Мы живем в цивилизованном мире, и идиоты, даже на улице, не часто встречаются, в отличие от особаченных придурков.
      Так почему же я настолько закомплексован, что сам убежден: мне полагается гулять лишь с собственной супругой и ни о какой чужой бабе я даже помышлять не смею?
      Это был апофеоз самокритики. Я схватился за голову!
      У Гелии нет таких комплексов! Она замужем была всего без году неделя и еще мыслит как незамужняя женщина. Она вполне могла подумать, встретив нас, что это вовсе не моя супруга, а прогуливаюсь я на свежем воздухе с хорошей знакомой или, на худой конец — с далекой родственницей, она до этого никогда не видела нас вместе, и на моей жене не написано, что она — моя жена, так же, как и на мне, что я — ее муж.
      — Пошли, Кир! — взвыл я, выскакивая из лодки, как из тонущей посудины. — Нужна встреча на любом уровне, но только наедине с Гелией! Я казнил малоопытную девочку за отсутствие интеллекта, а свой, обремененный житейскими передрягами, забыл включить!

* * *

      Зверь на ловца бежит. Еще находясь под впечатлением своего открытия, я увидел Гелию. Случилось это неожиданно и в самом неожиданном месте. Впрочем, место тут никакого значения не имело. Главное, что оно было далеко от дома и моя жена не могла засечь меня на таком расстоянии в обществе рыжей красавицы.
      Как же мы обрадовались! Под «мы» я подразумеваю здесь и нас Гелией, и наших собак. До чего они, сукины дети, бесцеремонные!
      Сразу обниматься бросились. А мы, теперь я уже говорю о себе и Гелии, люди. Нам полагается прилично вести себя, сохранять дистанцию. Наше людское сознание выше собачьего. Наши инстинкты подавлены человеческим воспитанием.
      — Давненько мы не виделись! — радостно щурю я глаза.
      Ах, эти дурные привычки. Я никогда раньше не щурился и вот те на!
      — Да вы все с женой и с женой… К вам и не подступиться теперь.
      Что-то я перемудрил со своим интеллектом. Девочка довольно-таки неплохо соображает. Самостоятельно догадалась, в какой ситуации я нахожусь, и ведет себя сообразно сложившейся обстановки.
      — Ну, что… жена — Цербер, что ли? — словно оправдываясь за навязчивость собственной супруги, виновато бормочу я.
      — Цербер — не Цербер, а службу исправно несет.
      Она упрекает меня. Я это вижу, и мне нечего возразить. Разве что в свою очередь упрекнуть ее:
      — Сами виноваты…
      Гелия откидывает голову назад так, что солнце разом освещает все ее веснушки, и смеется:
      — А здорово я тогда с вами раскланялась! Даже сама удивилась, как хорошо это у меня получилось.
      Все-таки я или переоцениваю ее интеллект, или она включает его слишком поздно. Не могла она, по моему глубокому убеждению, вот так ни за что ни про что подставить меня.
      — Неужели вы с первого раза, как только увидели нас, так сразу и поняли, что я — с женой, и не с чьей-нибудь, а со своей.
      — Вы — типичный подкаблучник, и с кем же вам еще быть.
      Удивление ее и ее убежденность так невинны, что мне аж дурно становится.
      Я не желаю показывать ей свое дурное состояние, отвожу в сторону погрустневшие глаза.
      — Выходит, это все вы тогда сознательно проделали?
      — Конечно! Я как только заметила, что она смотрит на меня так, словно я должна ей рубль, во мне сразу чертики взбесились.
      — Да, это она умеет делать, — роняю я горькое признание. — Она жуть какая у меня ревнивая.
      — Но и вы тоже хороши были! — Гелия скользит по мне насмешливым взглядом. — У вас так глаза бегали, как будто бы вы у меня новый рубль стащили и не знаете, куда с ним деться.
      — Ну, вы даете, — только и нашелся я что пробормотать.
      — Каюсь! Как только она пристегнула вас к поводку, я сразу поняла, что переборщила, и пожалела вас. Так что не сердитесь! — она дружески подергала меня за рукав рубашки, словно пытаясь привести в чувство.
