Потом они мило шутили. Валерий рассказал какой-то смешной анекдот с кораблекрушением и людоедами. Все дружно и громко смеялись, но то неприятное, что возникло между ними вначале, продолжало стоять незримой преградой, и ни один из сидящих за чайным столом не знал, как преодолеть его или вовсе разрушить.
      Суров делал вид, будто наслаждается домашним вишневым вареньем, усердно черпал его из блюдца и смаковал, не ощущая вкуса и запаха.
      Вера комкала салфетку и с какой-то чужой, отсутствующей и незнакомой улыбкой на ярких губах украдкой смотрела на Сурова, словно выискивая на его лице что-то такое, чего раньше не знала.
      Константин Петрович напомнил, что внуку пришло время ложиться, но Мишка заартачился, сказал, что пока папа не ляжет, он тоже не отправится спать.
      - Можно, папочка?
      - Поздно, Мишук. Я еще хочу погулять.
      - Возьми с собой, ну, папа!
      - Не упрямься, сын.
      - Ну, папулечка!..
      Он говорил "папа", "папочка", и у Сурова от этих часто повторяемых слов вздрагивало сердце и губы твердели. Чтобы не огорчать мальчика, пообещал назавтра прогулку к морю.
      - И маму возьмем?
      - Без мамы нельзя тебе. Обязательно с нею.
      Помимо воли ответ прозвучал довольно двусмысленно, но мальчик отправился спать, а с ним вместе ушел Константин Петрович.
      - Ты в самом деле хочешь гулять? - Вера сделала шаг к нему.
      - Да, пройдусь, голова побаливает.
      Оба они понимали, что насчет головы он соврал, но ни Суров, ни Вера не стали выяснять правду и отношения.
      Суров лишь взглянул на Валерия и, ничего не сказав, вышел из дома.
      Шел и думал, что не обманулся в предчувствиях: Вера - отрезанный ломоть, и это, сдавалось ему, стало ясным сейчас со всей очевидностью. Что ж, нет худа без добра, скрытое стало явным, теперь хотя бы не станешь теряться в догадках. Он и мысли не допускал, что в нем говорит обыкновенная ревность, протестует мужская гордость и даже себе он не хочет в этом признаться.
      На Пролетарском бульваре было пустынно. Пахло морем и степью. Ветер дул со степи и приносил запах скошенного поля, горьковато-сладкий, как запах миндаля. Прогромыхал трамвай, и вновь воцарилась тишина. Суров подумал, что ему трудно будет провести месяц на юге и, вероятно, он не добудет до конца. Тишина и шумящие под ветром деревья напомнили о заставе и почему-то о сыне. Хорошо бы хоть завтра взять с собой Мишку и укатить назад.
      "Как так - Мишку без Веры? Чепуху говоришь, дорогой товарищ Суров. Совершеннейшую чепуху мелешь и выдаешь ее за разумный выход из положения. Твоему сыну нужна мать, и никакая другая женщина, даже Люда, не сумеет ее заменить". От этих мыслей стало не по себе. Вспомнил Люду, и пришло запоздалое сожаление, что не зашел к ней - времени в Минске было достаточно.
      И, будто в насмешку над ним, за спиной громко захохотали. Позади, из затененных ворот, вышла парочка: парень, длинный как жердь, и низенькая, по плечо ему, девушка. Смеясь, они пробежали мимо к остановке трамвая.
      "Так и мы когда-то с Верой..." - подумал Суров и повернул обратно.
      Прогулка в одиночестве и тишине не прошла бесследно - тишина рождала мысли, которые не приходили до сих пор ему в голову, - виновата ли Вера во всем?
      Мишка поднял всех ни свет ни заря. Сборы были недолгими. На улице дул ветер, и было свежо. Вера заботливо поправила на Сурове ворот спортивной рубашки.
      - Ты слишком легко одет, - сказала с тревогой. - Пойди пиджак накинь, мы обождем.
      - Пошли, - он взял ее под руку.
      Вера прижалась к нему плечом, ласковая, податливая. Сквозь тонкий спортивный костюм ощущал тепло ее тела, и ему стало хорошо на душе. Показалось невероятным, что кто-то другой мог вот так просто, не таясь людей, шагать, прижавшись к его жене, думать о самом интимном, мысленно ее обнимать.
