* * *

      ИБС, стенокардия… дальше по порядку идет инфаркт.
      Моя жизнь висела, как принято об этом говорить, на волоске.
      Мне было жаль себя. Естественное чувство, знакомое каждому больному, и которое не разделял кардиолог. Стоя у окна ко мне вполоборота, он равнодушно смотрел на улицу. И там ничто не занимало его.
      Я сидел за белым столом, и мой взор туманился от слез. В душе я не упрекал врача за его равнодушие. Страдающий сентиментальной психикой в медики не пойдет, а здоровый больного не разумеет. С этим уж ничего не поделаешь — такова наша, человеческая, природа. И все же, несмотря на здравый смысл, заложенный в нашей человеческой природе, я изо всех сил старался разжалобить врача самыми что ни на есть страшными подробностями своей болезни.
      В конце-концов, кажется, мне это удалось, и он спросил, какие лекарства я пью и глотаю.
      И об этом я подробно ему рассказал.
      Тогда он поинтересовался моим образом жизни…
      Ну, какой у меня мог быть образ жизни? Человек-то я — больной! Естественно, не пью и не курю. На женщин, по-культурному говоря, не заглядываюсь… с тех пор, естественно, как не пью и не курю. В общем, веду теперь самый здоровый образ жизни.
      А кардиологу этого мало. Он как бы между прочим советует:
      — Заведите собаку.
      —?
      — Собака очень дисциплинирует человека.
      Я надеюсь, что он шутит. Пытаюсь улыбнуться. Но рот пополз куда-то в сторону. А вот на его лице ни один мускул не дрогнул. Про такие бесстрастные морды в детстве мы говорили, что они кирпича просят. Ах, как давно я ушел из детства, а память о нем все еще жива… потому и рот — корытом.
      — Доктор, а как же лекарства!? — хватаясь за больное сердце, жалобно простонал я.
      И голос мой, и жест мой преследовали только одну цель: бессердечный кардиолог должен был понять, что мне нужны рецепты, а не собаки, что с моим сердцем уже опасно гонять собак.
      А он не тронулся с места и даже не думал подойти к столу, за которым выписывают спасительные бумажки. Он равнодушно вдалбливал мне:
      — Это и будет ваше лекарство… Но при одном условии: за своим питомцем вы должны так же ухаживать, как ухаживаете за любимой женщиной.
      — Доктор! — мои глаза с мольбой устремляются на чудо медицинской безграмотности, упакованное в белые одежды. — Доктор, я уже забыл, как это делается! Возраст, понимаете?! Мне бы побольше таблеток… Да не каких-нибудь, что в каждой аптеке лежат, а импортных, дефицитных! Моя жена хоть черта с рогами достанет… вы только выпишите… Она у меня — пробивная!
      — М-да… — он задумчиво склонил голову. — В таком случае всегда помните: собаке ваша любовь — дороже куска мяса, и баснями соловья не кормят…
      И уже когда я выхожу из кабинета, он кричит мне в спину:
      — Только не берите шавку!
      — Это почему же? — хмуро роняю я, даже не поворачиваясь к нему.
      — Терпеть не могу шавок.
      Это аргумент. Хорошо, что предупредил. Мне у него лечиться и лечиться.

