нас есть бочонок из-под самой Мьелы. Только для постоянных посетителей.
      — О, фрита Эстелла, с удовольствием пригублю настоящего мьельского вина, но после, — поклонился лавочник.
      — Как вам будет угодно, фра Корзьело. В таком случае, можете подняться наверх. Флана уже ждет вас.
      Хозяйка посторонилась, пропуская табачника на лестницу.
 
      В маленькой комнате горела всего одна свеча.
      Преодолевая удивительную в его возрасте робость, Корзьело переступил порог.
      Флана стояла посреди комнаты. Зеленые глаза и надменно опущенные уголки рта. Если красота хозяйки была подобна зрелому плоду, то, без сомнения, лучшая девочка «Розы Аксамалы» напоминала едва распустившийся цветок. Огненно-рыжие волосы уложены в высокую прическу. Талия стянута шнурованным кожаным корсетом, который оставлял открытыми грудь и треугольник волос внизу живота. Изящная рука поигрывала ременной плетью-шестихвосткой.
      — На колени, раб! — не терпящим возражения тоном приказала она.
      — Да, госпожа! — Корзьело рухнул на колени, словно его ударили по ногам, подобострастно закатил глаза. — Слушаюсь, госпожа!
      — Похоже, ты сегодня здорово провинился? — Флана приблизилась к гостю, замахнулась плеткой.
      Лавочник невольно зажмурился и тут же получил пощечину.
      — В глаза смотреть, несчастный!
      — Да, госпожа!
      — Я не слышала ответа!
      — Я провинился, госпожа. Я очень сильно провинился!
      — Наверное, ты хочешь, чтобы тебя наказали?
      — Да, госпожа! Накажите меня! Накажите!
      Корзьело торопливо сбросил плащ.
      Нога в черном кавалерийском сапоге уперлась ему в плечо.
      — Маленький негодяй! Ты за все поплатишься!
      — Накажите меня, госпожа, накажите… — ныл Корзьело, пытаясь обслюнявить сапог.
      Флана сильно толкнула его. Лавочник завалился навзничь.
      — Да! — Женщина нависла над ним. — Ты заслуживаешь хорошей трепки… И ты ее получишь!
      Легкие, скользящие удары плети обрушились на плечи и голову табачника.
      — Вот тебе, мерзавец! Вот тебе, негодяй!
      — О, госпожа… — тихонько кряхтел Корзьело. — Вы так добры, госпожа…
      — Негодяй, мерзавец! Ты даже не достоин называться человеком! На четвереньки, животное!
      Лавочник с готовностью исполнил приказ.
      Быстрым движением Флана оседлала его, не надавливая, впрочем, слишком на хребет пожилого человека.
      — Упрямый осел! Тебе мало обычной порки? Вези меня, осел!
      Кряхтя и постанывая — все-таки годы берут свое, — фра Корзьело пополз по кругу, старательно объезжая пуфик, плащ, валяющийся бесформенной грудой, и оброненную едва ли не сразу сумку.
      — Быстрее, животное, или в следующий раз я надену шпоры!
      — Да, госпожа, да! — выдыхал табачник на каждый шаг.
      — Или ускорить тебя плеткой?
      В подтверждение ее слов шестихвостка хлестнула по ягодицам Корзьело, обтянутым дорогим сукном.
      — О госпожа!
      — То-то же! — грозно проговорила Флана, поглядывая тем временем на зашторенное окно. Праздник как-никак, а тут приходится валандаться с этим старым похотливым козлом. И еще один извращенец только что ушел. Мерзкие старикашки! Они и возбудиться уже не способны, как настоящие мужчины. Возись тут с ними… Да еще нужно следить, чтоб удар не хватил в разгар любовных утех. Заведение госпожи Эстеллы гордится своей репутацией. И платят тут не в пример лучше, чем в дешевых борделях в припортовых кварталах. Отложить бы еще монет двадцать, уехать подальше, где тебя никто не знает, да хоть бы и в ту же Верну…
      — Ты, кажется, решил отдохнуть? Скачи, мой верный конь! — Плеть вновь хлестнула Корзьело по ягодицам.
      Табачник взбрыкнул, подобно самому настоящему боевому скакуну, но тут руки его подломились и он рухнул носом в ковер.
      Флана стремительно нагнулась — живой ли?
      Старый развратник дышал. Тяжело, с хрипами и присвистом, но дышал.
      — С загнанными лошадьми знаешь, что делают? — проговорила она, хищно улыбаясь.
      Корзьело ойкнул и вскочил. Довольно резво для его возраста.
      — Прошу простить меня, госпожа!
      — Простить? Ах, вот ты как заговорил? Уж не думаешь ли ты, что просьбы помогут тебе избежать справедливого наказания?
      — Нет, госпожа…
      — Что — «нет»?
      — Не думаю, госпожа! Готов искупить вину…
      — Ах, готов? Тогда долой штаны и на кровать!
      Фра Корзьело поспешно повиновался. Трясущимися руками сбросил панталоны и лег ничком на широкое ложе.
      Плеть ударила по дряблым ягодицам. Раз, другой, третий…
      Ремни скользили, не причиняя особого вреда. Оставляли красные полоски и только.
      Табачник корчился и постанывал.
      — Грязное животное! Ты дорого заплатишь! — приговаривала Флана.
      «Не меньше пяти полновесных золотых монет, — думала она при этом. — Сколько же фрита Эстелла отдаст мне? Две или одну?»
      — Ну что, довольно с тебя, раб? — прошипела «госпожа» прямо в заросшее седыми волосами ухо лавочника.
      — О да, госпожа! — Корзьело перевернулся на спину.
      — Почему-то мне кажется, что стоит продолжить… — задумчиво проговорила Флана. Тот, первый, возбудился после порки гораздо больше. Даже удивительно как-то…
      — Хватит… — хрипло проговорил табачник. Он и в самом деле не испытывал ни малейшего удовольствия. Если бы не гнусная фантазия Министра, назначающего встречу за встречей в самых дорогих борделях и требующего неукоснительного соблюдения определенных им правил, Корзьело никогда в жизни не позволил бы какой-то девке хлестать его плетью, унижать, оскорблять… С каким бы наслаждением он сам избил бы ее, связал, так, что веревки врезались бы в кожу и плоть, колол бы иглами эту вызывающе обнаженную грудь, кусал бы… Ничего, паршивая шлюха еще узнает, как страшна бывает месть потомка истинного айшасиана! Эти наглые зеленые глаза еще прольют слезы, эти губы будут умолять о пощаде. Как она будет кричать, извиваться под его ударами, как вспухнут рубцы на ее белой коже! До крови, до полусмерти! Она так просто не отделается…
      — Ого! — удивленно проговорила Флана. — Кажется, я ошиблась… Продолжать не стоит. Ты полностью готов, раб.
      Она оперлась правым коленом о покрывало из медово-желтой шкуры саблезуба. Медленно перекинула вторую ногу через фра Корзьело. Плеть упала в изголовье кровати.
      — Не двигайся, я все сделаю сама…
      Табачник оскалился и закрыл глаза.
 
      Охранник как бы нехотя оторвался от насиженного места под самой вывеской «Розы Аксамалы», подозрительно оглядел шумную компанию.
      — Ты что, не узнал нас, Ансельм? — подбоченился Вензольо.
      Здоровяк пожал плечами.
      — То-то и оно, что узнал! — захохотал Летгольм, поправляя щегольскую беретку. — Да не переживай, Ансельм! Мы сегодня при деньгах!
      — Да ну? — пробасил охранник.
      — Не ве’ишь? — воскликнул каматиец. — А з’я! Антоло гуляет!
      Он хлопнул по плечу табальца.
      — Что так?
      — Да не чаял уж экзамен пройти! — развел руками Антоло. — Гусь из меня всю кровушку выпил. Хуже мары !
      — Мара не пьет кровь, — задумчиво проговорил Ансельм.
      — Ну, не мара, так бруха ! — вмешался т’Гуран. — Не все ли равно?
      — О! Б’уха — ст’ашное чудовище! — Вензольо сделал знак, отгоняющий нечисть.
      — Бруха пьет, — согласился вышибала.
      — Мы тут будем упырей обсуждать или как? — наигранно зевнул Бохтан.
      — Да не бойся, Ансельм! — Антоло вытащил из-за пазухи замшевый мешочек, встряхнул им перед носом охранника. — Деньги — вот они! Конечно, попотеть пришлось, пока уговорил фра Борайна, — он даже передернулся, упомянув имя несговорчивого банкира, — выдать мне их. Отец-де не велел… А я ему — понимаешь, дружище Борайн, астрологию с первого раза не каждый сдаст!
      — А он? — приподнял бровь Ансельм.
      — Да какая разница? — Летгольм притопнул ногой. — Ты собираешься нас пускать?
      — Или мы еще куда направимся… — пробурчал Емсиль.
      — Вот именно! — кивнул Антоло. — Нам, знаешь, все равно, где денежки потратить. Да! Я же должен целых пять серебряных скудо фрите Эстелле. Вот и случай отдать долг!
      — Нам неприятности ни к чему. — Охранник все же не спешил отойти с дороги.
      — Да какие неп’иятности! — Каматиец скорчил непонимающее лицо. — Мы ж как овечки!
      — Похоже, нас в «Корзинке счастья» заждались, — развернулся Емсиль.
      — Мы будем тише воды ниже травы! — заверил вышибалу Антоло. Вытряхнул из кошелька несколько монет. Выбрал самую мелкую из серебряных — итунийской чеканки. — На! Это тебе!
      Ансельм хмыкнул, недовольно скривился, но деньги взял.
