Дзынь!!!
      Серебряная чернильница в виде распластавшего крылья лебедя врезалась о стену. Черные брызги разлетелись во все стороны, марая дорогие султанатские ковры. Извилистые потеки, подобные щупальцам морского чуда — кракена — поползли по штукатурке. Когда-то в этом месте висел гобелен, изображающий сцену приема послов из Угорья королем Зориславом. Славные времена и памятные события. Тогда благодаря переброшенным из Прилужан конным хоругвям удалось остановить орды горных великанов, сошедших вдруг в низины из дремучих лесов, покрывающих склоны Отпорных гор. Жаль, что в нынешние часы угорцы все чаще и чаще забывают о своем долге перед лужичанами, наглеют, зубы показывают, как разбалованный кобель слабовольному хозяину. Гобелен пришлось убрать, поскольку отстирать его от чернил, въевшихся в основу и уток ткани так и не удалось. Кое-кто из дворцовой челяди бурчал втихаря по закоулкам, мол, при Витенеже такого не было, дороговато обходится казне вспыльчивость нового короля. А еще бы не вспылить, когда докладывают, как великий гетман в обход королевской воли самовольно развязал междоусобную войну с Малыми Прилужанами. Да Витенеж потребовал бы в течении двух суток голову пана Твожимира Зурава в мешке ему предоставить. А он, Юстын, по справедливости решил поступить — указы слал, Сенат призвал вразумить гетмана-ослушника. Только все напрасно. На указы пан Твожимир внимания не обращал, а на решения Сената, мягко говоря, начхал. Наконец, чаша королевского терпения переполнилась, и Юстын назначил великим гетманом Стреджислава Яцьмежского, поручив тому прекратить войну с малолужичанами, а взяться всерьез за зейцльбержцев.
      Но сегодняшний гнев Юстына был вызван не войной с Малыми Прилужанами; не начавшимися сражениями с зейцльбержскими рыцарями-волками и кнехтами великого герцога Адаухта; не участившимися набегами кочевников из-за Стрыпы, о чем уже не раз докладывал новый польный гетман Хорова; не птичьим мором, разыгравшимся по селам и застянкам Скочинского воеводства, и даже не сгнившим на корню урожаем, обрекающим на голод большую часть Таращанских земель...
      Серебряный лебедь, упав на пол, подпрыгнул несколько раз и лег на брюхо, покачивая раскинутыми крыльями совсем как живой.
      Высокий, широкоплечий шляхтич в желтом кунтуше сцепил зубы, напрягся, но не дрогнул, не отшатнулся от просвистевшего в опасной близости от его уха необычного метательного снаряда.
      — Щенок! Молокосос! — отчетливо, старательно выговаривая звуки, произнес король Юстын. Поднялся из-за стола, упираясь в раскиданные свитки ладонями. Лицо его, и без того изуродованное неведомой хворью, а нынче еще и перекошенное от гнева, напоминало диковинную маску. — Ты думаешь, что сотворил? Или не тобой заслуженное величие совсем глаза застит?
      Гусар выговской хоругви, а носить желтые кунтуши было привилегией именно этого полка, красивый, темноволосый, как и сам Юстын в далекой юности, вздохнул:
      — Батюшка...
      — Молчать! Мало ли позора на мои седины? — Король немного кривил душой — какие там седины, так, легкая проседь, добавившая бы в другое время только изысканной красоты шляхтичу средних лет. — Чтоб Грозинецкий князь еще и это мне в глаза тыкал? Чтоб Станислав Клек на всех перекрестках трубил? Ладно, еще Церуш молчит, да от пана Иахима весточки не было покуда... Так кто его знает, какая та весточка окажется, когда придет!
      — Твое величество...
      — Не сметь! Молчать! Как ты мог? Сын мой, плоть моя и кровь!
      — Твое величество, батюшка...
      — Хватит! Не доводи до греха пререканиями!
      — Так я не пререка...
      — Не пререкаешься?! А что, оправдываться вздумаешь! Ну, давай, оправдывайся!
      — Хоть и не чую вины за собой...