      — Как вы хоть здесь оказались… одни?
      — С лодочной идем, — говорю я тихо и печально.
      — А что там делали?
      Я счастлив, что она проявляет ко мне интерес, и чувствую даже сам, как оживаю прямо у нее на глазах.
      — На Ильмень готовимся ехать. Трава уже встала. Буду Кирюшу учить охотиться.
      — Он же у вас охотник! Зачем же учить его охотиться?
      — Э-э… Это дело тонкое… Как бы вам объяснить… Человек вот умное существо, а если его ничему не учить, то как родился дураком так таким и останется на всю последующую жизнь. И Кирюша без моей помощи настоящим профессионалом не станет.
      — А вы сможете?…
      — Еще бы! — вру я, и глазом не моргнув. — Не смог бы — и не брался. И сделаю из него настоящего профессионала!
      — А я вот Дуняшу тоже стала на тренировки водить, ЗКС осваиваем…
      — Как, как вы сказали? — поспешно переспросил я.
      — А вы, что, не знаете, что такое ЗКС?
      Гелия смотрит на меня, как на последнего идиота. Но откуда мне знать, что такое ЗКС, если я сроду не держал служебную собаку. Но не это обеспокоило меня.
      — Вы, кажется, свою подругу Дуняшей назвали?
      — Да. А что? Разве плохо? Я ее теперь все время так называю. Ей эта кличка больше нравится, и она охотно на нее откликается…
      — А как же это у вас из Эльдорадо Дуняша вышла? — перебиваю я ее.
      — Запросто! Эльдорадо, Рада, Дара, Дарьюшка… Улавливаете?
      Я киваю.
      — А уж от Дарьюшки до Дуняши хоть бы что додуматься.
      Я опять киваю, а сам в панике: интересно бы узнать, моя жена сама дошла до Дуняши своим умом или кто-то надоумил ее? Как тяжело иметь дело с умными женщинами! Сознавал ли Творец, когда из нашего собственного ребра сварганил для забавы нам куклу, чем в последствии для нас обернутся его бескорыстные труды?

* * *

      Любой русский, перечисляя великие озера нашей земли, вслед за Байкалом назовет Ильмень. И не потому, что из Ильменя, как и из Байкала, вытекает только одна река. И уж совсем не потому, что на многих российских товарах красуется имя легендарного Садко.
      Не этим славен Ильмень. Наши товары пока что на мировом рынке большим спросом не пользуются. А жаль. Именно наши товары — самые что ни на есть натуральные и без примеси какого-то ни было дерьма. Но это — к слову, из жалости к тем, кто жрет всякую гадость и своих собак такими суррогатами кормит. А потом сетует, что собаки долго не живут в городе.
      С берегов Ильменя начиналась Русь. Хотя есть и другое мнение, сдвинутое на Ладогу, но оно сути дела не меняет.
      Много написано про Ильмень всякой всячины и в художественной, и в специальной литературе. Кое-что я читал, и казалось мне, все об этом озере знаю. А вот пошел по нему на своей лодке и увидел его совсем не таким, каким представлял. Оно куда свободнее, чем пишут о нем. И в отличие от Балатона или черноморских пляжей, его берега почти безлюдны. Особенно это верно в отношении восточного берега. На многие километры раскинулись тут заливные луга со множеством речушек и речек, больших и маленьких озер. Вот уж где раздолье комару и птице!
      Сначала такое открытие огорчило меня. Я ведь надеялся увидеть пляжи, хотя бы местного значения, вроде черноморских, битком набитые двуногой дичью, и морально готовил себя к встрече с нею. Увы! Она, двулапая и окрыленная, песчаным лежбищам, битком забитыми праздной ленью, предпочитала свободный полет и разнотравье ильменьских лугов.
      Но я не очень переживал за разбитые надежды и без особого энтузиазма упрекнул себя за плохое знание родных просторов.
      А простор был хоть куда, и это я оценил с первого взгляда. Лучшего места для натаскивания легавой собаки и придумать нельзя!
