Вениамин Семенович Рудов
      Последний зов
      Документальная повесть
      Автор этой книги - бывший пограничник, в течение многих лет (1936-1962) нес службу на различных участках рубежей нашей Родины. Его книгу составили роман "Черная Ганьча": о буднях советских пограничников, о боевых делах солдат и офицеров, о крепкой солдатской дружбе и личной жизни командного состава; документальные повести "Последний зов" и "Вьюга" также посвящены славным пограничникам.
      1
      "...И я сказал: "Жона, ты мне голову не морочь, побереги
      глотку. Нужно отправляться. Кричи не кричи - пойду. Мне Советы не
      причинили зла: хату не отобрали, в морду кулаками не тычут,
      снаряды не заставляют возить. Ну, чем мне Советы насолили?.. А
      фашистовцы, пся кошчь, всех перебьют. Нет, жона, тебя слушать
      себе хуже. Слезами не поможешь. Пойду - и все".
      Вот я, панове-товажыше, спрашиваю, пшепрашем панство: вы не
      видите, что под самым боком у вас, под самой граничкой враг стоит?
      У них все готово, холера тому Гитлеру в самую печенку и еще
      глубже!.. Я, пшепрашем панство, простой хлоп, как думаю, так
      говорю. Вот спрашиваю по темноте своей: чего ждут Советы?.. Пока
      Гитлер войну начнет, снарядами вас закидает... Откуда знаю?.. Имею
      глаза и уши. Третий день вожу снаряды на артиллерийские позиции
      фашистовцев. Для чего им снаряды под вашей граничкой? Танки у них
      подтянуты - опять же под граничкой. Понтоны готовы. Всех хлопов
      отселяют подальше от границы. Разве сюда не слышно, как голосят
      наши бабы?.. Нет, шановное панство, ошибаетесь... Гитлеру верить
      нельзя".
      (Свидетельство Яна Богданьского)
      Дважды подряд негромко, как щелчки, прозвучали автоматные выстрелы, и эхо негулко покатилось в душной июньской ночи над примолкшим, затаившимся пограничьем, но не успело еще заглохнуть, раствориться в близлежащих полях, а вдогонку ему раздался пронзительный женский вопль.
      - В районе часовни, - шепотом сказал Новиков, на слух определив пункт, где стреляли.
      На сопредельной стороне, неподалеку от реки, где в нескольких метрах от берега смутно угадывались очертания трехбашенной деревянной часовенки, снова дурным голосом вскрикнула женщина и мгновенно умолкла - будто в рот ей забили кляп; раздались слова резкой, как брань, команды. И опять стало тихо.
      Ведерников, которому отделенный командир адресовал сказанное, ничего не ответив, продолжал лежать как лежал, замаскировавшись, не обнаруживая себя, словно впал в забытье, сморенный чугунной усталостью. Лишь по его частому дыханию Новиков заключил, что напарник не спит и тоже, видно, переживает, не безразличный к происходящему на той стороне, за границей.
      Новиков и сам вымотался. Короткий сон перед заступлением в наряд пролетел незаметно, как если бы его не было. Болели руки и ноги, ныла обожженная под палящим июньским солнцем спина - целый день, раздетые по пояс, всей заставой, не исключая начальника и его заместителей, совершенствовали оборонительные сооружения: углубляли окопы, траншеи, оплетали лозняком ходы сообщения, - маскировали бруствер. К боевому расчету наломались так, что не только бойцы и отделенные командиры, а сам старший лейтенант Иванов, начальник заставы, еле ноги волок.
      Но когда под вечер старший лейтенант объявил тревогу и начались занятия по отражению условного противника, превосходящими силами прорвавшегося через границу, никто не отлынивал. Даже Ведерников, непонятно на кого и что озлобившийся в последние дни, ловко и сноровисто переползал по-пластунски, делал короткие перебежки, метко стрелял по "противнику", маскируясь в кустарнике и неровностях местности. Вот и лежит без задних ног, думает, в себя ушел.
      Новиков не только не осуждал своего подчиненного, но даже стал ощущать перед ним некую вину, понимая, что Ведерников в чем-то прав.
