Бесхитростные Мишкины слова больно укололи Веру. Не спросила, откуда у него "конструктор", не разделила хотя бы для вида его радость. Вышка. Застава. Они у него из головы не выходят...
      Вечером пришел Валерий. В строгом черном костюме и сверкающей белизной нейлоновой сорочке он выглядел очень эффектно.
      - Здгавствуй, Вегочка. - Поставил на стол большущий торт, несколько бумажных кульков, Вере подал завернутую в целлофан розу: - Тебе.
      - Какая прелесть! Где ты ее раздобыл?
      - По случаю, как говогят в Пгивозе. Константин Петгович дома?
      - В Дофиновке. Как всегда, - ответила Вера, освобождая розу из целлофана.
      Валерий понимающе качнул головой:
      - Ему тгудно смигиться. Не будем его осуждать. Стагики, они в своем большинстве с пунктиком. - Он только сейчас увидал Мишку, занятого серьезным делом. - Тгудишься, стагик?
      Мишка не ответил, и Вера удивленно на него посмотрела:
      - Ты почему не отвечаешь дяде Валерию?
      - Занят, - буркнул Мишка в ответ.
      Вера хотела прикрикнуть, сделала шаг к Мишке. Валерий полуобнял ее за плечи:
      - Не будем ему мешать. У каждого свои интегесы.
      - Ну, знаешь...
      - Оставь его, Вегочка.
      - Пожалуйста, не заступайся.
      - Обязан. - Он освободил ее плечи. - Видишь ли, догогая, если быть искгенним, то часть вины за Мишкину невежливость ложится на меня "констгуктог" я ему пгезентовал.
      - Очень педагогично!
      - Ты находишь, что я непгавильно поступил?
      - Все мы его понемногу портим. А возиться мне с ним одной.
      - Мне сдавалось... я надеялся, что ты наконец пгоизнесешь "нам". Мне и тебе. - Валерий легко вздохнул. - Я бы не сказал, что мы наилучшим обгазом начинаем субботний вечег. Теплынь на двоге, пгелесть, а у нас осенним ненастьем запахло, Вегочка. Газве мы у бога теля съели? Или что, как говогят на Пгивозе?
      В другой раз она бы весело посмеялась над этим его базарным юмором. Сейчас же грустно усмехнулась:
      - Я сегодня не в своей тарелке.
      - Вполне попгавимо, хоть ты сегодня безмегно егшиста. - Он снял с себя пиджак, подал Вере: - Пожалуйста, куда-нибудь пгистгой, а я начну хозяйничать, чтоб к пгиходу папахена все было в ажуге. Не возгажаешь, Вегочка?
      - Если тебе доставляет удовольствие хозяйничать в чужом доме, изволь.
      Она не выделила слово "чужом", но Валерий спохватился:
      - Пгости, я, кажется, смогозил глупость. Извини, годная. Я действительно забыл, что не имею никаких пгав здесь...
      - Что ты, Валерий! Ради бога... Наоборот, мне приятно, что в доме пахнет, что ли, мужчиной, табаком, ну, сам понимаешь...
      Мишка, казалось, всецело был поглощен "конструктором", на него не обращали внимания.
      - А мне неприятно, - вдруг подал голос из своего угла. - У нас не курят. Понятно? Дедушка не любит, когда курят. И я не выношу.
      Вера поначалу растерялась. Наступила неловкая пауза. Мальчик с вызовом смотрел на Валерия, и тот готов был под недетским этим испытующим взглядом провалиться сквозь землю. Кто знает, чем бы окончился маленький инцидент, не вмешайся Вера самым решительным образом.
      - Марш спать! - приказала сыну, беря его за руку, чтобы отвести в спальню.
      Тот вырвал руку:
      - Мне еще рано. Дедушка придет, тогда.
      - Я кому сказала!
      - А я папе обо всем расскажу. Думаешь, нет? Запросто.
      - Ах ты, негодный мальчишка! - Вконец рассерженная Вера силой повела Мишку в спальню, там надавала ему шлепков: - Вот тебе, вот тебе! Будешь всю жизнь помнить, как с мамой разговаривать, паршивец ты этакий.
