Пан Вожик, не вынимая сабли из ножен отлупил вначале вышибал, а после и по ребрам Вацлава Девятого прогулялся, по спине и пониже спины. Так, что доблестный шинкарь дней пять присаживаться на твердое опасался, нарочно подушку-думку из дому в шинок притащил. Присутствующие при сем непотребстве ротмистр Выговских драгун, один наместник и два сотника Выговских гусар, некоторые не запомнившиеся командиры охранной стражи Выговского порта и отряда обслуги защитных башен возмутились и попытались разбушевавшегося пана приструнить. Вначале поодиночке, а после и все вместе. Драка вышла знаменитая. Одного ущерба заведению бравые вояки нанесли на полсотни серебряных «корольков». Пан Цециль вначале развлекался тем, что выбивал сабли из рук гусар и драгуна, а когда они нагибались за оружием, успевал звучно ляснуть вельможных панов по ягодицам. Но после того, как кто-то зацепил его кончиком клинка по запястью, озверел и начал всерьез обижать выговчан. Итогом схватки были: три отрубленных уха, четыре пальца сотника-драгуна (надо думать, бедняга уже оставил воинскую службу), несколько изрядных росчерков по щекам и лбам (вертясь вьюном во всеобщей свалке, пан Вожик заметил, что шрамы настоящих шляхтичей только украшают), вспоротый живот неловкого портового стражника. С тех пор пан Цециль Вожик Выгов не посещал под угрозой задержания, публичной порки и лишения шляхетских привилегий, а завсегдатаи «Желтого гусара» гораздо разборчивей стали выискивать мишень для упражнений в остроумии...
      В хмурый осенний вечер на исходе кастрычника чужаки в «Желтый гусар» не забредали. Да и реестровых военных пришло не так много. Сказывалась и отвратительная погода, так и нашептывающая на ушко — сиди дома, а за горелкой денщика лучше пошли, и разгоревшаяся война за Елучем, на границе Великих и Малых Прилужан. Многие поражались — король Юстын против войны, князь Януш Уховецкий тоже боевых действий не одобряет и от претензий на престол Малых Прилужан отказался перед всем своим войском, а война-то не заканчивается. Гоняются друг за другом от Крапивни до Крыкова сотни озлобленных шляхтичей, коронные хоругви осадили Крыков, заступивший дорогу на Уховецк. Кто-то из магнатов за свой счет снаряжает отряды почистить перышки зарвавшимся бело-голубым, а кто-то и очень даже неплохо наживается на поставке оружия, обмундирования, коней, провианта. Может, потому и начхать хотели князья и магнаты на ежедневные указы короля? Хвала Господу, война не под боком, а на землях северных соседей и до недавнего времени названных братьев развернулась. А другого такого случая разбогатеть или преумножить имеющееся состояние, может долго не представиться. Но и военным хотелось отправиться на север. Размять кости, показать удаль друг перед другом и перед врагами, а выпадет счастливая возможность, так и разжиться чем-нибудь из добра побежденных. А что? Кому война, а кому и мать родная.
      Таким образом в самом Выгове осталась только гусарская хоругвь, стража порта и башенная обслуга — мастера стрельбы из баллист и катапульт.
      Поэтому и в большой зале «Желтого гусара» столпотворения не наблюдалось. Сидели несколько гусарских урядников, полусотник-стражник с прибывшим попытать счастья в столицу младшим братом.
      Вацлав Девятый откровенно наслаждался покоем, хотя, несомненно, в глубине души сожалел о потерянной выручке. То ли дело гуляли десять дней назад, когда вторая драгунская хоругвь уходила на север. Пили, как последний раз...
      В правом углу залы, на высоком табурете, нарочно для этого отведенном, сидел шпильман. Некогда прославленный острослов из обедневшего шляхетского рода Кжесислав, прозванный за умение разбередить душу Штрыкалом, вот уж лет пять как прижился в столичном шинке. Развлекал панов военных игрой на лютне и душещипательными песнями. Сейчас он грустил по причине глубокой влюбленности в жену торговца кожами с Горбатой улицы. Хорошенькая мещаночка, как ни странно, на ухаживания знаменитого шпильмана не отвечала, чем повергала его в неподдельное уныние и недоумение.
