Не откликнуться Голов не мог:
      - Как - что? Положено. По должности хотя бы. У нас уравниловки нет. Каждому по труду. Я так понимаю. - Ему захотелось курить, и он попросил разрешения.
      - Ради бога.
      Голов закурил жадно, частыми затяжками - всякий раз просить разрешения ему надоело. Сам он неизменно требовал, чтобы подчиненные без его согласия при нем не курили.
      - Слушайте, Голов, а ведь вам и во сне видятся генеральские погоны. Только без вывертов - прямо.
      Такого вопроса Голов не ожидал. Поперхнулся дымом.
      - Гм-м... Так сказать...
      - А без так сказать - честно? Мечтаете. Тот не солдат... и так далее... А вот зачем вам генеральское звание, честное слово, не подумали.
      Стих на старика нашел. Рюмку коньяка выпил, и развезло. Разводит турусы на колесах.
      Голов пригасил окурок и выбросил. Почему-то вспомнилась, казалось без всякого к тому повода, давнишняя встреча на юге с капитаном буксирного пароходишка, человеком со старым, изморщиненным смуглым лицом. Капитан в молодости командовал большим теплоходом, бороздил океанские просторы и с завидной, какой-то подкупающей простотой рассказывал о былом, пересыпая речь названиями всемирно известных портов почти на всех континентах необъятного мира. Слушая старика, Голов невольно пробовал сравнивать себя с ним и приходил к выводу, что сам вряд ли мог бы примириться, попади он в его положение - на склоне лет довольствоваться мелкой посудиной, не выходившей за акваторию порта.
      - Большому кораблю - большое плавание, - запоздало ответил на каверзный вопрос генерала. И добавил еще туманнее: - Важно, чтоб капитан в нужную минуту был на мостике. - И поправился: - На своем месте. Тогда ничто от его глаза не спрячется.
      - Вы убеждены, что справитесь с океанским лайнером, подполковник? Михеев словно отгадал его мысли.
      Подковырка задела, и Голов ответил сердито:
      - Высшей должности я не просил. А с этой, что мне доверили, покамест справляюсь. Во всяком случае, до сего дня таких упреков не слышал... даже от вас, товарищ генерал. И вообще я не понимаю, для чего затеян этот разговор. Отряд выглядит не хуже других пограничных частей, вот уже который год числится в передовых. Не само по себе это пришло, наверное, и я руку приложил к достижениям. - Он понял, что последнее слово сорвалось с языка бесконтрольно и некстати, хотел было исправить промашку, но опоздал.
      Михеев едко откликнулся:
      - Я бы не сказал, что вы страдаете избытком скромности. - Он выпростал ноги из-под накидки, оперся руками о землю и молодо, незаметным рывком, поднялся на ноги. - Пройдемтесь, вон в тот дубнячок. Это, кажется, и есть Дубовая роща?
      - Так точно, товарищ генерал, она.
      - Кабаньи тропы дальше и влево? - Михеев одернул на себе тужурку.
      - Полтора километра до Кабаньих.
      Они вошли в Дубовую рощу, пропахшую грибами, ржавеющим к осени папоротником. Но сильнее всего пахло дубовым листом - как спиртом.
      - Люблю лес, - сказал Михеев. - Особенно в эту пору. А вы, Алексей Михайлович?
      Голов тоже понимал и любил лес, его пьянящий медвяный воздух, прогретый нежарким солнцем, - дыши не надышишься. Медленно идешь, боясь потревожить лохматых пчел в сиреневом вереске или нечаянно наступить на красавца красноголовика. Сейчас он не примечал окружающего, в нем говорила обида, слова Михеева задели за живое.
      - Как всякий нормальный человек, - ответил он на вопрос.
      После обильных дождей дружно пошли грибы.
      Михеев часто останавливался, ахал, чуть не стонал.
      - Какое чудо! - Нагибался над боровиком, трогал пальцем коричневую шляпку. - Сколько их! Природа дарит, а мы - мимо. Что же вы, Алексей Михайлович, не прикажете организовать сбор, насушить к зиме? Отличный приварок к солдатскому котлу.