      — Глядите у меня! Знаю я вашего брата…
      — Мой брат, — веско проговорил Летгольм, — с отличием закончил Императорский аксамалианский университет тонких наук! Он весьма уважаемый адвокат. Кстати, если тебе вдруг понадобится его помощь, не стесняйся — подходи прямо ко мне.
      Охранник покачал головой. Подвел итог:
      — Болтуны.
      Но подвинулся, позволяя пройти.
      — Только без ваших шуточек школярских.
      Пропуская друзей вперед, Антоло примирительно проговорил:
      — Или мы не знаем, Ансельм, какой сегодня праздник? Вот увидишь — все будет хорошо.
 
      Усевшись за столом, студенты принялись озираться в поисках прислуги.
      Из замеченных Корзьело посетителей остался лишь один — одноглазый вояка. Он по-прежнему сидел в гордом одиночестве, посасывая трубку. Молодых людей он удостоил столь же мимолетного взгляда, что и табачника.
      — Ну что, вина для начала? — Вензольо расстегнул верхнюю пуговицу камзола. — Что-то го’ло пылью забилось…
      — Еще бы! — рассмеялся Антоло. — Столько лет грызть гранит науки!
      Каматиец нахмурился на мгновение. Астрологию он сдал лишь с третьего раза. Да и на курсе геометрии просидел лишний год.
      — Эй, хозяева! — Летгольм постучал ножнами корда по столу. — Где вы?
      — Не шуми! — одернул его Емсиль. — Надо будет — подойдут.
      — Что значит — «надо будет»! Мне уже надо!
      — Что, не терпится? — оскалился Бохтан.
      Пока Летгольм придумывал самый убийственный ответ, на лестнице появилась хозяйка борделя.
      — Что за шум, молодые господа? Чего желаете?
      — Для начала вернуть долг, фрита Эстелла! — поднялся табалец. — Вот — все до последнего скудо.
      — А, это вы, фра Антоло? — Эстелла подошла к столу, приняла из рук студента монеты, придирчиво их осмотрела. — Что ж, я рада, что даже молодежь держит слово. Воистину благословенные времена.
      Если бы кто-нибудь в это мгновение взглянул на одноглазого, то по его гримасе сразу догадался бы, что он придерживается совсем другого мнения насчет времен.
      — Молодые господа желают вина, как я поняла? — продолжила Эстелла.
      — Конечно! — воскликнул Вензольо.
      — Хорошо бы пива, — не поднимая глаз от столешницы, проговорил Емсиль.
      Студенты захохотали. Ну, лесной житель, дикий человек — что с него возьмешь?
      — Вино! — решительно возразил Антоло. — Сегодня только вино! Чего ты насупился? Я угощаю!
      — Молодой господин окончил факультет? — догадалась хозяйка.
      — Мы все окончили! Пусть теперь арифметика и геометрия отдохнут от нас! — Антоло взмахнул рукой, словно выступал перед профессорами.
      — А также логика и риторика! — добавил Летгольм.
      — И астрология с музыкой! — это уже Емсиль.
      — И г’амматика!
      — Пускай катятся ко всем ледяным демонам Севера! — Антоло прихлопнул ладонью по столу. — Пусть провалятся эти никому не нужные науки на дно океана Бурь! Теперь каждый выберет себе науку по душе и сердцу! Я, например, буду изучать богословие.
      — А я — медицину, — тихо, но твердо высказался Емсиль и огляделся по сторонам — только попробуйте засмеяться.
      — А мы с Вензольо подналяжем на юриспруденцию! — звонко выкрикнул Летгольм. — Станем лучшими законниками в Сасандре! Так, Вензольо, что ты молчишь?
      — Ну, так, — нехотя согласился каматиец. Он-то в своих силах одолеть семилетний курс обучения на адвоката не был столь уверен.
      Эстелла улыбнулась:
      — Не забывайте наше убогое заведение, когда достигнете вершин успеха и власти, молодые господа!
      — Не забудем, — искренне пообещал Антоло. — Если Флана будет еще работать у вас, фрита Эстелла. Она, кстати, свободна?
      — К сожалению, нет… Но она освободится к восьмому часу клепсидры. Зато свободны Рилла и Алана. Лита должна подойти чуть позже — она отпросилась проведать стариков.
      — Рилла? — подпрыгнул на месте Летгольм. — Друзья мои, я, пожалуй, поднимусь наверх…
      — А вина? — схватил его за рукав Вензольо.
      — Погоди немного, какой ты нетерпеливый, — погрозил Летгольму пальцем Антоло. — Ты бросишь вино и верных друзей ради девицы? Пусть и пригожей, но…
      — В самом деле, — дернул плечом Бохтан. — Так не годится. Нужно выпить за успех.
      — Я сейчас распоряжусь, молодые господа, — благожелательно кивнула фрита Эстелла. Она убедилась в платежеспособности старых знакомцев (а убеждаться в этом, чтобы избежать разочарований и никому не нужных скандалов, ей приходилось частенько), а также поняла, что студенты намерены веселиться, а не задирать случайных посетителей.
      — Я такой голодный, — пробурчал Емсиль после того, как хозяйка ушла, — что съел бы половину мамонта.
      — Ты что, жрать сюда пришел? — возмутился Летгольм.
      А Бохтан добавил:
      — К девочкам лучше с легким желудком.
      — Ага! И с тяжестью в другом месте, — захохотал Антоло. — Кто из вас собирается изучать медицину?
      — Так я ж и не прошу… — совсем сник барнец.
      Из неприметной дверцы под лестницей вышла молоденькая девчонка с пузатым кувшином, который прижимала к животу двумя руками.
      — А вот и Далья! — радостно закричал Вензольо.
      — Привет, Далька! — ухмыльнулся Летгольм. — Ты еще не подрабатываешь наверху?
      Девушка — не старше четырнадцати лет на первый взгляд — пунцово зарделась.
      — Оставь девчонку в покое! — строго приказал Антоло. И вправду, приставать и смущать племянницу фриты Эстеллы не стоило. Некрасиво как-то…
      — А может, я влюблен? — бросил берет на стол аксамалианец. — Ты, Далька, не вздумай пойти по тропе порока! Подрастешь, я тебя замуж позову.
      Далья пискнула что-то неразборчивое, но, скорее всего, нелицеприятное для шутника, стукнула кувшином по столешнице и убежала втрое быстрее, чем пришла.
      Студенты покатились со смеху, толкая Летгольма локтями.
      — Друзья! — Антоло поднялся. — Давайте поднимем эти кубки за то, чтобы на какие факультеты мы ни ушли, куда бы ни занесла нас судьба на просторах Сасандры, мы сохранили главное, что у нас есть, — дружбу.
      — Ура! — Все вскочили. Глаза студентов горели воодушевлением. В такие мгновения они могли пойти за табальцем в огонь и в воду, согласились бы на нищету и смертельные опасности. — Ура Антоло!
      Под неожиданно заинтересованным взглядом хмурого ветерана студенты столкнули кубки и осушили их до дна. Алое, как кровь, мьельское вино холодило язык и горячило головы.
      Фра Корзьело открыл глаза, тяжело вздохнул. Конечно, не тот уже возраст у него для подобных встрясок… Но полученное удовольствие того стоит. Особенно, если представлять шлюху связанной, подвешенной за ноги, покрытую свежими кровоподтеками.
      — Вина принеси! — буркнул табачник.
      Флана послушно вскочила, накинула на плечи капот.
      — Конечно, господин. Сейчас распоряжусь, господин.
      Куда только подевалась опасная хищница?
      — Сама принесешь! — прикрикнул Корзьело. — Ишь ты, хозяйка нашлась! Распоряжусь…
      — Да, господин. Слушаюсь, господин. — Она поклонилась и опрометью выбежала за дверь.
      — То-то же, — довольно пробурчал Корзьело и вскочил с кровати.
      Пожилой табачник действовал стремительно. Подхватил свою сумку, брошенную у входа, распутал завязки, вытащил плетку, точь-в-точь похожую на ту, которой пользовалась Флана. Хмыкнул, сунул ее шестихвостку в сумку, а принесенную бросил в изголовье кровати. Внимательно осмотрел и расправил несколько ремней. Теперь ни одна живая душа не заподозрит подмены.
      Он успел натянуть панталоны и придирчиво рассматривал смятый плащ, когда вернулась Флана с подносом, на котором стоял кувшин вина и небольшой кубок, покрытый сложным узором — фалесская работа.
      — Тебя только за смертью посылать! — сердито каркнул лавочник.
      — Прошу простить меня, господин… — Женщина с поклоном поставила поднос рядом с Корзьело. — Позвольте, я налью вам вина…
      — Лей давай! И быстрее — некогда мне тут с тобой!..
      Флана, пряча глаза, чтобы посетитель, не приведи Триединый, не заприметил холодного презрения, взяла кувшин. Тонкой струйкой вино полилось в кубок, хотя больше всего ей хотелось врезать кувшином по круглой голове лавочника, так и не удосужившегося снять пелеус.
 
      Табачник шагнул на верхнюю ступеньку лестницы и сразу почувствовал неладное.
      Во-первых, слишком много людей.
      Во-вторых, слишком громко они разговаривают. Едва ли не кричат. Того и гляди сцепятся, хотя указом императора в день тезоименитства его матери все драки запрещены.
      Но разве писан закон для нынешней молодежи?