      Мишка опять вырвался, отбежал в угол и, сдерживая слезы, прокричал:
      - Мне не больно, не больно!
      - Ну, так я тебе еще добавлю, - сказала Вера и подбежала к сыну.
      Удирать Мишке было некуда, он забился в угол между кроватью и книжной полкой, откуда на Веру воззрились два уголька, жарких и вздрагивающих.
      - Ладно, Миш, - Вера поправила волосы, - давай мириться. Мы с тобою друзья. Давай пальчик. Ну, мирись, мирись...
      Он пробурчал в ответ невнятное, и что-то суровское почудилось Вере в насупленном взгляде сына. Она велела ему раздеваться и лечь спать. Когда возвратилась к Валерию, тот сидел на стуле верхом, пилочкой поправлял ногти. Вера отметила, какие у него красивые пальцы - длинные, с крупными и тоже удлиненными ногтями.
      Валерий тотчас поднялся, как только она вошла, приставил стул к столу, поправил съехавший на сторону галстук, молчал, давая понять, что замечание о чужом доме принял как должное и ждет, что ему скажет хозяйка. Вере стало неловко: как-никак Валерий был пока единственным человеком, пришедшим ей на помощь в трудную минуту. Пускай рисовальщица в универмаге, или, как называется по штату ее работа, оформительница, но устроиться туда ей помог он, и благодаря ему нет нужды одалживаться у отца.
      - Будем кутить, - как можно веселее сказала, - давай накрывать на стол. Папа, возможно, заночует в своей Дофиновке.
      Они оба принялись хлопотать у стола. Вера принесла очень красивые фарфоровые тарелки и чашки - остатки сервиза, которым покойная мама всегда очень гордилась и дорожила.
      "Императорские заводы в Санкт-Петербурге", - иронически, но с ноткой плохо скрытой гордости говорила мама своим знакомым.
      Валерий ловко орудовал ножом, со знанием дела, как истый кулинар, нарезал тонкие ломти розовой ветчины, сыра. В кульке оказались и свежие огурцы, яблоки и одна-единственная неправдоподобно огромная, лимонного цвета, груша. Ею Валерий увенчал горку яблок. Потом удовлетворенно оглядел творение своих рук, отступил, любуясь:
      - Ну как?
      - Превосходно! Ты просто молодец.
      - М-да, не густо. За такое...
      - Ты рассчитывал на большее? - Вера тут же поняла двусмысленность своих слов, покраснела. - Я ж говорю: превосходно!
      - Я пошутил, - пришел ей на помощь Валерий. - Кутить так кутить. Садись, пускай сегодняшний вечег будет нашим... газ Константин Петгович задегжался.
      Веру подкупала обходительность Валерия, он был сегодня неподражаемо галантен, а отец сказал бы, наверное, интеллигентен. Они сели друг против друга, и стол, разделявший их, не казался обоим преградой. Так, по крайней мере, думалось Вере. Они выпивали на равных, Вере было хорошо и легко на душе. Казалось, что не пьянела, лишь жарко горело лицо, особенно щеки. Бутылка наполовину опустела, Валерий ее не убирал, но и подливать не торопился. Несколько раз Вера устремляла к нему изучающий взгляд и ловила себя на том, что сравнивает его с Юрием.
      Видно, она долго молчала, предавшись раздумьям, потому что Валерий, протянув к ней через стол руку, погладил по голове.
      - О чем ты, Вегочка?
      Она резко тряхнула головой, резче, чем хотелось. На нее вдруг нахлынуло состояние смутной тревоги.
      - Оставь! - сказала. И подумала, что Валерий начинает забываться, не мальчик он, пора ему знать, что можно и чего нельзя. И папа намекает на какие-то ее, Верины, неблаговидные поступки. Интересно, какие?
      Валерий убрал руку, озабоченно спросил:
      - Тебе плохо?
      - Мне сверхотлично. - Деланно рассмеялась. - Налей еще.
      Он не стал ее отговаривать, налил рюмку до краев:
      - Если тебе хочется, пей. И я за компанию.
      Выпили, и нахлынувшая тревога оставила, Вера снова была весела и приветлива. Потом ей захотелось кофе. Валерий вызвался сварить, ушел на кухню.