      — Ах, он не чует! — Король шлепнул ладонью по столу, смял в горсти какой-то пергамент (может быть, даже и важное донесение), швырнул в угол. — Он не чует! Зато пан Станислав чует! Ох, и чует! Нос у пана Клека, как у той лисы. Сразу чует, где пожива!
      — Я, батюшка...
      — Ты? Ты, гультяй, вертихвост, птичка Господня, что ни заботы, ни труда не знает! Пану полковнику лучше за хоругвью помогай следить — ты же хорунжий, как ни как! Моей волей, между прочим, хорунжий! Пошел на поводу у матушки твоей. Уступил, согласился! А ты что творишь? Мы же Далони! Мы нынче как на ладошке перед всеми Прилужанами. Всякий куснуть норовит, всякий знает лучше нас, как себя вести должны. А значит, мы так должны вести себя, чтоб комар носа не подточил!
      — Батюшка...
      — Что «батюшка»? Заладил — батюшка, батюшка... Отвечай, где саблю взял, которой по шинкам хвастался?
      — Так у кузнеца купил...
      — А деньги где взял? Тебе год служить, чтоб на такую саблю скопить. Да не есть, не пить при том. А ты, насколько я знаю, пан Анджиг, не отказываешь себе ни в пивке прилужанском, ни в винце угорском.
      — Денег я у товарищей занял. Под честное слово.
      — У каких таких товарищей?
      — У сотников наших. У Павлюса Пчалки и Гурки Корака.
      — А у них откуда столько серебра завелось? У сотников-то? Не князья, не магнаты, не княжьи сынки...
      — Мне то неведомо, но заняли же...
      — А вот и врешь! Если и занял кто, так не сотники гусарские — такие же гуляки и пьяницы! Пригрелись, понимаешь, в столице! Всё! Завтра же указ подписываю — Выговскую хоругвь на север. Пускай вам зейцльбержские рыцари жирок растрясут. Полезно для здоровья!
      — Мы от войны не бегаем, — вскинул подбородок Анджиг.
      — Так и не проситесь тоже, — едко заметил король. — Оно и понятно — вино лить по шинкам легче и приятнее, чем кровь на поле брани.
      — Батюшка!
      — Молчать! Прокляну, будешь оговариваться! Коня где взял?
      — Какого?
      — Такого! Сам знаешь какого. Игреневого в яблоках, султанатских кровей. Того самого, на которого ты месяц тому у меня денег просил, мать подсылал уговаривать... Ну что, вспомнил или еще память подсвежить?
      — Вспомнил, — угрюмо буркнул Далонь-младший.
      — Чудесно! Память прояснилась. Глядишь, и совесть прорежется!
      Хорунжий молчал, только желваки играли под тщательно выбритой кожей щек.
      — Так вспоминай теперь и расскажи мне, как отцу, как королю, где деньги взял на коня? Не всякий магнат такого себе позволит. Януш на что любитель у казны ручки шаловливые погреть, а и то на прилужанском коне ездит. Ну! Где деньги взял, у кого занял? Поди, урядники подсобили?
      — Нет.
      — А кто же?
      — Подарил купец.
      — Что?!
      — Купец подарил.
      — Купец? Подарил? А какой купец?
      — Али-Зейнар...
      — Кто? Этот хитрец? Шельма, пройдоха! Да у него же понятий о чести, как у хряка! Зато выгоду через гранитную стену видит... Саженную. Просил уже тебя, чтоб подати послабили для султанатских купцов?
      — Нет...
      — Жди. Попросит. Будь уверен. И не просто попросит, — голос Юстына загремел, как давеча в Сенате, — а потребует! Скажет — королевская семья в долгах, как в шелках!
      — Да пусть только попробует, черная морда!
      — А что ты ему сделаешь, когда попробует? На поединок вызовешь? Или с друзьями своими, Пчалкой и Кораком, подловишь ночью и дух вышибешь? Так тут же скажут, что Далони вот таким манером долги отдают. Не хорунжий Анджиг, заметь, а Далони! Да после такого и деды твои, и прадеды в склепах не то что перевернутся — закувыркаются! И это после того, как я всему королевству твержу, что жить честно надо! После того, как мне Сейм корону доверил! Как мне выкручиваться прикажешь за роскошество твое? — Король ужа привычным жестом поднял раскрытые ладони, но ничего не сказал. И то верно. Не в Сейме же, в конце концов.
