На старой вырубке тропу развезло, под валенками стало чавкать и хлюпать снежное крошево, разжиженное талой водой. Пришлось идти целиной, в обход черных пней, торчавших из-под кочковатого снега.
      Кондрат Степанович тем временем, пока зять возвращался на заставу, кромсая наст, сдавал Колоскову хозяйство и думал о себе... Бывший старшина!.. Никак невозможно Кондрату Степановичу представить себя бывшим. Что значит - "бывший?" Это на манер старого обмундирования, о котором кратко говорят "БУ" - бывшее в употреблении, использованное, значит, надеть можно, а долго не проносишь. Во, гадский бог, до чего дослужился старшина Холод!..
      Подумал и невесело рассмеялся. И тотчас отдалось болью в затылке. Вот уже третий день гвоздем точит, не повернуть головы. "Плохой из меня помощник командиру подразделения. Пока командовал Суров, держался. А с новым, кто знает, какой он, новый-то, говорят, молоденький, с такими трудно, сам как сноп в молотилке и подчиненных вымотает. Ладно, после драки кулаками не машут". Так размышлял Кондрат Степанович, сидя за столиком в продуктовом складе и перебрасывая косточки счетов.
      На складе, как всегда, царил полный порядок - на стеллажах лежали кули с мукой и крупой - один к одному, ушками вперед, похожие на раскормленных боровов, ниже - банки с томатами, огурцами, грибами, на крюках, накрытые марлей, бараньи тушки, а чуть поодаль - тоже под марлей - стоял чурбак, на котором рубили мясо.
      Вошел Колосков.
      - Наряд готов, товарищ старшина, - доложил простуженным голосом, козырнув.
      - Добре, старшина. Зараз отдам приказ и вернусь, надо сегодня кончать прием-передачу, - взглянул из-под очков.
      - Кончим.
      Вышли из склада. Колосков, идя рядом, приноравливался к короткому шагу бывшего старшины. Тот трудно поднимался наверх, глядя перед собой и думая, что завтрашний день - последний в его военной биографии, завтра в последний раз встретит новое пополнение... А там новые люди сменят старых и опытных служак и, пока сами обретут жизненный опыт, много дров наломают... С языка вдруг едва не сорвалось привычное "гадский бог!", когда увидел валявшуюся в снегу желтую эмалированную кружку в синих цветочках и с горечью подумал: вот он, беспорядок! Вот уже тебе и цветочки, с малого началось... Хотел свернуть в снег, и неожиданно изнутри толкнулось: "Не спеши, Кондрат, ты ж теперь, считай, бывший. Погляди, поднимет ли настоящий, тот самый Колосков, которого воспитал и кому хозяйство сдаешь".
      Замедлив шаги и весь напрягшись, Холод еле-еле полз на гору, стараясь не глядеть на злополучную находку и искоса посматривая на Колоскова. Тот шел, глядя прямо перед собой, тоже замедлив шаг, кружку, видать, не заметил. На спокойном бритом лице его не было и хмуринки. "С тебя старшина, как с меня православный поп! - зло подумалось Холоду, и глазам под очками вдруг стало влажно и горячо. - Это же, гадский бог, казенное имущество! А ты ноль внимания..."
      Еще пару шагов - и оба пройдут мимо. Такого старый служака не мог допустить. Нацелился, прикинул, как изогнуться, чтоб не отдалось болью в затылке, подумал, надо сойти с дорожки в снег - будет удобней. В ту секунду, когда, покраснев от досады, хотел шагнуть в снег, молодой старшина ловким движением изогнулся, подхватил кружку и спокойно продолжал шагать, на ходу смахивая с нее снег.
      Казалось бы - пустяк. А в Холоде разом внутри все оттаяло. Исчезли горестные и сердитые мысли, и радость уже не покидала его ни во время отдачи боевого приказа, ни после. И хоть с границы надвигалась снеговая глыбища, настроение оставалось хорошим, приподнятым. Значит, недаром отданы годы. Сколько их, таких Колосковых, Бутенко и Лиходеевых, прошло через старшинские руки, через его, Кондрата Холода, суровые университеты!.. Бывало, кулаки чешутся и сердце стучит, как движок, от вывертов какого-нибудь охламона, который тебе всю душу вывернет наизнанку. А пройдет несколько лет, и от того же разгильдяя - письмо: так и так, дорогой Кондрат Степанович, за науку спасибо... Кончаю университет... Да одно ли такое письмо! Целая связка хранится у Ганны... От Героя Социалистического Труда, знатных людей, даже от ученых есть письма... Черт те что с глазами творится - опять им горячо... А хлопцы ладными становятся под конец службы, ах, добрые ж хлопцы; как зачнут разъезжаться по окончании срока, будто родные покидают - хоть стой, хоть плачь, хоть с ними уезжай...