      У самого подножия лестницы стояли, испепеляя друг друга полными ненависти взглядами, двое молодых людей. Один в ало-золотом камзоле с серебристым бантом на левом рукаве. Корзьело узнал его закрученные черные усики, надменный излом губ и дерзко выпяченный подбородок. Тот самый мальчишка-лейтенант, в которого он врезался по пути в «Розу Аксамалы». Напротив него набычился светловолосый парень — по всей видимости, северянин. Его широкие плечи обтягивала темно-серая куртка из добротного сукна, а узкие панталоны подчеркивали крепкие икры. Подмастерье? Купеческий сынок? А! Вот и отгадка! На поясе корд полутора пядей в длину. Студент. Развелось тут оболтусов, готовых чем угодно заниматься, лишь бы от работы отлынивать! На них пахать можно — вон куртка скоро лопнет по швам, а они корпят над старинными фолиантами, рассчитывают парады планет, составляют дрянные вирши и решают задачки о пешеходах и всадниках…
      — А я заявляю вам, господин гвардеец! — решительно проговорил Антоло. — Я пришел раньше и не намерен пропускать вперед себя кого бы то ни было!
      — Вы забываетесь, господин студент! — дрожащим от сдерживаемой ярости голосом отвечал т’Кирсьен делла Тарн. — Во-первых, я — офицер гвардии! Во-вторых, я — дворянин! В-третьих…
      — Не стоит утруждать себя перечислением заслуг! Среди них нет ни одной, которой вы достигли бы собственным трудом!
      Т’Кирсьен сглотнул так, что судорожно дернулся кадык.
      — Я не намерен долго объясняться с какими-то студентами!
      — Не с какими-то, а с закончившими полный курс подготовительного факультета! — выкрикнул Летгольм из-за стола.
      — А сброду слова не давали! — злобно бросил ему высокий и широкоплечий офицер. Его Корзьело тоже помнил.
      — Это я-то сброд? — возмутился, вскакивая, аксамалианец. — Я всю жизнь прожил в столице! А вот из какого стойла ты перебрался на гвардейскую конюшню?
      — Господа студенты! — повернулся к нему т’Кирсьен. — Так недолго докатиться и до оскорбления чести мундира!
      «Где же вышибала? — тоскливо подумал фра Корзьело. — Почему не вмешается и не наведет порядок? Да и тот посетитель, что курил трубку, производил впечатление человека, способного голыми руками управиться с десятком развоевавшихся юнцов…»
      Табачник поискал взглядом охранника и не нашел. Поискал одноглазого и… тоже не нашел. Ну, хоть хозяйка борделя здесь или нет? Фриты Эстеллы нигде не было. Корзьело уже подумывал вернуться в комнату Фланы, но тут цепкие пальцы схватили его за рукав.
      Хозяйка?
      Так и есть.
      Обдавая приторным запахом благовоний, Эстелла зашептала в ухо лавочника:
      — Ансельм пошел за стражей… Боюсь, добром это не кончится. Идемте, фра, я спрячу вас у себя…
      Корзьело волей-неволей потянулся за ней, оглядываясь на спорщиков.
      Лейтенант и белобрысый студент у лестницы живо напомнили ему двух боевых котов. Один барнской породы — тяжелый, лобастый, убивающий барана ударом когтистой лапы. Второй из тех, что разводят в Мораке для охоты на зубастых морских щук, — гибкий, подвижный, в столкновении грудь в грудь, конечно, уступит, но зато замотает врага до смерти.
      Табачнику даже захотелось остаться посмотреть, чем закончится драка, а в том, что противники вскоре вцепятся друг другу в горло, он не сомневался, но фрита Эстелла настойчиво волокла его за собой.
 
      — По-моему, они напрашиваются на хорошую взбучку! — воскликнул порывистый Фальо, хватаясь за рукоять меча.
      Лейтенант Лен, сохранивший остатки рассудительности, схватил его за руку:
      — Ты в своем уме?! Какой сегодня день?
      — А по-моему, — ответил Вензольо, приподнимаясь на скамье, — тебя следует хо’ошенько п’оучить, позо’ Каматы!
      — Уж не ты ли меня проучишь, картавый! — возмутился Фальо, а широкоплечий гвардеец пробурчал:
      — Каких уродов только в университет не берут… За Аксамалу обидно!
      — Господа, господа! — призывал к сознательности Лен. — Держите себя в руках!
      — Перед этими тюфяками, что ли? — Фальо, преодолевая сопротивление старшего товарища, тащил меч из ножен. — Моя бы воля, я бы этот университет!.. Гнойный чирей на теле Сасандры! Вот из-за таких ученых-моченых все беды нашей Империи! Дети облезлой кошки!
      В самый разгар спора т’Кирсьен попытался обойти студента, но Антоло решительно заступил ему дорогу. Гвардеец резким движением оттолкнул соперника, рванул по лестнице вверх. Табалец схватил его сзади за камзол. Раздался треск. Мундир пошел по шву.
      Лейтенант побелел. Ты можешь принадлежать к старинному роду, десятки поколений верой и правдой служившему Империи, но быть при этом нищим. Или полунищим, это кому как захочется сказать. Т’Кирсьен делла Тарн еще ни разу не успел получить жалования офицера, прибыв в столицу полгода назад с рекомендацией старого друга отца, начальника гарнизона крепостицы у самой долины альвов, и почти все это время жил взаймы. Даже за этот мундир он выплатил портному едва ли половину стоимости, дав слово офицера вернуть долг из первой же выплаты жалования.
      — Ты как посмел, деревенщина! — клокочущим от ярости голосом прошипел он.
      Антоло с угрюмым лицом забежал выше гвардейца по лестнице:
      — Клянусь посмертием, ты не пройдешь наверх!
      — Я не пройду?
      Кулак т’Кирсьена метнулся к подбородку студента. Отработанным в десятках потасовок движением Антоло отклонился и от души врезал офицеру под ложечку. Молодой дворянин задохнулся и вынужден был вцепиться рукой в перила, чтобы не свалиться с ног.
      — Оскорбление мундира! — взвизгнул Фальо, отталкивая Лена. — Бей его, Кир!
      Бохтан выставил ногу далеко из-за стола, и гвардеец покатился кубарем, рискуя набить хороших шишек о резную дубовую мебель.
      Т’Кирсьен бросился на Антоло, обхватил его руками поперек туловища и сильно толкнул, пытаясь уронить спиной на ступеньки. Вензольо сиганул через столешницу на помощь другу. Широкоплечий офицер быстрым движением подцепил со стола наполовину пустой кувшин и запустил его каматийцу в голову. Брызнули во все стороны алые капли…
      — Господа, опомнитесь! — Последняя попытка Лена успокоить и друзей, и врагов успехом не увенчалась.
      Емсиль подскочил к нему, замахнулся, но Фальо, не поднимаясь с пола, вцепился барнцу в ноги, опрокинул его. Здоровяк попытался отмахнуться от юркого, подвижного противника, но каматиец нырнул ему под руку и боднул, разбивая в кровь губы.
      Бросавший кувшин гвардеец отшатнулся, увидев мелькнувшее перед самым носом острие корда, выхваченного Бохтаном. И тут Лен, поняв, что дальнейшие призывы к примирению могут лишь пойти на пользу численно превосходящим студентам, подхватил табурет и обрушил его на голову коневода из Окраины. Глаза Бохтана закатились, он обмяк и упал навзничь.
      — Убил! — заверещал Летгольм, прыгая на спину Лена.
      Антоло и Кир боролись, сопя, словно вцепившиеся друг другу в холки коты. Лейтенант так и норовил ударить студента спиной если не о ступени, то хотя бы о перила. Табалец, зажав голову противника под мышкой, бил его кулаком по почкам. К счастью для гвардейца, они вертелись на месте и удары тяжелого кулака приходились вскользь.
      — Руби чернильников! — Широкоплечий гвардеец Верольм крутанул над головой меч.
      Вельсгундец т’Гуран, сидевший весь вечер тихонько, как мышка, принял удар на свой корд. Пнул офицера под колено, попытался перехватить ладонь, сжимавшую эфес меча.
      Т’Кирсьен и Антоло наконец свалились и, продолжая сжимать друг друга в объятиях, покатились дерущимся под ноги. Они врезались в Емсиля, поднимающегося, как медведь с вцепившимся в загривок котом Фальо. Барнец ойкнул, когда чье-то колено врезалось ему между ног, и упал на спину Антоло, уже нащупавшему горло Кира. Куча-мала, с той лишь разницей, что устроившие ее не играли. Боевая ярость затмила глаза даже самых острожных и законопослушных молодых людей.
      Груз навалившегося на спину тела заставил табальца разжать пальцы. Он почувствовал, как гвардеец выскальзывает из его рук, и попытался столкнуть Емсиля.
      Кир вырвался из-под груды человеческих тел. Лягнул Антоло каблуком в нос, но не попал — шпора лишь слегка скользнула по щеке студента, огляделся.
      Верольм боролся с т’Гураном. Каждый из них сжимал запястье противника, стараясь лишить оружия. Оба топтались на месте и сопели, будто бы передвигали тяжеленный комод.
      Вензольо и Бохтан не подавали признаков жизни.
      Лен бросил меч и, вцепившись Летгольму в волосы, пытался стянуть его со своей спины. Щуплый аксамалианец шипел, как дикий кот. Вдруг в его руке Кир разглядел сверкнувшее лезвие корда.
      — Стой! Ты что?! — рванулся к дерущимся молодой человек, но не успел.
      Выкрикнув нечленораздельное проклятие, Летгольм ударил Лена за ключицу. Вырвал клинок и вонзил его еще раз.
      — Нет! — Т’Кирсьен, не помня себя, взмахнул мечом. Он видел лишь темное пятно, расплывающееся по новенькому мундиру друга, и перекошенное болью лицо. Струйку крови, несмело показавшуюся в уголке рта.