      — Батюшка...
      — Прощения не проси! Не заслужил! С шалавой этой, Хележкой Скивицей, кто связался?
      — Она не шалава! — неожиданно твердо произнес Анджиг.
      — Да? А из чего это следует? Ах, она скромная панянка, глазки к долу, на щечках румянец...
      — Твое величество!
      — Ты еще голос на меня повышаешь?
      — Пани Хележка честная лужичанка. Ее князь Зьмитрок подбивал к злоумышлению против короны...
      — А она прямо святая! Взяла да отказалась! Ну, прямо Лукася Непорочная!
      — Не надо...
      — Надо!
      — Я не позволю...
      — Что? Ты? Мне? Не позволишь? Да я тебя и спрашивать не буду! Уж в своем сыне я пока волен! Завтра же из хорунжего в сотники! И не сметь возражать! Коня вернуть Али-Зейнару! Саблю... Леший с ней, саблю себе оставляй. Все-таки на войну идешь. Глядишь, и пригодится. И не вздумай к матери бегать, слезу давить! Вовсе в урядники разжалую... А то и в рядовые!
      — Твое величество...
      — Ну, говори.
      — Спасибо, твое величество, за доброту, за ласку, за заботу отцовскую...
      — Да пожалуйста!
      — ...на север с радостью поеду — от войны никогда не бегал... И голову с радостью, если надо будет, за Прилужаны сложу! Прощай, твое величество.
      Пан Анджиг порывисто поклонился, развернулся на каблуках и выбежал из королевского кабинет, вопреки ожиданиям не хлопнув, а плотно притворив за собой двери.
      Король, как только сын ушел, уселся в кресло. Так быстро, словно его под колени подбили оглоблей. Долгое время тяжело дышал, смирял бешено колотящееся сердце. Если бы кто видел короля Юстына со стороны, ужаснулся бы — насколько изможденным, больным и несчастным он выглядел.
      Чуть-чуть отдышавшись, его величество перевел взгляд на писанное изображение лика Господа в углу. Прошептал:
      — Не гордыни ради, а блага Прилужан для...
      Позвонил в серебряный колокольчик, вызывая прислугу — вытереть чернила, прибрать мятые и рваные свитки. Нужно работать. Быть королем не одна лишь ответственность, но и тяжкий труд.
 

* * *

 
      Бывший хорунжий, а ныне сотник Выговской хоругви Анджей Далонь снимал две комнаты на втором этаже дома, принадлежащего аптекарю Кильяну Мацюре. До гусарских казарм — рукой подать, но от королевского дворца идти довольно долго.
      Последние два дня ночные заморозки в столице Великих Прилужан менялись дневными оттепелями. За ночь на скатах крыш намерзали аршинные сосульки, которые особым указом головы магистрата, именитого купца Гамельки Гарбаря, горожане обязаны были сбивать длинными палками, дабы, оттаяв утром, не свалились они на головы прохожим. А днем таяла корочка льда на лужах, ноги и копыта разбивали уличную грязь в жидкую кашу.
      В эту липкую жижу и полетел сорванный паном Анджигом с плеча желтый бант. Упал, раскинул крылья-ленточки, постепенно напитываясь влагой, и утонул, безжалостно придавленный каблуком гусарского сапога.
      Несколько дворцовых конюхов, по несчастной случайности присутствовавшие при этом, порскнули в разные стороны, как роющиеся на свалке псы, завидевшие живодера. Стоявшие на страже у ворот «желтые» гусары, напротив, взглянули заинтересованно.
      Пан Далонь плюнул, растер сапогом и решительно зашагал прочь от дворца.
      Не оборачиваясь.
      Ведь оборачиваться — плохая примета, не правда ли?
      Только задержался ненадолго у самой обширной лужи, затыкая полы кунтуша за пояс.