      - Еще успеется. Такого добра до первых заморозков... - Он неприязненно посмотрел на тощий генеральский затылок и подумал, что восторгаться природой мог бы сегодня и без высокого начальства.
      - Необыкновенно!
      Лирика, хотел сказать Голов. Хорошо ему рассуждать. А влез бы в шкуру начальника погранотряда, полазил бы по красотище этой суток двое-трое, падая от усталости сам и людей доводя до изнеможения, вот тогда бы поглядеть, каков ты "на природе".
      Михеев же не замечал или умело притворялся, что не видит угрюмости спутника, восторгался природой с присущей горожанину, редко покидающему дом, увлеченностью.
      - Завидую вам, - обронил генерал и описал рукой полукруг.
      Шли узкой тропой. Михеев руками раздвигал можжевельник. Голов позади приподнимал на уровень глаз то одну, то другую руку, защищая лицо. Вскоре тропа оборвалась у неширокой вырубки, видно давнишней, с потемневшими от времени, но еще крепкими пнями. Поляну окружали коренастые дубы с густой и широкой кроной - деревья одно в одно, как близнецы.
      У Голова была своя, выверенная практикой "теория вероятностей", которая редко его подводила. Пользуясь ею, он безошибочно угадывал, когда и с какой стороны ему угрожает опасность, и принимал меры защиты, сообразуясь с обстановкой и собственными возможностями, редко полагаясь на других, так как, в общем, влиятельных друзей не имел.
      Недавние разговоры за ухой оставались за гранью сознания, просеиваясь через него, будто сквозь сито, они воспринимались как преамбула к большой и важной беседе, ради которой Михеев предпринял неблизкий вояж из округа на заставу, а сейчас - и эту прогулку в Дубовую рощу.
      Голов перебирал жизненные и служебные ситуации последних дней, чтобы определить, какая из них послужила причиной внезапного приезда Михеева и сегодня повлечет неприятную беседу. О том, что именно такой будет беседа, подсказывало чутье.
      Человек самолюбивый, ревнительно оберегавший авторитет собственного служебного положения, он часто не замечал своих ошибок и промахов. На это уже не однажды ему намекал Быков.
      "Я работаю, - отвечал он. - И того же требую от других. Вот и вся философия. Сгоряча, может, кого и задену, но это для пользы дела...
      Работал он много, не считаясь со временем. И философию свою, как и "теорию вероятностей", пересматривать не был намерен.
      Вслед за Михеевым он свернул налево, к Кабаньим тропам.
      Михеев теперь не задерживался возле грибов, шел вперед, слегка наклонив голову, будто вслушиваясь в размеренные, с небольшими перерывами звуки - в осиннике стучал дятел. День так и не разгулялся, но было тепло и парило. Михеев расстегнул тужурку.
      - Вы часто бываете на шестнадцатой, - не оборачиваясь, заметил генерал.
      - Приходится. Застава дальняя... И все такое... Лес кругом. - Голов подумал, что Суров нажаловался.
      - Туманно. - Михеев остановился, обождал Голова. - Я заглядывал в погранкнигу. Пространно пишете, часто повторяетесь. Лучше бы реже.
      - Не люблю оставлять подчиненных без догляда, товарищ генерал.
      Генерал достал из кармана массивные золотые часы, взглянул, спрятал.
      - Все мы чего-то не любим в других, взыскиваем, учим. - Он строго взглянул в лицо Голову: - А вы и в себе не любите того, чего не терпите в подчиненных, а?
      - Чужое со стороны виднее, - быстро нашелся Голов. - А как себя сбоку узреть? Задачка, товарищ генерал. Даже вы не можете.
      - Не обо мне речь.
      Михеев пошел дальше.
      Уже ему в спину Голов сказал:
      - Со стороны себя не увидишь, невозможно. А что к Сурову частенько наведываюсь - надо. Я, товарищ генерал, привык все, так сказать, выводить на чистую воду. - И спросил: - Вам Суров докладывал об автопроисшествии?
