Суров не мог себе представить заставу без старшины Холода. Не кривя душой сказал, усаживая рядом с собой на скамью:
      - Для меня лучшего не надо, Кондрат Степанович.
      - Спасибо на добром слове. Но с таким струментом, - вынул из нагрудного кармана очки, потряс ими, - с ним в писари, на гражданку, чтоб заставой и близко не пахло. Для вас новость, правда? А они меня огнем пекли, прячусь от людей, вроде украл чего.
      - Все давно знаем, - просто сказал Суров. Положил ему руку на колено: Забирайте свою писулю, Кондрат Степанович. Инспекторская поджимает, работы прорва.
      - Не возьму. Думаете, легко было отдавать? Я ее, гадский бог, который раз переписываю! Ношу, ношу, покудова не потрется, новую кремзаю... Отсылайте. Уже перегорело. Кондрат Холод отслужился... А инспекторскую, Юрий Васильевич, здамо. Пока моему рапорту ход дадут, не один хвунт каши сварится. - И как об окончательно решенном: - Для всех так будет лучше.
      Сурову расхотелось спать. Рапорт его серьезно расстроил. Разумеется, старшину пришлют или Колосков примет обязанности.
      - Значит, окончательно решили, Кондрат Степанович.
      - Бесповоротно. Отрезал.
      - И куда думаете податься?
      - Тут осяду. Привык. И дочка, Лизка, по лесному делу хочет. Пристроимся с Ганной в лесничестве. Место обещано. Пойду в объездчики, и опять же Холод в седле, вроде второй заход в кавалерию. И вы рядом, заскочу иной раз. Пустите?
      - Дезертиров знать не желаем. Близко к заставе не подходите. - Суров поднялся.
      - А мы втихаря, через забор - скок. - Дрогнули в усмешке крылья широкого носа: - Шутки шутками, а надо делом займаться. Пойду строевой устав штудировать.
      Дома Сурова поджидала еще одна неприятность. Минуя заставу, он прошел к себе. Мать встретила ласковой улыбкой:
      - Устал, Юрочка. Ну как там? - Она имела в виду Голова.
      - А ты как? Все хлопочешь. Угомону, как говорит Кондрат Степанович, нет на тебя. - Мать подшивала новые шторки для кухонного окна. - Отдохни. Насобирай грибов, самая пора начинается.
      - Нет уж, - уклончиво ответила мать. - Другим разом, Юрочка. Недосуг сейчас. - Откусила нитку. - Есть хочешь?
      - Еще бы!
      - Иди умойся. Первое тоже будешь?
      - Все подряд. Что есть в печи, на стол мечи.
      Не так уж хотелось есть, но он знал: матери будет приятно, она всегда старалась во время своих коротких наездов хорошо и вкусно его покормить. Он думал, что таковы все матери, все они одинаковы в своем стремлении побольше и поплотнее накормить своих детей.
      За столом, глядя в исхудавшее материнское лицо, Суров ощутил ту же острую жалость, как и вчера, когда обнаружил, что старость ее не обошла стороной.
      - Ешь как следует, Юрочка!
      - А ты?
      - Напробовалась, пока готовила. Да и завтракала недавно. Захочется, возьму. Пока я здесь, питайся домашним.
      Он не обратил внимания на это ее "пока", ел с аппетитом. Такого супа, какой она приготовила сегодня, он действительно давно не пробовал, даже когда Вера была с ним.
      - Отличный суп, мама. Добавочка будет?
      Она понимала, что он ей хочет сделать приятное, улыбнулась доброй улыбкой, но вместо добавки подала второе, присела к столу.
      - Все время о тебе думаю, сын, - сказала она, и ее бледноватые губы слабо передернулись.
      - Образуется, - ответил он с напускной беспечностью, отрезая кусочек поджаренного мяса. - Вкуснятина!
      - Не надо, Юрочка. Я вполне серьезно.
      - Мама...
      - Нет уж, потрудись выслушать.
      - Разве обязательно сию минуту? Давай перенесем разговор на другой раз, на воскресенье, допустим, раз тебе очень хочется поговорить о моих семейных делах.
      - Что значит - "хочется"! И вообще, разве я тебе чужая?