      По камням спустились вниз к тому месту, где выступ ракушечника защищал от ветра, расположились за ним, как за стеной, и Вера сразу захлопотала.
      Над морем висела темная дымка, гнало волну, и грядами вспыхивали бурунчики, как белые кружева. Солнце поднялось мутное, без яркого блеска, плохо грело, как будто дымка не пропускала тепло. Пляж был пустынен. Лишь несколько смельчаков качались на волнах.
      Пронзительно орали чайки, падая на волну и взметываясь в воздух с выхваченной добычей, в прибрежных скалах стоял неумолчный гул.
      Суровым овладело желание искупаться. Пловец из него был не ахти какой, и Вера воспротивилась:
      - Пожалуйста, не выдумывай. - Она повисла на нем с одной стороны, Мишка, обезьянничая, с другой.
      Он их легко оторвал от себя, отбежал в сторону, мигом разделся, с разгона нырнул под волну - она накрыла его с головой, обожгла, выбросила наверх, снова накрыла, играючи, и с силой понесла мористей.
      - Юра-а-а! - в ужасе закричала Вера.
      "...а-а-а", - донеслось до него.
      Очередной вал стремительно понес его к берегу, прямо на камни ракушечника с острыми как лезвия зазубринами, скрытыми под скользкой зеленью водорослей. Он успел подумать, что надо выгрести чуть левее, в неширокую расщелину между двух каменных круч, и тогда он избежит увечья. Сжало горло от чрезмерных усилий, хотел передохнуть и наглотался воды, рванулся в сторону, и тут его в третий раз накрыло волной, прижало...
      Когда он, задохнувшийся, выбрался на берег, на Вере не было лица. Бросилась к нему бледная, окинула жадным взглядом.
      - П-полотенце, - попросил, стуча зубами.
      Вера его растирала, и слезы сползали у нее по щекам. Сурову было стыдно за мальчишеский свой поступок, ухарство ему едва не стоило жизни, а Вере доставило столько волнений!
      - Ух ты, здорово! - восторгался Мишка. - Волна ка-ак даст, а ты р-раз. Это кроль, да, папа?
      - Такой стиль называется дуроль, Мишук. Понял?
      - Вот и нет, кроль, я знаю.
      За завтраком забылось волнующее происшествие. К чаю Вера подала любимый Суровым яблочный пирог.
      - Какой пышный! - воскликнул он, принимаясь его разрезать. - Чудо!
      - Так уж и чудо, - закраснелась Вера. - Хочешь мне сделать приятное?
      - Правда. И сейчас докажу. Хватайте, пока я весь не слопал. Пироги твой коронный номер, Веруня.
      - Только ли пироги?
      - А что еще?
      - Хотя бы живопись.
      - Из меня плохой ценитель.
      - Прибедняешься. Если бы захотел... Ты всегда легкомысленно относился к моей работе. Вот если бы я всецело отдалась штопанью носков и приготовлению пирогов...
      Суров отложил в сторону недоеденный кусок, посмотрел на нее.
      - Странные рассуждения... Переменим пластинку. Все же у меня отпуск, и видимся впервые после долгой разлуки.
      - Черт с ним, с пирогом, - рассмеялась Вера. - Что это я в самом деле! Ты согрелся? - спросила участливо и хотела набросить ему на плечи свою теплую кофту.
      Он перехватил Верины руки, притянул ее к себе и с головой накрыл тою же кофтой.
      - Домашний арест, - пошутил.
      При желании она бы могла подняться, но, вероятно, ей было хорошо.
      - Задушишь, - сказала глухо.
      Снял с ее лица кофту и поцеловал в губы.
      - Как не стыдно, - закричал Мишка. - Как не стыдно!
      Вера поднялась, поправила волосы.
      - Марш заниматься, лентяй.
      Усадила сына за букварь, приказав читать вслух. Суров посмотрел на нее с удивлением.
      - Он у нас уже ученик. - Вера поняла взгляд мужа. - Во вторую смену ходит. И я попросилась во вторую, у себя на работе.