      Мы с Киршей остановились на берегу Мсты. По свежей непримятой траве я определился, что там, где мы высадились, в этом году до нас еще не ступала нога человека.
      Утро было солнечным и тихим. Жизнь в разнотравье ликовала. Моя голова слегка закружилась от запаха цветов и оглушительного стрекота насекомых.
      А мой пес как с цепи сорвался. Он носился по полю, кувыркался, валялся на спине, соскакивал и снова, высунув язык, нарезал витки. Вот уж действительно, для бешенной собаки сто километров — не круг. Пес явно обалдел от счастья. Никто не умеет так радоваться жизни, как собака. Я не мешал ему. Пусть отведет душу. Я разделял его радость и глупо, и счастливо улыбался, наблюдая за ним.
      Солнце уже разогнало комаров по кустам. Я разделся до плавок и с тоской оглядел себя… Жалкое зрелище… И с таким телом я собирался покорить сердце Гелии… Тьфу ты! Дурость какая!…
      Сколько же лет я не загорал? И вообще сколько же лет я не был на природе? Ведь только и ездил, что на картошку, на которую палкой гоняли каждую осень и на которой я возненавидел нашу природу за дожди и грязь.
      Я лезу в лодку, достаю надувные матрасы и одеяло, чтоб поваляться на солнышке со всеми удобствами. Увидев меня за работой, Кир подбегает ко мне и начинает хватать все подряд, стараясь внести свою лепту в общее дело благоустройства. Человек даже на природе пытается устроиться по-человечески.
      И вот мы вместе лежим на одеяле. Природа природой, а одеяло лучше. И Кир в восторге. Его глаза радостно блестят. Раскрытой пастью он жадно хватает свежий, воистину свежий воздух. С его длинного, огненного языка искрящимися алмазами скатывается вода.
      — Ну что, друг, отвел душу? — говорю я ему.
      Он понимает, что я говорю. Умная собака знает до трехсот слов. А он у меня не дурак. И это немного смущает меня. Особенно не любят учиться особенно интеллектуально развитые индивиды. По себе это знаю.
      — Ну-ну, — глажу я его по мягкой шерсти. — Порадуйся еще жизни чуток, и я начну тебя учить. Ученье — свет, а неученье — тьма. И дедушка Ленин в первую очередь таким, как ты завещал: Учиться, учиться и еще раз учиться!
      Очень умные глаза у моей собаки, и вряд ли ему хочется хоть чему-то учиться у меня. Но надо.
      Еще до приезда на Ильмень Кир умел делать все, на что способны хорошо обученные служебные собаки. Но в отличие от них он обладал более высоким интеллектом и не мчался, сломя голову, выполнять мою команду. Ему обязательно надо было подумать, взвесить необходимость тех или иных действий, определить на глазок размер вознаграждения, которое он приучил меня держать в руках, и только после этого, сообразно обстоятельствам и предлагаемому поощрению, он действовал или же и ухом не вел.
      Но та наука нам далась шутя. Походя. Освоили мы ее как бы от нечего делать.
      Однако охота — это уже не развлечение, и тут нужен серьезный подход. На основании последних литературных данных я разработал целую систему обучения своего пса. Для начала он должен был научиться бегать параллелями взад-вперед строго перпендикулярно направлению моего движения. Не каждый академик поймет, что это такое и как это надо делать. Но я тут как раз и верил в цепкий собачий ум и еще — в материальное поощрение.
      Итак, после того, как мы немного пообвыклись на воле и Кир спустил эмоциональный пар, я посадил его на траву и строго-настрого приказал сидеть, а сам с приличным куском жаренной курица ушел метров на сто пятьдесят. Положил ароматное мясо под кустик и вернулся назад. Пес сидел с умной мордой и, роняя слюни, не сводил с меня внимательных глаз. На словах и на пальцах я объяснил ему, что от него требуется. Он внимательно слушал, склоняя голову то в лево, то вправо, всем своим видом выказывая и свое прилежание, и свое нетерпение броситься выполнять мое желание.