      Летгольм попробовал заслониться кордом, но его оружие не выдержало столкновения с кавалерийским мечом и переломилось у самой крестовины. А лезвие меча с размаху вонзилось в щеку аксамалианца, кроша зубы.
      В этот миг в борделе сразу стало тесно из-за ворвавшегося десятка городской стражи. Вбежавший первым вышибала Ансельм в длинном прыжке двумя ногами свалил Верольма, насел сверху и принялся деловито заламывать правую руку.
      — Именем Императора! Все арестованы! — закричал усатый, отмеченный шрамом ветеран с нашивками сержанта. — Оружие на пол!
      Казалось, никто, кроме т’Кирсьена, его не услышал. Молодой лейтенант с ужасом уставился на окровавленный клинок. В голове его пронеслось: «Арест! Тюрьма! Позор! Пожизненно в рядовые в лучшем случае!»
      — Вяжи их! — выкрикнул сержант, ударяя дубинкой по локтю т’Гурана.
      И тогда Кир не выдержал. Он бросил меч и стремглав побежал по лестнице, движимый лишь одним желанием — спастись.
      Позади доносился шум борьбы — хриплые выдохи, крики, треск ломаемой мебели. Разгоряченные боем гвардейцы и студенты не желали сдаваться так просто, а офицер, потомственный дворянин т’Кирсьен делла Тарн, бежал, словно почуявший близкую свору олень.
      Он дернул одну дверь — закрыто.
      Вторую…
      Третью…
      Неожиданно она поддалась, и гвардеец ввалился в небольшую комнатку, освещенную одинокой свечой. Не сумел остановиться и повалился прямо на застеленную медово-желтой шкурой саблезуба кровать.
      Кир попытался вскочить, но маленькая ручка решительно уперлась ему в грудь. Тонкий палец коснулся губ:
      — Не шуми!
      Флана двумя быстрыми шагами подскочила к двери и задвинула засов.

      Тук! Тук! Тук-тук-тук! Тук! Тук!
      Тер-Ахар нехотя поднялся с толстоногого табурета. Потянулся, прикоснувшись кулаками к потолку. Да… Не умеют люди строить. Все время приходится нагибаться, чтобы не стукнуться лбом о притолоку, свод даже в самых богатых и просторных домах так и давит на макушку. То ли дело в просторном чуме из шкур мамонтов! Вольготно, уютно и тепло в самый лютый мороз.
      Великан подошел к двери, взялся левой рукой за кованый засов. В правой он сжимал костяную дубинку в локоть длиной. В человеческий локоть, конечно. Хоть и нанявший его для охраны вельможа — человек богатый и занимающий высокую должность при императоре Сасандры, но прихожая казалась Тер-Ахару ужасно маленькой и тесной. Негде в ней развернуться с привычным копьем или рогатиной, да и секирой не размахнешься как следует. А маленькая дубинка — желтая и слегка изогнутая — в самый раз.
      Тук! Тук! Тук-тук-тук! Тук! Тук!
      Да нетерпеливо так!
      — Кто? — утробным басом поинтересовался охранник через дверь. Мало ли что неизвестный знал условный стук! Осторожность никогда не помешает. Осторожный охотник два века живет — говорят в снежных равнинах Гронда, что раскинулись далеко на севере от просвещенной и блистательной Аксамалы, за Искристыми горами. Тер-Ахар очень тосковал по покинутой родине. Даже во сне часто видел слегка холмистую равнину, покрытую снегом, сверкающим ярче всех драгоценных камней мира; широкую утоптанную тропу, проложенную бредущим в поисках ягельных полей стадом мамонтов — рыжевато-бурых, мохнатых великанов; переливающуюся сотнями оттенков, изменчивую занавесь северного сияния. Глупые южане восхищаются радугой! Некоторые даже склонны поклоняться ей, считая дорогой, по которой души умерших поднимаются в небесный ирий. Они никогда не видели северного сияния, волшебного плата, наброшенного отцом Небо на плечи матери Земли. Чего стоят жалкие потуги иллюминаторов из Фалессы раскрасить ночное небо разноцветными огнями на потеху толпе перед величием промысла великих Богов?
      — Открывай, Тер-Ахар! Замучил уже! — донесся из-за двери знакомый голос. — Или ты заснул там ненароком?
      Вот оно что! Вернее, кто…
      Засов бесшумно вышел из скобы, дверь провернулась в хорошо смазанных петлях.
      — Подозрительный ты стал, Тер-Ахар, — хитро прищурившись, проговорил вошедший человек. — Своих не узнаешь.
      — Я узнаю, — ответил великан, закрывая дверь. — Но нынче столько всякой дряни в Аксамале развелось…
      — Так, так… — покивал гость. Снял прикрывающую левый глаз черную повязку. — Сам у себя?
      — У себя, — ответил Тер-Ахар, возвращаясь на свое место.
      — Я без доклада, — усмехнулся гость.
      — Кто бы удивлялся? — в тон ему отозвался телохранитель.
      Он хорошо знал позднего посетителя и за пять полных лет службы успел привыкнуть к его неожиданным появлениям то в полночь, то на рассвете. Этот человек хотя и был, несомненно, дворянином, да наверняка еще старинного знатного рода, предпочитал, чтоб его называли просто Мастером, как какого-нибудь сапожника или бронника. Да скорее всего, мастером и был. Только не мирного ремесла, а тайного сыска Сасандры. Ведь хозяин, нанявший Тер-Ахара, возглавлял тайное сыскное войско Аксамалы.
      — Не скучаешь по родине? — Мастер неторопливо сбросил потертый плащ, повесил его на вбитый в стену колышек.
      — Скучаю, — честно ответил великан.
      — Да уж… — протянул сыщик. — Ты ж тут у нас должен с ума от жары сходить.
      — Я терпеливый. — Тер-Ахар невозмутимо скрестил руки на груди. Не станешь же объяснять всем и каждому, что путь в родное стойбище для него заказан навсегда. Он потерял лицо на той, казавшейся уже давней, охоте на медведей, когда острие его копья скользнуло по лопатке хищника и не убило, и даже не ранило смертельно, а лишь разъярило зверя. Неудачник-охотник погиб бы (сколько раз он спрашивал себя потом — не был бы это лучший выход?), но на пути медведя оказался его побратим Гар-Акат. Прущего прямо на тебя медведя остановить под силу разве что мамонту, но Гар-Акату удалось сдерживать его яростный напор до тех пор, пока Тер-Ахар не вскочил и не раскроил лобастую белую голову секирой. К несчастью, побратим умер от ран, которые хоть и не были особо тяжелыми, но почему-то воспалились и через десяток дней почернели, испуская зловоние. Как и подобает охотнику, Тер-Ахар предложил свое копье и свои руки семье погибшего — кто-то же должен кормить стариков-родителей, младших братьев и сестер. Отец Гар-Аката, в прошлом прославленный воин и непревзойденный следопыт, отказался. Наверное, горе затмило ему разум, но сказанного не воротишь. Тем более сказанного при всем стойбище. Так клан великанов, кочевавший у трех холмов, лишился не одного, а двух охотников сразу. Тер-Ахар ушел. Он не боялся, что его мать и отец останутся голодными, — два старших брата прокормят стариков. Долго скитался по западным королевствам, что раскинулись между Сасандрой и океаном Бурь, и наконец попал в Империю. В первый же день по прибытии в Аксамалу он чем-то не приглянулся вознице разукрашенной кареты, и тот хлестнул великана длинным бичом. Должно быть, решил покуражиться, доверяя быстроногим коням. Тер-Ахару случалось догонять стремительных северных оленей и валить их на бегу, поймав за заднюю ногу. Оказалось, что карету опрокинуть не намного труднее. Так, чуть-чуть поднатужиться, и готово. Выбравшийся из лежащей на боку повозки вельможа отругал на чем свет стоит кучера, а великану предложил службу — охранять дом, имущество и саму жизнь нанимателя.
      — Ну, я пойду? — Мастер кивнул на дверь, ведущую в глубь дома. При этом он так пристально посмотрел на великана, что тому показалось на мгновение, что человек услышал все его невеселые размышления.
      — Оружие.
      Тер-Ахар постучал пальцем по колченогому столику.
      — Ах да! — улыбнулся Мастер. — Забыл. Извини.
      «Ага, — подумал телохранитель. — Ты забудешь. Скорее белый медведь забудет, где он бросил недоеденного моржа. Проверяешь меня просто. Ничего. Проверяй. Я привык».
      Сыщик тем временем отстегнул от пояса ножны с длинным кордом — больше двух пядей. По мнению Тер-Ахара, имперский обычай соизмерять длину клинка с занимаемым в обществе положением не стоил и плошки тюленьего жира. Так можно докатиться до того, чтобы цвет штанов соответствовал знатности их владельца. Длина оружия может определяться только его предназначением и ничем иным. Из-за голенища сапога Мастер вынул широкий нож с глубоким кровостоком и изогнутой рукояткой, из рукава — пару легких ножей, похожих на серебристых рыбок. Постоял, подумал немного, улыбнулся Тер-Ахару и сунул ладонь себе за шиворот, вытаскивая четыре метательные звездочки.
      — Все! Чисто! Не скучай!
      Сыщик скользнул в дверь, словно растворился в воздухе — бесшумно и даже, похоже, не вызвав ветерка в тесной комнатушке.
      Великан почесал бок. Уселся на табурет.