* * *

      Идея кардиолога не привела в восторг и мою супругу.
      — А как же я? — воскликнула она точно таким же голосом, каким кричал я, хватаясь за свое больное сердце: «А как же лекарства?!».
      В отличие от бессердечного кардиолога оно у меня было, и я начал успокаивать жену. Неуспокоенная, она могла до того разойтись, что запросто довела бы меня до инфаркта. А тут образовывался какой-то просвет. Можно сказать, врач пытался форточку приоткрыть в наглухо зашторенном окне, если, конечно, рассуждать с житейских позиций, а не исходить только из требований медицины, и, похоже, супруга почувствовала это, и уж кто-кто, а она-то понимала, что свежий воздух запросто может вскружить мне голову… и по-своему болела за мое нормальное умственное состояние.
      — А ты… как-нибудь, — ободряюще улыбнулся я. — Привыкнешь… Привыкла же ты ко мне.
      — В моем возрасте только и менять привычки! — сердится она.
      И я доволен. Значит, никуда не денется.
      — Ну, понимаешь… — я кладу руку на свое больное сердце. — С собакой я, может быть, проживу еще одну собачью жизнь. Так что особо ты не огорчайся. Городские собаки, говорят, долго не живут.
      — А со мной тебе уже и жить не хочется?! — запальчиво кричит жена. — Ну что ты мелешь! — искренне возражаю я. — Наоборот! Теперь ты нужна мне как никогда! Ведь кому-то надо будет ухаживать за бессловесным членом нашей семьи.
      — Ну уж дудки! — гневно сверкнула глазами супруга. — Или я, или собака! Языка у нее нет — это точно, а зубки есть!
      — Жаль, что я вот такой беззубый… вот и приходится глотать всякую бяку вместо того, чтобы жизни радоваться.
      Я устремляю печальный взгляд на лекарства. Они разложены и расставлены на столике возле дивана. Грустное зрелище, хошь-не хошь, а вздохнешь.
      — Ну что ты развздыхался! — волнуется жена. — В твоем ли возрасте собак гонять!? Подумай об этом и остепенись!
      — Не моя идея — кардиолога.
      — Он, что, светило медицинской науки?
      — Светило-не светило, а говорит уверенно.
      — Они, дилетанты, все так рассуждают. Их уверенность — от их невежества.
      — Он убежден, что собака дисциплинирует человека.
      — Не путай собаку с родной женой. Ему нужен подопытный кролик! Сначала пусть он сам заведет кабысдоха…
      — У него здоровое сердце…
      Моя законная оппонентка слегка приоткрыла рот, но слово так и не вылетело, вроде бы ей нечем стало крыть.
      Я воспользовался паузой:
      — Для чистоты эксперимента надо, чтобы кто-то расшатал его сердце.
      Она машинально кивнула. Господи, иногда я прихожу в умиление от ее сговорчивости. Это был как раз тот самый случай.
      — Для этого ему следовало бы жениться на тебе…
      Я подхожу к столу и нервно заглатываю все подряд. Благодаря ее стараниям здесь большой набор лекарств.
      — Может, скорую вызвать? — кричит она, словно у меня не с сердцем плохо, а со слухом.
      — Ишь разошлась, — ворчу я и как подкошенный падаю на диван.
      — А, черт с тобой! — сердито машет она рукой и уходит.
      Я с благодарностью смотрю на вонючие пузырьки и картонные коробки. Вот он триумф нашей медицины, и уж теперь-то я точно буду с собакой. Человек имеет право на глоток свежего воздуха, и это особенно актуально звучит теперь, когда мы впервые заговорили о правах угнетенных меньшинств. Никто не любит так гулять по улицам, как наши городские собаки, я это знаю по злобным газетным публикациям и по тем штрафам, которые до сих пор приводят в бешенство моих знакомых собачников.