      Кжесислав задумчиво перебирал струны лютни, мурлыкая нечто в коломиечном размере:
 
— Мои годы, мои годы, годы молоденьки,
Когда доля несчастлива, будьте коротеньки.
Пошли кони на пшеницу, на ней попасутся,
Прошли годы понапрасну, уже не вернутся.
 
      А в эркере, за кувшином доброго вина, привезенного аж из-под Дерно, чьи виноградники славились поболе, чем искоростянские, сидели хорунжий Выговских гусар, вельможный пан Анджиг Далонь и ротмистры той же хоругви паны Павлюс Пчалка и Гурка Корак. Сидели, пили понемножку. А куда торопиться панам гусарам? Выговская хоругвь по особому распоряжению короля Юстына оставалась в столице, каким бы боком раздор с малолужичанами не обернулся. Обсуждали новую саблю пана Анджига. Мастер-оружейник делал ее на заказ, учитывая рост, длину руки, ширину плеч и даже вес пана хорунжего, больше полугода мучился с гравировкой лезвия. Как утверждал кузнец, и сталь на клинок пошла особая. Редкий мастер в Прилужанах ее секрет помнит. А если и помнит кто, то передаст только старшему сыну. А коли не нашлось наследника, чужому ученику-подмастерью ни за что не узнать. Так и пропадает потихоньку секрет древних клинков, тайна узорчатой, «полосатой» стали. Это при короле Зориславе каждая пятая сабля из нее ковалась. Сейчас — считанные единицы. Кузнец обещал, что новая сабля Анджига будет рубить клинки врагов, как липовые палки. Но и плату взял — будь здоров. Анджиг Далонь отдал годовое жалование гусарского хорунжего, не торгуясь. Подумаешь! Неужто батюшка-король позволит голодать или в долги к ростовщикам залезть? Да никогда. А если Юстын и вздумает волю проявить и показать всему Выгову, что нет ему разницы между сыном и любым другим шляхтичем, то матушка Катаржина в обиду не даст. Уж всяко мешочком серебра посодействует.
      Пан Пчалка в очередной раз поцокал языком, сунул узорчатое лезвие обратно в ножны:
      — Эх, нам так не жить, а пан Гурка?
      — Само собой, — глубокомысленно кивнул пан Корак. — Не всем же так везет. Родного батюшку, да в короли избрали...
      — Не завидуйте, панове, — усмехнулся Анджиг. В свои девятнадцать он отпустил русые усы ниже подбородка и старался все время хмурить брови, полагая, что выглядит таким образом старше. — Думаете, мне с ним легко? Только и слышно — ты на виду все время, туда не ходи, того не делай, помни, мы лицо королевства...
      — Лицо? — Пан Корак хотел было заржать, вспомнив, каким красавцем заявился пан Юстын на элекционный Сейм, но вовремя вспомнил, кто платит за сегодняшний ужин, и закивал пуще прежнего. — Конечно, конечно, лицо королевства. По вам теперь вся шляхта равняется.
      — Точно! — подтвердил пан Павлюс и добавил: — Еще по одной?
      — Наливай, — махнул рукой хорунжий. — Вот и я ему говорю — вся шляхта по нам равняться должна. А он, понимаешь, денег на коня давать не хочет! — И стукнул кулаком по столу.
      — Да полно, пан Анджиг, — примирительно заметил пан Пчалка. — Зачем тебе тот конь? Или тебе коней мало?
      — Как это «зачем»? — деланно удивился пан Корак. — Красавец писаный. Говорят, из самого Султаната привезен! Если не врут...
      — Не врут. — Далонь-младший подставил чарку под кроваво-красную струю. — Уж в чем, в чем, а в конях я разбираться научен! Конь-огонь, понимаешь? У нас таких не бывает!