      Вера откинулась на стуле, задрала голову кверху, зажмурилась. Слышалось шипение газовой плиты, оно убаюкивало, как шуршание листьев под непосильным осенним ветром. В монотонный шум, исподволь приближаясь, вплелся новый, бунтующий звук. Вера открыла глаза. В плафоне, обжигаясь о раскаленную лампочку, билась большущая черная муха. Вера наблюдала за бессмысленными усилиями теряющей силы мухи. Она то бросалась на раскаленную лампочку, то, ожегшись, отскакивала, чтобы снова кинуться на защищенный горячим стеклом белый пламень. Сверху, с плафона, на торт, покрытый розовым кремом, сыпалась пыль. Вера брезгливо поморщилась и в эту минуту заметила Валерия.
      Он вошел неслышно и, приподняв голову, тоже стал наблюдать. На его бледноватых губах мелькала невыразительная улыбка.
      Вере стало невмоготу от его улыбки и взгляда:
      - Противно!
      - Что, Вегочка?
      Быстрее, чем вызывалось необходимостью, отвернулся и торопливо проговорил что-то насчет глупой мухи и еще более глупых ночных бабочек, которых всегда губит яркий свет. И добавил, что сейчас будет кофе и что варит его по-турецки.
      Кофе Вере показался безвкусным, горьким. Она пару раз отхлебнула и отставила чашку, хотела взять грушу, но передумала, вспомнила о сыне: Мишка-то лег спать голодным. И отшлепала она его ни за что ни про что. Как тогда, на заставе, когда писался "Рябиновый пир", вдруг болезненно сжалось сердце. Сейчас бы лечь рядом с Мишкой, прижать к себе его худенькое тельце. Спит уже. Пускай. Утром отдаст ему грушу. Славный мой, хороший и родненький Сурчик. Сурченок. И в который раз за сегодняшний вечер на ум пришел муж. Как он там? Еще, наверное, белым-бело вокруг, и тихо, и по ночам луна заливает нетронутый снег мерцающим светом. А тишина какая! Какая там тишина, на границе! Вера подумала, что на заставу весна еще не пришла и там по-зимнему холодно и спокойно.
      Захотелось одиночества и тишины. И чтобы Мишка тихонько сопел за печкой. И провода чтобы монотонно и убаюкивающе гудели. И пусть Юрий хоть за полночь, но явится домой усталый, пахнущий табаком... Нет-нет, это она выдумывает о Юрии. Не нужен он ей. Пускай себе остается там, на своей любимой границе, раз она ему дороже семьи.
      Вера, будто проснувшись, оглядела комнату, стол, взглянула на Валерия, он молчаливо стоял у окна, выпускал в форточку дым сигареты.
      - Ну что, Валера, больше не будем? - спросила.
      - Закгугляемся, - поспешно и с плохо скрытой радостью откликнулся он. Да, пгизнаться, засиделись мы. - Валерий стал убирать со стола, вынес грязную посуду на кухню, быстро перемыл ее и, словно давным-давно жил в этом доме, расставил все по местам. С кухни возвратился в одной майке, держа на вытянутых руках нейлоновую рубашку. С нее стекали на пол редкие капли. Пгишлось полоскать, - объяснил он. - Недоглядел и пятно посадил.
      Была глубокая ночь. Они еще бодрствовали. Валерий много и торопливо говорил, строил планы на будущее.
      Она слушала вполуха, сидя рядом на диванчике, где Мишка недавно сооружал свои постройки.
      - Квагтигную пгоблему гешим наилучшим обгазом. Стагикам по комнате. Нам - двухкомнатную. - Валерий поднялся, достал сигарету и закурил.
      - Поздно, - сказала Вера, вставая за ним вслед.
      Она постелила ему отдельно, на папиной постели, напротив Мишки, и ушла к себе.
      Валерий пришел минут через пять, остановился в дверях.
      - Можно?
      - Что можно? - спросила, ожесточаясь.
      - Ты напгасно так. Гано или поздно должно случиться то, что бывает между близкими людьми. Я не подбигаю слов, Вегочка, да и не нужно их, пустых.
      - Ты в своем уме! Уходи сейчас же.
      Ее слова не возымели на него действия. Он прошел от двери в глубь комнаты, к самой постели.