      - Докладывал. Почему вы спросили? - Михеев остановился. - Разве Суров мог или пробовал скрыть происшествие?
      - Скрыть - нет, а вот выгородить преступника - да.
      - Так уж и преступник. О чем вы говорите, Голов!
      - Потенциальный преступник, товарищ генерал, уверяю вас.
      - Посмотрим.
      - Я предупреждал: под суд отдам. Вы уже разбили одну машину. А сейчас ЧП, вторая автоавария! Так что, прикажете простить?
      - Поглядим, - сказал генерал, продолжая путь.
      Они шагали по узкой тропе вдоль проволочного забора. Тропу накануне обкашивали, и она выглядела непривычно домашней. Впрочем, за состояние границы Голов не беспокоился, граница на шестнадцатой находилась в полном порядке, как положено, а уж что до контрольной - земля как пух.
      Голов наконец понял, что Михеев приехал не для назиданий и накачек, как казалось, но додуматься до истинных его намерений все же не мог. После ухи мучила жажда - хоть из болота пей бурую, как чай воду. Если б не присутствие Михеева, принялся б собирать бруснику, которая краснела на каждом шагу.
      С заставы слышалась музыка, видно, в ленинской комнате раскрыли окна и вынесли усилитель на подоконник. Нашли время, подумал Голов. Но тут же и урезонил себя: молодежь. К тому же выходной день, когда и повеселиться, как не сегодня!
      Михеев шел медленно, глядя по сторонам. Под ногами пружинил податливый влажный грунт, чавкало, иногда брызгала черная жижа, скопившаяся после дождей в скрытых под травой неровностях почвы. Голов подумал, что дорога генералу не по нутру. "Это тебе не по асфальту на "Волге". И тут же устыдился этой мыслишки - паскудной и недостойной. Что до Михеева, то все в округе знали: генерал не любитель просиживать брюки в кабинете.
      На развилке троп Михеев спросил:
      - Вербицкий здесь прошел?
      Это была фамилия нарушителя границы, которого недавно задержал Колосков.
      - Здесь.
      - Направление выбрал правильное: от КСП все время лощиной до самой насыпи. Грамотный.
      Голову показалось, что теперь он понимает причину неожиданного визита Михеева: обстановка настолько волнует генерала, что лично захотел удостовериться, как организована охрана границы на угрожаемом направлении. Голов подробно принялся объяснять, что предпринято. Решение было грамотным.
      - Целесообразно, - сказал Михеев. В его устах это звучало похвалой.
      Они прошли по маршруту нарушителя до самых копен у шоссе.
      - Кончается лето, - сказал Михеев.
      - К сожалению. - Голов вытер взмокшую шею.
      - А я зиму люблю. Осень на меня грусть наводит. А зиму я уважаю. Хорошая пора. Вы, насколько мне помнится, не служили в Туркмении?
      - Не пришлось.
      - А я там без малого два десятка провел. Без зимы, без снега. Соскучился. Наверное, потому и нравится зимняя пора.
      Михеев еще говорил что-то такое, не имеющее отношения к службе, к предстоящему инспекторскому смотру, к границе вообще. И уходить не торопился. Шоссе было рядом, и по нему беспрерывно бежали машины. Наверное, у проезжих вызывали любопытство высокий худой генерал и плотный приземистый подполковник, бесцельно стоящие на лесной опушке.
      - Скажите, Алексей Михайлович, след Вербицкого Шерстнев обнаружил?
      - Шерстнев чуть не прошляпил. Хорошо, старшина вернул. Разгильдяй и потенциальный преступник.
      Михеев промолчал, а когда снова заговорил, Голов понял, что рассуждения о зиме и иных пустяках не заслоняли главного, что мозг Михеева работает в одном, главном, направлении, не сбиваясь на второстепенное.
      - Сурова мы утвердили кандидатом для поступления в военную академию, сказал Михеев, опять вынув часы из брючного кармашка. - Вы ему дайте отпуск, ну, скажем, на юг. Пускай отдохнет и заодно свои семейные дела устраивает.
