Поэтому часто преследователями оказываются классические персонажи, олицетворяющие Сверх-Я: мать и отец (а также возлюбленный или возлюбленная, отождествляемые соответственно с матерью и отцом). Здесь, по-видимому, следует сделать несколько замечаний, касающихся этиологии и психодинамики бреда преследования. Поскольку мать и материнская грудь – первые и наиболее фундаментальные объекты, активно фигурирующие к тому же на шизоидно-параноидной младенческой стадии развития, то логично предположить, что преследование со стороны матери, Ужасной Матери (как в психоделических трансперсональных видениях пациентов Грофа [Гроф 1992]), является наиболее регрессивно-архаическим и в этом смысле наиболее фундаментальным.
      В то же время здесь можно отметить, что концепция шизофреногенной матери, которая актуализируется в качестве преимущественно говорящей матери в пубертатный период (мы имеем в виду концепцию Грегори Бейтсона и его коллег [Бейтсон 2000], обсуждавшуюся в работе [Руднев 2001]), получается, носит с этой точки зрения вторичный характер по отношению к архаической матери первых месяцев развития. И тот факт, что шизофреногенная мать говорит и именно своим разговором загоняет в психотическое состояние, факт, как будто противоречащий тому, что что бы ни говорила архаическая мать, объектные отношения с ней, а точнее с ее грудью, представляют собой отношения помимо разговоров, – этот факт свидетельствует, как видно, лишь о том, что реконструкции Мелани Кляйн, сделанные nachtraglich, суть реконструкции ее как матери, ведущей ретроактивный диалог с собственными детьми, как бы вторично переживающей их младенческий шизоидно-параноидный опыт; информация об особенностях этого опыта черпалась, безусловно, из разговоров с пациентами, первыми из которых и были ее дети.
      В этом смысле можно сказать, что концепция шизофреногенного двойного послания есть концепция реактивации речи матери на расщепленное двойное «послание», которое ей же сообщает в своих орально-садистических фантазиях младенец. И в этом же смысле мать подростка-шизофреника в определенной степени должна быть оправдана, или, во всяком случае, ее вина должна быть перенесена на полтора десятилетия назад, во времена ее общения с грудным младенцем.
      Здесь необходимо разобраться в том, как нам интерпретировать соотношение ролей отца и матери в образовании психоза. Как нам соотнести материнские концепции психоза (такие, как кляйнианская и бейтсоновская) и отцовские концепции, принадлежащие Фрейду и Лакану. Существует ли шизофреногенный отец и какую роль он играет в психозе? Факты и интерпретации свидетельствуют о том, что отец может быть как преследователем, так и защитником преследуемого.
      Лакан в основополагающей статье «О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза» писал:

      Для возникновения психоза необходимо, чтобы исключенное (verwofen), т. е. никогда не приходившее в место Другого Имя Отца было призвано в это место для символического противостояния субъекту.
      Именно отсутствие в этом месте Имени Отца, образуя в означаемом пустоту, и вызывает цепную реакцию перестройки означающего, вызывающую, в свою очередь, лавинообразную катастрофу в сфере воображаемого, катастрофу, продолжающуюся до тех пор, пока не будет достигнут уровень, где означаемое и означающее уравновесят друг друга в найденной бредом метафоре
[Лакан 1997: 127]

      Отец (Имя Отца, Бог-Отец) по большей части скорее «благословляет» на психоз, понимаемый как подвиг самоотречения, попустительствует психозу и является путеводной звездой психоза. Мать же скорее соблазняет на психоз. Так в истории Иисуса роль Отца была в том, что Иисус опирался на Его фигуру и авторитет в своих идеологических построениях. Мать не играла никакой роли за исключением того эпизода, когда она пришла предъявить свои материнские права, на что ей было отвечено с указанием на учеников: «Вот матерь моя и вот братья мои».
      Думается, что, если продолжает иметь смысл деление эндогенных психозов на маниакально-депрессивный и шизофрению (что у меня, вслед за Т. Кроу [Crow 1997], вызывает сомнения, – так же, как и ему, мне кажется, что великая крепелиновская дихотомия отчасти отжила свое – случай нередкий в науке: так отжило свое и соссюровское деление на язык и речь, которым после Хомского никто не пользуется), то, если говорить о бреде преследования, чисто депрессивный (без параноидного компонента) психоз связан скорее с образом матери, так как орально-депрессивный компонент – это безусловно материнский компонент, паранойяльно же параноидный компонент скорее связан с темой отца. Почему? Объяснения могут быть двоякого рода. Паранойя – это болезнь пансемиотизма. А Отец, Имя Отца – это самый первый и главный знак в жизни субъекта, олицетворение Закона, олицетворение самого лакановского Символического. Отец судит и наказывает, как в прозе Кафки, но отец даже наказующий и тянущий на муку, всегда остается с субъектом (ср. «Боже, зачем ты меня покинул?» – но Он и не покинул, как показали дальнейшие события). Мать прежде всего не знак, а живое тело, которое любит и прощает, но которое покидает во время страдания (мать стояла у креста, но Он говорил «жено, что мне до тебя?»).