      - Самая, самая близкая. Самая родная. - Суров отодвинул тарелку. Спасибо.
      - На здоровье. Посидим здесь. Хочешь или не хочешь, а я обязана с тобой поговорить. Сядь, пожалуйста! Ну сядь же! - Она разволновалась, и бледные скулы ее слегка порозовели. - Твой отец тоже был тверд характером, и не думай, что моя жизнь с ним была усыпана розовыми лепестками. Я не оправдываю твою жену и не виню во всем тебя одного. Я всегда была с твоим отцом: в горах, в песках, в карельских болотах и опять в песках. Такая наша женская доля - быть при муже женой, подругой, прачкой, кухаркой, но, главное, другом. Отец твой все делал, старался скрасить мою жизнь. Я же не всегда была старой и некрасивой. - Мать засмущалась и в этом своем смущении выглядела беспомощной. Согнала улыбку. - Я это к тому, Юрочка, что дальше так нельзя.
      - Разве я ее гнал?
      - Еще этого не хватало! Сын, ты хоть раз попробовал представить себя на ее месте? А я знаю, что такое одиночество. Да, да, одиночество. Ты все время с людьми, в заботе, в работе, на службе. А она? Знаю все слова, которые ты мне скажешь в ответ.
      Он попытался смехом разрядить обстановку:
      - Вот еще!
      - Не юродствуй. Я не могу больше молчать. Ты думаешь, мне сто лет отпущено?
      - Я бы тебе отпустил все двести, мамочка, ей-ей.
      - Оставь. Мне хочется видеть своего единственного сына счастливым. И внука - тоже. Ты о Мишеньке подумал? За что вы оба, оба вы, я ни с кого вины не снимаю, так жестоко наказываете дитя?
      Мать затронула самое больное, и Суров поморщился, как от хлесткой пощечины. Но промолчал.
      - Поезжай, сын, за ними и привози. И еще помни, что она молода, что есть у нее жизненные интересы помимо кухонных, прачечных и еще там каких-то. Вот я тебе все и выложила, - сказала она с облегчением. - Послезавтра и уеду.
      Суров изумленно взглянул на нее.
      - Ты шутишь, мама?
      - Вполне серьезно. И ты знаешь почему.
      - Не знаю, честное слово. Что за спешка! Поживи, отдохни от жары, от нянькиных хлопот. Надя любит чужими руками.
      - Ты не должен так говорить о сестре. Вас у меня всего двое: единственный сын и единственная дочь. И ей я нужнее. Ладно, Юрочка, не будем пререкаться, я старый человек, и меня не переубедить. Дай слово, что после инспекторской отправишься за семьей.
      В ожидании ответа она, поднявшись, глядела на него, поджав губы и сжав сухонькие ладони.
      Со двора послышался голос Холода:
      - Выходи строиться... Шерстнев, вас команда не касается?
      - Товарищ старшина, я...
      - Последняя буква в азбуке. Марш у строй!
      Холод опять в родной стихии, голос его звучит бодро, уверенно, будто не он недавно с убитым видом вручил Сурову рапорт.
      - Хорошо, мама, я поеду, - сказал Суров. - Ты пару минут погоди, отправлю людей на занятия, вернусь - поговорим.
      - Иди, иди спокойно. Мы уже переговорили. Распорядись о машине к дневному поезду.
      - Это еще мы посмотрим, - от двери сказал Суров.
      Старшина прохаживался вдоль строя, придирчиво оглядывая солдат от фуражек до носков сапог, делал отдельные замечания, но в целом, видимо, был доволен - выдавали глаза, молодо блестевшие из-под широких бровей. "Ну чем не орел, - думал Суров. - Горят пуговки гимнастерки, носки сапог - хоть смотрись, шея будто удлинилась, голова кверху".
      - Застава, равняйсь!
      Как бичом щелкнул. За один этот голос пускай бы служил, сколько может.
      - Чище, чище выравняться! Еще чище! Шерстнев, носки развернуть. Лиходеев, каблуки вместе.