      - Не понимаю твоего возмущения, - сказал ровно. - Что я пгедложил стгашного? Повтогяю: будь моей женой. Квагтигный вопгос мы обсудили, эту гухлять выбгосим, обзаведемся пгиличной мебелью, на обстановку я кое-что подкопил.
      Вера слушала и не верила: как могла она не заметить всей ничтожности его маленькой душонки. "Я кое-что подкопил". Плюшкин! Гобсек с напускным рыцарством! Ей стало тошно оттого, что он здесь, а на улице глухая ночь, расстелена постель и взбита подушка, и он, в одной майке, смотрит на нее с нетерпением, как на свою собственную жену, которой вздумалось с ним поиграть, а она, полураздетая, стоит перед ним, в сущности чужим ей человеком, в бесстыдно распахнутом халате.
      Гнев, стыд и отчаяние - все разом - в ней взбунтовались, в голову бросилась кровь. Вера с силой запахнула халат, отступила к самой двери.
      - Убирайся! - На большее не хватило дыхания.
      - Но, Вегочка... Нам же не по семнадцать... Надо же мегу знать... - Его рука потянулась к выключателю.
      И тогда она истерически закричала:
      - Вон...
      Когда Валерий ушел, она до утра глаз не сомкнула. Еще не знала, что будет делать через час, завтра, неделю спустя, но одно знала совершенно определенно, с тою отчетливой ясностью, какая приходит в короткие мгновения внутренней ломки и обжигает, как вспышка горячего пламени: надо немедленно и без жалости разрушить до основания карточный домишко, который сама возвела в эти месяцы беззаботной птичьей жизни. Не для нее он, домик на песке.
      Не могла улежать и бегала одна по квартире, металась из комнаты в кухню, возвращалась обратно, что-то пробовала вязать, но не получалось, стала готовить завтрак для сына и порезала палец - руки ни к чему не лежали.
      "Карточный домик не для меня, - мысленно повторяла она, не отдавая себе отчета, что дело не в домике на песке, что суть в ее чувствах к Юрию, к мужу, которого продолжала любить. - С домиком покончено навсегда", твердила себе.
      "А что для тебя? Разве знаешь, чего хочешь в сию минуту?"
      "К Юрию, к мужу, к Мишкиному отцу".
      "А если ты опоздала?.."
      В отцовской комнате, прервав течение мыслей, прозвонили часы и вернули к действительности, к обыденному: пора идти на работу. "Оформительница, - с насмешкой подумала Вера, продолжая начатый диалог с собой. - Что и говорить, взобралась на вершину мечты! Стоило ради такой работы учиться четыре года, бросать мужа и убивать талант на всякие халтурные безделицы".
      Но другой работы не было, а эта кормила.
      "Важно не остановиться, - уговаривала себя Вера. - Отрубить одним махом, не рассуждая".
      Не покидала навязчивая мысль, что сию минуту она, Вера, должна сделать очень важный шаг. Только не остановиться, не передумать, иначе случится непоправимое.
      Ей не хотелось, а может быть, она не в состоянии была проанализировать свое поведение после разрыва с Юрием, но оно так походило на сумасшествие, что она, опомнившись, хлопнула крышкой чемодана, вошла в комнату к Мишке. И оторопела.
      Сын, сидя на кровати, развинчивал детальки сторожевой вышки, которую соорудил вчера вечером перед сном.
      Вместо того чтобы поинтересоваться, почему он не спит в такую раннюю пору, спросила о другом, как будто оно было для нее и для Мишки самым главным вопросом жизни:
      - Зачем ты разобрал ее?
      - У папы всамделишная, - сказал он печально.
      Бросилась к нему, стала целовать губы, такие же, как у Сурова, твердые, лоб со сведенными в одну линию, тоже как у Сурова, черными бровями, глаза, худенькую шею. Задыхаясь, Мишка уперся ей в грудь худыми ручонками:
      - Ты что, мамочка! Пусти, не надо.
      - Надо, мой золотой. Мы поедем к твоему папе, поедем немедленно.
      Он не понял ни одного ее слова.