      Наконец, мне показалось, что он понял, что я от него хочу, и я скомандовал:
      — Поиск!
      Он тут же сорвался с места, но побежал не в сторону от меня, как я показывал ему рукой, а напрямую к заветному кусту.
      Я закричал, затопал ногами, пытаясь образумить его, но он уже мысленно был со своей наградой и плевать хотел на какие-то параллели. Он ни на миллиметр не отклонился от курса. Строго по прямой домчался до куста и, ни секунды не колеблясь, сожрал самым бесцеремонным образом незаслуженное куриное поощрение.
      Вернулся он с виноватой мордой, но в прекрасном расположении духа. Его хорошее настроение выдавал хвост, самый кончик которого счастливо подергивался.
      Два дня он жрал без зазрения совести жареных курочек, пошехонский сыр, копченую колбасу, но никак не мог понять, что все это я скармливаю ему только для того, чтобы он научился бегать параллелями, и лишь в благодарность за съеденные деликатесы весело помахивал своим «пером».
      На третий день к нам подошел какой-то старик со спиннингом.
      — Пошто, мужичок, животину мучаешь? — хмуро глядя на меня, поинтересовался он.
      Не такой уж я и мужичок. Интеллигент все-таки. Ничего что маленький да невзрачный. Зато дух у меня большой! Я грудь — колесом. Приосанился.
      — Чего это я его мучаю?! Я его охотиться учу!
      Дед качает плешивой головой и недовольно трясет седенькой бородкой.
      — Эх, дурень, ты старый! Разве так учат охотиться. Не обижаешься, да? —
      — Ну, если аргументируете… то чего же обижаться-то, — бормочу я.
      — Чего аргументирую-то? — трясет он опять своей бородкой, но уже весело. — Что ты дурень, что ли?
      — Да нет, что я не так учу его охотиться.
      — Это можно. Ты соображать-то умеешь?
      — А то как же? Как никак шестнадцать лет учился!
      Я опять грудь вперед. Знай, мол, деревня наших!
      — Ну тогда соображай, — говорит он. — Сколько твоя собака пробежит параллелями, пока ты вот это поле, длиной в две версты, пересечешь?
      — А верста чему равна?
      — Ты и этого не знаешь?
      — Это же не стандартная единица длины. Мы, инженеры, таких длин не касаемся.
      — Ну, считай тогда, в каждой версте пятьсот саженей.
      — И это для меня пустой звук!
      Дед поднимает свою бородку высоко-высоко и пристально смотрит в небо. Я тоже смотрю туда. Там ничего не написано. Только жаворонки зависли.
      — Эх! — безнадежно махнул он рукой. — Я и сам не знаю, сколько километров в версте. Выдавай — один к одному… Кажись, правильно будет.
      Я морщу лоб и беззвучно шевелю губами. Я отвык от устного счета. Меня приучили вместо мозгов включать в работу машинку, и устный счет теперь тяжело дается.
      Кирюша и дед глядят на меня с надеждой. А получилось слишком много, и я машинально произношу:
      — О-го-го!
      — То-то и оно! — радуется дед и его бородка трясется от смеха. — Вот теперь и соображай! Если пес по твоей глупости умается на этом поле, то что он будет делать на следующем?
      — Лежать, высунув язык! — бодро отвечаю я.
      — То-то и оно! А «ирландцы» начинает охотиться с третьего поля. Так что не спеши раньше времени собаку гонять, а то отобьешь у него всякую охоту к охоте.
      Я растерянно смотрю на Кира, а дед утешает меня:
      — Да ты не расстраивайся. Он сам все поймет, когда придет время. Пес у тебя — смышленый, не в хозяина. Ты его только осенью на охоту возьми, с птичкой познакомь.
      — Да ведь я ж его — по книжному, — оправдываюсь я.
      А он добродушно растолковывает мне:
      — Это счастье, что собаки читать не умеют, а то точно бы разучились охотиться. Книжки-то про них обычно пишут бездари. Те, кто к этим клыкастикам и подойти по-человечески не умеет… А в общем-то, была б моя власть, я запретил бы всякую охоту. На зверя. И на птицу. Ведь все это — сплошная аморалка!