      Стоят, как изваяния, не шелохнутся. И кажется Сурову, что стих ветер. И вроде покрасивел, помолодел, ну прямо преобразился Кондрат Степанович. Не скажешь, что сверхсрочник по двадцать седьмому году службы. Как орел крылья расправил: грудь вперед, плечи развернуты. Увидал капитана. Колоколом загремел баритон:
      - Застава, смирно! Равнение на средину!
      И пошел командиру навстречу, печатая шаг.
      Отрапортовал, торжественным шагом возвратился к строю.
      - Застава, ша-а-гом марш!
      В тишине дружно щелкнули каблуки сапог, сверкнули надраенные бляхи поясных ремней. Старшина вышел в голову колонны.
      Суров всегда с волненьем ждал минуты, когда старшина крикнет "запевай" и первым зазвучит его удивительный баритон.
      - Запевай!
      Выше сосен взлетела песня.
      Шли по степи полки со славой звонкой,
      И день и ночь со склона и на склон...
      Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат в зеленых фуражках, слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову казалось, что его солдатам подпевает ветер в верхушках сосен, а они, золотом отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.
      Он возвратился домой и застал мать в слезах.
      - Что с тобой, мамочка? - Он так давно не видел ее плачущей, что сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.
      Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:
      - Не обращай внимания... Нахлынуло... Заслушалась твоего старшину, отца вспомнила. Как он пел!.. А ты в меня пошел - безголосый. - И снова расплакалась.
      Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать. Она поняла, отмахнулась:
      - Иди, сын.
      Холод чувствовал себя именинником.
      Еще бы, такая стрельба!
      - Отлично!.. От-лич-но... - кричал он в телефонную трубку, сидя на ящике из-под патронов. Ворот его был расстегнут, ремень ослаблен. - До одного. Все молодцы, товарищ капитан... Не поймете? Молодцы, говорю. В самый раз отстрелялись.
      Было часов около шести. Разморенное красное солнце заходило за черную тучу, и Холод, кося глазом, подумал, что к ночи опять разразится гроза.
      Сухое лето нынешнего года на исходе засверкало молниями, заклокотало потоками дождей. Не успевали просыхать лужи, днем стояла тяжелая духота, и над землей висело марево.
      За Суровым в самый разгар стрельбы приехал оперативный сотрудник из области и увез на заставу. Заканчивали без него, и теперь старшина Холод докладывал результаты.
      На стрельбище было оживленно. Солдаты подтрунивали друг над дружкой, подначивали Шерстнева, не забывая прислушиваться к тому, что говорит старшина.
      - ...Крепкая пятерка... Все до одного. Пишите: Колосков - отлично, Мурашко - отлично, Лиходеев - хорошо. Крепкая четверка у Лиходеева. Азимов отлично, Шерстнев... А что Шерстнев - отлично...
      Шерстнев пробовал изобразить на лице снисходительность - если, мол, кому-то доставляет удовольствие называть его в числе отличников пожалуйста. А вообще-то, впервые за службу выполнив упражнение на "отлично", он втайне был горд собой.
      - Ну ты мош-шу выдал! - Лиходеев повернулся к нему, и по лицу Шерстнева невольно пробежала улыбка.
      - Перевоспитываюсь. Ты как думал, комсомольский бог!
      - В люди выходит, - с ехидцей сказал Мурашко, на всякий случай отступив подальше.
      - Тянусь, парни. Понимаешь, Лиходей, какая штука: как хочется на Доску отличников! Сплю и вижу: "И.Ф.Шерстнев - гордость подразделения". И портрет в профиль. Посодействуй, Логарифм.
      - Проваливай.
      Шерстнев подогнул в коленях длинные ноги:
      - Ребята, вы слышали, как он со мною! Азимов, будешь моим секундантом. И вы, товарищ старший сержант Колосков. Я этого не оставлю.
      Поддавшись общему настроению, Азимов рассмеялся:
      - Шалтай-балтай, да? Секунда не думай, минута болтай, да?
      Холод закончил разговор, спрятал в планшетку список стрелявших и, все еще сияющий от удовольствия, оправил на себе гимнастерку.
      - Добре стрельнули, товарищи. На инспекторской так держать. - Подкрутил усы. - Суровцы должны высший класс показать!