      Было над чем поразмыслить, пищи для раздумий хватало с избытком. Война приближалась. Буквально пахло войной, хотя здесь, непосредственно на границе, и даже в отряде никто не предполагал, что до рокового часа оставалось так мало. Не дальше как позавчера, дежуря по заставе, Новиков записал телефонограмму штаба отряда, предписывавшую не позднее первого июля представить отчет по инженерному оборудованию границы. Наверху виднее, подумал Новиков, успокаивая себя и все же ощущая чувство тревоги.
      Земля еще хранила дневное тепло, пряно пахли травы, кое-где скошенные и сметанные в стожки, опять стрекотали кузнечики, журчала речная вода, и от всего этого клонило в сон; в наступившем затишье слышались шелест осоки и звон толкшихся комаров.
      - Не дремлешь? - спросил напарника Новиков, хотя наверняка знал: Ведерников не уснет. Для порядка спросил. Или, может, потому, что стало муторно от тягостного молчания. - Скоро сменят.
      - А нам все едино, - отозвался Ведерников. - Один хрен - что тут, что в казарме. Тут хоть видишь его. - Он имел в виду немцев.
      - Чепуху городишь!
      Слова потонули во всколыхнувшемся гуле.
      Которые сутки по ту сторону реки, за границей, пыль над дорогами висела сплошняком, как дым над пожарищем, высоко и плотно, не оседая, и в этой завесе гремело, лязгало, клокотало - ползли танки и самоходки, артиллерийские орудия на механической тяге, шли воинские колонны, шли днем и ночью, не особенно маскируясь. И, казалось, конца-края не будет немецким полчищам, накапливавшимся в близлежащих к границе лесах, перелесках и даже на открытых местах.
      Лежали, прислушиваясь, глядя в темноту напротив себя. Ночь полнилась гулом моторов вражеских танков, часто вспыхивали в темноте яркие фары, и свет их, не в силах пробить стену пыли, клубился, рассеиваясь и угасая. Вдалеке, за Славатычами, дрожал огромный световой полукруг - шла колонна автомашин с зажженными фарами.
      - Братки идут, - процедил сквозь зубы Ведерников. - На отдых. Заморились, бедненькие, мать их растак!
      - Хватит. Поновее что-нибудь придумай.
      Ведерников помолчал, завозился, умащиваясь поудобнее.
      - А у нас сгущенку лакают, - неизвестно к чему сказал он после молчания. - И канпот на закуску. Для пищеварения. Из сухофрукты.
      Что с ним творится?..
      Третьего дня, во время перекура на стрельбище, подошел, смахнул пот с не загорелого под фуражкой лба.
      - Я что хотел спросить, младший сержант, - начал он и запнулся.
      - Спрашивайте.
      - Вопрос у меня, значит, вот такой... - Ведерников сделал над собой усилие, наморщив без того морщинистый не по возрасту, узкий лоб. - Вот вы по специальности учитель. Верно?
      - Без должной практики.
      - Не имеет значения. Практика - дело нажитое. Одним словом, грамотный. Образованный, значит. Не то, что мы. Верно?
      - Гм... Грамотный, конечно. К чему столько вопросов, Ведерников?
      - К тому, что еще один задам. Вы сами-то верите?..
      - В бога - нет.
      Ведерников вдруг зыркнул в упор. Глаза у него были зеленые, как у кошки.
      - Я же не шуточки шучу, младший сержант. Я всерьез. Сами, спрашиваю, верите, что немцы на отдых сюда прибывают?
      Первым желанием было прекратить разговор - это не его, командира отделения, дело комментировать, а то еще больше - ставить под сомнение официальное сообщение печати. Он не вправе обсуждать с бойцом заявление ТАСС. И тем не менее сдержался от резкого ответа.
      - Верю, - ответил с запинкой.
      - Ага видишь! - обрадованно воскликнул парень, вдруг перейдя на "ты": Так чего тогда все ваньку валяют, чего, спрашивается?
      - Постойте, Ведерников! Я вам не сказал ничего такого. И вообще, давайте кончать разговор.