      Море по-прежнему волновалось, исчезла темная дымка, и грело солнце. Пляж заполнялся людьми. Суров и Вера разделись, подставили спины под солнечные лучи. Верино тело отливало бронзой, рядом с нею Суров проигрывал.
      - О, мой бледнолицый северный брат! - дурашливо воскликнула Вера, хлопнув его по белой спине.
      Суров положил ей руку на плечи. Вера молча смотрела ему в глаза, не снимая с плеч его руки, повернула к нему голову, наклонив ее низко-низко, что-то шепнула, что он не расслышал.
      - Что ты сказала?
      - Я тебя люблю, Суров, - сказала она. - И ты большой, бо-ольшой чудак, мой капитан. Нашел к кому ревновать, к Валерке! Он же мизинчика твоего не стоит, Суров. Посмотри мне в глаза, чего ты их прячешь?
      Он посмотрел на нее со смущением и удивленно, словно открыл в ней неведомые раньше черты.
      - С чего ты взяла, что прячу? У меня совесть перед тобой чиста.
      - Хочешь сказать, что у меня не чиста? Ошибаешься, Юра. Если так думаешь, то ты последний болван. - Она горячечно зашептала: - Дурачок, мне, кроме тебя, никто не нужен, никто на всем белом свете. Валерке скажу, чтоб ноги его больше не было в нашем доме. Он просто хороший парень... Почему ты такой, Юрочка?.. Смотри, как люди живут здесь!.. А мы разве с тобой жили?
      Суров хотел оборвать весь этот разговор, но она тесно прижалась к нему плечом.
      За время разлуки что-то в Вере переменилось, и он не мог уловить - что. То ли стала женственнее, то ли немного кокетничала, искусно скрывая наигранность. Ее ласка ему туманила голову, он, не привыкший к таким откровениям, со всех сил сдерживал чувства и даже тихонько от нее отстранился, но так, чтобы не обидеть.
      От Веры не ускользнуло его состояние:
      - Не можешь простить мое бегство, да, Юра? И считаешь, что я, выйдя замуж за пограничника, должна нести свой крест до конца, так, Юра?
      - Чего ты хочешь, Вера? - Он сел, поджав под себя ноги.
      - Жить, а не прозябать в глуши.
      - У тебя нет другой темы?
      - С любовником можно говорить о всяких милых глупостях, дурачиться и дурачить его. А с мужем, пойми меня, пожалуйста, надо начистоту, откровенно.
      - Сию минуту?
      - Юра, не своди все к шутке. Это очень серьезно... Серьезнее, чем ты думаешь.
      - Тогда тем более здесь не самое удобное место. У меня впереди еще тридцать суток отпуска, не считая времени на дорогу. Наговоримся, выясним отношения. И если ты сочтешь, что наши дороги должны разминуться, - изволь.
      - Что? - Вера повернулась к нему, в ее широко раскрытых черных глазах застыло удивление. - Ты меня не любишь, Юра? - спросила шепотом.
      - Выдумка.
      - Когда любят, я думаю, такими словами не бросаются.
      - Тебе кажется, если любишь, надо об этом орать на всех перекрестках, прыгать без парашюта с пятого этажа и по первому зову любимой бросаться очертя голову? Верочка, мы с тобою десять лет вместе. Тебя природа не обделила наблюдательностью - успела меня изучить, знаешь характер, натуру. У него сошлись брови над переносицей.
      Вера знала: не к добру, однако не торопилась оборвать неприятный ему разговор.
      - Ты считаешься только со своими желаниями, - сказала упрямо.
      - С необходимостью.
      - Не поправляй меня, знаю, что говорю.
      - Я - военный человек и живу не там, где хочет жена, а где прикажут. Если ты этого не можешь понять, то я никогда не сумею тебя убедить в своей правоте.
      Замолчал, потому что Мишка подошел к ним, изменившийся в лице, серьезный, с тою же, как у отца, едва заметной складочкой между бровями. Сурову он напомнил полузабытого Мишку-солдатика, жившего делами заставы.
      - Ругаются, ругаются... - сказал он, сморщив нос, будто готовый заплакать.
      Суров привлек его к себе:
      - Ты что, Мишук, не в духе?