      Мастера он уважал. Люди — странные существа. Большинство почему-то считало Тер-Ахара тупее колоды для разделки мяса. Наверное, им так привычнее — если кто-то уродился здоровяком, то в уме не нуждается. Вот и пытались обмануть великана, обжулить эту гору мышц и костей, способную лишь кулаками махать да тяжести переносить. Откуда же им знать, что безмозглый охотник в снежной равнине не выживет? Ум, смекалка, наблюдательность помогают поколениям великанов бороться с суровой природой — находить еду, топливо для очага, шкуры для одежд и жилищ, дерево, кость и редкое кричное железо для оружия и охотничьих приспособлений. Что ж, несколько сыщиков поплатились за самонадеянность сломанными или вывихнутыми руками, попробовав спрятать нож или кастет. Мастер никогда не позволял себе ничего подобного. С шуточками и подначками, но выкладывал на столик все имевшееся у него оружие. При этом Тер-Ахар ощущал в нем спокойную уверенность опытного бойца и не отказался бы когда-нибудь проверить мастерство рукопашного боя маленького человека. Великан не мучался угрызениями совести, справедливо предполагая, что в драке с Мастером совершенно не важно, кто больше весит или у кого толще кости.
 
      Глава Аксамалианского тайного сыскного войска, благородный т’Исельн дель Гуэлла, скомкал исписанный убористым почерком листок и запустил его в угол, в корзину для бумаг. Сколько шпионов из Айшасы, Вельсгундии, Итунии или Фалессы отдали бы половину крови за право порыться в ней! Как бы не так! Утром молчаливый и суровый великан, не смыкавший глаз в прихожей, сожжет все черновики и пепел разомнет, чтоб ни одна живая душа не подобралась к тайнам государственной важности.
      Хотя какая там, к ледяным демонам, государственная важность?!
      Половина бумаг — глупые доносы и невразумительные подозрения. Одному лавочнику кажется, будто сосед шпионит в пользу Айшасы, а десяток опытных сыщиков должны с его фантазиями разбираться. Другой решил, что в подвале соседнего дома собирается компания вольнодумцев, — в последние пять-шесть лет немало развелось таких граждан Империи, которые готовы превозносить все заграничное, как, например, панталоны фалессианцев, символизирующие, оказывается, внутреннюю свободу и духовную независимость, или отношение айшасианов к белокожим эмигрантам — мол, так нам и надо, со свиньями и обхождение свинское… Пропустить подобный донос дель Гуэлла, конечно же, не мог. В особенности после именного указа Императора, объявляющего смутьянов и вольнодумцев врагами Сасандры. Проверили. Оказалось, что и вправду собираются, но не с целью злоумышления против государственности, а для удовлетворения противоестественной похоти. Глава тайного сыска передернулся — он многое мог понять, но не мужеложство… Чем не подрыв устоев государственности? Пришлось отправить извращенцев вначале за решетку городской тюрьмы, а после на каторгу — колоть щебень для строительства имперских дорог.
      В двери поскребли. Осторожно и вместе с тем решительно. Как если бы гость не сомневался в том, что его ждут, но не желал застать хозяина врасплох. Никто, кроме Мастера, такого себе не мог позволить.
      — Входи! — Дель Гуэлла перевернул стопку листов исписанной стороной вниз. Хоть и лучший сыщик, а доверять в этом мире нельзя никому.
      Мастер вошел. В сером суконном камзоле и высоких сапогах он походил на выслужившего полный пенсион кавалерийского капитана. Из тех, кому предоставляют земельные наделы в Тьяле, на левом берегу Дорены.
      Сыщик слегка поклонился. Глава тайного сыска дружески кивнул и жестом указал на стул с высокой резной спинкой. Раболепно кланяться — удел бесталанных. Человек, распутавший столько сложных и подчас непостижимых простым разумом преступлений против Империи, имеет право на маленькие привилегии.
      — Чем порадуешь? — с трудом сдерживая зевок — время-то позднее, — спросил т’Исельн.
      Мастер пожал плечами.
      — В нашем деле радостей все меньше и меньше, — сказал он, пододвигая стул ближе к шикарному столу начальника.
      — И все же… Просто так ты не пришел бы. Так что давай не будем уподобляться юным влюбленным: «Угадаешь — поцелую!» — Дель Гуэлла передернулся, вспомнив мужеложцев — один из них так и заявил, когда на допросе его спросили о роде занятий и месте постоянного проживания.
      Лучший сыщик Аксамалы тихонько рассмеялся. Интересно, о чем он подумал — о том же или о чем-то своем?
      — Он еще и смеется! — Т’Исельн откинулся на спинку стула, всплеснул ладонями. — Ты знаешь, что у меня уже лежит донос на твою бордельмаман?
      — Она такая же моя, как и сотен достойных аксамалианцев, — невозмутимо отозвался Мастер. — Женщина мудрая, спору нет, но неужели я свяжу жизнь с хозяйкой борделя?
      — Да? А мне показалось…
      — Показалось. — Глаза Мастера сверкнули сталью. — Кто написал донос?
      — О… Один весьма почтенный горожанин. Его зовут Доброжелатель. Не слышал о таком?
      — Как же! Приходилось. Много их у нас в Аксамале. Как котов нерезаных.
      Дель Гуэлла позволил себе ухмыльнуться. Насолить умному и удачливому подчиненному — вроде бы бесполезная мелочь, а все равно приятно. Меньше будет выделываться. А то ишь ты, моду взял называться кличкой, словно наемник или портовый грузчик — человек из самых низов. Никогда не представляется родовым именем, которое, если разобраться, звучит ничуть не менее гордо, чем дель Гуэлла. Ничего, будешь жить теперь с оглядкой. Карьеру-то портить тебе, дружок, никто не собирается — себе дороже терять сыщика такого уровня, а вот подержать на крючке, пожалуй, можно. Тем более если этот крючок — черноволосая и пышногрудая фрита Эстелла, хозяйка «Розы Аксамалы».
      — И что пишет наш доброжелатель? — Мастер почти незаметно приподнял бровь, выявляя заинтересованность вопросом.
      — Требует закрыть мерзкое заведение, ознаменовавшее день тезоименитства матушки императора, да живет он вечно, безобразнейшей дракой с кровопролитием.
      — Да? Очевидно, это случилось уже после моего ухода.
      — И больше тебе нечего добавить?
      Сыщик пожал плечами:
      — Когда я уходил, там оставалась веселая компания студентов. Императорский аксамалианский университет. Судя по обрывкам фраз, они сдали сегодня экзамен по астрономии, а следовательно, закончили подготовительный факультет.
      — Вот они-то и учинили драку с гвардейцами. Сегодня всем молодым дворянам, прошедшим испытательный срок, присвоили звание лейтенантов. В честь праздника, само собой.
      — И молодежь, выходит, не поделила девочек Эстеллы?
      — Выходит, что так.
      — Странно… Обычно у нее все чинно и мирно.
      — Сегодня не обычный день. — Дель Гуэлла наклонился через стол. — Два трупа. Еще один покалечен так, что неизвестно, доживет ли до утра.
      — И кто победил? — прищурился Мастер.
      — Не смешно! — отрезал глава сыска. — Мне еще предстоит давать объяснения по этому поводу перед самим императором, да живет он вечно!
      — Кстати, как здоровье старика?
      Дель Гуэлла махнул рукой:
      — Знаешь, иногда мне кажется, что он не доживет до окончания разговора, а иногда — что всех нас переживет. — Он сделал пальцами знак, отгоняющий сглаз, и проговорил, поднимая глаза к потолку. — Да живет его императорское величество вечно!
      Мастер покивал, потер щеку сгибом большого пальца.
      — Думаю, пора рассказать, зачем я пришел.
      — Что ж, расскажи.
      — Мне кажется, что я наконец-то вышел на след айшасианского шпиона.
      — Да? — Брови дель Гуэлла поползли вверх. — В борделе фриты Эстеллы?
      — Именно. У нее. Жаль, что пока мне не удалось обнаружить, кто именно этот шпион и каким образом ему передают сведения.
      — Знаешь, это очень немного, — грустно проговорил глава сыска, строго взглянув на подчиненного.
      — Знаю. Есть подозрения. Некий профессор Носельм. Он же Нос, он же Гусь…
      — Первый раз слышу такие клички… — Т’Исельн нахмурился, наморщил лоб, плавно переходящий в высокие залысины.
      — Немудрено. Эти клички дали ему студенты все того же Аксамалианского императорского университета. Их же мне передал и осведомитель.
      — Кто? — напрягся дель Гуэлла.
      — О нет! Это мой маленький секрет. Хорошие осведомители — большая редкость, и я ценю каждого.
      — Ну, не хочешь говорить, не надо. Я не настаиваю.
      — Это радует. Продолжим. Я понаблюдал за Гусем, или лучше сказать, за фра Носельмом.
      — И что же?
      — Пока ничего с уверенностью сказать нельзя, кроме, пожалуй, того, что живет он не по средствам. Дом на широкую ногу. У супруги и двух дочерей наряды, которым позавидовали бы даже внучатые племянницы императора. Много играет на петушиных боях, на кошачьих травлях… Причем не переживает, когда проигрывает, а проигрывает очень часто. Опять же посещает «Розу Аксамалы», а она по карману лишь дворянам и преуспевающим купцам, но никак не профессору астрономии, чье жалование не так велико.
      Дель Гуэлла задумчиво побарабанил пальцами по столу.