      — Ну, прямо уж и не бывает... — Пан Пчалка был годами постарше друзей и потому не привык безоговорочно доверять словам. — Наши кони лужичанские тоже, знаешь...
      — Что ваши кони супротив моего красавца! Как вороны супротив павы! Видел бы ты его, пан Павлюс! Бабки. Копыта. Плечи. Грудь... А холка какая! А репицу как несет? Чистая пава!
      — Всем конь хорош, — поддакнул пан Корак, — кабы не цена.
      — То-то и оно, — вздохнул пан Далонь. — Тысячу монет черномордый запросил. У меня таких денег нет. И не будет никогда.
      — А у батюшки, его величества, просить пробовал? — поинтересовался Павлюс.
      — И пытаться не хочу. Не даст. Все у него о государстве забота. Казну, понимаешь, враги украли. И возвращать не хотят, фу ты, ну ты! Начхать им, понимаешь, что король народом избранный!
      — Рубить всех бело-голубых в мелкую окрошку! — схватился пан Корак за эфес сабли.
      — Вы лучше подумайте, панове... — Павлюс не спеша поднес чарку к губам, осушил, вытер усы тыльной стороной ладони. — Подумайте, кто нынче в короне ходил, когда б Выгов за Белого Орла был?
      Пан Гурка от неожиданности замер с открытым ртом и чаркой в кулаке, а пан Анджиг звенящим шепотом произнес:
      — Ты сам-то понял, что сказал? Да за такие слова!..
      — Ну, давай, давай, — насупился Павлюс, — отдай меня Зьмитроку и Твожимиру. За правду отдай. Ведь у нас правда нынче не в чести.
      — Забыл, с кем говоришь?
      — А с кем? С хорунжим Выговского гусарского полка. Или нет?
      Пан Далонь засопел носом, обдумывая достойный ответ.
      В это время в зале шпильману наскучило однообразное побренькивание (а может, кто-то из гусар надоумил — кончай, мол, юбкострадания), и он, бодро ударив по струнам, запел:
 
— Дай, Господь, мне меч стальной,
Дай кирасу, шлем, забрало.
Всех врагов зову на бой,
Как нам с древности пристало!
Дай коня мне вороного,
Знамя с траурной каймой.
Я прошу не очень много,
Я врагов зову на бой!
 
 
С той поры прошли столетья,
Когда можно в ратном споре
Убежать от лихолетья,
Алой влагой залить горе
И в сраженьях на чужбине,
Выкликая имя панны,
Мчать галопом по равнине
Меж веселыми пирами.
 
      — Ты сам понял, что сказал? — с нажимом повторил пан Анджиг. — С кем говоришь?
      — С хорунжим Выговских гусар, — в тон ему ответил Пчалка. — Ну, может быть, когда и полковником будешь. Так к буздыгану и мне путь не заказан.
      — Что-то ты рано набрался сегодня, пан Павлюс, — попробовал вмешаться Корак. — Или вино крепче обычного?
      — Отстань, пан Гурка, — отмахнулся от него пан Пчалка. — Я, может, завтра пожалею о том, что наговорил, и в свой маеток от стыда уеду. Но сейчас мне рот не закроешь.
      — Ну, говори! — Далонь поставил чарку на стол, не пригубив.
      — И скажу! Кабы был ты, пан Анджиг, наследником престола, как скажем в Угорье или Заречье... Там сыновья короля готовятся сами корону на голову возложить. Или, к случаю сказать, в Грозинецком княжестве или в Зейцльберге. Так вот, был бы ты наследником, и у меня резоны были бы с тобой не спорить, соглашаться, кланяться в надежде, что, венец надевши, ты меня не забудешь, призреешь сирого и убогого. А так... Да мы же равные. Оба шляхтичи, оба гусары. Можем на равных говорить.
      Анджиг сглотнул сухим горлом:
      — Не туда ты повел, понимаешь... Я тебе про Трахима, а ты мне про Ярему.