      Но Ведерникова уже было не остановить:
      - Ты-то зачем тумана напускаешь, младший сержант?
      - Чепуха.
      - Напускаешь. Ты первый. И политрук. И начальник заставы. Чего ты, Новиков, лазаря поешь? Мое дело, конечно, последнее, как у телка... Но я хоть маленький, а с понятием человек и с глазами. Зачем обманывать?
      - Ну кто вас обманывает, Ведерников? Болтаете ерунду всякую. И что я могу сказать, кроме того, что официально сообщают газеты? Не наше дело рассуждать. А придется воевать, будем. Никуда не денемся.
      Ведерников тем временем закурил, несколько успокоился, но все же стоял на своем:
      - Ерунда получается, младший сержант. Настоящий самообман. Немцы просто так не припожаловали за тыщу верст киселя хлебать. Что, им другого места для отдыха не отыскалось, окромя советской границы?
      Наверное, сказав это, Ведерников ждал возражений, думал, одернет младший сержант - как-никак хоть маленький, а командир отделения, поставленный над ним. По долгу службы обязан хотя бы дружеским тоном сказать: "Придержи язык, парень. Для дискуссий ты выбрал не самое удачное время". Новикову не пришлось гасить в себе уязвленное самолюбие или перебарывать вспышку, потому что мысли бойца были сродни его собственным, если не в буквальном смысле, то, во всяком случае, схожи.
      - Как твой сын растет? - спросил Новиков. - Что из дому получаешь?
      - Растет, - неопределенно ответил Ведерников. - Что дома? Известно, без хозяина - не сахар. А тут еще...
      Новиков не услышал, как после "тут еще" боец выматерился - с сопредельной стороны с устрашающим ревом и свистом неслась прямо через границу девятка истребителей с крестами под крыльями, промчалась низко, обдав гарью, заставив прижаться к земле. Нахально летели. Как к себе домой. Знали: не пальнут по ним даже из пистолета, а если паче чаяния вынудят приземлиться на советском аэродроме, то пожурят и отпустят.
      Чтобы не спровоцировать военный конфликт.
      Два года службы научили Новикова кое в чем разбираться. Многое понимал и соглашался с объяснениями старших, например, с тем, что необходим выигрыш во времени, но хоть убей, не понимал, не мог взять в толк, почему надо ждать, пока по тебе ударят, чтобы лишь тогда ответить ударом. Ведь не сегодня-завтра, так через месяц нападут фашисты. Чтобы понять эту непреложную истину, достаточно маленького треугольничка в петлице гимнастерки.
      Лежал, растравливая себя нехорошими беспокойными мыслями, даже в жар от них бросило. Отовсюду дышало войной, прелесть теплой, напитанной запахами свежего сена июньской ночи отравляли выхлопные газы, вызывал раздражение монотонный плеск воды у подмытого берега. Было темно хоть глаз выколи. Привычные к темноте глаза едва различали слабое свечение реки, расплывчатые очертания деревьев на той стороне, монастырские купола.
      Дул несильный ветер. Вместе с гарью доносил с чужого берега множество звуков, которые Новиков научился различать, определять принадлежность, как, впрочем, это умел любой пограничник на втором году службы. Не составляло труда разобраться в кажущемся хаосе, отличить плач куличка в камышовых зарослях от тоскливого крика выпи, плеск вскинувшейся рыбешки от упавшего в воду комочка земли. Потому и полагались пограничники не только на зрение, но и на слух.
      И когда на воде раз за разом раздалось несколько всплесков торопливых, неодинаковых, Новиков и Ведерников одновременно, не сговариваясь, не сказав друг другу ни слова, взяли автоматы наизготовку, плотнее прижались к земле, слегка согнув ноги в коленях, чтобы в нужную секунду вскочить.
      В просвете между двух кустов тальника из воды показался человек: шумно дыша и цепляясь за прибрежные кусты, он стал выбираться на сушу, было слышно шуршание сухого песка у него под ногами.
      На сопредельной стороне лаяли собаки.