      Голов хотел сказать, что отпуск не ко времени: во-первых, неизвестно, какие результаты покажет застава на осеннем инспекторском смотре, во-вторых, обстановка, в-третьих, нет заместителя, а тут и без старшины останется выдохся старшина, отслужил свое. Но генерал еще не окончил, перебирал в руках цепочку часов.
      - Шестнадцатую инспектировать не будем.
      Голов удивленно посмотрел на Михеева - не шутит ли? Как так Сурова не проверять? Лучшая застава. И он ее лично готовил к смотру, столько трудов вложил!
      - Что его проверять! Как по-вашему, задержание Вербицкого может быть зачтено... в счет смотра?
      - Не думал, товарищ генерал.
      - Вы считаете это неправильным?
      - Нет, почему...
      - Значит, зачтем.
      Голов нервно пощипал свои рыжие усики. В его расчеты не входило показывать другую заставу, хотя в общем-то на всех, кроме девятнадцатой, состояние службы, боевой подготовки и дисциплины было почти одинаковым.
      - Вместо шестнадцатой проверим девятнадцатую. Знаю, что вам не хочется. - Михеев покосился на Голова и улыбнулся: - Кому охота выставлять напоказ свои грехи, верно, Алексей Михайлович?
      - Застава как застава. С дисциплиной на ней похуже, а так - нормальное подразделение. Четыре задержания в этом году.
      - Что касается обстановки, она, доложу я вам, может висеть и месяц, и три. Никому пока не известно, когда вздумается напарнику Вербицкого идти за границу. Возможно сегодня. Или через полгода. Сурова отпускайте. Найдите ему хорошую замену на месяц.
      - Заместителя давно нет.
      - С сего дня есть. И вот он, сдается мне, едет.
      По асфальту катила черная "Волга", рядом с шофером сидел адъютант.
      - Понравилась застава? - спросил Михеев, когда машина остановилась и адъютант, открыв дверцу, выскочил.
      - Вы меня, товарищ генерал? - Адъютант козырнул.
      - Вас.
      - Так точно. На уровне.
      Михеев подмигнул Голову:
      - Видали - "на уровне"!
      Адъютант смутился:
      - Я в том смысле, товарищ генерал...
      - В любом смысле пограничнику надо служить на границе. Рано с округа начинать.
      Обратную дорогу молчали. Голов пробовал привести к общему знаменателю свои впечатления от встречи с Михеевым, определить, с какой все-таки целью тот приехал сюда. Показать адъютанту новое место службы? Только и забот у генерала. Лично проверить организацию службы на участке? Может быть. Но и это весьма сомнительно. Какие у него могут быть основания не доверять Голову? Что же тогда? Отдых? Близ округа есть места не хуже этих. По всему выходило - темнит Михеев. И не случайно не хочет проверять Сурова.
      Для Голова Суров был не просто одним из многих начальников подчиненных ему застав: лучше всех стреляют у Сурова, бдительнее всех несут службу у Сурова, лучшая охота - тоже у Сурова, и уху нигде так вкусно, как у Сурова, не готовят.
      И при всем этом Голов часто бывал несправедлив к капитану, излишне придирчив и, если положить руку на сердце, просто его недолюбливал безотчетно и беспричинно.
      Михеев в отличие от Голова питал к Сурову искренние симпатии, потому что капитан в буквальном смысле этого слова рос у него на глазах и под его началом, как и покойный отец его. Иногда Михеев ловил себя на том, что его отношение к Сурову выходит за рамки служебного, нечто похожее на незримое покровительство вытесняло официальное, шло вразрез с общепринятым. Вот, например, и сейчас, наперекор Голову, он твердо решил: Суров поедет учиться.
      Михеев и к Голову относился неплохо, считал его толковым и знающим командиром, правда, несколько переоценивающим себя, непомерно властолюбивым и резким, подчас без оглядки на авторитеты и звания.
      Не доезжая заставы, велел остановиться, сошел и сказал, что дальше пойдет один.
      Голов не стал спрашивать почему.
      - Езжайте, - сказал Михеев.