      Вера вдруг почувствовала ответственность за сына. Нужно спасать Мишку, твердила она себе. Да, вот именно, спасать. Она знает, что делать. Противно вспоминать прошедшую ночь, но, возможно, она, кошмарная ночь без сна, послужит спасительным толчком.
      - Сегодня уезжаем на границу. - Она поднялась с Мишкиной постели.
      - К папе? - Сын недоверчиво посмотрел на нее.
      - К твоему отцу.
      - Ура-а-а!.. - Мишка закричал не своим голосом, сорвался с постели. И вдруг притих, посмотрел, чуть прищурясь: - Не обманываешь?
      - Что ты, сынок?
      - Дай честное слово.
      - Какой ты, право. Ну, честное слово, сегодня летим.
      Он с разбегу бросился к ней, ткнулся, как маленький бычок, обнял ее колени.
      Приняв решение, Вера не стала тянуть со сборами. Чмокнув сына, съездила за билетом и вскоре вернулась, довольная собственной распорядительностью. Начало складывалось как нельзя лучше.
      На укладку чемодана ушло ничтожно малое время.
      Зазвонил телефон. Вера не сразу взяла трубку, и звонки продолжались, короткие, раздражающие. Когда ответила, узнала голос Валерия:
      - Успокоилась? Извини меня, пгосто...
      Она перебила:
      - Что тебе нужно?
      - Стганный вопгос. Ты же понимаешь, что так не обгащаются с близкими. Не глупи, Вегочка, пгиведи себя в погядок, а я за вами сгазу же после габоты заеду. Денек какой!
      Солнце заливало комнату, теплое и ласковое солнце. На секунду привиделся Приморский парк над морем, масса гуляющих, смех, веселье и они втроем - Вера, Валерий и Мишка, - фланирующие по главной аллее среди разодетой публики.
      Ее долгое молчание Валерий, видно, принял за женскую причуду - надо, мол, чуточку поломаться для видимости.
      - Ладно, Вегочка, я не злопамятен. Собигайся.
      Тогда она сообщила ему о решений.
      - Ты сегьезно?
      - Серьезнее быть не может.
      - Зачем же тогда... ну, ты понимаешь?..
      - Прощай, Валерий.
      - Постой... как же так?..
      Она повесила трубку. Он звонил еще и еще. Телефонные звонки будоражили тишину. Потом прекратились.
      Самолет отправился в сумерках. Вера летела одна, без Мишки. Не помогли ни Мишкины слезы, ни ее, Верины, увещания. Отец уперся - и ни в какую:
      - Тебе хочется ехать, отправляйся. Внука не пущу.
      - Ты понимаешь, он к своему отцу едет! И, в конце концов, он мой сын, доказывала она, чуть не плача.
      - Дочь, этот разговор беспредметен.
      Увез Мишку в Дофиновку, и был таков.
      Вера сидела у иллюминатора, прикрыв глаза и борясь с подступающей тошнотой. Ей всегда становилось худо, когда самолет набирал высоту, закладывало уши и к горлу подступал тугой ком. Что-то говорила стюардесса, предлагала воду в стаканчиках, леденцы. Вера не шелохнулась, сидела, будто вросла в глубокое кресло, накрепко привязав себя к нему.
      Потом все прошло. В голове остался непривычный шум, и слабо звенело в ушах. Гул моторов заполнил салон. Вера выглянула в иллюминатор. За круглым стеклом, в бездонной глубине, как звезды, мерцали электрические огни. Потом и они исчезли.
      Сосед по креслу, пожилой седеющий человек, тихо постанывал, прижав к груди ладонь. Вера лишь мельком взглянула в его бледное, без кровинки лицо.
      - Вам плохо? - спросила.
      Он не ответил, прикрыл глаза набрякшими веками.
      Навязываться с помощью Вера не стала. Ушла в свои мысли. Думалось главным образом о встрече с Юрием, не могла себе представить ее. Встреча эта и радовала ее и страшила, как всегда приносит тревогу неведомое - муж представлялся ей смутно и почему-то начисто изменившимся человеком...
      Поезд шел быстро. Вера глядела в окно, не видя ничего, глухая к окружающему. Весенний день был пронизан солнцем, снег искрился, слепил глаза. В вагоне стояла жара, двери купе были настежь раскрыты, и оттуда слышались говор, стук домино, играл транзистор.