      - Ты сам не в духе, - парировал Мишка. Обернулся к матери и сказал с укоризной: - Дедушка что говорил? А ну скажи, мама.
      Вера вспыхнула до самых ушей, они у нее стали малиновыми:
      - Учи уроки.
      - Выучил... Дедушка миллион раз говорил, что...
      - Миша! Сколько тебя учить, чтобы ты не вмешивался в разговор старших!.. Молчи, паршивец. - Вера шлепнула его по руке.
      У Мишки от обиды исказилось лицо.
      - Все равно скажу: деда велел ехать всем на границу. Деда, знаешь, как ругает маму... каждый день.
      Суров приподнял Мишку со своих колен, поставил на ноги.
      - Фискалить стыдно! - сказал строго. - Чтоб я от тебя такого не слышал больше. Никогда.
      Солнце стало здорово припекать. Мишка, успокоившись, вскоре уснул. Суров подумал, что сын уснул не ко времени - пора им собираться в обратный путь, а там - в школу. Сказал об этом Вере.
      - Пускай поспит полчасика. Успеем.
      Почти каждый день они втроем уезжали на пляж. Суров успел загореть дочерна, выглядел отдохнувшим и часто ловил на себе любопытные взгляды купальщиц, влюбленный взор Веры. Ни он, ни Вера к разговору об увольнении больше не возвращались, между ними установился дух понимания. Вера окружала его неназойливой заботой, он старался платить ей внимательной лаской и делал это с удовольствием. Жена радовалась его маленьким подаркам, вроде флакона духов или заварного пирожного со стаканом фруктовой воды. Ровно в полдень Суров провожал семью до остановки трамвая, вечером возвращался с пляжа, занимался с Мишкой или играл с Константином Петровичем в шахматы, неизменно ему проигрывая. Часто все вместе ходили в кино, возвращаясь домой, пили чай с вареньем.
      Рано утром Суров уезжал к морю. Миша еще спал, и его не будили. Вера с ним приезжала потом, после завтрака.
      В доме установилась видимость покоя и счастья. Суров понимал, что она иллюзорна и непрочна, держится лишь потому, что и он и Вера обходят стороной острые углы, оставляя самое тяжелое на "потом". И оба понимали, что эта их недомолвленность когда-нибудь, в ближайшие несколько дней, заявит о себе во весь голос, и ни ему, ни ей не уйти от решения трудной для обоих задачи.
      А пока шло как шло.
      Безмятежно жилось одному Мишке. Окруженный вниманием, лаской, каждый день бывая у моря, он за последние две недели преобразился - редко хмурился, окреп. И все тянулся к отцу.
      Однажды Суров надел военную форму, и Мишка попросил его пойти прогуляться.
      - Похвастать перед мальчишками? - спросил Суров.
      - Очень нужно, - пожал Мишка плечами. - У Витьки - папа капитан дальнего плавания, у Вовика - летчик, а Олюшкин папа - ударник коммунистического труда, его портрет висит на бульваре.
      Суров не ожидал, что сын так ответит - как взрослый.
      - Мало гулял сегодня?
      - Нужно, - серьезно ответил Мишка.
      - Деловой разговор?
      - Угу.
      Вышли на Старо-Портофранковскую. Горели уличные фонари. Мишка шагал, заложив руки за спину, копируя отца и стараясь идти с ним в ногу. Молчал. Суров ждал, не торопил, искоса поглядывал на сына, с тревогой чувствуя, что Мишка неспроста затеял прогулку. Улица была пустынна, редкие прохожие с любопытством поглядывали на молча шествующих офицера в пограничной форме и мальчика.
      - Почему ты с нами не хочешь жить? - тихо, не поднимая глаз, спросил Мишка, остановясь у чугунной ограды какого-то дома.
      Суров опешил. Мишка произнес очень страшные слова - в его устах они прозвучали именно страшно и обличительно. Сам вопрос был задан в таком тоне, что ни уйти от него, ни отделаться шуткой было нельзя. Но и ответить с тою же прямотой, с какой Мишка спросил, не мог, потому что нужно было взять вину на себя или свалить ее на Веру, Мишкину мать.