      — Пьют, конечно, — поддакиваю я. — Много пьют! Но что касается меня, так я ни-ни! Понимаете?
      И я хватаюсь за сердце.
      Бородка деда снова взлетает вверх.
      — Да причем тут это! Свинья грязи найдет. Не в пьяницах дело. Все зло — от нашей духовной бедности и скудоумия! Нравственность гибнет. Пока человек истребляет себе подобных — будет процветать насилие и войны будут. Мясоедство до хорошего не доводит. Вспомни Гитлера. Что этот людоед натворил!
      — Гитлер был вегетарианец! — робко заметил я.
      Дед нервно переложил спиннинг из одной руки в другу. Его бородка прицелилась в меня.
      — Исторический факт! — утверждаю я уже уверенно.
      В его глазах — растерянность и смущение. Бородка опускается вниз, словно обессилев.
      — Ну да черт с ним, с Гитлером. В семье — не без урода… А все-таки рыбалка — лучше охоты! Она хоть человека не поганит. Так что переключайся на рыбу.
      — Я пока не могу… Ружье купил, теперь оправдывать надо.
      — Ну что ж, вольному воля. Только мы не те деньги считаем… Ну да ладно… Пошли, я тебе щуку дам.
      Предложение прозвучало неожиданно, и я смутился.
      — Нет, нет! — начал отказываться я. — Это мне уж совсем ни к чему.
      — Это как раз тебе к чему! Щука большая — жену порадует!
      Он решительно пошел к берегу.
      — Ну, если разве для жены… — как бы нехотя соглашаясь я и как бы не спеша иду за ним следом.
      А Кир, бодро размахивая хвостом, опережает нас обоих. Никакой выдержки. Никакого такта. Пес он и есть пес, и повадки у него сукиного сына!

* * *

      Увидев огромную рыбину, наша хозяйка пришла в неописуемый восторг. Ее глаза засияли, а лицо просветлело.
      — Вот это рыба! Ну, уж удружили!
      Не окажи она нам столь восторженного приема и не начни столь бурно изливать свою радость, наш диалог пошел бы совершенно по-другому. А так ее эмоции сбили меня с толку. Почему-то мне ужасно захотелось оправдать ее надежды на быстрый и верный доход от ружья и моторной лодки.
      — Как видишь, хорошо постарались! — сказал я с нескрываемой гордостью и торжественно вручил супруге подарок деда.
      Она тут же подцепила щуку к динамометру и, не задумываясь, оттарабанила:
      — Три сто. И того два двадцать три. А где еще семьдесят семь копеек?
      Я не сомневался, деньги она умеет считать быстрее лучших ЭВМ, но я никак не мог сообразить, какие копейки она требует с меня.
      Я перестал стаскивать сапоги и удивленно посмотрел на жену:
      — Что еще за копейки такие?
      Она, и глазом не моргнув, начала охотно объяснять:
      — Ну, сдача с трешки. Я же тебе три рубая давала!
      Ах, вот оно что… Ну уж дудки! Три рубля я уже положил в свою заначку и ни копейки с них не отдам. Ищите, мадам, дураков в другом месте.
      — При чем тут твоих три рубля? — возмущаюсь я. — Эту щуку я сам добыл!
      — Вот как! — удивляется она. — А каким же образом? У тебя же нет рыболовных снастей?
      — Зато у меня есть ружье! И я бекасиником вмазал ей между глаз, когда она в воде дремала.
      — А так разве можно?
      — У кого ружье есть, тому можно! — уверенно говорю я и снова начинаю стаскивать сапоги.
 
      Кажется, я убедил ее. В зеркале краешком глаз вижу, как она щуку в руках вертит, пытаясь у окна, где света побольше, получше рассмотреть щучью голову.
      — Что-то дроби не видать… — бормочет она.
      Не щучья голова, конечно, а супруга. Но я, если надо, умею быстро и хорошо соображать. Я ждал такой вопрос и подготовил ответ.