      Давно солдаты не видели своего старшину в таком приподнятом настроении. Шерстнев вместе со всеми дивился и думал, что причина тому одна: Лизка выдержала экзамены в лесотехнический и послезавтра приезжает домой за вещами.
      - Хвизическую подтягнуть надо, - продолжал Холод. - Шерстнев, вам говорю. Рябошапка, вас тож касается.
      Шерстнев ближе всех стоял к старшине, тот взял у него автомат, погладил рукой вороненую сталь. Легкая тучка набежала на бритые щеки, в глазах промелькнула печаль.
      - И вы будете стрелять, товарищ старшина? - не без подковырки спросил Шерстнев. - Или на этом кончим?
      Холод вытер вспотевший лоб, подбоченился:
      - А то як же! Я что, гадский бог, не воин? У старшины порох не весь израсходованный. Про запас держим. Не боись, солдат, старшина еще вдарит...
      - ...в белый свет, как в копеечку. - Шерстнев хохотнул. - Вы уже свое отстреляли.
      - Это как понимать - отстрелял? Кто такую чепуху сказал?
      - Хоть я. - Видно не заметив ни изменившегося лица старшины, ни того, что вдруг стало тихо, Шерстнев куражился: - Ваше дело теперь - табак. Очки с носа - бульк, а пулька за молочком.
      У Холода посерело лицо, опустились плечи. Он растерянно оглянулся, обвел солдат затуманенным взглядом, остановился на Шерстневе:
      - Спасибо, солдат... Отблагодарил.
      - Шутка, товарищ старшина. Честное слово, треп. Ну что вы, я же просто так...
      Приволакивая ноги, старшина вышел из круга, побрел тяжелой походкой к окопчику, где стоял в траве коричневый полевой телефон, сел на ящик из-под патронов, поникший, по-стариковски согбенный.
      И тогда со всех сторон на Шерстнева посыпалось:
      - Подонок...
      - За такое по морде надавать.
      - В остроумии упражняешься? - тихо спросил Лиходеев.
      Шерстнев бросился к нему:
      - Логарифм, ты что, меня не знаешь? Ну просто так, для трепа. Не хотел.
      Колосков сжал кулачищи:
      - Слизняк... Не хочется об дерьмо руки марать.
      - Очень разумная мысль, - мрачно пошутил Сизов. - В такую рожу плюнуть жалко.
      - Ребята, да я...
      Его обступили со всех сторон, он стоял среди них чужой, одинокий и, кажется, впервые в жизни почувствовал, что значит по-настоящему быть одиноким - один против всех. И даже Бутенко, чуть ли не ходивший за ним по пятам, и тот сердито сказал:
      - А ты ж таки добра свыня, Игорь.
      Шерстнев затравленно оглянулся:
      - Ребята, я ведь болтнул... Ну, пойду извинюсь, хотите? Лиходей, хочешь, извинюсь перед стариком?.. Я все прочувствовал и так далее...
      - Сам ты старик. Пошли, ребята, что с ним тут разговаривать!
      Лиходеев первым разомкнул круг, за ним пошли все.
      На заставу возвращались без песни.
      Старшина шел по обочине, слегка наклонив голову вправо, будто прислушивался: в подлеске гудели шмели.
      Шерстнев шагал в голове колонны, избегая смотреть на старшину и слыша за своей спиной недружный топот.
      18
      Влип, красавец! Без пересадки на гауптвахту. Газуй на четвертой, и никаких светофоров. Капитан отвалит. А ты Лизке еще трепался: "У меня железно: решил - встречу, значит, кровь из носу".
      Ужинать не хотелось. Пришел после всех, позвал Бутенко.
      В раздаточном окне отодвинулась заслонка.
      - Чого тоби?
      - Зачерпни воды.
      - У крыныци хоть видром пый... - Бутенко осекся. - Що з тобой, Игорь? Билый, аж свитышся. Захворив, чы що? На вось молока выпый.
      - Иди ты со своим молоком!..
      - Може, повечеряешь? Ты ж нэ ив. Заходь, покормлю.
      - Слушай, Лешка, друг ты мне или не друг?
      - А що?
      - Смотри в глаза! На меня смотри.
      - Кинь дурныка выкомарювать. Чого тоби?