      Хотелось побыть одному. Он направился к озеру, невидимому отсюда за стеной камыша. Легкий ветерок покачивал метелки, уже побуревшие, жестковатые. Было тихо, как всегда в полдень, и, как всегда в эту пору, пригревало, хотя и не было солнца.
      Оставшись один, Михеев думал, что давным-давно подошла его осень, а он все еще тщится не замечать ее. Старые люди консервативны, становятся рабами привычек, устоявшихся взглядов, настороженно и с прикидкой принимают все новое. Михеев подвигался к черте, за которой начинается старость, и понимал, что скоро придется уступить место другому, не поменяться, а уйти навсегда с высокого поста, с той ступени, на которую он поднимался всю жизнь, спотыкаясь и набивая себе шишки и синяки. От силы год, два и придет на смену другой человек.
      Михеев не случайно решил возглавить инспекторскую комиссию к Голову. Он не хотел лгать себе: не все в Голове ему нравилось. Конечно, он знал о нем все или приблизительно все, и на очередном военном совете не кривя душой можно будет рекомендовать его в свои заместители. Старость консервативна хотелось еще раз отмерить, увидеть Голова за работой, так сказать, в деле.
      К так называемым "теоретикам", то есть к людям, большую часть своей службы просидевшим в штабах, Михеев относился предвзято, всех подряд считал шаркунами, без практики и служебного опыта, относился к ним с недоверием и уж никого из них не хотел видеть с собою рядом даже в ближайших, во всем контролируемых им помощниках. У него сложилось непоколебимое мнение, что офицеры штабов по-настоящему границы не нюхали, а если который из них отважится сменить письменный стол в тиши кабинета на беспокойную службу в пограничном отряде, то лишь на короткий срок и исключительно в интересах карьеры, чтобы отсюда, как с трамплина, сделать длинный прыжок.
      "Да, осень подкралась ко мне незаметно, предательски", - с горечью думал Михеев, медленными шагами приближаясь к озеру и чувствуя во всем теле усталость. Воздух был насыщен сыростью и запахом увядающих трав сладковатым и терпким. Представил себе прозрачную до дна холодную озерную воду, в которой бы хорошо искупаться, чтобы взбодрить себя и прогнать усталость, однако знал: этого делать не станет. Прошли времена, когда рискованная купель проходила для него безнаказанно.
      Придется уйти. Молодому уступить место придется. И скоро. Он это понял, побывав недавно на приеме у начальника войск. Был предварительный разговор о будущем заместителе.
      - Вы хотели сказать: преемнике? - напрямик спросил он начальника войск и впервые почувствовал, как болезненно ему будет покинуть свой пост.
      - Мы вас не торопим, однако готовить преемника нужно. Не мне вам говорить.
      Михеев назвал фамилию Голова. Видно, у командующего был на примете другой человек. Он долго молчал, подперев голову кулаком и уставясь на огромную, во всю стену, карту страны с обозначенной на ней извилистой лентой границы.
      - Вам с ним работать, - наконец услышал Михеев. - Представляйте на вашего Голова документы.
      23
      Он застал Голова в канцелярии. Подполковник стоял у окна, неестественно напряженный, опершись на неширокий, крашенный белилами подоконник. Перед ним вытянулся высокий солдат с несколько бледным лицом и щеголеватыми усиками.
      "Шерстнев", - догадался Михеев, садясь в сторонке, у несгораемого шкафа. И вспомнил члена-корреспондента Академии наук Иннокентия Егоровича Шерстнева, маленького, округлого, с тугим животом, прикрытым полами добротно сшитого пиджака.
      Сын не походил на отца ни ростом, ни обликом. Интересно, о чем они тут?
      - Продолжайте, пожалуйста, - сказал он Голову. - Не смущайтесь, подбодрил солдата.
      Голову это и нужно было:
      - Нашли скромника! Этот засмущается! Почему на рожон лезете, я вас спрашиваю? Наказания не боитесь?
      - Боюсь, товарищ подполковник. - Муха уселась Шерстневу на скулу, он подергивал кожей, силясь согнать ее.
      - Мы предупреждали вас: еще одно происшествие, и дисциплинарным взысканием не отделаетесь. Что, прикажете и сейчас простить?