      — Ты хоть соображаешь, что такое бекасинник? — почти победно кричу я из прихожей.
      — А то как же! Самая мелкая дробь!
      — Вот именно! А самую мелкую дробь невозможно увидеть невооруженным глазом.
      — Значит, и подавиться ею нельзя?
      — Дробь же — не кости! — смеюсь я.
      Мне уже весело. Я уже прикидываю в уме, на что истрачу трояк и с кем его пропью.
      — А зубы о нее сломать можно?
      Жена у меня — женщина осторожная, и меня, наверное, по такому же принципу подбирала.
      — Ну, что ты, — благодушно рокочу я. — Дробь — не алмазы, какие тут могут быть сомнения.
      — Ну, раз нет никаких сомнений, тогда гони всю трешку!
      Ну и логика!… Я поражен, обескуражен.
      — Это как так всю трешку? — подавленно бормочу я.
      — Как брал, так и гони, — спокойно объясняет она. — Рыба-то у тебя — дармовая.
      Вот и попил пивка с товарищами… Эх, жизнь!

* * *

      Осень приближалась с фантастической быстротой. Уже птицы перелетные забеспокоились. Уже жена контроль за мной ослабила. А Гелия как в воду канула.
      Я стою на поляне для выгула собак. Последний августовский ветер гуляет на ней вместе с моим Кирюшей. Скучно псу одному. Ветер — он не товарищ. Он только тоску нагоняет.
      «Эх, Гелия, Гелия, — вздыхаю я. — Интересно, если бы ты была моей женой, отобрала бы ты у меня последний трояк или все-таки пошла бы на риск: сделала вид, что забыла о нем?»
      Я смотрю на солнце. Оно рыжеет с каждым днем и с каждым днем ходит все ниже и ниже. Вот-вот откроется охотничий сезон. За утками надо будет ехать. «Эх, Гелия! — вздыхаю я. — Берега Ильменя — не черноморские пляжи, очень-то не поразвлекаешься, да и без заначки скучно на охоте… Вот ты еще такая молоденькая, замужем была недолго и всего один раз, супружеская жизнь, должно быть, еще окончательно не испортила тебя, и что-то от совести и милосердия еще осталось в тебе, и ты перед открытием охотничьего сезона сумела бы закрыть глаза на мою заначку…»
      Кто-то осторожно трогает меня за рукав куртки и обрывает мои невеселые размышления о трояке и предстоящей охоте. В душе моментально вспыхнула надежда на встречу со своей мечтой. Сердце трепетно, как у молодого, забилось. Но я уже немолодой, и такое сердцебиение у меня запросто может перейти в аритмию.
      Я быстро оборачиваюсь. Разочарование мгновенно вводит работу всего организма в прежний спокойный режим.
      Рядом со мной стоит девочка лет четырнадцати.
      — Здравствуйте! — смущенно улыбается она.
      Я удивленно смотрю на незнакомку.
      — Можно с вами поговорить?
      Конечно, можно! Я так соскучился по человеческому общению. Эх… Гелия!
      — О, пожалуйста! — бодро восклицаю я, и девочка понимает, что у меня — веселый нрав и человек я, в общем-то, общительный.
      Она без обиняков приступает к делу.
      — Мне очень нравится ваша собака. Вы не подскажете, где можно приобрести щенка такой породы?
      — Милая барышня! — начинаю я торжественно…
      — Валя! — представилась она.
      — Валечка! — с пафосом говорю я. — Будь моя воля, я законом запретил бы подросткам держать собак!
      — Почему? — удивляется она. — Ведь собаки делают человека лучше, благороднее и добрее.
      — Все это чушь собачья! — сердито возражаю я. — Собака живет в зависимости от своих размеров 12-20 лет. А ты только вступаешь в жизнь. Твои интересы еще не сформировались, привязанности тоже.
      Через два-три года у тебя появится кавалер. На него потребуется время. Гулять надо будет с ним, а не со своим питомцем. Инстинкты восторжествуют над тобой, и ты предашь своего четвероногого друга. Поменяешь на двулапого, кривого и косого. Только бог знает, в какого урода ты влюбишься. Слышала, небось, любовь зла — полюбишь и козла. Разве это сделает тебя благороднее и добрее!