      — Астрономии, астрономии… Так ты говорил, те студенты, что устроили дебош, сдали экзамен…
      — Да. Именно по ней. Они наверняка его знают. Именно их приход и спугнул Носельма. Он ушел из «Розы Аксамалы» и, похоже, так ни с кем и не обменялся записками. Хотя сидел и ждал. Я пошел следить за ним. Кстати, именно потому и пропустил развлечение, которое устроила наша золотая молодежь. Довел до дома… И ничего! Сорвался.
      Глава тайного сыска задумался.
      Мастер не торопил его. Сидел, закинув ногу за ногу, и задумчиво покачивал носком сапога.
      — Что ж… — проговорил дель Гуэлла наконец. — Сам Триединый, очевидно, послал нам в руки этих студентов. Аксамалианский университет всегда был оплотом вольнодумства. Пора раздавить эту заразу кованой подошвой…
      — При чем тут университет? — возразил сыщик. — Одна паршивая овца…
      — Вот именно! Все стадо портит. Займись-ка ты студентами. Или, правильнее сказать, бывшими студентами.
      — Какое их ждет наказание? — пристально взглянул на собеседника Мастер.
      — Строго по закону. — Т’Исельн погладил лежащие перед ним листы бумаги, словно это был уже подписанный приговор нарушителям правопорядка. — Из университета, само собой, вылетят. Не удивлюсь, если приказ на отчисление будет подписан деканом еще до рассвета. А потом, скорее всего, каторга. Каменоломни, рудники или лесоповал. Возможно, строительство дорог, но это вряд ли… Туда стараются брать сельских жителей — они лучше работают. В военное время каторгу заменили бы на армейскую службу, но, хвала Триединому и мудрому императору, да живет он вечно, Сасандра пока ни с кем не воюет. Офицерам же разжалование, лишение дворянского звания, батоги, а потом все то же самое. За одним исключением. В армию их могут взять. В какой-нибудь завшивевший гарнизон на окраине. Без права выслуги из рядовых.
      — Радужно, ничего не скажешь.
      — Указ императора.
      — Причем, если бы они это устроили завтра, отделались бы, в худшем случае, выплатой штрафа в магистрат, так?
      Дель Гуэлла развел руками — ну что, мол, попишешь, если его императорскому величеству взбрела в голову такая блажь?
      — Что я им предложу, если они согласятся нам помогать? — прямо спросил Мастер.
      — Замену каторги изгнанием, — отвечал начальник. Подумал и добавил: — Пожизненным. И чтобы ноги их в Аксамале не было.
      — Думаю, они согласятся, — невесело усмехнулся сыщик.
      — И я так думаю, — согласился дель Гуэлла. — Иди работай. Да! Погоди. Я хочу, чтобы ты знал мнение его императорского величества и старшего жреца. Шпионы — это хорошо. Поймаем, враги новых подкупят. Не поймаем, будем за старыми гоняться. Его императорское величество, да живет он вечно, считает, что главный вред устоям Сасандры наносят не шпионы Айшасы или там Мораки, а наши, внутренние вольнодумцы.
      — Вольнодумцы и заговорщики — дешевые болтуны, — твердо произнес Мастер. — Какой вред они могут нанести великой и могучей Империи?
      — По мнению его императорского величества, очень даже существенный. Ты слышал, что многие заговорщики выступают за предоставление свободы и независимости провинциям Сасандры?
      — А зачем они им? Я имею в виду, свобода и независимость — зачем?
      — А хочется! Осенью был раскрыт заговор в Вельзе, зимой — в Камате. Очень боюсь, что Тельбия, уже почти созревшая для того, чтобы войти… добровольно, прошу заметить… в состав Сасандры, пожелает сохранить независимость. Не позавидую в таком случае королю Равальяну. Он может потерять корону вместе с головой.
      — Сочувствую. А мне-то что с того?
      — А то! Страшнее всего для Империи, что провинциальных вольнолюбов поддерживает довольно много аксамалианцев. Названия «Земля и люди», «Движение за свободу» ничего тебе не говорят?
      — Полагаю, это названия аксамалианских сообществ, подрывающих устои государственности?
      — Именно.
      — Значит, верно ли я догадался: мне следует проверить студентов, не участвуют ли они в подобных сборищах?
      — Я всегда поражался твоему умению схватывать на лету, — улыбнулся дель Гуэлла.
      — Что ж… Хорошо. Прощупаю. — Мастер поднялся, опять едва заметно поклонился. Спросил: — Платных осведомителей из них делать будем?
      — Платных? — нахмурился глава сыска. — Как бы не так! Залогом их беззаветной службы будет не презренное злато, а постоянно маячащий на горизонте гранитный карьер и кувалда в два стоуна весом…
      Когда дверь за сыщиком закрылась, т’Исельн дель Гуэлла вздохнул и устало опустил локти на стол. Дались ему эти шпионы! Разведчика из Айшасы видит в каждом встречном-поперечном. Даже в профессоре-астрономе. Нет, не шпионы разрушат Империю, если этому суждено будет случиться, а свои же люди. Бестолковые, запутавшиеся во взятках политики; жрецы, склоняющиеся к новым, смахивающим больше на ересь толкованиям Священной Книги; ищущая новизны и острых ощущений городская молодежь; офицерство, погрязшее в пьянстве и разврате; провинциальные борцы за свободу. Что они собираются с ней делать, зачем она им? Ведь тут же, не пройдет и месяца после выхода из состава Сасандры, они вцепятся друг другу в глотки. Барн против Тельбии, Арун против Гобланы, Вельза против Тьялы. Не говоря уже об Окраине, которую без поддержки имперской панцирной пехоты просто втопчут в сухие ковыльные стебли кентавры. А может, это и к лучшему? Дать бы им независимость хоть на полгода, на год. Пусть хлебнут пьянящее вино свободы… Лишь бы не захлебнулись. Назад прибегут проситься, да поздно будет. Разбитый кувшин не склеишь, а семена ненависти всегда падают на благодатную почву.
 
      Т’Кирсьен делла Тарн, лейтенант гвардии, с остервенением отчищал мундир от пыли и паутины. Что ж, тому, кто решил прятаться под кроватью, нужно быть готовым к подобного рода испытаниям. Но Кир тер рукав о рукав чересчур упорно. Плечи молодого человека при этом тряслись, словно холка коня, напуганного до полусмерти степным пожаром.
      — Все равно порванный, — мягко сказала Флана. — Я бы попробовала зашить, только…
      Она хотела сказать, что не очень-то преуспела в работе с иглой и ниткой, но замолчала на полуслове. Слишком уж сердитый взгляд бросил на нее Кир.
      — Ну, чего ты злишься? — произнесла она. — Моя вина, что ли?
      Делла Тарн молчал и продолжал елозить рукавом по плечу. Жгучий стыд, смешавшись с испепеляющей ненавистью, дает гремучую смесь. Там, внизу, затевая драку со студентом… Как, кстати, его зовут? Антоло, кажется. Так вот, вступая в спор с Антоло, он казался себе значимым, решительным и непогрешимым. А все излишек мьельского.
      Теперь хмель ушел.
      Остался стыд, досада и презрение к собственной трусости.
      Бежал, бросив товарищей, офицеров-гвардейцев!
      Неужели он так же бежал бы и в бою, если бы враг начал одолевать? Сбежал бы или нет? Бросил бы вверенную ему полусотню? Или предпочел бы умереть, но не отступить?
      Когда отец отправлял его с рекомендательным письмом от капитана т’Глена делла Фарр к генералу Бригельму, грядущее казалось радужным. Производство в чин, успех в аксамалианском высшем обществе, какая-нибудь небольшая война, рост по службе, слава, богатство… Делла Тарны не могут уповать на связи при императорском дворе, сказал отец. Излишка денег тоже никогда не водилось — хоть земля в Тьяле и плодородная, а погода мягкая и способствующая земледелию, но обрабатывать ее еще надо уметь и иметь достаточное количество крестьян. А той захудалой деревушки, которой владели делла Тарны, с трудом хватало, чтобы свести концы с концами обедневшего, но гордого дворянского рода.
      Кирсьен мечтал всего добиться сам. Стать, самое меньшее, генералом. Разбогатеть. Жениться на дочери какого-нибудь вельможи из Аксамалы. Играть важную роль при дворе.
      И теперь все пошло прахом!
      Из-за глупой потасовки в борделе.
      И когда?
      В первый же день после вручения вожделенного банта лейтенанта.
      Разве можно себе простить такое?
      Нельзя. И никому нельзя простить.
      Наглым студентам — деревенщина деревенщиной, а туда же — спорить с потомственными дворянами. Ансельму, побежавшему со всех ног за стражей, — неужели нельзя было тихонько замять дело? Стражникам, явившимся вовремя и рьяно взявшимся усмирять безобразников. Флане, неуемное желание попасть в комнатку которой толкнуло молодого офицера на спор и драку.
      Впрочем, Флану можно и простить. Ведь она спасла его. Именно спасла, другого слова не подберешь. Закрыла дверь за спиной беглеца, а после, когда стражники начали прочесывать заведение фриты Эстеллы вдоль и поперек, буквально затолкала его под кровать — сам Кирсьен, совершенно ошалевший от только что пролитой крови, не соображал ничего и двигался, как зачарованный. Лежа в пыли и паутине, он старался почти не дышать. И все равно в носу щекотало так, что дух захватывало. Но лейтенант сдержался и не чихнул, не выдал себя.