      - Несколько месяцев осталось... Я как-нибудь по-пластунски... Если... без суда...
      - Что по-пластунски? - Голов поморщился.
      - Дослужу.
      Плутовское выражение не сходило с лица Шерстнева, и Михеев, наблюдая за ним со своего места в углу, думал: парень-орех, о такого зубы искрошишь. Но решил до конца не вмешиваться - со стороны любопытнее. Вот он, оказывается, какой, сынок Иннокентия Егоровича, с которым встречались на партийных пленумах! Отец не сахар, а этот и вовсе полынь.
      Голов усмехнулся в рыжые усики:
      - Образно изъясняетесь. Но пластуны, к вашему сведению, были гордостью русской армии, чего о вас сказать нельзя. То, что вы называете "по-пластунски", имеет другое значение, к вам оно ближе, - по лягушачьи.
      - Устав запрещает оскорблять подчиненных. - Шерстнев побледнел.
      - Устав предписывает нормы поведения военнослужащих. Вы много себе позволяете. И вот что я скажу вам, Шерстнев: вы себя сами вытолкали на край обрыва. А за ним - пропасть!
      - А вы тоже образно изъясняетесь! - любезно заметил Шерстнев.
      "Норовист, - подумал о Шерстневе Михеев. - Закусил удила и несется, не разбирая дороги. Так и разбиться недолго - Голов-то крут, сейчас вспылит".
      Но Голов не вспылил, сдержался и сказал, что, пожалуй, и на этот раз ограничится предоставленными ему правами в пределах Дисциплинарного устава.
      Шерстнев, введенный в заблуждение добросердечным тоном, скривил губы, усики выгнулись скобочкой вниз:
      - Зачем наказывать солдата гауптвахтой или еще хуже?.. Вы меня, товарищ подполковник, по методу А.Макаренко. Помните "Педагогическую поэму?" Доверие, помноженное на доверие... Безотказная метода. - Произнося дерзкие эти слова, он стоял, вытянув руки вдоль тела, в почтительной позе и ел глазами начальство.
      "Он с выдержкой, Голов, - с невольным уважением констатировал Михеев. Не всякий офицер найдет в себе силы промолчать на откровенную издевку, секанул бы с плеча".
      Голов знал, что за ним внимательно наблюдают, и с решением не торопился. Присутствие генерала сдерживало и обязывало не выказывать слабости.
      Вошел Суров.
      Михеев больше молчать не мог. Поднялся и пошел неторопливым коротким шагом на середину комнаты. Голов вопрошающе следил за ним, понимая, что генерал неспроста поднялся. Конечно, не знал, какое решение тот сейчас примет, но что примет - не сомневался. С самого начала его появления в канцелярии Голов всем своим существом ощущал скованность от присутствия этого пожилого человека с умным наблюдательным взглядом, видел его упрямый, гладковыбритый подбородок с ямочкой посредине. И почему-то подумал, что в ямочке всегда остается седая щетина, ее трудно выбрить.
      - Вы себе кажетесь большим умником. - Михеев остановился перед Шерстневым. - А ведь вы, молодой человек, стопроцентный балбес.
      - Товарищ генерал, разрешите...
      - Не разрешаю! - Рука Михеева со сжатой в кулак ладонью взлетела и опустилась: - Идите. Как вас дальше воспитывать, подумаем, а покамест - на гауптвахту отправитесь.
      Шерстнев побелел лицом, но виду не подал, что испугался. Четко повернулся через плечо, пошел к дверям.
      - Ваше воспитание? - спросил Михеев у Сурова.
      - Теперь уже мое, товарищ генерал.
      - С марта этого года, - уточнил Голов. - Такого только строжайшее наказание может исправить.
      Он замолчал под изучающим взглядом Михеева, повременил и вышел во двор.