      Она молчит. Человек молчит тогда, когда соглашается. А я продолжаю просвещать девочку, сбитую с толку нашими киношниками и сочинителями.
      — И вообще у городского жителя с собакой масса проблем. Легче корову держать в деревне, чем собаку в городе. Ты представляешь хоть, сколько с ней надо гулять? Четыре часа — не меньше! Так отдай лучше эти часы друзьям, спорту, школе. Вот это сделает тебя и благороднее, и умнее. А то ведь молодые берут собак, потешатся, а как поймут, что с ними хлопот много, так и… под зад своих питомцев. Ты разве не видишь, сколько четвероногих бомжей вокруг. Гораздо больше, чем помойка может их прокормить. Каждая такая собака несчастна не по своей вине, а по недомыслию людей.
      — Думаете, я на такое способна?
      — Не сомневайся, милая. Вот тут, к примеру, совсем недавно гуляла одна юная особа с восточно-европейской овчаркой и, видать, уже нагулялась. — Думаете, она ее… ну как это… по боку?
      У ребенка — страдание в глазах. Жаль ей животику, хоть она ни разу не видела Дуняшу.
      Я стараюсь смягчить чужую боль.
      — Думаю, она себе мужа взяла, а собаку в милицию сдала.
      — А как же вы? — спрашивает девочка, с нежностью глядя на Кирюшу.
      — А вот так… Уж раз ей собака не нужна, то я — тем более.
      — Я не это имела в виду. Как вы с Киршей управляетесь?
      Мои уши чуть-чуть краснеют. Девочка этого не замечает. Она еще ничего не понимает в переживаниях взрослого дяди.
      — А вот так, — грустно объясняю я. — На пенсию пошел ради него. Лодку купил ради него. Охотником стал ради него. Вот теперь на уток пойдем ради жены.
      — Полагаете, и мне надо пенсии ждать?
      — Полагаю! Собаки — привилегия пенсионеров.
      — А на пенсии какую лучше собаку взять, не скажете?
      — На пенсии? На пенсии, девочка, старушки обычно шавок берут.
      — Шавку папа не разрешит взять.
      Я смотрю на незнакомку и догадываюсь, кто ее папа. Ну да!
      Она страшно похожа на врача-кардиолога… У врачей-кардиологов тоже бывает больное сердце! И долг платежом красен.
      — А ты, милая, уговори папу взять собаку, не дожидаясь твоей пенсии. Пусть он с нею гуляет! Так он и до своей пенсии дотянет. Собака очень дисциплинирует человека!
      Лицо девочки просияло.
      — А что! Я попробую! И какую вы посоветуете ему взять собаку?…

* * *

      Солнышко мое осеннее. Наконец-то и оно появилось на горизонте. А я уже думал, мы больше и не свидимся. Гелия вместе с Дуняшей идет по поляне для выгула собак. А как идут! У Гелии рот до ушей. У овчарки — хвост ходуном. А я стою на поляне и любуюсь ими. И тоже улыбаюсь. И Кирша мой в восторге — машет хвостом. Милый мой пес, если их не злить, то нам можно даже и с овчаркой пообщаться… Но ты ничего не понимаешь в женщинах, как и я когда-то в далекую пору своей незрелости и незрячести… И может быть, лучше всего не ломать голову над их сущностью, как это ты и делаешь.
      — Сколько лет! Сколько зим! — кричу я Гелии еще издалека и кричу радостно.
      Она неторопливо спускает Дуняшу с поводка и неспешной походкой подходит ко мне.
      — Всего только одно лето, — спокойно говорит она, а рыжие глаза сияют, и я вижу: она счастлива и рада встрече.
      Мне приятна ее радость.
      — А где же вы были все это лето?
      — В отпуск ездила.
      — У вас такой большой отпуск?