      С другой стороны, гомосексуальные объектные отношения, которые характерны для параноика [Freud 1981], – это скорее, конечно, отношения с однополым отцом. Когда параноик видит во всем знаки преследования, это отцовские знаки. Ревнивцу жена изменяет с другим мужчиной (конечно, с отцом!). Мать же вообще не подает знаков – если только она не соблазняет на инцест. Но материнский знак, приглашающий к инцесту, – это интроективный квазизнак: мать приглашает на самом деле не к удовольствию, она предлагает вернуться обратно в утробу. Таким образом, мать в качестве преследователя стремится уничтожить сына скорее в том смысле, что хочет вернуть его в состояние до рождения, во внутриутробное состояние полного подчинения ей. Отец как преследователь хочет лишить его прежде всего тела (или его главной части – страх кастрации лежит, согласно Фрейду, в основе любого страха [Freud 1981a]), которое возжелало мать, и тем самым ввергнуть в пучину чисто а-семиотического мученья (субъект-шизофреник лишается тела как основного знаконосителя – мучения семантики в чистом виде: шизофрения и есть чистая семантика без знаков).
      Таким образом, получается, что шизофрения – это прежде всего отцовский психоз, психоз человека, минувшего не только шизоидно-параноидную позицию и вернувшегося к ней, не преодолев позицию депрессивную, но и минувшего Эдипов комплекс. Маниакально же депрессивный психоз, лишенный паранойяльно-семиотического измерения, весь построенный на чувстве вины и утраты, – это доэдиповский материнский психоз, более примитивный и поэтому более «проходимый». Можно сказать, что при маниакально-депрессивном психозе играет роль только мать, а при шизофреническом мать играет роль приманки, роль главного распорядителя, главного держателя и распределителя знаков, а отец играет роль проводника по психозу.
      При этом можно добавить, что наличие задействованности обоих первичных объектов при шизофреническом психозе еще раз подтверждает его универсальность по сравнению, скажем, с маниакально-депрессивным. Здесь могут быть проведены некоторые аналогии между правым и левым полушариями, с одной стороны, и двумя типами психозов, с другой. Правое субдоминантное полушарие можно называть женским полушарием и, соответственно, циркулярным, циклоидным полушарием. Можно предположить, что кречмеровские циклоиды это люди с доминирующим правым полушарием, так называемые синтонные личности (в западной традиции – депрессивные и гипоманиакальные личности [МакВильямс 1998]) – те, у кого практически отсутствует абстрактно-семиотическое понимание мира и господствует конкретно-предметное его восприятие (конкретная семантика и прагматика), которым заведует как раз правое полушарие.
      Левое полушарие безусловно может быть названо «аутистическим», в нем господствует абстрактное мышление, синтаксические структуры, наиболее абстрактный концептуальный аппарат, это мужское, «отцовское» доминантное полушарие шизоида. (Получается, что именно шизоид является наиболее фундаментальным человеческим характером, а не «синтонный», – и поэтому якобы самый лучший, «самый человечный», – циклоид, как считает клинически ориентированная характерология, например, М. Е. Бурно.) Соответственно, можно высказать гипотезу, что правополушарный женский, материнский асемиотический психоз, маниакально-депрессивный, противопоставлен отцовскому левополушарному семиотическому психозу, paranoia acuta; при этом шизофренический психоз имеет место при нарушении функций обоих полушарий, при нарушении правильного обмена информацией между ними, что определенным образом соотносится с идеями Бейтсона о неспособности шизофреника воспринимать двойные послания и вообще метасообщения (очевидно, что для этого необходима согласованная работа обоих полушарий).
      Итак, двойники, первичные объекты – всё это суть объекты, преследующие субъекта. Но за что они его преследуют? Как известно, паранойяльный бред преследования возникает как проекция недостижимого желания (по мнению психоаналитиков, идущему от Фрейда и Ференци, прежде всего гомосексуального желания [Freud 1981. Ференци 2000]). Э. Блейлер понимал бред преследования более широко. Он говорил о проекции недоступного желания [Блейлер 2000]. Получается, что поставленный так вопрос, – за что мстит преследователь? – не имеет смысла. За что может мстить проекция, галлюцинация? Однако абсурдность не тождественна бессмысленности. Представим себе, что субъекта действительно преследуют. В этом случае вопрос «За что преследователь преследует?» приобретает смысл. Мы, поставив его таким образом, на время принимаем противоположный из симметричных способов описания психоза. Мы принимаем точку зрения преследуемого, реализуя, так сказать, проект психиатрии с точки зрения сумасшедшего (отчасти в этом духе писали и думали антипсихиатристы Р. Лэйнг и Т. Сас). Преследователь мстит за причиненный ему вред.