      24
      В коридоре стоял Бутенко. Шерстнев не задумался, почему повар здесь. Шел, углубленный в себя, в голове был сплошной сумбур. Навстречу попались Лиходеев, Азимов, Колосков, Мурашко - у всех вдруг нашлись в коридоре дела. Потом показалось, что под окном пробежала Лизка в светлом платье с короткими рукавами. Взгляд натыкался то на желтый плинтус под голубым маслом стен, то на ярко-красные доски недавно обновленного пола.
      Было время обеда. Мучимый жаждой, вышел на улицу. Из столовой слышались голоса ребят, но не раздавалось обычных шуточек, смеха, не звенела посуда. Туда идти не хотелось - сразу начнутся расспросы. Он направился в угол двора, к колодцу, и заметил у офицерского дома Лизку. Она его тоже увидела, пригнулась над клумбой, будто пропалывала траву под рдеющими георгинами.
      - Лизок, - позвал он.
      - Была Лизок. - Она еще ниже пригнулась.
      - Поговорить нужно.
      - Иди в столовую, каша простынет.
      - Я серьезно. - Он остановился у клумбы.
      Она поднялась, тряхнула рыжей прической.
      - Проходи... балбес... Генерал правильно сказал: балбес и есть...
      - Меня сегодня отправят.
      - Туда тебе и дорога.
      Он вскипел и, переполненный обидой и злостью, прошел к колодцу. "Поговорили! - подумал с досадой. И с досадой же вспомнились слова генерала. - Я действительно вел себя как последний дурак. "Балбеса" заслужил. Но почему "молодой человек"? Еще куда ни шло "бывший ефрейтор" или просто "солдат". В самом деле, почему?"
      Барабан над колодцем визгливо наматывал цепь, из ведра расплескивалась вода и долго падала, снизу слышались звонкие, как пощечины, удары. Поставил ведро на сруб, пил холодную воду, проливая себе на гимнастерку и сапоги. Вода пахла илом и осокой, видно, просачивалась из озера.
      - Сбавляешь температуру? - спросила за спиной Лизка.
      Обернулся не сразу. Вытер губы, смахнул капли воды с гимнастерки, расправил ее под ремнем.
      - Поднимаю пары. - Он ухмыльнулся. - Нам - что в поле ветер, Лизок. Нынче здесь, завтра там.
      - Ужас, какой ты боевой парень!
      - Смелого пуля боится, смелого штык не берет.
      - Шут гороховый, паясничаешь! Думаешь, не знаю?
      - А что ты знаешь?
      Лизка сглотнула закипевшие слезы:
      - Вся застава уже знает... о чем с тобой генерал и... подполковник... Дурак ты несчастный...
      Он заправил под фуражку прядь волос.
      - Художественный свист. Не слушай никого. Мы с генералом душа в душу. Чай с лимоном пили, культурный разговор имели. Он мне говорит: "Хороший ты парень, товарищ Шерстнев, отличный и вполне современный молодой человек. И к тому же приятной наружности".
      - Балбес! Балбес!.. Вот что генерал сказал... Ты и есть балбес. И еще смеешься!
      - А что же - плакать?
      - Тебе чего!.. - Лизка всхлипнула. - Убивать таких надо!.. Эгоистов... Пойди сейчас же извинись, попроси прощения... Иначе знать тебя не хочу. Слышишь!..
      В ее умоляющие глаза он взглянул с усмешечкой:
      - А может, мне в тюрьму хочется.
      Лиза взглянула на него с жалостью.
      - Ты малохольный?
      - Представь себе, не подозревал. Пока ты не сказала, я считал себя психически полноценным.
      - Чужие слова.
      - Своих не напасешься... Выпей воды, Лизок. Такая жара стоит!
      - Сам пей. Тебе голову напекло, вот и мелешь...
      Она заплакала. Это были первые ее слезы, вызванные страхом за любимого человека. Ткнулась ему лицом в грудь. Он обнял ее за вздрагивающие плечи и, как мог, стал успокаивать.
      - Отсижу... Ты за меня не бойся... Поезжай в Минск. А я скоро туда приеду. До мая недолго осталось.
      - Тебя же будут судить!
      - Кто сказал?
      - Ребята...
      - Слушай их больше...
      - Игорь, ради твоей мамы пойди извинись... И ради меня тоже. - Лизка всхлипывала.