      — Пан хорунжий! — несмело окликнул его гусарский урядник — усатый, с серебряной серьгой в левом ухе. — А как же конь?
      — Конь? — скривился пан Анджиг. — Пусть остается.
      — Как же так? Или пеше...
      — Да вот так, урядник. Можешь вывести да отпустить. Мне он не нужен больше.
      Гусар покачал головой, просунул толстый палец под край шишака — почесаться.
      — Да, урядник!
      — Слушаю, пан хорунжий!
      — Не хорунжий я больше. Сотник с сегодняшнего дня.
      — Не понял, пан...
      — Сотник.
      — Не понял, пан сотник!
      — Чего тут понимать? Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Но я не про то. Готовься, урядник, завтра на север идем.
      — Это на Зейцльберг или... — Гусар замялся.
      — Нет. Не на Малые Прилужаны. Будем рыцарей бить. Как думаешь, урядник, побьем Адаухта?
      — Дык, пан сотник, как же не побить? Завсегда били.
      — Вот и я так думаю, что побьем. Бывай, урядник.
      Пан Анджиг шагал стремительно, не замечая многочисленных горожан, снующих в этот час по улицам. Тем паче, что путь его пролегал частью по рыночной площади, частью по купеческим кварталам, мимо здания Сената. Прохожие сами расступались перед ним, испуганные суровым выражением лица — сжатые губы, сведенные в одну черту брови, пятна румянца на скулах.
      Вот и дом аптекаря Мацюры. Голубенькие ставни, бронзовый молоточек на входных дверях, заботливо укрытые соломой цветы в палисаднике. Упитанный, как хорошо откормленный на зиму кабанчик, аптекарь только бросил взгляд на постояльца и исчез, словно растворился. К чему лезть под горячую руку к чем-то расстроенному гусару. Эх, если бы это был просто гусар! Сотник, наместник, хорунжий... Да хоть сам полковник, леший его задери! А тут же королевский сын... Поди знай, как себя с ним вести. Как с обычным шляхтичем — чего доброго обидится. Подобострастно, как с великой шишкой? Тоже может не понравиться. Да и король Юстын, все знали, не одобрял раболепства. Знай твердил, что пришла свобода, лужичане должны встать с колен... И так далее, всего не упомнишь. Поэтому Кильян Мацюра предпочитал в спорных случаях, когда на знаешь, как себя вести, просто прятаться. Подальше от начальства, поближе к кухне, как у военных говорится.
      Далонь-младший даже не обратил внимания на отсутствие хозяина за прилавком. Прошагал по парадной лестнице наверх, не снимая сапог и даже не попытавшись очистить с них грязь. Вот еще! А прислуга тогда на что? Толчком распахнул дверь комнаты и замер...
      На резном кресле, вытащенном из угла поближе к грубе, сидела пани Хележка Скивица. Та самая, которую его величество бесчестил шалавой.
      Смотрелась красавица-шляхтянка в комнате, как заморская бархатная роза в ведре углежога. То есть, мягко говоря, не к месту.
      Она сидела, закинув ногу за ногу, покачивая острым носком сапожка — сразу видно, в паланкине приехала, грязь не месила, — локоть оперла на колено, а мягко очерченный подбородок на ладонь. Палантин из седых лис, сброшенный по случаю жары, висел на высокой спинке кресла. Темно-серое, с жемчужным отливом платье настолько отличалось от столь любимых пани Хележкой нарядов — оно поднималось до самого подбородка, оканчиваясь кружевным рюшем, такие же рюши спадали с запястий, скрывая кисти рук, — что Анджиг сразу заподозрил неладное.
      — Что-то случилось? — без обиняков и даже не поздоровавшись, спросил он.
      — А просто соскучиться я не могла, значит? — Пани Скивица улыбнулась уголками губ, как обычно заставив пошевелиться родинки-близнецы.
      Анджиг открыл рот, но достойного ответа не подобрал и развел руки.
      Хележка соскочила с кресла, неслышными шагами пробежала по комнате, встав на цыпочки, легонько коснулась усов гусара теплыми, мягкими губами. Шепнула:
      — Здравствуй, рыцарь мой...