      Прием-передача пошла веселее. Колосков по обыкновению больше помалкивал, пересчитывал шанцевый инструмент - для порядка сверял, как того требовал от него сдающий. Пустая формальность - тут без подсчета видать все хорошо.
      Холод же разговорился, без спешки, медленно, зная цену словам:
      - Вы за порядком следите, старшина Колосков, потому как он на военной службе - первое дело. Спуску разгильдяям не давайте. Я вам что еще скажу, старшина, порядок - порядком, само по себе понятно, а к людям с разбором: к кому с добром, по-хорошему, а к которому в полной строгости. Ежели по правде, так я завсегда охотнее - с добром. Они к нам сосунками приезжают, желторотыми, что хочешь лепи. Известное дело, с одним больше повозишься, с другим меньше, раз на раз не приходится - люди. Пальцы на руке - и то разные. - Кондрат Степанович для вящей убедительности поднял растопыренную ладонь, посмотрел на свои толстые пальцы с коротко остриженными ногтями. Всех пять, а одинаковых нема... Вот жинка моя, Ганна, значится, хлебом не корми - книгу дай, так она у писателя Пришвина вычитала и завсегда мне повторяет: "Выправить можно и погнутый гвоздь, только потом колотить по нему надобно осторожно - в погнутом месте может сломаться". Понял? Гвоздь!.. А тут - люди... Вы, когда не все понятно, спрашивайте. Посоветоваться завсегда полезно, бо на горячую голову наделаешь делов - не расхлебаешь...
      Многое хотелось передать новому старшине, да вроде неловко - человек тоже не первый день служит, своя голова на плечах.
      Замолчал, углубившись в подсчеты и поправив очки на носу - теперь носил их, не хоронясь, когда писал, считал. Далеко видел отлично - самый раз для лесного объездчика.
      - Сниму хомут. - Холод расстегнул и сразу же застегнул пуговицу на гимнастерке, - и козакуй на здоровье, Кондрат, сын Степана, отдыхай, сил набирайся для новой службы, потому как на военной - устал, считай, до ручки дошел.
      Колосков простуженно кашлянул:
      - Досталось вам.
      - Было дело... На нашей должности тихоходом жить невозможно. Успевай, значится, юлой крутись, чтоб, как говорит начальник отряда, завсегда в струе находиться... - Прервал себя, повернулся к запертой двери. - Эт-то еще что за гармидер?
      - Шерстнев пришел.
      - Вот, гадский бог, не может без шуму, - покачал головой и сам не понял, одобряет зятька или нет. До сих пор не определились их отношения, наверное, не раз думал Холод, мешает разность их служебной дистанции, возраст. - Зараз угомоню его, разгильдяя. Ото ж моду взяв - мертвых побудит. - Снял очки, положил на счеты дужками кверху.
      Нахмуренный и недовольный вышел наружу, на ходу расправил под поясом гимнастерку, надвинул на брови шапку-ушанку, подпушил пальцем усы.
      Шерстнев, окруженный погодками, разорвал круг, подмигнул, кинувшись навстречу начальству:
      - Товарищ старшина, пограничный наряд...
      - Тише, тут глухих нема.
      - ...в составе ефрейтора Шерстнева...
      - Я сказал - тише!
      - ...за время несения службы по охране государственной границы... признаков...
      - Вы что, ефрейтор, русский не понимаете?
      - Такой я громогласный, товарищ старшина, не получается иначе.
      - Безобразие!..
      - Виноват, исправлюсь.
      - Оружие разрядил?
      - Так точно.
      Впервые глянул Кондрат Степанович зятю в лицо, и что-то незнакомо теплое шевельнулось в груди. Усталый, в потеках пота на покрасневшем лице, навытяжку перед ним стоял шумливый зятек, сосредоточенный, слегка согнув плечи, и было видно - вымотался, спеша на заставу, а виду не показывает гордый.
      - Обедай и готовь грузовую, смотаешься на станцию.
      - За молодняком?
      - Н-но... К утреннему надо поспеть. Подъем в пять. Дежурному накажу разбудить.
      Шерстнев смотрел тестю в глаза и вдруг, сам того не желая, спросил сипловатым голосом:
      - Лизка не звонила? - Спросил и весь передернулся: глазами Лизки обласкал его старшина, точь-в-точь такими, как у нее, темно-коричневыми и теплыми.