      Шерстнев, отделенный от Бутенко перегородкой, смотрел в курносое и худое лицо повара, но видел Лизкино - кроме нее и своего собственного волнения, в эту минуту не было ничего больше. Скажи ему кто раньше, что он по уши втрескается, расхохотался бы или принялся ерничать.
      - Лешка, послезавтра она приедет.
      - Лиза?
      - Расскажи ей, что к чему. Передай, мол, хотел встретить, но, сам знаешь. Про старшину молчи.
      Он говорил и не мог понять, что с Бутенко. Еще минуту назад был парень как парень, с румяным от плиты лицом и добрым взглядом карих небольших глаз.
      - А на що вона тоби, Лизка? - Голос Бутенко странно дрожал и был еще тише обычного. - Ты ж ии не любышь.
      - Лешка!.. - И то главное, чего он в мыслях не допускал, разом пришло с развеселившей его ясностью и даже показалось комичным. - Ну ты даешь! Парень не промах.
      Бутенко выбежал к нему, скомкав в руке поварской колпак. С тою же бледностью на лице заговорил умоляющим голосом:
      - Не чапай ты дивчыну. На що вона тоби? Лизка така хороша, чыста. У тэбэ их скильки було, дивчат! Для щоту пошукаешь у другим мисци. Чуешь, Игорь?
      Такое и слушать не хотелось.
      - Иди ты, знаешь... - Повернулся к двери.
      - Игорь... - Бутенко выбежал за ним следом.
      - Эй, повар, мне провожатых не надо.
      Идя двором к казарме, Шерстнев чувствовал на себе умоляющий взгляд. Потом долго не мог освободиться от взгляда, от видения рук, теребивших колпак. Кто мог подумать, что тихоня в Лизку втюрился! Надо будет ей рассказать.
      Для смеха.
      В отделении повалился на койку, взял в руки книгу, но читать не мог.
      Из ленинской комнаты слышалась музыка. Там ребята смотрят сейчас телевизор, крутят пластинки. А ну их, с телевизором, с пластинками вместе! Подумаешь, ополчились. Что, разве неправду старшине сказал? Прячется, чудак, со своими очками, а вся застава давно знает.
      - Шерстнев, к капитану!
      Дежурный позвал и ушел.
      От громкого окрика подхватился с кровати, книга упала на пол. Поднял ее, дольше чем надо разглаживал пальцами примявшиеся листы. По коридору шел медленно, у двери канцелярии постоял. Потом рванул дверь на себя.
      - Рядовой Шерстнев по вашему приказанию прибыл.
      Капитан показал рукою на стул:
      - Садитесь, рядовой Шерстнев.
      За окном молнии освещали сад, вспыхивали в зелени кустов, высаженных вдоль дорожки к калитке. По листьям зашлепали первые капли дождя.
      - Садитесь, - повторил капитан.
      Скверно, когда сидишь, а на тебя сверху глядят, будто сверлят, беспомощного, с присохшим к гортани шершавым языком. И вопросик с подначкой подбросят, не знаешь, к чему клонят.
      - Сколько вам лет?
      - Вы же знаете.
      - Отвечайте!
      "Интересно, какое выражение лица у него? Наверное, злое. Хорошему быть неоткуда - жена не возвращается. И я - не сахар, грецкий орех в скорлупе".
      - Сорок седьмого... Считайте.
      Сейчас он тебе отсчитает до десятка. И, как прошлый раз, направит по границе до самой гауптвахты пешком. От заставы к заставе.
      - Иногда мне кажется, что вам меньше ровно наполовину.
      От тихого разговора становится не по себе, лицу жарко, и в горле тесно. С трудом вытолкнул слова:
      - Это... неинтересный разговор.
      - Перестаньте дурака валять! Героя изображаете, а дрожите шкурой, как щенок на морозе.
      Поднялся, не спросясь. Встретился глазами со взглядом Сурова.
      - Сидеть!..
      Хотя бы крикнул. А то шепотом, а у самого лицо - как из камня.
      - Вы кому служите? - спросил, как гвоздь в башку вогнал.
      - Разрешите...
      - Вы мне сапоги чистили?
      - Нет.
      - Носили воду? Отвечать!
      - Нет.
      - Рубили дрова?