      — А не скажи, не скажи... Вот послушай, княжич, что тебе верный шляхтич скажет...
      Павлюс замолк, собираясь с мыслями, и снова стало слышно пение шпильмана:
 
— Нынче время поостыло,
Не перебороть кручину,
Чтоб залить любви горнило,
Не сбираю я дружину.
Все сложнее и все проще,
Все ясней и все неясно...
Все понятно — это ропщет
Сердце, что мечты напрасны!
 
      — Вот завел волынку, — пробурчал едва слышно пан Корак. — И как не надоест...
      — Слушай меня, пан Анджиг, — заговорил наконец пан Пчалка. — Я почему упомянул про бело-голубых? Потому что выборы короля — только с виду честное да справедливое дело. А как противная партия сильнее, и хитрее, и богаче окажется?
      — Выборы короля — старинная привилегия шляхты лужичанской, — возразил Далонь-младший.
      — Точно! — подтвердил Корак.
      — Ну да! — тряхнул чубом Павлюс. — Забава. Любимая игра. Только выигрывает в ней не всегда тот, кто должен.
      — Это еще почему?
      — Мы ж не дети маленькие, скажу. Дошло бы дело до сбора Посольской Избы, смогли бы наши перебороть электоров из Малых Лужичан, Заливанщина, Хоровского воеводства?
      — Да запросто! — взвился соколом пан Гурка.
      Но Анджиг осадил его резким окриком:
      — Погоди, не встревай! — И продолжил, глядя пану Пчалке прямо в глаза. — Не знаю я, пан Павлюс. Муками Господа клянусь, не знаю! Бабка надвое гадала, как говорится. Наши сильны, но и те не детки малые.
      — Верно. Согласен. Теперь дальше глядим. Батюшка твой телом недужен?
      — Недужен.
      — Не ровен час... Нет, ты пойми меня, пан Анджиг, я ему сто лет жизни желаю и свечку за здравие в полпуда весом поставить готов, но...
      — Да чего уж там. Говори.
      — Не ровен час хвороба пересилит снадобья лейб-лекаря. Преставится король Юстын. Что тогда?
      — Ясно что. Новая элекция, новые сборы Посольской Избы.
      — Верно. И уж поверь мне, тогда Белый Орел своего не упустит.
      Пан Корак открыл было рот, но тут же захлопнул его под тяжелыми взглядами сотрапезников.
      — Знаю, что сказать хочешь, — небрежно бросил пан Пчалка. — Нам нет числа, сломим силы зла? Верно?
      Корак неопределенно пожал плечами.
      — Не прикидывайся. Хотел ведь?
      — Ну, хотел...
      — Ага, хотел. В том-то и беда, что есть число. И нашим, золотым, и бело-голубым число есть и давно посчитано. А теперь прикинь, сколько недовольных зьмитроковыми податями? Скольких затронули разговоры про Контрамацию и что ее давно отменить пора?
      — Контамацию глупо отменять! — воскликнул Анджиг.
      — Ты это Зьмитроку скажи и Твожимиру. А еще пану возному, Станиславу Клеку. То-то они порадуются...
      — Батюшка не допустит!
      — Верно. И лужичане ему верят. А не станет вдруг короля Юстына? Будет ли вера новому претенденту от Золотого Пардуса? Или вспомнят призабытого малость Януша с его белой курицей? Уж он-то точно от Контрамации отказываться не станет и подати, которых при Витенеже не было, пообещает отменить. А много ли шляхте надо? Подпел, подыграл и готово!
      — Что-то я не пойму, к чему ты ведешь? — вмешался пан Корак.
      — Ты гляди непонятливый какой! — рассмеялся пан Пчалка. — И ты не понял еще, пан Анджиг?
      — Я-то догадываюсь...
      — Верно! По наследству нужно корону передавать, по наследству!
      — Ну, ты... — Пан Гурка охнул и прикрыл ладонью рот.