* * *

      К собакам я относился индифферентно, они никак не занимали мой ум, и уж тем более на улице я не обращал на них никакого внимания. А тут задумался, и меня вдруг осенило. Собаки, оказывается, круто изменили мою судьбу, можно сказать, искалечили мне жизнь, даже ни разу не укусив меня, а я до сих пор не подозревал этого. И случилось это в лучшие дни моей молодости, кода я был полон сил и прекрасные мечты о счастливом будущем уже были не просто мечтами, а казались свершившимся фактом.
      И вот та моя юношеская эйфория лишила меня бдительности. Счастье не только радует, но и оглупляет, и человек, пребывающий в счастливом состоянии, меньше всего похож на нормального человека, а что уж соображать не может, как нормальные люди, так это очевидный и всем знакомый факт, и он зафиксирован во многих поучительных поговорках. Например, «любовь слепа», или еще страшнее: «любовь зла — полюбишь и козла». Впрочем, к собакам это никакого отношения не имеет, а в жизни каждого из нас бывают моменты, когда хочется крикнуть: «Мгновение, остановись, ты прекрасно!».
      Увы, время не может стоять на месте, и оно делает свое дело, залечивая не только раны, а счастливый человек не сомневается: счастье в его жизни — не какой-то случайный эпизод, а сама судьба у него — счастливая.
      Все думают, что я про себя так распространяюсь. Да нет. Я всегда был умнее любого счастья, хотя, случалось, и оно меня ослепляло и досаждало мне. Это я пишу о своей жене. Еще до того, как она стала ею, она без лукавого прошла по конкурсу в институт и находилась, мягко говоря, в приподнятом настроении. Ей ужасно нетерпелось предстать перед своей родней в новом, так сказать, ученом свете. А тут приближался Новый год, лучшего повода для визита и придумать нельзя было.
      Студентка сложила в небольшой портфель сладкую и несладкую, вареную и копченую снедь, аккуратно втиснула между пакетами поллитровку сибирской пятидесятиградусной и с сожалением заметила, что ее стипендия не так велика, как хотелось бы, а портфель оказался намного вместительнее, нежели это ей представлялось. Вздохнув, она сунула в его прожорливую пустоту конспект по высшей математике и с нетяжелой ношей отправилась в дорогу.
      Междугородный автобус доставил ее в шахтерский поселок ближе к концу ночи, как раз в то самое время, когда мороз крепчает, туман сгущается, тьма становится зловещей, а сибиряки спят без задних ног. Бревенчатые дома, заваленные по самые крыши, внесли окончательные коррективы в ее мироощущения. Она поняла, что трусит. Подстегнутая страхом, она рванулась было в сторону автобуса, но тот уже набрал скорость, и его свет красным пятном расплылся в тумане, поблек и совсем исчез. А мороз, как омерзительный бабник, уже ощупывал холодными руками ее колени.
      Ситуация не оставляла выбора, и незадачливая путешественница, надеясь на то, что в такой холод ни один хозяин даже собаку из дома не выпустит, знакомым переулком пустилась вскачь к дому брата.
      Она сделал несколько грациозных прыжков по скрипучему снегу… и остолбенела. Прямо перед ней возникла огромная фигура. Сначала сибирячка решила, что это — пьяный шахтер. Больно уж, как ей показалось, он неуклюже двигался на четвереньках. Но тут еще несколько таких же фигур возникли из того же самого снега, и она сообразила, что перед нею и сзади нее — собаки.
      — Кыш! — отчаянно завопила студентка. — Ишь вы, зверюги несчастные, не спится вам по ночам!
      Собаки не шелохнулись. Единственный в поселке фонарь остался на автобусной остановке, и его неяркий свет холодными огнями застыл в их глазах.
      Боясь спровоцировать хищников на нападение, она стояла неподвижно, а мороз уже совсем распоясался и все сильнее сжимал ее в ледяных объятия. Она шмыгнула носом и выставила вперед портфель.
      — Жрите уж, пока я тепленькая!
      Прикрываясь портфелем, как щитом, она решительно двинулась на клыкастиков. И те расступились.
      Затаив дыхание, она медленно прошла мимо псов, и, казалось, уже было чему порадоваться, но они двинулись за нею, и вскоре до нее дошло, к чему принюхиваются сукины дети.
      — Ну уж нет! — с апломбом, свойственным жадным людям, воскликнула юная студентка. — Гостинцы я не отдам вам!
      Самый нахальный пес, который, очевидно, здесь был за главного, не обращая внимания на протест, вцепился обнаженными клыками в портфель…