      - Как тебе объяснить, Мишук? - начал он не совсем уверенно. - Ты уже школьник, а у нас, на границе, поблизости нет школы. Это - всем нам в тягость будет: каждый день отвозить тебя и привозить. И мама здесь устроилась на работу... Сложно, Мишук, ты большой мальчик и должен понимать. А приехать сюда насовсем не могу, служба. Сам понимаешь, парень.
      - Другие могут. - Мишка повторил чужие слова.
      - Они не пограничники, другие. Или ты хочешь, чтоб папа демобилизовался?
      - Что ты!
      Разговора не получилось. Повернули обратно и снова до самого дома шли молча. У ворот Мишка спросил:
      - Скоро бросишь нас?
      - Бросают ненужную вещь, тряпку, окурок, камень. А ты мой сын. Как же я могу тебя бросить?
      - Ты не любишь нас.
      - Глупости.
      Суров взглянул в освещенные окна Вериной квартиры и подумал, что мальчишка, как губка, впитывает в себя разговоры взрослых, что сегодня скажет об этом Вере, скажет недвусмысленно и резко. Да и пора наконец выяснить отношения - до возвращения на границу остается меньше двух недель.
      Вера задержалась, ее еще не было дома. Суров отвел Мишку в квартиру и сразу же вышел на улицу встречать жену. Обычно она возвращалась с работы, идя от трамвайной остановки через скверик, пересекала Академическую и выходила прямо к своему дому.
      Жену встретил в сквере в компании сослуживцев по универмагу - он уже был с ними знаком. Был там и Валерий, что-то тараторил своим картавым говорком.
      - А вот и твой благовегный, Вегочка, - крикнул, первым увидя Сурова.
      "И этот хлюст здесь", - с неприязнью подумал Суров.
      Все к нему обернулись.
      Лицо Веры мгновенно преобразилось, посветлело, она бросилась к нему:
      - Юрочка...
      От Веры пахло вином, но вся она лучилась от счастья, и злые слова, какие он приготовился ей сказать относительно Мишки и вообще всего, что происходило, разом потеряли значение. Вера принялась объяснять, что отмечали сегодня день рождения одного из сослуживцев, ну, по такому случаю распили две бутылки вина.
      Подошли к компании, Суров поздоровался.
      Крашеная лет тридцати блондинка бесстыже уставилась на него.
      - Я не знала, что у Веры такой интересный муж. Верочка вас прячет от всех.
      Вера обожгла ее взглядом:
      - Интересный, да не про твою честь, Инна.
      Компания натянуто рассмеялась. Вера, подхватив Сурова под руку, распрощалась.
      - Ты в форме, - лишь сейчас обратила внимание Вера. - Тебе к лицу, и ты в самом деле в ней выглядишь, я бы сказала, эффектно. У Инки неплохой вкус.
      - Кто она?
      - Понравилась? Могу познакомить. - Вера с на игранной беспечностью рассмеялась: - Инка любит военных, не зевай.
      Ему были неприятны и ее слова, и встреча с подвыпившей компанией.
      - Шлюхи мне были всегда противны, - отрезал сухо.
      Вера его затормошила:
      - Фу, какие гадкие слова! Не смей хмуриться! И вообще не люблю тебя солдафонствующего. Сейчас придем домой, и ты снимешь форму. Да, снимешь, я так хочу.
      - С какой стати? Ты стыдишься ее?
      - Отвыкла, - сказала Вера, помедлив. - Здесь спокойнее, Юрочка, а я так жажду покоя, представить себе не можешь. И чтобы ты был рядом... штатский.
      - Старые песни на новый лад?
      - Все те же, мой друг. Вспомню о заставе... Нет, лучше не вспоминать.
      Не заметили и прошли мимо дома. От моря шел гул, там слабо светилось небо и ярко горела одинокая звезда - то зеленым, то синим огнем. В тишине шелестели сухие стручки акаций, и было слышно, как внутри них перемещаются затвердевшие зерна.
      Суров потянулся за портсигаром.
      Вера положила руку на его ладонь:
      - Не надо, Юра. Успеешь.