      Анджиг Далонь затряс головой, хорошо, что еще знамение не сотворил, словно нечисть узрел, не к ночи будь сказано.
      — Это немыслимо!
      — А раньше много немыслимым казалось из того, что нынче само собой разумеется. Про ту же Контрамацию лет двести назад кто помыслить мог? А про то, что грозинчанин прилужанским подскарбием будет?
      — Нет, — Анджиг помотал головой отрицательно. — Нельзя. Против закона. Мой отец жизнь готов положить, чтоб все по закону было...
      — Так почему бы через Сенат закон не провести? — Пан Пчалка уставился прямо в глаза хорунжего.
      Анджиг не выдержал и отвел взгляд, прошептал еле слышно:
      — Точно, — а вслух сказал: — Кто же возьмется в Сейме такой закон предложить? Кто не побоится?
      — Эй, панове, вы что задумали? — воскликнул пан Корак. — Вы хоть разумеете, к чему королевство толкнуть можете?
      — Закрой рот, пан Гурка, — пристукнул кулаком по столу пан Пчалка. — Не твоего ума дело. Выпей лучше еще. — Он щедрой рукой плеснул в чарку пана Гурки так, что вино хлынуло через край, растекаясь по столу кровяной лужицей. — Выпей и помолчи. А ты, пан Анджиг, подумай хорошенько. Как друг тебе советую. В случае чего знай: выговские гусары на твоей стороне.
      — Пан полковник...
      — А пана полковника и переназначить недолго. Давай-ка выпьем, пан Анджиг!
      — За что?
      — Чтоб все наши мечты сбывались! Чтоб крепли Великие Прилужаны на зависть всем врагам! — произнес пан Пчалка, наливая вино.
      Они поднялись, отодвинув табуреты.
      Чокнулись.
      — За Великие Прилужаны от Стрыпы до Луги! — воскликнул Анджиг. Тост вполне уместный нынешней осенью в Выгове и даже, можно сказать, обыденный.
      — На погибель врагам! — поддержал его Павлюс.
      А пан Корак, закусив ус, горестно прошептал:
      — Что ж вы творите, панове? Что ж вы творите...
      Гусары выпили. Замерли на мгновение.
      Из залы донеслись заключительные аккорды шпильмана:
 
Неприступная Богиня,
Та, что сердце отобрала,
Нет обиды и в помине —
Мчусь к тебе, подняв забрало.
Облик твой Луны прекрасней,
Днем светило затмевает...
Кто сказал, что я несчастен?
Нет. Счастливей не бывает.
 
 
Раз в глаза взглянуть и хватит,
Раз увидеть и довольно,
Чтобы душу мне оставить
С панной вольно иль невольно.
Не бывает больше счастья,
Чем страдать — страданье лечит.
Кто сказал, что я несчастен?
Вот перчатка! И до встречи...
 
      — Эх! — Пан Пчалка стряхнул последние капли вина на глинобитный пол, крякнул, вытер усы. — Ты, самое главное, пан Анджиг, нас не забывай, как королем станешь.
      — Довольно! — сурово оборвал его пан хорунжий. — Пошутили и будет. Не о том сейчас думать надобно.
      — Хорошо сказано! — поддержал его пан Корак. — Добрую шутку я понимаю, это да! А то уж можно подумать, что заговор какой вы затеяли, панове.
      — Вот еще сказал! — усмехнулся пан Пчалка. — Мы — и заговор. Да разве гусары могут заговор затевать? На гусарах все Прилужанское королевство держится. Так, пан Анджиг?
      — Так! За державу печалиться надо. Врагов рубить всяких. И внешних, и внутренних. А заговоры затевать — это мы оставим курощупам малолужичанским, заливанщанским хитрованам да хоровским купчишкам, которые в Скорняге души не чают.
      — Слава Господу! — Пан Гурка истово сотворил знамение. — Ныне, и присно, и во веки веков слава!