      Сердце Новикова гулко и часто стучало. В возвратившейся тишине отчетливо различался шелест травы под ногами перебежчика.
      - Товажыше, - позвал он сдавленным голосом. Видно, боялся, чтобы по нему не пальнули. - Товажыше, - шарил впереди себя протянутыми руками.
      Его пропустили вперед, дали пройти несколько метров, неслышно следуя за ним и отрезав путь к возвращению за кордон. Прошло минутное оцепенение, и он заговорил, похоже, на польском, торопливо, не разобрать, часто повторяя понятное: "война", "фашистовцы".
      Чужого, как положено, отвели от границы подальше, за густую стену можжевельника, обыскали и ничего при нем не нашли.
      - Панове жолнежы, я повинелем дисяй врутить!.. Дисяй повинелем врутить*, - заговорил он торопливо, отказавшись следовать дальше.
      ______________
      * - Господа солдаты, я обязан сегодня вернуться!.. Сегодня обязан вернуться (польск.).
      - Давай не болтать! - Ведерников легонько подтолкнул нарушителя в спину, стал расстегивать сумку с ракетами, чтобы сигналом вызвать тревожную группу.
      Но стоило ему сделать движение, как чужой, вскрикнув с испугу, бухнул себя кулаком в грудь.
      - Не тшеба стшелять. Не тшеба*.
      ______________
      * - Не надо стрелять. Не надо (польск.).
      У Новикова защемило под ложечкой.
      - Погоди, - придержал напарника за руку.
      - Чего годить? Без нас разберутся.
      Чуть слышно щелкнула переломленная ракетница.
      - Отставить!
      И хоть Ведерников поступал как положено, Новиков медлил, смутно догадываясь: человека привело сюда дело исключительной важности, потому и жизнью своей рисковал, переправляясь с вражеского берега на наш, потому и ракеты боится, чтобы не насторожить немецкую погранстражу, да вот беда-то объясниться не может, лопочет на своем языке, а что - не поймешь.
      - Долго чикаться будем? - раздраженно спросил Ведерников. - Кончай, младший сержант.
      - Сейчас пойдем. - Новиков поднял голову к черному бездонью небес, где ярко светились звезды, поискал и не нашел Полярную и, словно отчаявшись, принял решение: - Вызывать "тревожных" не будем. Пошли на заставу.
      И опять же поляк взмолился:
      - Капралю! Я не моге отходить далеко. Мусе врацать додому. Дисяй мусе врацать*.
      ______________
      * - Капрал! Мне нельзя уходить далеко. Я должен возвратиться домой. Сегодня должен вернуться (польск.).
      Но тут уж Новиков был непреклонен:
      - Надо идти.
      2
      "...За два дня до начала войны (20 июня) житель временно
      оккупированной фашистами Польши перешел границу и заявил, что в
      ближайшее время начнется война... Мы имели и другие данные,
      говорящие об этом. Я как комендант об обстановке на участке
      докладывал по команде и получал указания совершенствовать
      оборонительные сооружения на заставах и боеготовность..."
      (Свидетельство П.Яценко)
      "...Сейчас, в 1976 году, я, известное дело, понимаю: наши
      время тянули, выигрывали, потому как в сорок первом мы не были
      готовы к большой войне, вот и требовалось делать вид, что не
      замечаем немецкой подготовки к нападению на нас. Тогда я дурака
      валял по недоумению своему, по малой политической грамотности, как
      говорится... А задержанному не верил..."
      (Свидетельство С.Ведерникова)
      Видно, поняв, что напрасно теряет время, перебежчик зашагал между двумя пограничниками, едва не наступая Новикову на пятки и изредка оглядываясь по сторонам, словно хотел запомнить дорогу. Было слышно, как чавкает у него в башмаках и шаркают одна о другую намокшие штанины. Он торопился, то ли согреваясь, то ли спеша, и Ведерников вынужденно ускорял шаг, почти с ненавистью смотрел чужому в затылок, ощущая, как сами по себе сжимаются и твердеют, впиваясь ногтями в ладони, вдруг похолодевшие пальцы. Он не верил чужому и готов был в любую минуту обрушить на его голову тяжелый кулак.