* * *

      Эта история ко мне, и уж тем более к счастью, казалось бы, никакого отношения не имеет. Так я думал до сегодняшнего дня, а уж если быть до конца честным, то я никак не думал о том злосчастном предновогоднем приключении моей будущей супруги. В суете житейских будней я начисто забыл его.
      И вот теперь вдруг вспомнил, и вот только теперь вдруг сообразил, как и почему женился. Все тогда произошло быстрее, чем я успел очухаться, а когда пришел в себя, то был уже окольцован…
      Мы встретились в пустующем общепите, в его безлюдном зале. Во время экзаменационной сессии студенты меньше всего думают о своем желудке, и студенческая столовая, когда они всерьез заняты науками, как бы отдыхает от их набегов.
      Мы и до этого встречались, но те наши встречи носили случайный характер, были заранее запланированы расписанием занятий, проходили прилюдно, и в большом студенческом коллективе мы просто не обращали друг на друга внимания.
      Среди пустующих голубых столов, одиноко обедающий клиент общепита вызывает трудно объяснимое чувство жалости.
      Гуманизм заложен во мне изначально, и я не мог спокойно пройти мимо хорошенькой первокурсницы. В гордом одиночестве, изредка шмыгая носом, она хлебала по-студенчески жидкие щи. Я заглянул в тарелку и не без ехидства заметил:
      — В меню щи обозначены с мясом, а мяса в них нет.
      Она скучно посмотрела на меня и нехотя пробормотала:
      — Теперь и таким щам я рада.
      Ее слова не вязались с ее настроением, и я продолжал настаивать:
      — Но ешь ты без видимого удовольствия.
      Она усердно шмыгнула носом и, потупив глаза, тихо призналась:
      — Щи здесь ни при чем. Я завалила математику. Проклятые кобели оставили меня без стипендии.
      — Ты хорошенькая, спору нет, — пробормотал я, ошарашенный таким откровением, — Но не забывай, куда ты попала. Это не монастырь. Здесь что ни студент, то бабник. Держи нос по ветру, а хвост трубой, и в случае чего найди в себе мужество дать достойный отпор очередному половому разбойнику.
      — Эти разговорчики ты прибереги для своей бабушки! — она сердито отодвинула пустую тарелку на середину пустого стола. — Я девушка осторожная, от шалопаев держусь подальше.
      — Тогда как же так получилось, что из-за этих прохвостов ты завалила математику? — искренне удивился я.
      Ее глаза гневно сверкнули:
      — Это были настоящие собаки, и они сожрали мой конспект.
      И вот тут она поведала мне историю, которую я уже пересказал читателям. В моем сознании все стало на свои места. Кроме одного. Из клиента общепита моя знакомая первокурсница превратилась в девушку, обиженную поселковыми кобелями, а я в благородного принца, жаждущего осчастливить несчастную, и мое чувство жалости к ней стало более глубоким и практичным.
      — Я помогу тебе сдать математику! — торжественно объявил я.
      — Напрашиваешься на индивидуальную работу со мной?
      Она скосила на меня недоверчивые глаза.
      Разуверить ее в том, что она сейчас держала в уме, можно было только с помощью высокой философии.
      — Человек человеку — друг…
      Она мгновенно перебила меня:
      — Собака тоже друг человеку, а меня они чуть было не сожрали.
      — Пуганая ворона куста боится! — рассердился я. — А со мной ты палец о палец не ударишь и будешь со стипендией.
      — А ты, как?
      — Я тоже не перетружусь.
      — И ты полагаешь, два лентяя смогут осилить такую сложную науку, как высшая математика?
      — Мы ничего не будем осиливать, мы сделаем ход конем.
      — Я никогда не увлекалась шахматистами, и имею самое смутное представление о том, как ходят кони.
      — Ходить буду я, а ты будешь получать стипендию.
      — Ну… если на таких условиях, то, пожалуй, я еще подумаю…
      — Милая! — кричу я вдохновенно.
      Супруга влетает в комнату:
      — Вызвать «скорую»?
      — Нет-нет! Вспомни, милая, свое предновогоднее путешествие, когда собаки сожрали твой конспект по математике… Вспомнила?
      Она напрягает память. Я это вижу по ее лицу. Морщит лоб, слегка хмурится…
      — Вспомнила-вспомнила! — радуюсь я. — У тебя к собакам должно быть особое отношение — благодарное! Если бы не они, еще не известно, как бы сложилась твоя судьба и с кем бы я теперь мыкался.
      — Да из-за этих собак, — сердится она, — я — ни бум-бум в высшей математике. А ведь у меня как-никак высшее техническое образование, и получается, вроде бы оно у меня не полноценное.
      Обычная женская неблагодарность. Жена даже забыла: благодаря кому она ни бум-бум в высшей математике и благодаря кому, несмотря на свое математическое невежество, стипендию в свое время получала исправно.
      — Женщине, — сухо роняю я, — для полного счастья вполне достаточно одной арифметики. Для женщины главное, чтоб на базаре какая-нибудь бабка не обсчитала ее. Не по злому умыслу, конечно, а по недостатку образования. А теперь у нас появится еще один иждивенец, тебе придется иметь дело с более серьезными цифрами… так что тренируй свой устный счет.