      - Да нет же!
      - Встать!
      Шерстнев поднялся, старался не глядеть в черные, налитые гневом глаза под черными же, сведенными в одну линию бровями.
      - Так вот я спрашиваю: кому вы служите?
      От устремленного на него взгляда Шерстневу стало не по себе:
      - Родине служу.
      - Чего же вы валяете дурака?
      - Я ничего...
      Капитан ударил ребром ладони по столу:
      - Вот именно - ничего, пустое место. А смотрите на всех свысока: я, дескать, сложная натура, у меня извилин не сосчитать. Что мне там какой-то старшина с семью классами образования и все эти селючки вроде Бутенко, Азимова! И хвастунишка отчаянный. Зачем наврали девчонке, что окончили институт? Вас же выгнали со второго курса за непосещаемость.
      - Какой девчонке?
      Краска бросилась Шерстневу в лицо.
      - Лизе.
      Капитан покачал головой, разгладилась морщина над переносицей - видно, отошел.
      Ветер хлопнул оконной створкой, задребезжали стекла. Вовсю хлестал ливень. Капитан закрыл окно, вернулся к прерванному разговору.
      - Сожалею, что ваше хамство не карается Дисциплинарным уставом. Я бы за старшину на всю катушку. Хотел бы знать, какая ржа вас точит. - Он снял фуражку, пригладил рукой ежик. - Идите, Шерстнев, и подумайте хорошенько. И перед старшиной извинитесь. Вам когда на службу?
      - В четыре.
      - Идите отдыхать.
      Случись вызов к капитану по другому поводу, ребята были бы тут как тут - с советами, расспросами, сочувствием.
      В ленинской комнате по-прежнему крутили пластинки, и никому не было дела до него, Игоря Шерстнева, будто он сегодня совершил преступление. Прошел пустынным коридором в свое отделение. На койках лежали Мурашко и Цыбин - спали. Или притворялись, чтобы не разговаривать с ним. То и дело комнату освещало вспышками молний.
      Шерстнев лег на койку. На капитана не было ни обиды, ни злости. Все слова, какие сказал капитан Суров, он принимал. Они были правильные, и ни изменить их, ни добавить к ним. Что обижаться на Сурова! Это его право. И обязанность. Другой на его месте отвалил бы на всю катуху.
      С улицы обдало заревом, грохнуло.
      С испугу дурным голосом взревел Жорж.
      Мурашко и Цыбин не шелохнулись, спали перед выходом на границу.
      Шерстнев подумал, что надо постараться уснуть, и вдруг приглохшая было мысль о Лизке едва не сорвала с постели: ведь он должен встретить ее на станции...
      Еще несколько месяцев назад он Лизку, как, впрочем, и других девчат до нее, не принимал всерьез, из озорства называл ее конопатенькой, а она с неприкрытой яростью кидалась к нему с кулаками, бледнела, и веснушки на щеках и носу проступали еще ярче. Он не допускал и мысли, что наступит время и ворвется в его сердце нечто тревожаще новое, что Лизка, если захочет, сможет вить из него веревочку, играть, как ей вздумается, а он готов будет все стерпеть, лишь бы была с ним одним.
      ...Девчонка повзрослела как-то вдруг, из угловатого подростка превратилась в красивую девушку с правильными, как у матери, чертами лица, отцовскими бровями - вразлет - и рыжей копной волос, которые трудно поддавались гребешку.
      А еще не так давно, приезжая из интерната на каникулы, по заставскому двору носилось рыжее существо с двумя косичками, похожими на мышиные хвостики, с выступающими вперед острыми коленками, с которых не сходили царапины. Коричневые глаза, опушенные длинными ресницами, так и стригли по сторонам. Бывало, Лизка сунет конопатенький, в рыжих веснушках, нос туда, где меньше всего ее ждали, скажет тоненьким голоском что-нибудь дерзкое и поминай как звали. Строевые занятия - она тут как тут. Стоит в сторонке, смотрит, молчит. И вдруг пискнет фальцетом:
      - Прокопчук, как ходишь, чамайдан! Разверни плечи. Плечи разверни, каланча пожарная.
      И уже нарушен ритм шага, строй сбился с ноги. Давится смехом офицер, хохочут солдаты.