      Флана объяснила стражникам и вышибале Ансельму, что при первых звуках драки, донесшихся снизу, испугалась до полусмерти и закрыла дверь на засов. Да, пробегал кто-то. Топал так страшно и дергал каждую дверь. Наверное, ужасный разбойник и душегуб. Но она молилась Триединому, чтобы запоры оказались крепче рук неизвестного мерзавца, и бог не выдал. Да, пробежал дальше. Слышала, как ставень хлопнул. Со второго этажа на улицу? Откуда ж она знает? Она же говорила господину сержанту, что испугалась и заперла дверь. Конечно, господин сержант такой мужественный и сильный, у него такая большая и толстая дубинка… После этих слов Ансельм сказал, что нужно идти искать дальше, а Флане посоветовал вновь запереться и носа из комнаты не показывать. С трудом сдерживая смех, она повиновалась.
      Кирсьен выбрался из убежища, жалкий, грязный, проклинающий всех и все на свете. И теперь пытался отчистить мундир, который ему больше не носить никогда.
      — Долго дуться будешь, Кир?
      Он вздохнул, ответил невпопад:
      — Как теперь жить? Для чего?
      — Ну, я не знаю… — Флана покачала головой. — Пересидишь у нас какое-то время.
      — В борделе?
      — Да, в борделе. Девочки не выдадут. Есть у нас один чуланчик. Фрита Эстелла там всякий хлам ненужный хранит…
      — Ансельм узнает, выдаст.
      — Ансельма уговорим. Я Риллу попрошу, она ему глазки построит.
      — А фрита Эстелла?
      — Она добрая. Не выдаст.
      — Я ей денег должен.
      — Тем более не выдаст. Если тебя стражники заберут, кто ей долг отдаст? А так есть надежда.
      В доброту хозяйки Кирсьен верил с трудом, но последний довод показался убедительным.
      — Ну, хорошо. Поживу… Если это жизнью назвать можно. А что потом?
      — Что потом? — Флана на мгновение задумалась. — Выведем тебя из города, когда искать перестанут. Иди, куда хочешь.
      И тут офицера вновь затрясло крупной дрожью. Он вскочил, сжимая кулаки. Едва не заорал:
      — А мне некуда идти! Понимаешь? Некуда! В казармы дорога заказана. Домой? К родителям? Что я отцу скажу? Как матери в глаза посмотрю? Уж лучше в петлю! Вся жизнь перечеркнута!
      — Ах, вся жизнь?! — зашипела Флана. Видно, причитания Кирсьена ее порядком утомили. Он уперла кулаки в бока, шагнула почти вплотную к нему. — Конечно! Блестящий офицер! Прямая дорога в генералы! А не нужно было мечом махать в борделе! Да еще в праздник! Что ты о жизни знаешь?! Дворянин! На всем готовом привык… Мамки, няньки, слуги… Накормят, оденут, почистят, проблеваться помогут, если перепил. Думать не надо — командиры все за тебя решат. А теперь что, я должна за тебя решать твою судьбу? Может, мне в магистрат пойти — так, мол, и так, лейтенант т’Кирсьен делла Тарн ни в чем не виноват, он весь из себя белый и пушистый, а студент тот сам башкой на его меч напоролся. А потом и к генералу гвардии сходить? А что, мое слово много значит для Аксамалы! Я и к императору могу, и к богу Триединому тоже! Пока блестящий лейтенант т’Кирсьен делла Тарн в разодранном мундире будет соплями давиться у меня на кровати.
      — Перестань! — Кир отшатнулся, неловко взмахнул руками и уселся обратно на кровать.
      — Нет уж, послушай! Ты мужчина или нет? Или все дворяне такие слизняки бесхребетные? Может, потому и Сасандра в глубокую задницу летит? Цвет Империи! Кого в гвардию берут?! Ему деваться некуда! Это мне деваться некуда! Всех холера забрала! Отца, мать, сестру! А я в петлю не полезла. Живу! И дураков вот таких спасти пытаюсь. Так нет же! Его спасаешь, а он ноет, как дитя малое: жизнь перечеркнута, что делать, как быть…
      — Прекрати, Флана…
      — Нет, не прекращу! Не хочешь в борделе прятаться? Зазорно ежели, давай на все четыре стороны! Хочешь — в магистрат, хочешь — в полк. Мне все равно! Зато на каторгу пойдешь вместе с друзьями. Хотя, нет. Каторга тебе не светит. Ты студента зарубил. На плаху, господин делла Тарн. А если дворянства лишат, так и пеньковую веревку на шею, как простолюдину… Ну что, пойдешь? Двери открывать или сам справишься? Идешь?
      Кирсьен закрыл лицо ладонями. Конечно, это было бы красиво — самому явиться в магистрат и сдаться стражникам. Только никто не оценит благородство поступка. Указ императора не предусматривает смягчения наказания за пролитие крови в день тезоименитства покойной матери государя, а это значит: лишение дворянства и казнь. Позорная, как для проворовавшегося приказчика или карточного шулера. Но ведь не так страшна сама смерть, как унижение.
      Что же делать? Есть ли у него выбор?
      Бежать куда-нибудь в провинцию, начать жизнь заново?
      Из списков гвардии его, конечно же, вычеркнут. Домой пошлют соответствующее извещение. Но дворянства за глаза лишить не могут. Или могут? Кир пожалел, что никогда не изучал законы и уложение о дворянстве. Вот студенты эти наверняка все законы изучили — книжные черви, кошкины дети, сволочи, ублюдки… Ничего, Антоло ему еще попадется на узкой дорожке. А выжить стоит хотя бы ради этого, ради мести. Сменить имя, может, даже внешность — сбрить усы, например, или отпустить бороду. Что он умеет? Обращаться с лошадьми, фехтовать на мечах и копьях, стрелять из арбалета, знает грамоту. Что ж, с этими умениями можно пристроиться охранником к богатому купцу или банкиру. Служба далека от благородства, но на жизнь хватит. Можно наняться в армию. Не в столице, само собой, а в провинции. В Окраине набирают отряды вольных охотников для борьбы с разгулявшимися кентаврами, границы Барна постоянно тревожат несмирившиеся с владычеством людей дроу, неспокойно в Гоблане, пираты с Халида теребят берега Каматы… Наемники, умеющие управляться с оружием и недорого ценящие свою жизнь, всегда востребованы. А честной службой можно и дворянства достичь, даже если лишат здесь.
      Но главное, выжив, можно разыскать студентов, из-за которых судьба блестящего офицера, ясная и чистая, как лезвие клинка, стала похожей на гниющую кучу отбросов. Найти и отомстить. Где бы они ни были, куда бы их ни отправил приговор суда. В каменоломнях, так в каменоломнях, на рудниках, так на рудниках, на веслах дромона, значит, на веслах дромона.
      — Эй! — Флана толкнула его в плечо. — Ты не умер часом?
      Кирсьен медленно отнял ладони от лица.
      — Прости меня. Я был не прав. Я очень благодарен тебе за спасение. Я очень благодарен тебе за предложение переждать какое-то время в «Розе Аксамалы».
      — Вот так бы и раньше, — улыбнулась Флана и вдруг вздрогнула. — Гляди, у тебя морщины… Вот тут, возле глаза и на переносье. Раньше не было! Хочешь зеркало?
      — Твои глаза — мое зеркало, — ответил Кир, притягивая ее к себе.
      Кровать жалобно скрипнула под тяжестью рухнувших на нее тел.

      Антоло застонал и перевернулся на живот.
      Вот ведь проклятые живодеры! Разве можно подобным зверям доверять поддержание порядка в блистательной и просвещенной Аксамале — столице лучшей в мире Империи? Так дубинками человека отходить…
      И все же ему повезло больше, чем Летгольму. Антоло вспомнил изувеченное лицо красавчика-аксамалианца — застывший мертвый глаз, наполовину отрубленное ухо, раскрошенные зубы, осколки которых виднелись сквозь развороченную щеку, — и ощутил, что сейчас его стошнит прямо на пол. Он сжал кулаки. Нет, нельзя давать волю слабости. Жители Табалы всегда славились упрямством — оно помогало им не потерять веру в себя на продуваемых ветрами Внутреннего моря равнинах, выстоять в борьбе с невзгодами — снеговыми буранами, летней жарой, ворующими овец дикими котами и орлами-ягнятниками.
      Пытаясь отвлечь мысли от погибшего товарища, Антоло потрогал корочку запекшейся крови на щеке — отметка шпоры этого гвардейского хлыща, вознамерившегося пройти без очереди. Подумаешь, лейтенант! Подумаешь, дворянин! В борделе титулов и званий нет. А если кичишься десятком поколений исправно протиравших подошвы сапог на плацах и в караулах, будь добр, разбогатей так, чтобы тебе знатные шлюхи на шею вешались, из тех, которые от скуки ни одного мундира не пропускают. Табалец ногтем подцепил край корочки и почувствовал, что на палец ему потекла кровь. Глубоко вспорол, зараза! Шрам останется. Да оно и к лучшему — шрам не даст забыть об оскорблении. Пройдет какое-то время, и он выйдет на свободу и отомстит. Нет, не ударом исподтишка или кляузой. Он честно вызовет офицера на поединок. Дуэль по всем правилам. А там пускай Триединый рассудит, кто прав, кто виноват…
      Вот только когда он выйдет?
      За драку в праздник, трепетно любимый самодуром-императором, им всем светит каторга. А Летгольма за пролитую кровь отвели бы прямиком на виселицу, если бы офицер не… как его, кстати? Кирсьен, кажется. Что за дурацкое имя? Похоже на тьяльское — они там живут слишком близко к долине альвов, вот и понахватались всяких дурацких штучек. Да, меч тьяльца выпустил дух из Летгольма. А сам он сбежал. Как последний трус. И ходит где-то на свободе… А они тут лежат, избитые, голодные, с жутким похмельем, на грязной, вонючей соломе — хоть бы кто из тюремщиков удосужился принести пару свежих охапок.