      — Я же эсэнэс. У меня отпуск тридцать шесть дней. Двадцать четыре — как обычный смертным, а еще двенадцать — за образованность! Гордость так и распирает ее, она даже в росте прибавляется, но все равно выше меня не стала. И все же я завидую. Так уж устроен человек. Мне уже никакой отпуск не нужен, а завидно, что некоторые по тридцать шесть дней в году баклуши бьют. Мне кажется, за это время можно с ума сойти от безделья.
      — И что же вы делали все эти тридцать шесть дней?
      — Охотилась!
      Она хохочет. Прекрасная девочка! Как искренне она смеется. И я догадываюсь, на кого она охотилась. Очередной вопрос сам сорвался с моих губ:
      — Ну и как, успешно?
      Она неопределенно пожимает плечами.
      — Окончательные выводы делать еще рано. Пока присматриваюсь. Он пока что старается. Правда, не все у него получается. Воспитание сказывается. Маменькин сыночек. Одним словом — неумеха!
      — Подождите, подождите… Что-то я не все улавливаю. Он, что, у вас по дому работает?
      — А то как же? Иначе зачем бы я его привезла.
      Несколько секунд я осмысливаю это, перевариваю. И, поняв все, задаю естественный вопрос:
      — Гелия, а вы не боитесь, что и этот от вас убежит?
      Она недоуменно смотрит на меня.
      — Да с чего вы взяли, что вы нам нужны? Вот когда был дом, была скотина, вот тогда котировался мужчина. А теперь без ВУЗа он только обуза.
      — Но тогда зачем же вы привезли его такого не образованного?
      — Всякий отпуск надо использовать с толком… Вы тоже вот на пенсии время зря не теряете.
      На ее личике появляется уморительное выражение. И выражение это можно понять и так, и иначе. Во всяком случае, я немного смущен и бормочу растерянно:
      — Да, да… Мы с Киршей вот тоже на охоту собираемся. Сезон подходит наш тоже…
      — А вы на зверя или на птичек? — заинтересованно спросила она.
      Я ее интерес понимаю по-своему.
      — Да как вам сказать… — задумчиво смотрю я на нее. — Мы ведь легавой породы, все больше по птичкам работаем.

* * *

      Тот самый товарищ, который в конце прошлой осени выпил мой коньяк, поднял красный флаг на берегу Мсты над нашим биваком. Те, кто еще мог пить, в честь такого события подняли кружки и опрокинули их содержимое в свои бездонные глотки.
      С этого момента охотничий сезон считался официально открытым.
      Пьющие на радостях еще немного побренчали кружками, еще несколько раз наполнили и опустошили их, и только после этого все, кто пил и кто не пил, начали делить номера.
      Я думал, сейчас страсти разгорятся. Пьяный так уж устроен, что на него вечно не угодишь. Но, к моему удивлению, жеребьевка никаких споров не вызвала. Очевидно, здравый смысл в любом охотнике заложен изначально, он берет верх над всеми другими соображениями. И он, этот здравый смысл утверждает, что всякая охота — прежде всего везение, слепая фортуна. А с фортуной, каждому известно, спорить бессмысленно. Поделив номера, мы пошли вслед за разводящим посмотреть на то, что каждому досталось и, если надо, с вечера обустроить свои места.
      Идти пришлось по низкому берегу какого-то озера. И по высокой траве. Порой она скрывала меня с головой. И еще — по пояс в воде.
      Вода уже остыла. Как-никак заканчивалась последняя пятница августа, и вместе с сумерками над озером поднялся холодный туман. От одного его вида становилось зябко. А нас вели в самую его гущу. И если пьяному разводящему озеро было по колено, то мы с Киром вымокли до нитки, применительно к собаке- до последней шерстинки!
      На что мой пес водяной, но и он не выдержал. Стал забегать вперед и заглядывать мне в глаза, как бы упрекая меня и пытаясь образумить.
      Я внял его молчаливым уговорам — повернул назад. Здравый смысл возобладал. Я побоялся застудить своего помощника. Без него мне не на что было рассчитывать на охоте, с ним я мог надеяться хоть на какую-нибудь завалящую утку.