      Память возвращала Вере пережитое за вчерашний день, возвращала с безжалостно излишними подробностями, причиняя боль, - Вера лишь теперь поняла, как много для нее значит Юрий.
      Обрадовалась, когда, после двухчасового ожидания на станции, за нею приехал Холод, усадил в газик, и они помчались по накатанной до блеска санной дороге. Вера хотела спросить, где Юрий, почему сам не приехал, но промолчала. Холод тоже не многословил, задал пару вопросов - больше для приличия. Когда, минуя поворот к заставе, шофер поехал прямо по дороге в лесничество, почуяла неладное.
      - Куда вы меня везете? - удивленно спросила Вера.
      - До дому, Вера Константиновна. У нас же новый дом. Ганна вам так будет рада. Вы б хоть телеграмму дали, так она и наварила б, и напекла. Мы ж, дяковать майору, теперь собственну хату маем.
      - Какому майору?
      - Юрию Васильевичу. Ще ж перед Октябрьскими присвоили.
      - Юре?
      - Я думал, знаете.
      - Первый раз слышу. - Вера отметила про себя, каким скрытным стал Юрий. Или чужим?..
      - Не прописал, значит. - Холод головой покачал, не то осуждая майора, не то жалея его жену. - А мы думали, сразу телеграмму отбил Юрий Васильевич.
      Хотела спросить, почему Юрий сам не приехал встречать, но как-то не повернулся язык. Спросила о другом, в надежде, что так или иначе зайдет разговор о муже.
      - Как вам тут всем живется?
      - Нормально.
      - Юра здоров?
      - В его годы болезни не пристают, Вера Константиновна. Молодые его года. А вот до нас с Ганной уже чепляются. Я по зрению глаз на пенсию выхожу. Ганна, видать, вскорости, кто знает когда, бабкой станет. Вот оно и крутится-мелется...
      Холод сидел со сложенными на животе руками в теплых меховых рукавицах. Вокруг лежал белый нетронутый снег, и дорога бежала среди голубых сугробов, мимо заснеженных сосен, тянувшихся в холодное небо, сверкала на солнце снежная пыль, и была тишина - все так, как Вера представляла себе, отправляясь сюда. Все так, кроме одного: думала, Юрий встретит, и сразу прояснятся их отношения.
      От первоначальной самоуверенности, с какой она отправлялась в дорогу, следа не осталось. Зябли пальцы, и в душу медленно входил страх. Чтобы не застонать, сцепила зубы и поднесла ладони ко рту. Шофер закурил сигарету, едкий дым заполнил машину, и Вера закашлялась.
      - Кинь эту дрянь! - рассвирепел старшина. - Учишь, учишь вас, а понятия на ломаный грош нема.
      Холод приоткрыл дверцу, проветривая внутри, и все бубнил про невоспитанную молодежь, которую не научить ничему, хоть ты им кол теши на пустой башке, хоть разорвись пополам.
      Он говорил, но Вера понимала, что ругань - предлог для оттяжки какого-то неприятного ей сообщения. Дипломат из Кондрата Степановича, конечно, неважный - старается, из кожи вон лезет, а догадаться нетрудно: самое худшее ее ждет впереди. Охваченная горькими мыслями, вздрогнула, испуганно подняла голову, когда машина внезапно остановилась.
      - Приехали, - сказал Холод, протискиваясь сквозь дверцу. - Просим до хаты, Вера Константиновна... Вон и Ганна моя. Принимай гостью, жинка.
      Ганна в накинутом на плечи платке бросилась к Вере:
      - Моя вы голубонько, здравствуйте. С приездом вас. - Троекратно поцеловала: - А моя вы хорошая, а моя вы красавица! Дайте на себя поглядеть... Хороша, красива... Пойдем в хату.
      От неожиданной ласки Вера расплакалась, мокрым лицом прижалась к Ганниному плечу, и та повела ее, плачущую, крикнув мужу, чтобы нес чемодан.
      - А то сам не знаю, - огрызнулся он.
      Холод тут же уехал.
      На кухне было тепло, даже жарко, потели заиндевелые стекла. Ганна принялась хлопотать у плиты, такая же, как и раньше, красивая, с румяными от плиты щеками и переброшенной через плечо толстой косой.