* * *

      В кинологии мои знакомые разбирались не лучше меня. Оказывается, мы больше знаем о львах и мангустах, чем о тех, кто живет рядом с нами. Какой только ахинеи я не наслушался! Чего только мне не предлагали, узнав, что я хочу купить собаку. И сомнительные услуги, и еще более сомнительные советы, и даже выписку из устава простого советского милиционера, где четко, по пунктам, было расписано, как надо бороться с владельцами собак.
      И все это в конце-концов сводилось к одному: я должен был купить шавку и никак не больше. Такое требование аргументировалось и тем, что шавка мало ест, и тем, что она может бегать, где ей вздумается, и ни один милиционер не потребует взять ее на поводок. А мнение кардиолога в расчет не принималось. Но у меня было больное сердце, и я еще помнил свою молодость.
      Именно в молодости, то есть, когда я был несведущ во многих житейских делах, весь факультет с необычайным энтузиазмом принялся сватать за меня мою нынешнюю жену. Им, видите ли, захотелось поразвлечься на нашей свадьбе. И меня прямо-таки засыпали россказнями о достоинствах милой моему сердцу сокурсницы. Какой только бред не несли по этому поводу! А я, развесив уши, все выслушивал с благодарностью и великим удовольствием. Только одни люди знают, как приятно слушать приятную ложь. Потом, через годы, придя в себя, я вспомнил: ни один из тех доброжелателей, воспевавших мою любимую, даже и не помышлял ухаживать за ней. А жаль. Теперь, когда мы стали взрослыми и переболели многими болезнями, мне стало ясно, что здоровая конкуренция нужна во всяком деле.
      В общем, на этот раз я решил быть осмотрительнее. Не советчикам с собакой мучиться, и собаку нужно было подобрать такую, чтобы маять с ней пришлось как можно меньше.
      Нужен был специалист — профессионал в собачьем деле, и я поехал в Ленинград на выставку собак.