      - Позвонит еще. Не боись, парень.
      Минут десять прошло с тех пор, как лейтенанты стали прощаться и, видно, разойтись не могли, похлопывали друг друга по плечам, смеялись. Редкие прохожие с любопытством оглядывались на молодых офицеров в новых шинелях. Один из них - с левой рукой на перевязи - пробовал вырвать правую из ладони приятеля.
      - Кончай, люди ждут.
      - Обождут. Ну, смотри, Борька, не зазнавайся. Выйдешь в генералы, меня вспомни.
      - Благодарю, лейтенант, - чопорно поклонился тот, кого звали Борькой. Обещаю вас взять к себе в адъютанты. По этой части имеете недюжинные способности. Ну, поехали. - Рванулся и освободил свою руку. - Прощай, Сергей. Неудобно.
      - Брось, неудобно, когда ботинки жмут, - хохотнул Сергей и притопнул обутой в щегольский сапог длинной ногой. - Что за мода: "солдат ждет"... Ему положено, раз офицеры заняты. Не по-командирски ты поступаешь. Их распусти, дай им послабление...
      Шерстнев сидел в кабине грузовика, открыв дверцу. В кузове на скамьях разместились молодые солдаты. Разговор офицеров был слышен от слова до слова.
      "Который наш?" - любопытствовал шофер, разглядывая обоих.
      Борис, высокий и темноволосый, подхватив здоровой рукой чемодан, широким шагом пошел к машине, на ходу еще раз обернулся к приятелю, кивнул.
      "Выходит, Боречка - наш!" - с иронией подумал Шерстнев и остался сидеть, когда лейтенант подошел и, назвавшись Синиловым, поставил чемодан в кабину и сел рядом.
      - Легли на курс? - шофер нажал на стартер, не дождавшись разрешения лейтенанта.
      - Да, поедем. - Синилов осторожно шевельнул рукой на перевязи. - Вы раньше служили в авиационных частях?
      "А Боречка, оказывается, с зубками", - подумал и назло ему, с нарочито обидной ухмылочкой, какая, знал, могла вывести из себя даже старшину Колоскова, сказал, мол, с пеленок мечтает об авиационном училище и собирается туда поступать.
      - Хорошее дело, - не рассердясь, одобрил Синилов. - И мне хотелось быть летчиком, да вот пришлось пограничником стать.
      "Стать!.. Ты еще не один пуд соли слопаешь, маменькин сынок, пока станешь им. На ручке прыщик вскочил, ты ее скорее подвязал". Невольно сравнил этого с Суровым и коротко про себя окрестил: "Сосунок!" Надавил на акселератор, машину рвануло вперед.
      Синилова отбросило к спинке сиденья, он инстинктивно вобрал голову в плечи, прижал больную руку к груди, здоровой ухватился за дверную скобу.
      - Сбавьте скорость, - сказал тихим и неожиданно жестким голосом. Сел поудобнее, достал портсигар из кармана, ловко, одной рукой, зажег спичку, прикурил. - Угощайтесь, - протянул портсигар.
      Шерстнев скользнул взглядом по папиросам, достал мятую, полупустую пачку "Памира":
      - Ефрейторский горлодер слаще.
      И снова лейтенант его удивил.
      - Верно, - согласился. - Я, правда, люблю "Приму". А папиросы взял в станционном буфете, моих не было. - Затянулся дымом подряд пару раз, скосил глаза влево. - Шинель своя?
      - А чья ж! На мне - значит, моя.
      - Новая, еще не обмялась.
      "Глазастый Боречка! Заметил новую шинельку. Только здесь ты ошибся, красавчик, - шинельку-то выдали мне взамен старой, сожженной не по моей вине в леспромхозе, когда тралевали кругляк... Хотел бы на твою поглядеть через полгода, граница ее подутюжит и тебя самого просолит".
      Возможно, не спроси лейтенант о шинели, Шерстнев перестал бы юродствовать, скоротал бы недолгий путь до заставы за разговором с новым начальником; да вот ожесточился, захлестнула обида - не успел сказать ни "здравствуй", ни "до свидания", а уже заподозрил, что поменялся шинелью с первогодком. Вот как обидел, красавчик.
      А Синилов и впрямь был хорош собой. Широкоплечий, высокий, со спокойным взглядом небольших серых глаз и открытым бледноватым лицом, он, должно быть, редко выходил из себя. Улыбчивый, сидел, глядя вперед на дорогу, изъезженную санями до нестерпимого блеска, и озирался по сторонам на высокие сосны вдоль большака.