      — Аминь! — Его товарищи набожно повторили знамение, повернувшись лицами к храму святого Анджига Страстоприимца, покровителя пана хорунжего.
      — А что это за шум в зале, панове? — вдруг приподнял бровь пан Пчалка.
      Анджиг и Гурка прислушались. И вправду, в зале творилось что-то непотребное. Шпильман Кжесислав сбивчиво увещевал кого-то, срываясь на визг совсем на по-шпильмански. Громыхнул перевернутый табурет.
      — А ну-ка, панове, за мной... — Пан хорунжий, подавая пример, откинул занавес, разделяющий эркер и залу.
      Его внимание тотчас же привлекла дивной красоты пани, застывшая посреди непривычно пустого шинка. Белая, как самый дорогой угорский мрамор, кожа. Локоны, черные, подобно гриве лучшего султанатского аргамака, вырвались на свободу из-под упавшего на плечи нежно-лазоревого бархатного капюшона. Ресницы-опахала бросали густую тень на высокие скулы, а в правом уголке рта примостились две родинки-близняшки. Будто глазки неведомой зверушки.
      Как черные вороны вокруг голубки, стояли вокруг панянки шестеро сурового вида вооруженных мужчин в темных, измаранных понизу грязью мятелях и овчинных шапках. С первого взгляда видно — лихие люди. Круки. Убьют и не задумаются. Четверо стояли совсем рядом, а двое в отдалении. Один из них потирал кулак, усмехаясь в усы и поглядывая на торчащие из-за стола подошвы полусотника-стражника, а другой откровенно скалился, приставив острие клинка к груди вцепившегося в рукоятку сабли сродственника пострадавшего.
      — А я говорю, пойдем! — Самый здоровый из разбойников протянул руку, пытаясь сцапать прекрасную пани за рукав.
      Анджиг отметил про себя, что «пойдем» прозвучало как «пойдзем» — несомненный признак, с головой выдающий грозинчанина.
      С неожиданной ловкостью женщина отскочила в сторону:
      — Утрешься, сиволапый! Да ни за что!
      Вот ее выговор был вполне великолужичанским. Тоже ни с каким иным не спутаешь.
      Выкрикнув эту фразу, она заозиралась по сторонам в поисках поддержки и спасения, задержавши глаза на пане хорунжем. Черные, бездонные глаза. Глаза-колодцы, из которых днем звезды видать.
      Кровь, пополам с вином, бросилась пану Далоню в виски.
      Вот так случай новоприобретенную саблю обновить! Да еще на глазах прекрасной пани! Тем более, что грозинчан в Выгове никто сильно не любил. Даром, что сейчас они союзники. Это дело такое: сегодня ты союзник, а завтра — враг лютый. Жизнь быстро учит не доверять безоговорочно кому ни попадя. А уж в Тернове, откуда Далони вели свою родословную, к Грозину с Мезином всегда относились с опаской. Помнили последнюю войну.
      — А ну прочь, подлецы! — воскликнул пан Анджиг, вытаскивая саблю.
      Быстрым шагом пошел вперед.
      Он не оглядывался. Знал, что паны Пчалка и Корак следуют за ним, как последовали бы за командиром на край света.
      Черные круки-вороны не стали искать мирного решения. Сразу же схватились за сабли, расходясь полукругом. Хорошо еще, никто самострел не прихватил.
      Шпильман Кжесислав ойкнул жалобно и спрятался под стол, потеснив оказавшегося там еще до появления гусар Вацлава.
      — Эх, плохо, что урядники наши раньше ушли... — с тоской проговорил пан Гурка.
      — Чего душу травишь? — огрызнулся пан Павлюс. — Нет, и не надо. Нам больше чести будет.
      Первый удар пан Анджиг отбил высокой примой. Легко и непринужденно. Клинок в самом деле оказался чудесен. Прекрасный баланс — веса вовсе не чувствуется. Да еще после нескольких обменов ударами даже враги поняли, насколько он превосходит в крепости их клинки. Каждое столкновение оставляло на грозинецких саблях глубокие зарубки.