      Знаем мы таких доброжелателей, думал он. Такой же заявился на соседнюю заставу в позапрошлый четверг, выламывался, прикидывался другом, а на поверку - сукой оказался немецкой: шпионить пришел, заставские укрепления разведать. Суслики, вроде моего отделенного, легковерные, им можно очки втереть. Он добренький, Новиков, на слезу клюнет, как голодный ерш на червя... А старого солдата на мякине не провести. Не гляди, что образования пять классов и один коридор. Зато университеты жизни прошел!..
      Ведерникову, бойцу по четвертому году службы, было не по себе. Короткий, в три месяца, перерыв не в зачет: даже толком не обогрелся, душой не оттаял, с жонкой молодой не натешился. Одна сейчас Катерина осталась, совсем одна. А на руках годовалый дитенок, Сашка, сынок...
      Тревога не однажды приходила к Ведерникову, с тех пор как его снова призвали, - войной пахнет, рядом она, под границей притаилась, и он, понюхавший пороха на Карельском перешейке, обмороженный и заживо похороненный в финских снегах, чудом выбравшийся из них, со страхом думал сейчас о том, что их всех ожидает в ближайшее время, - чуял: скоро. Это был не страх перед смертью, с нею он не раз встречался на финской, и хоть не свыкся с мыслью о ее неизбежности, но допускал такую возможность. Кто от нее застрахован? Разве узнаешь, угадаешь, какая пуля - твоя!.. Другое приводило Ведерникова в неистовство - самообман к чему? Ежели Гитлер войной грозит, так и сказать, поймем. Ему валерьянки не надо. Как сговорились все успокаивают. А к чему? Польза, что ли, от этого? Или выигрыш какой?..
      Дозорная тропа вывела на лысый бугор близ реки; дохнуло свежим ветерком, влажным и пахнущим липовым цветом; глаза, освоившись в темноте, различали срез противоположного берега, довольно пологого, без кустика, поблескивающую ленту воды; смутно вырисовывался шпиль Свято-Онуфриевского монастыря, увенчанный высоким крестом, даже почудился купол Успенской часовни, хотя видеть его за широкой кроной деревьев не мог. Но Ведерников совершенно отчетливо отметил, как, достигнув этого места, задержанный слегка пригнулся и пошел медленнее, будто хотел броситься вниз, к реке, а там поминай как звали.
      Два берега разделяло неширокое русло: наш - высокий, противоположный пологий, не стоило трудов выбраться на него.
      "Я те сигану! - напрягся Ведерников и в несколько мгновений сократил расстояние. - Пикнуть, гад, не успеешь!"
      Разгоряченный возникшей догадкой и быстрой ходьбой, готовый в любую секунду кинуться на задержанного, он спускался с бугра по натоптанной солдатскими сапогами, не видной в высокой росной траве дозорной тропе, напрочь изгнав всякие мысли, не имевшие связи с его подозрением. Из-под ног взметывались кузнечики, и вибрирующие звуки их крылышек казались ему чересчур громкими. Откуда их столько поналетело? - подумал он с раздражением.
      За спуском опять начинался невысокий подъем с полузасохшей, выгоревшей внутри старой ольхой на вершине. Старшина давно грозился срубить бесполезное дерево, да, видно, руки не доходили, и оно стояло на краю берега ненужным препятствием - тропа, огибая его, вынужденно жалась к обрыву, с которого в дождливые дни было недолго свалиться.
      С вершины холма и до самой заставы дозорка петляла в зарослях болотистой кочковатой низинки. Новиков шел ходко, фигура его смутно маячила впереди, на середине холма.
      В шаге позади отделенного, как и раньше, шаркая мокрыми штанинами, хлюпая носом, быстро шагал перебежчик. Ведерников с него глаз не спускал, держал под прицелом и думал, что через каких-нибудь полчаса они придут на заставу, в живое светло, где можно говорить вслух, напиться горячего чаю чай он любил густо заваренный и крутой - и завалиться на свою койку, храпануть сколько придется. Ему до смерти надоели темнота и давящее безмолвие, осточертело постоянное ожидание беды.