* * *

      На выставке моя голова пошла кругом от разногорластого собачьего гама. Но я не потерял ее, как это было в молодости. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Я даже глазеть на собак не стал, а начал присматриваться к людям.
      Вскоре мое внимание привлек длинный и тощий мужик примерно моих лет. Он ходил от ринга к рингу, выставив вперед всклокоченную бороду с дымящейся трубкой, и высокомерно поглядывал на разнокалиберных и разномастных собачьих владельцев.
      Такой не мог быть дилетантом.
      Я стал крутиться возле него, и когда он останавливался перед каким-нибудь рингом, делал то же самое, но стремился встать так, чтобы оказаться впереди него. Я надеялся таким образом попасть в поле его зрения. Но он все время смотрел поверх меня. Тогда я позволил ему несколько раз споткнуться о себя. И только после этого он скосил глаза на меня и, пыхнув трубкой, спросил:
      — Любите собак?
      — Ужасно! — выдохнул я свое лживое признание разом. — Мечта детства… Только вот все недосуг было. Жизнь, понимаете, крутила и бросала… А тут думаю, да сколько ж можно маяться без верного друга!? Разозлился — и хлоп по жене кулаком!
      Он окинул меня внимательным взглядом и опять пыхнул трубкой. На этот раз презрительно. Конечно, эта жердь принимала меня за слабовольного и тщедушного человечка и, наверное думала, что я вру и вру от собственного бессилия. А меня просто чуть-чуть занесло. И я сразу же показал ему, что умею исправлять собственные промахи.
      Сначала я прочистил горло, кашлянув раз-другой. И только после этого смущенно пробормотал:
      — Жена у меня в голове застряла… а тут кулак как назло подвернулся… Конечно, стукнул по столу.
      Он опять пыхнул трубкой, как бы давая мне понять, что до него все доходит, несмотря на то, что он такой длинный. Значит, я не ошибся. Толковый мужик оказался. Такому можно и довериться.
      — Кутенка мне надо, понимаете? А тут глаза разбегаются… Того и гляди: или надуют, или сам оплошаешь.
      — Да, иногда мы ошибаемся, и за некоторые свои ошибки приходится расплачиваться всю жизнь, — глубокомысленно изрек незнакомец, не вынимая трубку изо рта.
      — О, это мне знакомо! — охотно согласился я с ним. — Но собаки долго не живут.
      Он пыхнул трубкой раз-другой, что-то обдумывая. Я с надеждой смотрел ему в глаза. Наконец, все еще находясь в глубокой задумчивости, он сказал:
      — Ведь вам нужен пес для души?
      — Вот именно! — обрадованно воскликнул я, чувствуя, что нахожу у него полное понимание. — Для души и еще для здоровья!
      — Ну, а какая порода вам больше по душе?
      — Только не овчарки! Они чуть чего — сразу за горло. Зачем такого зверя в квартире держать!? Ведь я живу не где-нибудь в лесу, а в приличном городе, среди порядочных людей. Слышали, небось, про Новгород?
      — Это где-то на Северо-западе.
      — Вот именно — там! И шавок я терпеть не могу! От них — все собачьи беды.
      Он удовлетворенно пыхнул трубкой.
      — И еще, знаете, коллей не люблю. Нет ничего в них такого собачьего, по большей части на овец смахивают, и интеллект у них — на уровне дворняжек. Только и умеют, что палку таскать. Мне нужен пес умный, человеколюбивый, красавец, и чтоб не брехун был.
      Он внимательно оглядел меня. Наверное, определял: шаромыжник я или нет. Убедившись, что я выгляжу как порядочный человек, сказал:
      — Пожалуй, лучше всего вам подойдет ирландский сеттер.
      — А он кто будет?
      — Вообще-то он — охотник. Но американцы давно держат его так, для интерьера.
      — Американцы, говорите, держат? Там народ деловой, зря никого держать не будет. — я с надеждой заглянул в глаза специалиста. — А не подскажете ли, где у нас можно достать его?

* * *

      Домой я вернулся с маленьким сеттеренком. Он был еще совсем голеньким и длинным крысиным хвостом наводил на всех ужас.
      — Ты не мог ничего уродливее привезти оттуда? — сердито спросила хозяйка, подозрительно глядя на щенка.
      — Это он такой урод пока маленький, — поспешил я проинформировать супругу. — А вырастет — будет красавец.
      Но мой ответ не произвел на нее должного впечатления.
      — А что это хоть за порода?
      Я приосанился и, зная, как она любит все импортное, гордо сказал:
      — Ирландский сеттер!
      Ее лицо перекосило:
      — Ты брось заливать! Ирландский сеттер — красивейший пес! В молодости один за мной ухаживал, так я еще помню, как его ирландец выглядел.
      — Я же сказал тебе: когда он вырастет, тогда и будет совсем другим… красавцем. А пока вот — гадкий утенок.
      — Он же — голый! — нервно взвизгнула жена. — Как это до тебя не доходит!? Ирландцы — длинношерстные!
      Вообще-то это аргумент. Но, Боже! Нельзя же так больному человеку отравлять остаток его дней.
      — Когда он вырастет, тогда и она удлинится, — не очень уверенно настаиваю я на своем.
      Жена почувствовала это и продолжает наседать:
      — Видишь ли, если у колли, которых ты терпеть не можешь, с детства длинная шерсть, то и с возрастом в них ничего не меняется — они остаются длинношерстными красавцами как и в молодые годы.
      Аргументы убедительные, и меня уже колотит от них.
      Я перехожу на крик:
      — Ничего ты не понимаешь в собаках!
      — Видишь ли, — упорствует она, — если бы я никогда не видела ирландца, я и не спорила бы с тобой. Пусть остается уродом. Но я еще раз говорю тебе, что в молодости один ухаживал за мной…
      — Да никто не ухаживал за тобой в молодости, кроме меня дурака!
      Вся моя беда в том, что я тоже видел ирландца на выставке, и мне нечего возразить по существу.
      Я подбегаю к столу, на котором для такого случая стоят и лежат мои лекарства…
      — А! — безнадежно машет жена рукой. — Пусть будет на одного урода больше. И можешь не сомневаться: этот тип, точно, обманул тебя.
      — Это какой еще такой тип? — простонал я, как подкошенный падая на диван.
      — Ну… тот небритый, который посоветовал тебе этого щенка купить.
      — Да никто мне ничего не советовал! — гордо возражаю я, уткнувшись носом в подушку. — Я сам себе — советчик!
      Я представляю, как она недоверчиво качает головой.
      — Смотри… а то ведь там много всякого жулья. Порядочные люди собак держать не станут и уж тем более не будут торговать щенками.