      Зацепив острием сабли плечо первого противника, хорунжий поискал глазами панянку. С нее хватит совести удрать, не досмотрев до конца представление и испортив тем самым все удовольствие для спасителей.
      Нет. Она осталась.
      Больше того, прекрасная незнакомка не стала делать глупостей, которые не преминула бы учудить каждая лужичанская пани на ее месте. Не кинулась разнимать дерущихся, не стала визжать, созывая стражу, не стала, наконец, мешать фехтовальщикам демонстрировать свое искусство. Просто отошла к стенке и молча замерла.
      — Ах ты козел лодзянский! — Второй разбойник отскочил от пана Анджига, зажимая рассеченную щеку. Алая кровь так и струилась между пальцами. Видно, шрам останется весьма заметный.
      Хорунжий ударил очередного противника крест накрест, косо сверху. Тот отбил оба удара защитой святого Жегожа, попытался уколоть гусара в кварту. Пан Анджиг без труда защитился квартой, ответил горизонтальным ударом, который распорол черный жупан и проскрежетал по звеньям кольчуги.
      Позади справа пан Пчалка наседал на двоих круков, выкрикивая по всегдашнему обыкновению:
      — На! На! Получи! На! На!
      Тихо драться Павлюс не умел.
      Разбойник, сдерживавший родича стражника, присоединился к драке, набросившись на пана Корака. Ротмистр увернулся от его размашистого удара и без затей лягнул черного в живот сапогом. Грозинчанин взвыл, согнулся, и тут ему на плечи прыгнул опомнившийся таки брат полусотника.
      Гурка сдержал удар, которым уже вознамерился распластать крука от плеча до пояса. Примерился, как бы так ткнуть саблей, чтобы безвинного лужичанина не поранить, но перецепился за поваленный табурет и упал на одно колено. Грозинчанин заревел от радости и навалился на него как был, с грузом на спине.
      Дальнейшего пан Анджиг не видел потому, что гнал к выходу разбойника с раненой щекой.
      — Песья кровь! Уходзим! — заорал тот самый высокий, который пытался схватить пани за руку.
      Грозинчане не заставили себя уговаривать, устроив небольшую давку у дверей. Мгновение-другое, и в зале «Желтого гусара» осталась лишь одна противоборствующая сторона.
      — Знай наших! — весело воскликнул пан Пчалка. — Ишь чего вздумали — с гусарами тягаться!
      Пан Корак, сидя на полу, ощупывал жупан на груди и на животе.
      — Целый, слава тебе Господи! А мне показалось, что зацепили...
      Но пан Далонь-младший уже никого не видел и не слышал, кроме прекрасной пани, шагнувшей ему навстречу от стены.
      Гусар на ходу бросил саблю в ножны, отвесил самый изысканный поклон, на который только был способен.
      Черноволосая красавица поправила кружевной рюш на шее, присела по последней выговской моде на две пяди. Склонила чело.
      — Анджиг Далонь, прекрасная пани. Хорунжий Выговского гусарского полка. Счастлив, что оказался поблизости.
      — Хележка Скивица, вельможный пан. Ты представить себе не можешь, сколь я рада, что встретила истинного шляхтича.
      — Позволь предложить тебе помощь и защиту хотя бы на этот вечер, пани Хележка. Мне кажется...
      — Принимаю. С огромной благодарностью! — Пани Скивица не дала Анджигу даже договорить. — И почему только на это вечер? — Она смущенно опустила ресницы, а про себя подумала: «Ну, вот ты и на крючке, короленок. А две-три ложки крови, пролитой людьми Зьмитрока, — не самая высокая цена за блестящее исполнение задания вельможного князя, не так ли?»
 

Глава четвертая,
 
в которой читатель знакомится с устройством буцегарни городка Жорнища, нравами отдельных порубежников, узнает, что говорят о малолужичанах в центральных воеводствах Великих Прилужан, а также оказывается свидетелем начала пограничного конфликта.