      Немного потеплело на душе при мысли о скором возвращении на заставу, рука потянулась в карман, где лежала коробка с махрой, пальцы погладили теплую, вытертую до глянца жестянку из-под конфет - единственный трофей с недавней финской войны. Нагретая телом тонкая жесть приятно ласкала кончики пальцев.
      Он не сразу понял, почему Новиков неожиданно рухнул на тропу, как подрубленный. Ему послышалось, будто младший сержант произнес и другие слова, но переспрашивать было недосуг - прямо от ольхи быстро, без единого звука навстречу бежало несколько человек, рассыпавшись в цепь.
      - Гляди мне! - угрожающе крикнул поляку и оглянулся назад.
      Уже падая вместе с перебежчиком за спасительную неровность сбоку пыльной дозорки и переведя рычажок ППШ на автоматическую стрельбу, успел заметить еще одну группу, поднимавшуюся от берега метрах в пятидесяти у себя за спиной.
      - Немцы! - крикнул он Новикову. - Бей на поражение! Бей гадов...
      Крик слился с недлинной очередью, пущенной Новиковым из своего автомата. Под гимнастеркой по взмокшей спине пробежал знакомый с той войны на ледяном перешейке, затруднивший дыхание холодок; выхватил из сумки ракетницу, переломил и с маху всадил первый попавшийся под пальцы патрон.
      Выстрела он не услышал.
      Яркий зеленый свет его ослепил, глуховатый щелчок потонул в грохоте пальбы: бил Новиков и по нему ответно стреляли. Ведерников тоже дал по немцам пару очередей, не видя противника - наугад: в глазах еще мельтешили красные, с зеленым круги, и прицельно стрелять он не мог. Было важно использовать первый миг замешательства фашистов, рассчитывавших застичь врасплох пограничников, - это Ведерников понимал и, круто развернувшись всем корпусом, послал длинную очередь по тем, что теперь, еще не применяя оружия, бежали к нему, должно быть, надеясь на незамеченность. Автомат подрагивал в руках, как живой, с надульника срывались частые вспышки, и противник ударил по ним сразу из нескольких стволов, вынудив Ведерникова перекатиться для смены позиции.
      Но и сами враги залегли, строчили с открытого места, не причиняя Ведерникову вреда - широкий камень надежно его защищал от повизгивающих над головой пуль. Боец почти ликовал, услышав донесшийся оттуда крик боли, и злорадно подумал: "Ага, не нравится! Сейчас огонька добавлю. Чтоб знали, ворюги!.. Чтоб не приходили непрошеными..." Приподнявшись, завел за спину руку к сумке с гранатами, нащупал металлическую застежку с проволочным колечком; и в ту короткую долю времени, когда в зажатой ладони, холодя ее, плотно легла рубчатая стальная рубашка, почувствовал тяжелый удар по виску и сразу осел, погрузившись в непроглядную темноту.
      Беспамятный, не услышал вонзившийся в автоматное шитье грассирующий чужеродный крик:
      - Вернер! Ду грубэр фэтванст, грайф нах им. Ман мус фортгеен*.
      ______________
      * - Вернер! Толстый боров, хватай его. Надо уходить (нем.).
      Не услышал лошадиного топота - с заставы на выстрелы мчалась подмога.
      Его обдало жарким, влажным дыханием разгоряченного скачкой коня, к лицу прикоснулись теплые, мягкие лошадиные губы. От этого он мгновенно очнулся, вскочил, непонимающе завертел головой, не узнавая Орлика, на котором по тревоге прискакал старший лейтенант Иванов, смутно видел белевшее над ним в темноте лицо коновода, Жигалкина.
      - Оклемался? - спросил коновод. - Давай садись на Орлика. Старший лейтенант приказал.
      Ведерникова шатнуло вперед, к горлу подступила противная тошнота. Его вырвало.
      - Где Новиков? - спросил, слегка заикаясь и сплевывая.