      Наверное, понимала его состояние - неудержно потянуло туда, на заставу, где все было близко и дорого, где оставались старшина Холод и Ганна Сергеевна, солдаты - такие разные и хорошие. Молча снял ее руку, открыл портсигар. Зажег спичку, прикуривая, и поймал на себе Верин взгляд, до удивления незнакомый.
      28
      Холод отдыхал перед выходом на поверку. Ганна Сергеевна засиделась на кухне допоздна: с вечера учила жену заместителя шить детское приданое. Затем, проводив соседку, читала. Поспал Холод не больше двух часов и проснулся, лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. Всякие мысли одолевали старшину, непонятное беспокойство томило сердце. Раньше его успокаивал домашний уют: Ганна содержала квартиру в большой чистоте, следила, чтоб муж был досмотрен, накормлен. В доме пахло борщом, пирогами. И еще чебрецом - Ганна с лета запасала его, клала в гардероб, под кровать. Нынче и уют не веселил, не грел.
      Неприютный октябрь рвал с деревьев листву, лес раздвинулся, посветлел, редко звучали птичьи голоса, лишь по утрам в бору пинькали синицы, ворчливо трещали сороки да противно орали сойки. На день птицы улетали кормиться ближе к жилью, на жнивье, и тогда на холодную землю, на оголенные деревья и увядшие травы ложилась тишина. Небо закрыли тяжелые тучи, все реже с высоты раздавался прощальный крик птиц, улетающих на юг.
      С отъездом Сурова жизнь как бы замедлилась и притихла, будто и ее коснулось холодное дыхание осени. Старослужащие прикидывали, сколько осталось до "финиша". Счет шел на недели и дни, на количество тарелок гречневой и перловой каши, на километры дозорных троп. Сходились в сушилке, курили.
      - Земеля, сколько? - хитро подмигивая Бутенко, спрашивал Мурашко.
      - Все мои.
      - Сто двадцать гречневой - отдай, - шутя требовал Мурашко. - Двести шрапнели себе оставь.
      Шрапнелью называли нелюбимую перловку, она уже в горло не лезла, а ее готовили чуть ли не через день.
      Солдаты прошлогоднего призыва с полным к тому основанием считали себя "стариками", стали уверенней и ждали прибытия молодых.
      - Скоро салаги привалят, - важно говорили между собой и оглядывались, нет ли поблизости старшины: за "салагу" Холод не давал спуску.
      На плечах старшины теперь лежала вся тяжесть работы - молодой заместитель медленно вникал в дело, всякий раз перепоручал Холоду то одно, то другое, оставив за собой проведение политических занятий и строевой подготовки, часто выезжал в тыл. Холоду казалось, что ездит он туда чаще, чем на границу. Не завел ли лейтенант деваху на стороне?
      Однажды он своими сомнениями поделился с женой.
      - Чого цэ тоби збандурылося! - возмутилась Ганна Сергеевна. - Вин же ж з своею Галкой як два голубка жывуть...
      - А ты - бух ругаться, - пробубнил, смущенный.
      Галина Ипатьевна - совсем еще дитя - была на сносях. Лейтенант не позволял ей шагу ступить без него, все делал сам: стряпал, стирал.
      Холод понимал, что его подозрения лишены оснований, и тем более подмывало сказать заместителю, что куда важнее изучить границу в первую очередь, а тыл - потом. И таки сказал.
      - Занимайтесь своим делом, старшина, - отрезал лейтенант. - Вопросы есть?
      - Нема...
      - Надо говорить "нет".
      - Поздно меня переучивать, товарищ лейтенант, - обиделся Холод. Крепко обиделся. - Насчет границы я к тому, что обстановка, сами знаете, сурьезная. Нарушителя ждем, а солдат - он солдат и есть: молодежь. Ему свои мозги не вставишь.
      - Вопросов нет?
      - Нема.
      После того Холод к лейтенанту больше не лез с советами, тот по-прежнему ездил в тыл и, что особенно вызывало негодование старшины, - слишком запанибратски обращался с личным составом, держался с солдатами чуть ли не на равной ноге. Холод несколько раз замечал, что лейтенант заговорщически переглядывался то с Колосковым, то с Лиходеевым, умолкал или менял тему разговора, если старшина появлялся рядом с ним.