      Погода вопреки ожиданиям стояла отличная. Светило солнце. С вечера недолго валил мокрый снег, но вскоре ветер разогнал тучи. Ночью слегка подморозило, и машина взялась слоем инея. Теперь, как по заказу, специально для встречи нового пополнения, разгулялся денек, медно отсвечивали высоченные сосны, сверху на дорогу падали с деревьев шапки подтаявшего снега, распугивая сорок. Было тепло, а в кабине - и душно.
      Шерстнев незаметно прибавлял скорость, машина неслась по ровному большаку, в приспущенное стекло встречный поток вгонял свежий воздух, пропахший горьковатым запахом прошлогодней листвы, хвои и талого снега. Ветер жег щеки и выдувал из глаза слезу.
      Перед поворотом к лесничеству, на развилке, сбавив скорость, поехал тише. Дорога тут была разбита лесовозами. Осторожно спускаясь в колдобины и выбираясь из них, шофер думал, что метров через пятьсот снова прибавит газу, там до заставы - рукой подать, там встречать молодых выскочат все, обступят прибывших, и те, стеснительно и неловко переминаясь с ноги на ногу, будут доверчиво смотреть в глаза "старикам", опасливо глядеть на начальников и ждать окончания встречи, речей, чтобы своими глазами увидеть не учебную настоящую пограничную заставу на овеянных романтикой последних метрах советской земли, которые им отныне предстоит охранять долгие-долгие месяцы, подержать в руках автоматы, потрогать солдатскую койку - стать настоящими и полноправными пограничниками.
      - Здорово, годки!
      - Привет, годок, - дружелюбно кивнул Мурашко.
      - Привет, орел.
      - Здравия желаю, - заученно поздоровался Давиденко и приподнялся на стуле.
      Азимов в знак приветствия постучал ложкой по графину с водой.
      Кроме Давиденко в столовой сидели одни "старики", вернувшиеся с границы, чаевничали, еще не сняв с себя валенок, теплых стеганых брюк, раскрасневшиеся в тепле, с кое-как приведенными в порядок слежавшимися под шапками и отросшими волосами.
      - Привез начальника? - спросил Лиходеев.
      - Доставил Боречку в целости. - Шерстнев прошел к раздаточному окну: Повар, дай порубать.
      - Сокыра на вулици... И дрова там. - Бутенко просунул голову в раздаточное окно, плутовато мигнул: - Там, там сокыра. Рубай соби, скильки хочэшь.
      За столами весело хохотнули.
      - А ты прогрессируешь, Леха, - отозвался Шерстнев без обиды. - Пошутил, хватит...
      Хотел сказать еще несколько слов, но повар сам вышел ему навстречу с полной миской картофеля и жареной рыбы, поставил на стол:
      - Сидай, Игорь.
      Шерстнев ел и между делом рассказывал о лейтенанте Синилове, дескать, молодо-зелено, а воображает бог весть что, не преминув повторить в подробностях, как лейтенант заподозрил его в обмене шинели у молодого солдата, будто он какой-нибудь жмот, а не старослужащий, пограничник...
      - А Боречка что вам? - полюбопытствовал Давиденко.
      И тогда Шерстнев наколол первогодка сердитым взглядом.
      - Для кого - Боречка, для тебя - товарищ лейтенант! Запомни, молодой человек.
      - Так вы же...
      - Не я, папа с мамой... Хватит травить, парни. Пошли спать. Наше дело теперь простое - мы свое отслужили.
      - Ще два мисяца, а там... - Бутенко похлопал себя по груди, на которой поблескивала медаль "За отличие в охране Государственной границы" на муаровой ленте. - Два мисяца прослужим, Игорь...
      Шерстнев не понял, почему парни вдруг, как один, не дослушав Бутенко, с ним вместе поднялись на ноги. Небрежно обернулся к дверям, хотел привычно сунуть руки в карманы и, не донеся, кинул вдоль туловища.
      В столовую, сопровождаемый Колосковым и Холодом, вошел новый начальник заставы.
      - Лейтенант Синилов, - представился, вскинув руку к фуражке. - Сидите, товарищи.
      Был он в новенькой, с иголочки, габардиновой гимнастерке, в щегольских бриджах, левую руку держал на перевязи, а повыше, над клапаном кармана на гимнастерке, - новенький орден Красной Звезды.
      "Вот тебе и Боречка!" - только и подумал Шерстнев.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В полночь лейтенант Синилов поднял заставу "в ружье".