      - Тама твой отделенный. - Жигалкин неопределенно мотнул головой. Живой и здоровый. Садись давай, без пересадки дуй на заставу. Некогда разводить тары-бары. Не слышишь, что ль?
      - Где Новиков, спрашиваю?
      - Русским языком говорю: тама твой отделенный. Делом занятый.
      - А нарушитель?
      - Давно отправленный куда надо. - Коновод в сердцах дернул поводья, и Орлик от боли рванул морду кверху. - Садись, сказано, не то на своих двоих отправишься. Не слышишь, какой внизу тарарам? Или ухи заклало?
      За косогором еще постреливали, раздавались возбужденные голоса, и, перекрывая их, над хаосом звуков слышался гневный голос Иванова:
      - Не стрелять!.. Прекратить стрельбу!.. Все ко мне!..
      У Ведерникова звенело в ушах, болела голова. Саднило вспухший висок. Но он безошибочно узнал голос старшего лейтенанта - резкий, чуть хрипловатый и поначалу лишь удивился, почему нельзя стрелять по врагу?! Почему! Сознание не принимало совершенно нелепой команды. Ведь только что дрались не на живот, а на смерть. И вот на тебе - "прекратить!". Бить их, гадов, смертным боем!.. Он машинально потрогал висок, но крови не обнаружил, наклонился за автоматом и, не сразу найдя его, стал шарить в траве, сплевывая и ругаясь.
      Его опять вытошнило. Приступ рвоты отнял желание ринуться вниз, к урезу воды, где окончательно стихла стрельба по удирающим врагам.
      "Выходит, здорово меня садануло, - подумал, взгромождаясь с помощью коновода в седло, неуклюже пав на него кулем и снова ругнувшись с досады. Не иначе прикладом поддали".
      Застоявшийся Орлик взял с места наметом, прямиком на заставу, едва не выбросив неумелого всадника из седла, заставив пригнуться к луке и вцепиться обеими руками в подстриженную щеткой колючую гриву.
      Старший лейтенант Иванов обратно в подразделение не спешил, людей отправил домой; задержав при себе Новикова с Жигалкиным, затеял тщательный обыск местности. Оба ползали по росистой траве, шарили руками под нетерпеливые понукания Иванова.
      - Ну что, что? - то и дело спрашивал он в нетерпении. - Нашли?
      В одном месте Новиков нашел несколько стреляных гильз.
      - Не густо, - с досадой сказал Иванов, заворачивая гильзы в лоскут вырванной из тетради бумаги, один понимая вложенный в это слово глубокий смысл.
      На заставу возвращались пешком. Старший лейтенант молчал, покуривая в кулак, и при каждой затяжке огонек папиросы высветливал его глаза под насупленными бровями. Двигались неспешным пограничным шагом; по обе стороны Буга распростерлась густая, отдающая порохом тишина, и ее нарушал лишь гул моторов, наплывами несшийся издалека - то усиливаясь, то затихая, да назойливый стрекот неугомонных кузнечиков.
      Шумы и тишина проходили мимо сознания Новикова, не задевая его, не привлекая внимания. Уйдя в свои мысли, Новиков как бы заново переживал во всех быстротечных перипетиях недавнюю схватку с врагами, одновременно испытывая гордость и стыд. При одном воспоминании о сковавшем его испуге лицо вспыхнуло от подбородка до лба и жаркий пот облил спину.
      ...Они как призраки возникли из темноты на вершине холма, у старой ольхи, и зашагали вниз, рассыпавшись в цепь, и он вначале их принял за своих, пограничников. Но тут же резонно подумал: "Откуда взяться своим? Да еще со стороны границы. Это же немцы!"
      Оторопев, прилип к месту вдруг отяжелевшими ногами, будто тесно обвитый по телу веревкой. "Немцы!" - кричала в нем каждая клеточка. Кто знает, сколько бы длилось оцепенение, не перейди немцы в бег!
      Иванов все молчал.
      Новиков, думая о своем, забыл о присутствии старшего лейтенанта и вздрогнул, почувствовав на своем плече тяжелую руку, угадав молчаливое приказание остановиться.