      Шляхтич вздохнул, нежно, но твердо взял пани Хележку ладонями за плечи, отстранил от себя на длину рук, поглядел в глаза:
      — Здравствуй, душа моя. Целых два дня...
      — И я скучала, — перебила она. — Видишь, как скучала. Даже приличия позабыла...
      Анджиг провел согнутым пальцем по ее щеке, еле ощутимо прикоснулся к губе... И вдруг посуровел. Опустил руки.
      — Не надо было приходить. Весточку прислала бы, я бы сам примчался.
      — Прости, не стерпела.
      — Выгов — один большой рынок. Сплетни разбегаются — конный нарочный не поспеет.
      — Ну и что? Не ты, гусар, сплетен бояться должен, а я.
      — За тебя и боюсь. Знаешь, что... — Он не договорил. Осекся, отвернулся к окну.
      — Что?
      — Да ничего. Негоже болтовню досужую повторять.
      — Болтовню досужую? — Пани Скивица вернулась в кресло. Села ровно, тщательно расправила складки подола платья. — Позволь-ка, рыцарь мой, поиграть в загадки-отгадки.
      — К чему это? — насупился Анджиг, как пойманный на шалости ребенок.
      — Нет уж, позволь. Ты ведь из дворца?
      — Ну, да...
      — Что ты «нукаешь»? Разве так благородный пан должен с пани разговаривать? Господи! Куда же Прилужаны катятся, если даже гусары благородные манеры забывать стали? — Хележка в напускном благоговейном ужасе возвела черные очи к потолку. — У тебя ведь крыша течет!
      — С чего ты взяла?
      — Да вон побелка пожелтела и облупилась.
      — Где?
      — Да вон — в уголке.
      — Не замечал. Да и Господь с ней, с побелкой!
      — Верно. Так что там во дворце?
      — А! — Далонь-младший махнул рукой.
      — Как здоровье его величества?
      — Как тебе сказать? Телом — краше в гроб кладут, но духом тверд...
      — Значит, ругался батюшка?
      — А то? То есть, не то чтобы...
      — Значит, ругался. Из-за меня.
      — Нет! — так решительно воскликнул Анджиг, что пани едва не рассмеялась.
      — Как ты любишь говорить, «не то чтобы из-за меня, но...». Угадала?
      Гусар прошел по комнате, сел на кровать:
      — Много батюшка наговорил. Вроде бы и не сыну родному выговаривал, а невесть кому...
      — Да, сочувствую. Что делать думаешь?
      — Как — что делать? Воевать. Выговская хоругвь на войну идет. С Зейцльбергом.
      — Правильно! — даже в ладоши хлопнула пани Скивица. — Молодец Юстын!
      Анджиг покачал головой:
      — Странно слушать. Ты-то его хвалишь, а он...
      — А лучше б я его ругала?
      — Да нет...
      — То-то же. Когда хоругвь из Выгова выходит?
      — Завтра приказ будет. А там поглядим.
      — Ясно. Еще что король поведал?
      — За саблю ругал. И за коня... — слова прозвучали по-детски обиженно и жалко.
      Пани Хележка звонко засмеялась:
      — За саблю... За коня... Ты еще заплачь, гусар! Горя бы большего не было! Отец пожурит, отец и простит.
      — Нет, — твердо возразил Анджиг. — Ты его не видела. Аж перекосился весь. Может, прав Зьмитрок, что болезнь тела на душу потихоньку перекидывается? Или как он там говорил?
      — Ты следи, что болтаешь! — Пани вскочила на ноги, уперла руки в бока. — Зьмитрок! Он тебя подучит! Он на путь наставит!
      — Да я и не слушал его вовсе. — Анджиг поднял ладони, будто защищаясь. — Во дворце пару раз беседовали да на службе в храме Жегожа Змиеборца как-то рядом стояли... И ничего более! Только он, — гусар вздохнул, — он мне умным государственным мужем показался. Хитрым, изворотливым, но умным.
      — Умным! — воскликнула Хележка. — Еще бы ему умным не быть. Конечно, умный. Только змейский это ум. Так и ищет князь Грозинецкий, кого бы ужалить побольнее.