      - Борща горяченького сейчас покушаем, - приговаривала она. - Пирожков тут напекла на скорую руку... Вы б хоть телеграмму дали, а то врасплох. Мы только кухню успели сделать. В ней и живем пока. Спасибо Юрию Васильевичу подумал о нас...
      Вере хотелось плакать от неприкаянного своего одиночества, от жалости к самой себе и обиды.
      - Где Юра? - спросила, отчаявшись. - Почему все молчат: вы, Кондрат Степанович, почему?
      Ганна к ней обернулась:
      - Разве Кондрат не сказал?
      - Все молчат...
      - Ну и человек! Наказывала ж: "Встретишь Веру Константиновну, сразу скажи правду, как есть, скажи".
      - Какую? - У Веры замерло сердце.
      - Юрий Васильевич месяц как уехал на новую границу.
      Еще что-то говорила Ганна, и Вера улавливала пятое через десятое. Ее мало волновало, что Юра поехал туда с повышением.
      "Уехал и словом не обмолвился. Один. Без нас. Не нужны мы ему".
      Вера дала себя раздеть, умылась кое-как, села за стол, но не чувствовала вкуса еды - будто ела траву. Ранние мартовские сумерки наполнили Ганнину кухню пугливыми тенями. Ганна продолжала говорить успокоительные слова, Вера заставляла себя внимать им.
      - Ничего, Верочка, будет у вас хорошо. Образуется, как говорил Лев Толстой. А у нас такая есть поговорка: "На веку - как на длинной ниве". Все бывает, Верочка, всякое случается. И, знаете, что скажу: забирайте Мишеньку и - айда к нему, к Юрию Васильевичу, прямо туда, на новое место поезжайте. Не все устроено там, ну так что?.. Живут же люди... И вы не пропадете. Любит он вас обоих, со стороны мне видать. Уезжал, места не находил себе... Я так думаю: с радостью встретит.
      Немного оттаяв душой, Вера воспрянула. Было приятно узнать, что Юрий не совсем отказался от академии, а поступил на заочный, благодаря Голову, которого перевели в округ.
      - Голов прощаться к нам приезжал, - сообщила хозяйка о Голове с одобрением. - Обещался приехать на новоселье, на тот год, как достроимся.
      Ганна еще рассказывала всякие новости, говорила без умолку ровным ласковым голосом, и Вера понимала ее нехитрые хитрости: Ганна старалась смягчить удар, внезапно обрушившийся как снег на голову. Отчасти ей это удалось.
      Легли поздно. И, как водится, переговорили обо всем, что интересовало обоих, перебрали всех общих знакомых - солдат и сержантов, потолковали о детях. Незаметно, потихоньку Ганна увлекла гостью в русло тихой ее, Ганниной, жизни и на время отвлекла от горестных мыслей.
      И все же Вера провела ночь без сна. Думалось о разном, лежала, уткнув в подушку лицо, прислушивалась к ночным шорохам за окном - должно быть, ветер шуршал в прошлогодней листве на росших позади дома дубах. Иногда наваливалась короткая дрема, но тотчас же исчезала. Вера в испуге открывала глаза, словно боялась прозевать что-то очень важное для себя. Ни одной связной законченной мысли не приходило. Одни обрывки, как горячечный бред, туманили голову. Пробовала бранить себя за необдуманный свой поступок, за то, что приехала, не спросясь, ничего предварительно не узнав. Но тут же перед глазами возникал Юрий, внимательный, любящий, каким приехал к ней в минувшую осень; под его ласковый говор она задремала, и во сне ей мерещилось, что они снова вместе.
      Она проснулась и, лежа с открытыми глазами, мысленно твердила себе, что, не откладывая, поедет к Юрию, куда угодно поедет за ним, хоть на край света, если только то место, где он служит сейчас, еще не край вселенной. И пускай Юра сердится, пускай потом выговаривает, она поедет без спросу, без предварительной телеграммы, как примчалась сюда...
      Ранним утром Вера уехала. Уже на станции Холод отдал ей завернутый в газету и аккуратно перевязанный тонкой бечевкой пакет.
      - Юрий Васильевич велели вам переслать.