      Шерстнев минуту раздумывал, что ей ответить. Кольнуло, что о маме вспомнил не он, а Лизка. Мать он любил. Она, сколько знал, без конца хворала, и отчим постоянно бывал недоволен, что приходится самому по утрам варить кофе, гладить сорочки. Такой ухоженно-розовый отчим, без конца, но всегда к месту и вовремя повторяющий: "Мы, люди интеллигентного труда, обязаны..." Холодно-корректный член-корреспондент в старомодном пенсне на цепочке, пришпиленной к кармашку жилета; пенсне он специально заказывал частнику и очень дорожил им. Игорь ненавидел в нем все: холеные руки с золотым обручальным кольцом на среднем пальце, глаженые сорочки, улыбающиеся тонкие губы... И длинную золотую цепочку, наподобие тех, что носили купцы первой гильдии, только более тонкой ажурной работы...
      Он отстранился от Лизки:
      - Ты мне на психику не дави.
      Девушка стояла тихая, вся напряженная, смотрела не мигая в его побледневшее лицо.
      - Игорь...
      - Ну что?
      - А если я тебя очень попрошу, сильно-крепко, пойдешь?
      - Ты - как маленькая!
      Лизка заколебалась. Хлопала рыжими ресницами, как крыльями, глядела куда-то мимо него, и яркие искорки загорались и тухли в ее каштановых зрачках.
      - Не надо в тюрьму, - промолвила просяще.
      От ее просьбы, от всего ее вида у него стало сухо во рту, зашершавел язык.
      - Лизка...
      - Пойди, Игорь. Ну, пожалуйста.
      - Глупая, в чем я должен извиняться?
      - Пойдем! - Она решительно взяла его за руку. - Пойдем вместе. Я сама попрошу.
      И повела за руку, как маленького, крепко вцепившись в его пальцы, точно боялась, что он убежит. Лизкина ладошка была мягкой и теплой, от волнения чуточку влажной. Шерстнев сбоку видел ее насупленные, как у отца, рыжие брови и короткий вздернутый нос в мелких коричневых веснушках. Он чувствовал себя довольно неловко - попадись кто-нибудь из ребят, не оберешься насмешек. Шел еле-еле.
      - Тащишься! - недовольно сказала Лизка. - Чамайдан первого года службы.
      Она, разумеется, знала правильное произношение слова, но, видно, сердясь, сказала его по-старому, как в детстве, когда бегала по заставе, голенастая, всюду успевая сунуть конопатенький нос.
      Шерстнев вдруг остановился:
      - Не пойду. Ты давай не выдумывай.
      Лизка отпустила его руку, изумленно вскинула брови.
      - Гордость не позволяет?
      - Не пойду - и все. Чего пристала: "извинись", "проси прощения"... Кончай с этим. Делать нечего - валяй на кухню, поможешь Алексею картоху чистить... А то купи себе петуха и крути ему голову. Я тебя в адвокаты не нанимал... Тоже мне выискалась защитница!
      У Лизки потемнели глаза.
      - А я как?
      Он не обратил внимания на ее придушенный шепот, ответил с той же резкостью:
      - Учиться будешь. Студентка лесотехнического... Когда-нибудь передачку подкинешь бывшему своему знакомому по фамилии Шерстнев.
      И тогда она ударила его по лицу, наотмашь, по-мужски. Удар получился сильный. Он мотнул головой, и она его снова ударила:
      - Подонок!.. Ты же последний подонок...
      Заплакав, побежала.
      От гнева его пробила испарина.
      Стоял, потирая пылающую щеку. Наверное, под глазом фонарь, и в таком виде на заставе не появиться. Хоть бы в зеркало посмотреть. На озеро, что ли, пойти? До озера было недалеко. Ишь ты, уже с этих пор руки распускает! А если в самом деле они поженятся? Тогда верхом сядет и ножки спустит. Дудки, барышня!.. На Игоре Шерстневе даже отчим не мог усидеть - где садился, там и слезал. А тебя, огонек, фукну - и нет, погаснешь.