      — Странно говоришь. Ты же его гостеприимством пользовалась...
      — Пользовалась! Потому что никто иной не предложил погостить. Только благодарность благодарностью, а ведь вижу, что нет, не было и не будет у Прилужанского королевства врага более лютого! Спит и видит он, чтобы королевство наше истощить, обессилить, в междоусобицу ввергнуть!
      — Вона как! А что ж батюшка, король Юстын, его подскарбием назначал?
      — Откуда ж мне знать? — удивилась пани Скивица. — Я во дворец не вхожа. К государственным тайнам не допущена. И прежние князья-гетманы не жаловали, и нынешние презирают...
      — Жаль, — вздохнул Анджиг, — что не принял Сенат закон о престолонаследии...
      — Жаль? Тебе правда жаль?
      — А почему бы и нет? Батюшка недужен... — Гусарский сотник мечтательно улыбнулся. — А корону примерять...
      — И думать не смей! — Пани Хележка сжала кулаки, шагнула к Анджигу, пригибаясь, словно намеревалась немедленно броситься в драку. — Ты считаешь, просто так Зьмитрок рядом с тобой на службе в храме очутился? Или от нечего делать разговоры заводил? Грозинецкий князь ничего просто так не делает! Еще б чуток, и кольцо бы тебе в нос продел, как бычку молодому. А после водил бы за это кольцо... Не хватало еще прилужанскую корону по наследству передавать! — Она наклонилась еще ниже — глаза в глаза, едва не касаясь смоляным локоном темно русого чуба гусара. — Ты знаешь, кто приказал гетмана Жигомонта Скулу отравить?
      — Так это все знают. Чеслав Купищанский да Зджислав Куфар. По наущению Януша Уховецкого...
      — Как бы не так! Зьмитрок приказал в мед, в котором орешки для пана Жигомонта вываривали, яду плеснуть. Да так, чтоб мало не показалось. А все потому...
      — Погоди! Ты откуда знаешь такие подробности?
      — Исповедоваться буду перед смертью, расскажу, а покамест извини, рыцарь мой...
      — Нет уж, погоди!
      — Нечего годить. Нечего. Дай доскажу. Убили Жигомонта оттого, что пан Юстын Далонь, князь Терновский, Зьмитроку управляемым показался. Вот только просчитался он, к моей радости и радости всего королевства. Теперь решил просчеты свои поправлять. Как думаешь, сколько бы твой батюшка прожил, если бы закон про наследование короны протолкнули в Сенате?
      — Да что ж ты говоришь такое?! — Анджиг сжал ладонями виски.
      — Правду... — Ее теплое дыхание обожгло щеку гусара. — Как на исповеди...
      — Ведь не всю правду, — попытался возразить он.
      — А кто всю правду говорит? И когда? Главное, что тебе я не вру.
      — Честно?
      — Ну, ты как маленький, право слово! Честно!
      — Спасибо, — вздохнул Анджиг.
      — Не за что. Мне, может, приятно говорить тебе правду.
      — Тем более спасибо.
      Он поднял голову. Осторожно, словно страшась причинить боль, коснулся губами ее губ.
      — Когда на север поедешь, я тоже поеду, — шепнула пани.
      — Да ты что! Нельзя ведь... Я же...
      — Можно! — Она закрыла ему рот поцелуем, присела на колени...
      Аптекарь Кильян, прислушиваясь к звукам, доносящимся с верхнего этажа, вздохнул, сотворил знаменье Господне. Некоторое время раздумывал, барабаня пальцами по стойке, а после накинул добротную тарататку с мерлушковым воротником и выскользнул за дверь. Уж лучше в шинке по соседству пересидеть. Меньше знаешь, крепче спишь. И хотя до сих пор ему удавалось отделываться от любопытствующих сравнительно безболезненно, Мацюра предпочитал не рисковать. Ну, разве что кто-нибудь догадается подкрепить любопытство чем-то тяжеленьким и звенящим...