      Что-то переменилось и в отношении личного состава к старшине. Что именно - Холод не мог уловить, и это его тревожило. Что до личного, тут и вовсе сплошной мрак. Два месяца минуло, как подал докладную на увольнение, а все молчат - ни тпру ни ну. И опять же, куда пойдешь с жалобой? Никуда. Кондрат Холод за всю свою службу жалоб не писал, устно их не докладывал. Разве что Ганне, когда через край перейдет, душу откроет.
      - Мовчать, мовчать, - как-то поделился с женой своею тревогой. - Осень же, бач, под носом. Может, еще одну докладную? Повторить? Твое какое мнение?
      - Жалованье платят?
      - Ну!
      - Дело свое справно сполняешь?
      - Ну!
      - Под крышей живешь?
      - Чого ты мене допытуешь, Ганно? Время идет, а я промежду небом и землей. Это понимать надо. При чем тут крыша, жалованье? Про завтра думаю. Место в лесничестве пустовать не может до бесконечности. Подержать, подержать и скажуть...
      Ганна рукой махнула:
      - Была б шыя, хомут будэ. - И рассмеялась необидно: - А шыя, Кондраточко, в тэбэ товста, хоть в плуг запрягай.
      Разве на нее рассердишься, на Ганну! Посмеялись вместе, вроде на душе полегчало.
      - Скорше б Юрий Васильевич вертался.
      - Приедеть. Неделя осталась... Як ты думаешь, Кондраточко, привезет он Веру с Мишкой?
      - Кому што, а курке - просо. Захочет, привезет, мы ему не судьи. Ты, Ганно, в это дело не встревай, чужая семья - потемки.
      - Ребенка жалко, - вздохнула Ганна. - И Веру Константиновну шкода. От своего счастья сама бежит.
      - Не твоя печаль. А убежит, значит, того счастья на два гроша.
      - Иди ты, Кондратко, под три чорты.
      Возьми ее за рубль двадцать, Ганну. Как дитя несмышленое. Хотел отругать, и рот не раскрылся: у самого нет-нет, а сжималось сердце за семью капитана. Мишка - такой пацанок, до чего чудный мальчишка!
      То ли потому, что отсутствовал Суров, или же в самом деле поступили сведения, что нарушитель собрался в обратный путь, из отряда на заставу стали часто наезжать офицеры, дважды наведывался Голов с оперативным сотрудником из области, оба раза ночью, и с ходу отправлялись к границе.
      - Постоянный контроль, - требовал Голов, уезжая с заставы. - Чтоб каждую минуту, когда потребуется, могли доложить обстановку. Старшина, я больше на вас надеюсь. Лейтенант - новый человек.
      Другой раз бы польстило старшине такое доверие. А после случая с Жоржем, после всех злых слов, что подполковник наговорил тогда, Холод потерял к нему интерес, слова - дрова: говори.
      - Будет сполнено, товарищ подполковник.
      Холод стал чаще выходить на ночные поверки. Глаза уставали от темноты, и он брал с собой кого-нибудь из старых солдат - с ними увереннее, идешь и по шагам ориентируешься, немного по памяти. Менялись с лейтенантом через ночь, и каждый раз, выходя на границу, Холод вспоминал капитана: скорее бы возвращался - при нем спокойнее, больше уверенности.
      Стала одолевать дрема, притупились мысли. Холод сквозь пелену сонной одури слышал, как Ганна захлопнула книгу, звякнула крышкой кастрюли, чиркнула спичкой: готовит завтрак. Сейчас пойдет поднимать. Ганнина рука нашарит в темноте угол подушки, пальцы пробегут по глазам, носу, спустятся к усам, пощекочут под подбородком - сколько живут, так будит его, и он каждый раз с радостным трепетом ждет прикосновения ее огрубевших пальцев.
      - Вставай, Кондраточко. Время - два часа.
      - Уже? А я разоспался. - Деланно зевая, сбросил с себя одеяло. - Такой сон приверзился, Ганно!..
      - Расскажи, послухаю.
      - Разное бленталось, потом в кучу перемешалось, зараз и не припомню, что до чего.