      А Лизка издалека кричит:
      - На левый хланг его, непутевого!
      Прокричала, и след простыл. Потом она уже у вольера, куда не каждый солдат осмелится подойти. Сидит на корточках, воркует:
      - Рексанька, хороший ты мой... Заперли тебя, бедненького. Рексанька на волю хочет. Что, миленький, плохо тебе?.. У-у-у, гадский бог, я ему дам, инструхтору.
      А начальство на заставу нагрянет, Лизка и здесь не опоздает. Правда, когда немного постарше стала, стеснялась. Чужих людей. Солдат - нет. Крутят кино - втиснется между двух солдат, ткнет локтем соседа, чтоб подвинулся:
      - Расселся!
      И притихнет, будто нет ее. На экране чужой, неведомый Лизке мир. Она погружается в него, как в озеро, когда, купаясь, ныряет. Утопит голову в ладошки, сидит, чуть дышит.
      Да-а, Лизка... Шерстнев лежал и вспоминал.
      ...Лизка собирала землянику. Шла одна лесом. Ягод на пригорке было множество, она быстро наполнила литровую банку, не услышала, как он подкрался к ней.
      - Давно ждешь?
      Лизка вскочила на ноги - испугалась.
      - Тебя, что ли?
      - Сама же свиданку назначила. Нехорошо, Елизавета Кондратьевна, слово надо держать. - Он ерничал, поигрывая бровями и приглаживал усики тем игривым приемом, какой действовал безотказно где-нибудь в Минске у кафе "Весна".
      - Проходи, кавалер. Небось сиганул в самоволку.
      - Догадливая барышня. Сиганул. Заметил среди зелени этакий яркий цветочек... Молодой, интересный мужчина не устоял.
      - Воображала. - Сорвала ромашку, и желтая пыльца осела на белой блузке. Пошла, не обращая внимания, безразличная.
      Догнал ее, отнял банку.
      - Лес кругом, граница рядом. Лизочка, я буду твоим телохранителем. Змей здесь видимо-невидимо.
      - Отдай банку, не для тебя собирала. - Рассмеялась: - А ты отличишь ужа от гадюки, телохранитель? Отдай же, Дон-Кихот, ха-ха-ха. Рыцарь печального образа, ха-ха-ха.
      Он улучил минуту, когда ее руки были заняты банкой, и поцеловал в смеющийся рот; хотел было еще раз, но она с силой ударила его по лицу:
      - Вор!
      - Ты что?
      - Ворюга, крадешь. - Лизка отпрыгнула в сторону. - Фу, слюнявый.
      Его изумила ее хищная ярость - казалось, сделай он шаг ей навстречу и она ударит банкой.
      - Ну ты сильна, Лизуха! Выдала.
      - Лизухой корову кличут, студент.
      Он пропустил мимо ушей это ее "студент", принялся выспрашивать, как окончила десятилетку, думает ли дальше учиться и в каком техникуме или вузе. Сначала Лизка относилась к нему с недоверием, поглядывала искоса, следя за каждым его движением и готовая влепить ему еще одну оплеуху. Но он не дал ей повода подумать о нем плохо, стал рассказывать о себе. Получилось само собой, что до заставы они шли, разговаривая мирно и дружелюбно. Лизка рассказала, что документы отправлены в лесотехнический, что год после окончания десятилетки она пропустила, но ничего страшного, у нее уже год рабочего стажа в лесничестве - теперь примут.
      - Все ищут свою синюю птицу, - мечтательно сказала Лизка. - Выдумывают разные фантазии. - Тряхнула рыжей головой: - А мне не надо ее. Вон их сколько, птиц, вокруг - синих, белых, зеленых. - Она доверительно обернулась к нему: - Кончу лесотехнический и сюда: хорошо в лесу, лучше нет...
      Как так получилось, что они подружились, сами не могли понять. До самого отъезда на экзамены встречались тайком, редко, болтали о всякой чепухе. Больше говорил он, строил всяческие планы, Лизка безобидно посмеивалась. Притвора...