 

* * *

 
      Серые стены Выгова — крупнозернистый песчаник, о который так удобно точить ножи — никогда не появлялись перед путниками неожиданно. Как-никак столица. По какому тракту не подъезжай, сперва попадешь во все больше сгущающийся поток людей. Купеческие обозы, поселяне, снабжающие городских жителей провизией, конные гонцы, воинские подразделения, числом от десятка до хоругви, «поезда» князей и магнатов движутся туда и обратно. Кто веселый, кто грустный, кто исполнен надежд, а кто разочарования.
      Шесть трактов — Тесовский, Хоровский, Уховецкий, Скочинский, Таращанский, Ясногутский. Шесть ворот, носящих те же имена. И в каждых не протолкнуться. За редким исключением. Например, когда Выгов покидает гусарская хоругвь.
      Пан Войцек со спутниками сперва не поняли, почему стража Хоровских ворот вывалила гурьбой, оттеснила от барбакана скопившуюся толпу селян и мелкопоместных. Но догадливый пан Юржик сообразил:
      — Видать, шишка великая ехать вознамерилась!
      — Т-т-точно, — согласился, подумав, Войцек.
      — Может, кто из сановников в Хоров по делам? — предположил Ендрек.
      — А на кой, дрын мне в коленку? — пожал плечами Хватан. Он вообще не проявлял излишней радости по поводу предстоящего возвращения на север. Видно, серые глаза Ханнуси не давали покоя уряднику. Насколько понял Ендрек, и братья Беласци были вовсе не против принять в семью боевого, смелого малолужичанина — глядишь, и сестренка остепенится, успокоится. А что до политических разногласий, близкое общение показало — Климашу и Вяславу они что называется до отхожего места, Цимош если и проявлял интерес к событиям в Выгове, так, скорее, сопереживая проигравшей элекцию партии, поскольку некогда успел повоевать под знаменами пана Скорняги. А Лаврушку-Лаврина никто и не спрашивал. Молодой еще, зеленый.
      — Ну, не знаю... — пожал плечами медикус.
      — Эх, ученый малый, ученый малый... Хоров давно уже весь золотистый, дальше некуда. Какие дела?
      — Да такие, что кочевники Стрыпу переходят, где хотят и когда хотят! — не сдержался Ендрек, едва не выкрикнул. — Есть Выгову до этого дело или нет?
      — А ну, т-тихо! — шикнул пан Войцек. — Г-г-глядите, на вас уже головы поворачивают!
      И правда, селянин, сидящий на передке воза, заполненного корзинами с крупными медово-желтыми яблоками, обернулся, подозрительно прищурился. На плече его коричневого добротного кожушка выделялся белый потек, оставленный, очевидно, пролетавшей недавно вороной.
      — Гляди-ка... того-этого... — потянул медикуса за рукав Лекса.
      Из темной пасти ворот вылилась на расквашенную копытами, сапогами и колесами дорогу яркая лента конной колонны. Словно солнце, несмотря на пасмурный зимний день, воссияло.
      Сверкали до зеркального блеска начищенные кирасы. Покачивались в такт неспешной рыси желтые султанчики, украшавшие маковки каждого шишака — добротного с козырьком, снабженным переносьем, нащечниками и бармицами. Трепетали прикрепленные к спинам всадников крылья. Тоже желтые, как и султанчики на шлемах, суконные поддоспешники, вальтрапы коней.
      — Гусария! — почти что с восхищением проговорил Хватан.
      — Именно. Выговская хоругвь, — согласился пан Бутля.
      Возглавлял колонну сам пан полковник. Высоченный, плечистый, за широким, расшитым золотой нитью, кушаком — буздыган. Настоящий богатырь из древних сказок. Да и коня он подобрал себе под стать — здоровенный гнедой с белой проточиной и «чулочками» на передних ногах. Собственно, вся хоругвь сидела на гнедых — роскошь, недоступная ни драгунам, ни порубежникам. Только гусары, с их привилегированным в положением войсках, позволяли себе такую роскошь, как подбирать коней хоругви в масть. А выговчане еще и по сотням подбирали коней одного оттенка, вызывая постоянную зависть других гусар.