      На языке психоанализа можно сказать, что отец мстит за инцест с матерью. Но этого не достаточно. В более широком смысле преследователь преследует за то, что субъект проник в какую-то тайну, в которую нельзя проникать (инцест с матерью только частный случай такого проникновения). Во всяком случае, субъект чем-то очень важным мешает преследователю, поэтому его надо обязательно убрать. Так думает преследуемый. Он может не знать этой тайны и так никогда и не узнать, за что его преследовали, как герой романа Кафки «Процесс» Йозеф К. Здесь преследователь выступает как анонимная сила, олицетворяющая Суперэго, преследующая за универсальную экзистенциальную вину, которая есть у всякого человека. Но преследуемый также может узнать свою вину или тайну, в которую он проник, по мере преследования.
      В фильме Сиднея Поллака «Три дня Кондора», который можно рассматривать в качестве парадигмального массового нарратива о преследовании, герой, филолог, работающий в ЦРУ, будучи чрезвычайно талантливым параноиком (он занимается тем, что по сопоставлению нарративных схем из бульварных детективов раскрывает реальные преступления), случайно раскрывает самую страшную тайну ЦРУ, заключающуюся в том, что внутри этой организации есть еще одна тайная организация, которая занимается виртуальной разведывательно-геополитической деятельностью. Герой, полагая, что обнаружил контр-организацию внутри ЦРУ, посылает отчет начальству. В качестве ответа начальство присылает убийц, которые отстреливают всех сотрудников отдела, в котором работает герой, кроме него самого, который в этот момент случайно вышел за бутербродами. Вернувшись в офис, он обнаруживает, что все убиты. С этого момента начинается преследование самого героя – Кондора. Его преследователь, наемный убийца, пожилой сухопарый мужчина, – это, конечно, отцовская фигура. Он не питает никакой личной неприязни к герою, он даже по-своему гордится им, когда тот ловко уходит от преследования. Он лишь выполняет функцию преследователя. Когда по ходу сюжета в преследовании отпадает нужда, он приветливо, даже с некоторой отцовской нежностью разговаривает с героем.
      Что же это за тайну раскрыл герой? В чем ее психосексуальный фрейдистский смысл? ЦРУ – alma mater героя. Раскрыв его (ее) тайные знаки, он попался на удочку соблазняющего жеста. Узнать тайну матери – значит познать мать. Если мать все же подала параноику знаки, то это могут быть только сексуальные знаки, (ср. о сексуальных знаках Царевны-Несмеяны в работе [Руднев 2001a]). Но материнские знаки читать нельзя. За это Кондора карает отцовская линия ЦРУ, его старые, испытанные еще со Второй мировой войны, кадры. Однако наш герой – чистый параноик, шизофрении у него нет, то есть нет никакого депрессивного элемента. Это позволяет ему собраться с умом и силами и победить преследователей. При этом он характерным образом оказывается силен в том, что А. Сосланд называет пенетративными каналами бреда [Сосланд 2001]. В прошлом армейский связист, он ловко манипулирует с телефонной связью, чтобы его не могли засечь, а под конец относит все материалы на преследователей в газету «Нью-Йорк Таймс» – характерный жест правдолюбца-кверулянта.
      Победа параноика над своей болезнью заключается, таким образом, в недопущении экстраективной интерпретации преследования; субъект не должен позволять себе убегать в психоз. Если же преследователь все-таки возникает в виде некой протогаллюцинаторной фигуры, то либо его убивают, либо с ним вступают в полюбовную сделку, то есть происходит так пугавший параноика фрейдовских времен гомосексуальный контакт. В этом смысле паранойя, понимаемая таким образом, во многом устарела, подобно истерии (см. [Руднев 2001a]). Разве сексуальные домогательства, от которых так тяжко страдали фрейдовские истерички, или перспектива стать гомосексуалистом способны сегодня внушить особый страх?
      Зачем нужна эта психиатрия глазами сумасшедшего? Она может кое-что объяснить в нашей истории. Например, мрачную фигуру параноика с бредом преследователя, управлявшего нашим государством до 1953 года и от страха уничтожившего 20 миллионов человек. С точки зрения Сталина, преследования врагов советской власти – врагов народа, шпионов, врачей-убийц – имели вполне реальные контуры. Вообще же можно сказать, что наше государство прошло все три стадии развернутого шизофренического бреда. Первый период, ленинский, – паранойяльный. Ленин – параноик, но без бреда преследования. Его конек – идея отношения: все имеет отношение к нему, он всем интересуется, во все сует нос, за все в ответе, но без депрессии. С некоторой экспансией, но слабоумие является лишь под конец жизни, когда за дело берется человек, находящийся на параноидной стадии, – он, так сказать, вовремя забирает эстафету. Сталин – это параноидная стадия, с галлюцинациями и экстраекцией, со всем драматизмом, присущим тому периоду, с его героизмом и жестокостью. Брежнев – третья, парафренная стадия, – слабоумие и бред величия – «Широко шагает Азербайджан» – грудь, усыпанная орденами и золотыми звездами, виртуальное завоевание полумира и разваливающаяся на глазах вместе с бессильным и слабоумным вождем страна.
 
       Автор выражает глубокую признательность Иосифу Зислину, Виктору Куперману и Александру Сосланду, прочитавших статью в рукописи и сделавших к ней ряд ценных замечаний, – я постарался все их учесть.

Литература