      Ганна, конечно же, слышала, как он без конца ворочался на скрипучей кровати, вздыхал, и потому сидела на кухне, чтоб не тревожить - жалела.
      - Счастливый ты человек, Кондрат. Счастливые снов не запоминают.
      - А ты?
      - И я. Ничогисинько.
      На кухне она ему сливала, пока умывался, подала полотенце. Ему ее было жаль - третий час ночи, а еще не ложилась, все из-за него.
      - Иды соби, я ж не маленький. Борща не насыплю соби, чы що?
      - У духовке макароны, еще теплые, будешь?
      - Раскормила... як того Жоржа.
      Молча хлебал подогретый борщ. Его он готов был есть три раза в день, и никакой другой пищи ему больше не требовалось.
      Ганна вздохнула, сидя за столом напротив него:
      - За Лизку душа болит.
      В удивлении он раскрыл рот, не донеся ложку:
      - Вчера ж письмо было! Учится девка, не балуваная, як другие...
      - Что письмо! Бумага, на ей разное можно написать... Чи ж ты сегодня родился?
      Холод отставил тарелку, натопорщил усы:
      - Выкладывай, Ганно, што там еще такого?
      - Себя вспомни молодым, - тихо ответила Ганна, и слезы навернулись ей на глаза. - Поговорил бы ты с Шерстневым. Лизка ж всерьез.
      - Мне кросхворды некогда расшихровывать, служба ждет.
      - Якие там кроссворды! Любит она его. Страдает дитя, спрашивает про него в каждом письме. А чи я знаю, можно ему верить, нельзя? Ты з им поговори по-мужчински.
      Осколок луны садился за лес. Холод шел, наступая на сосновые шишки и спотыкаясь - ветер их навалил на дозорку вместе с иглицей и сухими ветвями. Метрах в пяти-шести впереди маячил Шерстнев. "Ты з им поговори по-мужчински". Надо бы. Заради Лизки - надо, своя кровь, родное. А как с ним, вертопрахом, о серьезном говорить, сей момент повернет на другое. Уже с поверки идут, а слова застряли.
      - Большая Медведица хвост опустила, - ни к селу ни к городу пробубнил Холод. - Скоро светать начнет.
      - А мы ей хвост прищемим, товарищ старшина, чтобы не опускала, хохотнул Шерстнев.
      Вот и поговори с таким, гадский бог! Ты ему - про вербу, а он - тебе про вареники.
      - Глупости. Язык вам надо прищемить. Паскудный у вас язык, рядовой Шерстнев... - Помолчал, сопя себе в усы. - Не пойму, чего в тебе Лизка нашла? Умная ж девка...
      - И я не дурак... Кондрат Степанович.
      - А ну, стойте мне, рядовой Шерстнев! Это еще што за "Кондрат Степанович?" Вы где - на службе чи на танцах?
      - Служба кончилась, товарищ старшина.
      В мутных сумерках октябрьского рассвета темнели заставские строения.
      - А это еще с какого боку смотреть, кончилась ли.
      - Туманно, товарищ старшина. Как говорится, трудное это для моего ума дела. А все потому, что я подтекста не уловил.
      - Подтекста он не уловил, недогадливым прикидывается. Знаем мы эту недогадливость... Задурил девчонке голову и довольный... - Остановился у калитки, загораживая вход. - За дочку в случае чего руки-ноги поломаю. Заруби.
      - Товарищ старшина...
      - Усё! Кончен разговор.
      Потом в пустой столовой молча чаевничали вдвоем - Холоду не хотелось будить жену.
      Развиднелось. Утро занималось с ветром, осеннее, над землей бежали низкие облака, и заунывно скрипели деревья. Спускаясь к складу, чтобы отвесить Бутенко продукты, Холод услышал, как его тихо окликнули:
      - Разрешите обратиться, товарищ старшина?
      Опять он, Шерстнев!
      - Ну.
      - Разрешите в увольнение?
      - Так вы ж позавчера были. На четыре часа отпускал.
      - Не дозвонился, товарищ старшина, мать была на работе. Вот увольнительная. Вы только подмахните.
      "Тут что-то не так", - подумал про себя Холод.
      - Якой вы скорый! А я и сам грамотный, отпущу, так и напишу.