      - Что это? - спросила Вера, принимая пакет.
      - Рисунки, что вы тут забыли.
      С солнечной стороны основательно припекало: нагретые доски дымились паром и остро пахли смолой, словно их только что обстрогали.
      А на теневой части вышки, обращенной к границе, апрельский ветерок щипал за нос, покусывая щеки, норовил пробраться за поднятый воротник полушубка, толкался в маленькие окошки закрытой кабины и позванивал стеклами, заставляя дрожать телефонные провода и подвывая в них на все лады.
      Под аккомпанемент ветра, как на испорченной патефонной пластинке, в голове Шерстнева много часов подряд назойливо повторялись одни и те же слова из услышанной вчера вечером песни:
      Я так давно не видел маму...
      С вышки местность просматривалась далеко - от пригорка за горелым дубом до стыка с соседней заставой, весь правый фланг участка лежал под снегом, и лишь кое-где на возвышенностях солнце оголило латки земли, да вдоль контрольной полосы местами оттаяли черные борозды.
      Для Шерстнева охраняемый участок давно перестал быть просто куском земли с КСП, которую надо проверять круглосуточно, с лесом, осушенным болотом, заставскими строениями, насыпью леспромхозовской узкоколейки и еще какими-то предметами, которые по долгу службы полагалось знать для лучшей ориентации в любую пору суток, при любой погоде; за всем этим давно возникло нечто куда более значительное, он не пробовал разобраться в нем, но знал: наступит время разлуки, и он долго будет потом вспоминать "предметы на местности" и тосковать по ним, как тоскует сейчас по Лизке, мысленно возвращаться к военной службе на Н-ском участке границы, хотя она отнюдь не была легкой.
      Звонок телефона нарушил ход мыслей. Шерстнев, войдя в будку, снял трубку, не спеша приложил к уху:
      - Шерстнев слушает.
      - Дежурный говорит, да?
      - Ты, Азимчик?
      - Надо говорить: "товарищ Азимов". Понятно, да? - строго поправил дежурный.
      - Ладно тебе. Такой денек сегодня...
      - Сейчас вас сменит рядовой Давиденко, - тщательно выговаривая слова, сказал Азимов. - Вам приказано прибыть на заставу. Ясно, да?
      - Понятно. А чего там случилось, Азимчик?
      - Вернешься, узнаешь, - последовал ответ на другом конце провода.
      Шерстнев нехотя повесил трубку, вышел на площадку, постоял против солнца, взявшись рукой за нагретые перила и жмуря глаза. Представил себе Азимова, повзрослевшего, с широкими плечами и строгим взглядом большущих глаз. "Гляди какой конспиратор выискался!" - подумал с усмешкой.
      Вскоре пришел Давиденко. Высокий, худой и чуточку неуклюжий первогодок взобрался по лестнице наверх. Запыхавшись от быстрой ходьбы, вытянулся перед Шерстневым, переложил автомат из правой руки в левую, качнулся.
      - Вольно! Сам рядовым был, - в шутку сказал Шерстнев. - Ну, чего там случилось?
      - Товарищ старшина приказали подменить, - Давиденко утер ладонью лицо.
      - И все?
      - Н-но.
      - Важные новости ты принес!.. А еще?..
      - Товарищ старшина передают склад новому старшине Колоскову. Я им помогал.
      - Закуришь?
      - Некурящий я, - покраснев, сказал Давиденко.
      Шерстнев спустился с вышки и направился на заставу по дозорной тропе. Внизу было намного теплее. С запада набегали рыхлые тучки, смыкались в одно огромное облако, сизое и брюхатое, с желтым отливом по неровным краям - к снегопаду. В крушиннике по ту сторону границы к непогоде орали сизоворонки, на озере щелкал и потрескивал лед, позванивали, лопаясь под ногами, тонкие и прозрачные, как стекло, льдинки, затянувшие лужицы талой воды.
      Солдат торопился, думал: раз сняли с границы, чтобы ехать на станцию, надо засветло проверить машину, возни с ней предостаточно - за пополнением придется гнать грузовую, на ней всю неделю из леспромхоза возили кругляк, основательно потрепали кузов и ходовую часть. Будет над чем попотеть, до самой ночки хватит.