      В день отъезда в Минск у нее дрожали губы. Она их кривила, наверное пробуя изобразить усмешку, какую видела на холеном лице заграничной актрисы в недавно просмотренном фильме. Ледяного равнодушия, как у актрисы, не получалось. К губам приклеилось подобие застывшей улыбки. Лизка стояла за полосой света, бившей из окна в сад.
      Опаздывая, он перепрыгнул через низкий штакетник, ограждающий сад, прямо в кусты крыжовника, чертыхнулся вполголоса, продираясь к дорожке.
      - Понимаешь, Лизок, никак от твоего папаши не вырваться. Глаз не сводит.
      Она отстранилась от его протянутых рук, и тогда он заметил ее кривую, как у актрисы, усмешечку.
      - Приветик, - сказала. - И до свидания. Можешь проваливаться, рыцарь печального образа.
      - Ты чего?
      - Я ничего. Просто так. Нравится.
      - Я же не на гражданке.
      - Мне какое дело. Вас таких много.
      - Завела нового?
      - Завела.
      - Не Бутенко ли?
      - Леша во сто раз лучше тебя.
      Он изобразил в голосе удивление, хлопнул себя по лбу:
      - Надо же! Темно, а она точно как снайпер! Подумать...
      - Кто? - подозрительно спросила Лизка.
      - Муха, Лизок.
      - Чего?
      - Какая муха тебя укусила?
      - Дурак.
      Он рассмеялся - на Лизку нельзя сердиться, просто невозможно, когда она, как еж, натопыривает иголки.
      - Кончим?
      - А чего же ты...
      - Ничего же я. - Он обнял ее, она пробовала вырваться, правда, не очень настойчиво. - Перестанем ругаться, Лизок. Сегодня опоздал, а будешь возвращаться из Минска, встречу на станции, карету к перрону подам. Ты только не подкачай там на экзаменах.
      Вся напускная сердитость с нее слетела:
      - Не смей, слышишь! И не вздумай... Ты с ума сошел...
      - Будет законный порядок, Лизочка. Черепок чего-нибудь сообразит. - Он постучал себя по лбу. - Ты поступи, а мне служить...
      Она прикрыла ему рот ладошкой:
      - Т-с-с... Отец!..
      Старшина протопал мимо, в нескольких шагах, обернул голову к полосе света в сад, где роились ночные мотыльки и бабочки.
      Лизка неумело прильнула губами к его губам. И выскользнула из рук.
      19
      Сурову показалось, что уже поздно, что проспал чрезмерно долго и мать, наверное, уехала без него. Он мигом сбросил с себя одеяло, вскочил с постели.
      - Ты чего, Юрочка? Спал бы. Ляг еще на полчасика.
      - На полчасика? - переспросил он, зевая. - Не стоит.
      - Как знаешь.
      Мать принялась накрывать к завтраку. Термос чаю приготовила с вечера, масло и хлеб стояли на столе под салфеткой. Чемодан наготове под вешалкой у двери.
      Застилая кровать, Суров вздрагивал от знобящего холодка. Запахло осенью. Отъезд матери навеял щемящее чувство разлуки и одиночества. Он подумал, что минут через двадцать возвратится с границы газик, на нем он проводит мать и вернется в пустую квартиру, которая запахла жильем за эти несколько дней.
      Вытираясь, украдкой посмотрел на нее. Мать будто ждала его взгляда.
      - Ты что такой скучный встал? Не выспался?
      - Нормально спал. Тебе показалось. - Выглянул в окно. - Не задождило бы. Похоже.
      За спортгородком начинался сосняк. Через него пробили тропу к большаку, ведущему в обход лесничества к железнодорожной станции.
      Суров сначала не поверил, увидев бегущего по тропе старшину. Кондрат Степанович бежал тяжелой рысцой, переваливаясь с боку на бок и придерживая рукой левый карман гимнастерки, словно там лежало нечто живое. Уже видать было красное от бега лицо, опустившиеся книзу усы и темные пятна пота на хлопчатобумажной гимнастерке. Обогнув спортгородок, Холод перешел на скорый шаг, часто ловя воздух открытым ртом.
      Анастасия Сергеевна с чашкой чая в руке остановилась на полпути к столу и тоже смотрела в окно.
      - Что же ты, Юрочка! Поторопись.