      - Действовали вы правильно, - сказал Иванов, и от него дохнуло запахом табака. - В целом... правильно. Если время позволит, сделаем подробный разбор... Если позволит, - сказал почему-то дважды. - Вы меня поняли, Новиков?
      - Приблизительно.
      - Додумаете. Тут особенно не над чем ломать мозги... Но я вот что хотел сказать вам, младший сержант. Постарайтесь запомнить совет: надо быть маленько тверже с людьми. Не так строго и не очень официально, но и не красной девицей; командирской воли побольше... Люди поймут вас. Подумайте. С этими словами, толкнув калитку ударом сапога, прошел во двор, придерживая шашку.
      Возбужденный только что пережитой схваткой, не успев осмыслить слов старшего лейтенанта, Новиков в пропотевшей до черноты гимнастерке, на ходу расстегнув верхние пуговицы, зашел в помещение, поставил нечищенный автомат в пирамиду и, мучимый жаждой, направился по коридору в столовую. Еще на подходе к ней услышал разнобой голосов, всплески смеха, почувствовал несшийся с кухни стойкий кисловатый запах борща и пригоревшего лука.
      Был на исходе первый час ночи.
      В тесной, сизой от дыма столовой, при тусклом свете керосиновой лампы чаевничал Ведерников в окружении пограничников. Кто с зажженной цигаркой, кто тоже с кружкой чаю или ломтем житнего хлеба, присыпанного солью и сдобренного горчицей, - все, не присаживаясь на свободные стулья, галдели, перебивая один одного.
      - ...вижу, летит наш Серега на лихом боевом коне, саблей размахивает. А вражьи головы - в сторону, в сторону, прыг, скок...
      - Серега, будь другом моего детства, расскажи, как вел в атаку свой эскадрон. Это же интересно, жуть, как это интересно и поучительно!
      - Что и говорить - конник, не чета пехтуре.
      Под хохот и пересмешки, напустив на себя неприступно-молчаливую хмурость, Ведерников пригнулся над дымящейся кружкой чаю, только что налитого из кипящего чайника, дул на него, сложив губы трубочкой, отхлебывал по маленькому глотку, пряча от света ушибленный лоб, на котором взбух здоровенный желвак - отметина норовистого Орлика незадачливому кавалеристу.
      Ведерников понимал: огрызаться - себе в убыток; разумнее промолчать, не вдаваясь в подробности о том, как Орлик, пронеся его в загодя распахнутые часовым заставские ворота, пулей влетел на конюшню, сбросив через голову седока, и он шмякнулся о стену; лучше не связываться, трезво думал Ведерников, допивая свой чай и памятуя мудрую поговорку: "Слово - серебро, молчание - золото".
      Но поговорка тотчас вылетела из головы, едва в столовую вошел Новиков, нерешительно стал продвигаться вперед.
      Ведерников, завидя своего отделенного и подав знак сесть к своему столику, разом позабыл о трезвых и мудрых мыслях, до времени сдерживавших уязвленное самолюбие; подхватился, грохнул кулаком по столу.
      - Будя трепаться! Надоело. Эй, повар, неси поесть младшему сержанту. И шевелись давай!.. - крикнул в раздаточное окно.
      - Отставить! - Новиков сел к столу, чувствуя на себе любопытные взгляды. - Я и сам могу попросить. - Он немного смутился от избыточного внимания; небольшой говорун, боялся расспросов о недавнем боевом столкновении, отнюдь не считая себя героем - помнил о пережитом страхе.
      Вопросы в самом деле не заставили себя ждать.
      - Как оно было, младший сержант, расскажи.
      - Сколько их перешло?..
      - Кто их разберет в темноте! - Новиков не обернулся на голос - благо, повар принес кашу и чай. - Были да сплыли.
      - А ежели, к примеру сказать, на глазок, товарищ младший сержант? - к столу протиснулся коренастый широколицый паренек, прикомандированный из отряда сапер. - Ну, скажем, десяток их было?
      - Прибежал бы да сосчитал, ежели такой шустрый. - Ведерников сощелкнул хлебную крошку.