      Позади раздался громкий стон, а после Вензольо — его голос Антоло узнал бы из тысячи — взвизгнул:
      — Отползай, отползай!
      — Да как же он отползет? — прогудел Емсиль, и тут его слова заглушил рвотный спазм.
      Антоло обернулся.
      Бохтан блевал, заботливо поддерживаемый за плечи барнцем. Блевал водой и слизью, поскольку покормить их никто в тюрьме не озаботился. Хорошо, что вода стояла в бадейке. Не слишком свежая, теплая, но хоть как-то можно смочить пересохший рот.
      — Сам бы так по мозгам получил, я бы поглядел, как бы ты ползал… — ворчливо проговорил Емсиль.
      — У меня, может, голова п’обитая! — запальчиво возразил Вензольо, показывая слипшиеся от крови волосы.
      — Как бы не так! Череп твой молотком не пробьешь! — отвечал Емсиль. — Ссадина хорошая, плешь, может быть, останется…
      — Плешь? Это какая сволочь в меня кувшином запустила? Да я его из-под земли достану!
      — Умолкни! Визжишь, как поросенок, — зло бросил т’Гуран, который сидел, опершись спиной о стену и баюкал правую руку.
      — Нет, ты видел, кто? Скажи мне — кто из них?
      — Отстань…
      Антоло сел, помогая себе руками. Может, не стоило так отчаянно сопротивляться? Вон, Емсилю почти и не досталось. Да и офицеры, за исключением того, что сбежал, сдались быстро — должно быть, в надежде на снисхождение.
      Свет, проникающий в широкую камеру через три зарешеченных окошка под потолком, давал возможность разглядеть всех обитателей городской тюрьмы Аксамалы. А набралось их человек сорок, на первый взгляд. В основном оборванцы — сброд из самых низов. Нищие, не желавшие, согласно последнему распоряжению магистрата, побираться в строго отведенных местах, а именно с правой стороны паперти храмов Триединого. Десяток молодых людей самого разбойного вида самозабвенно резались в «камни-ножницы-бумага». Игра шла на подзатыльники, причем снисхождения к товарищам по несчастью никто не испытывал — лупить так лупить. Кто-то еще спал, свернувшись, как бездомные коты. Издали они напоминали скорее груду тряпья, чем живых людей. Человек пять стояли в очереди к бадье для отправления естественных надобностей и вяло поругивали засевшего надолго.
      Одна стена камеры состояла из толстых граненых прутьев. За ней виднелся освещенный редкими факелами коридор, который изгибался полукругом.
      Антоло вспомнил рассказы о городской тюрьме. Якобы разместили ее лет триста назад в круглой башне, оставшейся от внутреннего кольца стен, когда Аксамала расширилась настолько, что прапрапрадед нынешнего императора повелел возводить новую защиту. Потому и шел коридор по кольцу, огибая защищенные мощной кладкой лестничные пролеты и караулки, тогда как помещения для арестантов находились по внешнему ободу кольца. Кроме того, тюрьма имела несколько этажей, и чем выше было положение заключенного, тем на более высокий этаж он попадал. Судя по всему, их забросили на самый нижний, полуподвальный.
      — О! П’оснулся? — Вензольо повернулся к табальцу. — Живой?
      — Похоже, скорее живой… — нерешительно ответил Антоло. — Как нас угораздило?..
      — А ты что, не помнишь ничего?
      — Нет, почему же… Помню. Пока я на сержанта не бросился, все помню. А потом…
      — Еще бы! — оскалился Вензольо. — Мне с пола все хо’ошо видно было. Дубинкой по темечку!
      Антоло потрогал здоровенную шишку под волосами. Наверное, так оно и было. Вот почему он вроде бы и помнит, как их волокли по улицам города, а потом швыряли в зарешеченную камеру, но все события словно в тумане.
      — Но я его тоже зацепил? — проговорил он неуверенно.
      — Зацепил, зацепил! Думаю, зуб он таки выплюнул!
      — Ну, чего вы радуетесь, остолопы? — мрачно заметил Емсиль. — Что вам срок каторги накинут?
      — А что нам, плакать, что ли? — окрысился южанин. — Что ты п’едлагаешь?
      — Да ничего! — Барнец отвернулся и склонился над Бохтаном.
      Преодолевая слабость и головокружение, Антоло подполз к ним поближе.
      — Сильно ему досталось?
      — Тебе-то не все равно? — неприязненно ответил Емсиль.
      — Ты чего? — удивился табалец. Их друг из Барна всегда отличался спокойствием и невозмутимостью, а тут ни с того ни с сего….
      — Чего, чего… Ничего! Сопи в две ноздри — вон люди уже оборачиваются.
      Антоло оглянулся. Неправда. Никто на них не оборачивался. Что, у заключенных своих забот и хлопот мало? Тем более что якшаться с нарушителями указа императора мало кто захочет.
      — Ты чего, Емсиль? Не с той ноги встал?
      — Если хочешь знать, я вообще не ложился, — хмуро ответил барнец. — Пока некоторые рожу об солому давили, я с ним возился! — он кивнул на Бохтана.
      — Так я что ли виноват?
      — А кто? — Емсиль сжал кулаки. — Тебе не все равно было, к кому идти? И когда… Не захотел он офицеров пропускать!
      — Чего ты взъелся на него? — вмешался Вензольо. — Не хватало еще уступать этим хлыщам из каза’м! Так они на голову сядут совсем. И ножки свесят!
      — Ага! А нам теперь из-за его гордости на каторгу?
      Антоло задохнулся от возмущения. От кого, от кого, а от Емсиля он такой отповеди не ожидал. Обида комком подступила к горлу, кровь бросилась в щеки.
      — А зачем вы тогда встряли? — воскликнул он. — Не ваша драка — значит, и лезть нечего! Я бы и сам…
      — Что ты «сам»? — негромко проговорил т’Гуран. — Много ты навоевал бы против четверых?
      — Ну и что? Если вам все равно!
      — Нам не все равно, — терпеливо, словно неуспевающему ученику объяснил вельсгундец. — Было бы все равно, сидели бы и хлестали мьельское. Но мы ввязались в эту драку вместе с тобой…
      — Из-за твоей гордыни, — добавил Емсиль.
      — Можно и так сказать, — не стал спорить т’Гуран. — Но у нас, в Вельсгундии, предпочитают слово «честь», а не гордыня. Спускать обиды нельзя никому. Но… Я бы на твоем месте предпочел вызвать этого офицера на поединок. Скажем… завтра.
      — Завтра он уже никого не вызовет, — рыкнул барнец. — И ты тоже. И я. И Вензольо.
      — И Летгольм, — невозмутимо проговорил т’Гуран. — И тот офицер, которого Летгольм заколол, кстати, тоже.
      — Все в руке Триединого, — пожал плечами Антоло.
      Вельсгундец почесал кончик носа, как обычно делал во время ответов на сложные вопросы профессоров.
      — Понимаешь, — сказал он, глядя мимо Антоло. — Понимаешь, наказание императора для всех одно, но по каждому оно ударит по-разному. Меня отец по головке не погладит за то, что из университета выгонят.
      — А нас выгонят?
      — А ты как думал? — прищурился Емсиль. — Хорошо, если бумагу выправят об окончании подготовительного…
      — Выгонят, — согласился т’Гуран. — Если уже не выгнали…
      — Ну и что? — запальчиво воскликнул табалец. — Можно еще раз поступить!
      — Как бы не так! Изгнанного за нарушение указа императора на повторный курс не возьмут. И ни на какой другой не возьмут…
      — Но можно ведь в другой университет! В Браилу, например! Тамошние профессора по всему югу славятся!
      — Может, и славятся, но все ж не больше аксамалианских. Да скажу честно, мой род больше денег не наскребет. А Емсиль и вовсе за государственный счет учился…
      Вот тут Антоло понял причину злости барнца. Его, уроженца маленького городка, затерянного в отрогах Туманных гор, собирали на учебу все местные жители.
      Ах, как же хотелось им заполучить дипломированного лекаря из самого Императорского аксамалианского университета!
      Но денег все равно хватило лишь на курсы грамматики и риторики.
      Такое случалось не раз. Не Емсиль первый и не Емсилю быть последнему. Частенько студенты, не закончив полного обучения, покидали стены университета и отправлялись на заработки, скапливали сумму, достаточную для оплаты одного-двух курсов, и продолжали учебу. А некоторые и не продолжали. Жизнь подхватывала их, как ручей осенние листья, и увлекала, кружа в водоворотах, все дальше и дальше от Аксамалы. На окраинах Сасандры, испытывающих постоянный недостаток в дипломированных ученых, охотно пользовались услугами недоучек. Их нанимали переписчиками и счетоводами, помощниками сборщиков подати и лекарей, учителями к отпрыскам в знатные семейства.
      Подобная участь ждала и упрямого барнца. Но декан Тригольм старательного студента (а Емсиль учился истово, недосыпая и недоедая!) решил не выбрасывать на улицу. В университете существовала квота, введенная лет сто назад, на обучение талантливых, но бедных юношей. Кругленькая сумма выделялась казной империи и позволяла не только оплачивать учебу неимущим, но и даже выделять им небольшой пенсион — недостаточный, чтобы кутить, но дающий возможность не протянуть ноги с голодухи.
      Теперь Емсиль лишался сразу всего. В защиту учинивших пьяную драку в день тезоименитства матушки императора не выступит ни один декан. Это вам не вольнодумцы, болтовню которых можно списать на молодость и глупость. Это преступление в Сасандре приравнивалось к измене Империи.