* * *

      — Мало приобрести породистого щенка, еще надо умудриться подобрать ему звучную кличку, — сказала жена с утра пораньше. — А справки я уже навела: этот урод вполне может оказаться какой-нибудь дворнягой.
      — Справки ты наводила у моих знакомых.
      — Мои знакомые не хуже твоих разбираются в кинологии.
      Она выскользнула из-под одеяла и ушла на кухню. Уже оттуда крикнула:
      — Займись лучше делом! На собачьи клички, как и на одежду, существует мода. Разберись, что сейчас в ходу!
      Я уже знал, что собаки встают рано, и, не дожидаясь завтрака, пошел на поляну, отведенную горисполкомом для их выгула, благо она была рядом с нашим домом. Мне хотелось из первых, так сказать, уст узнать, как далеко ушли мы от шариков и тобиков.
      На поляне выгуливалась всего одна восточно-европейская овчарка под присмотром молодой хозяйки. Простоволосая, в яркой импортной куртке, в коричневых сапогах выше колен и в закамуфлированных брюках, она бегала за своей четвероногой подругой и отчаянно вопила:
      — Эльдорадо! Эльдорадо!
      Я не сразу сообразил, что этот вопль относится к собаке, а сука, похоже, вообще не понимала, что богатейшее в прошлом месторождение золота хоть какое-то отношение имеет к ней. Она, как говорят в таких случаях, даже ухом не вела.
      Когда женщина решила перевести дух и остановилась, я подошел к ней.
      — Здравствуйте! — вежливо сказал я.
      — Пожалуйста, не приставайте ко мне с вопросами!
      Она нервно тряхнула головой, и ее рыжие волосы в лучах утреннего солнца полыхнули огнем.
      — С какими? — ошарашенно посмотрел я на незнакомку.
      — У вас, что, нет никаких вопросов?
      Она посмотрела на меня, и на ее прекрасном личике, покрытым легкими веснушками, четко обозначилось удивление.
      — Абсолютно — никаких., — невинно пожал я плечами.
      Маленький веснушчатый носик сморщился и от этого в ее карих глазах стало еще больше наивного удивления.
      — Тогда зачем же вы подошли?
      Я коротко, но с достоинством сказал:
      — Дать совет.
      Она опять нервно тряхнула головой, и рыжие волосы снова полыхнули огнем.
      — В советчиках не нуждаюсь? — гордо воскликнула она.
      — Но мой совет касается не вас, а вашей собаки, — продолжал настаивать я.
      — Тем более! Я никому не позволяю вмешиваться в воспитание моей собаки!
      — Но мой совет к воспитанию никакого отношения не имеет. Я хотел поговорить с вами о кличке, — ласково улыбнулся я незнакомке. — Мне кажется, что только последний идиот может дать собаке такую длинную и несуразную кличку. Пока вы докричитесь до конца этого слова, начало его уже вылетит из головы вашей подруги. Кличка должна быть короткой и звучать резко, как звук хлыста или выстрела.
      — А вы соображаете, что она у меня еще молодая и потому бестолковая.
      Ее желтые кошачьи глаза прищурились в гневе.
      — Ум — это от Бога, а не от возраста, — спокойно заметил я. — И потом, кличка-то ваша — среднего рода.
      Маленькие симпатичные ушки незнакомки покраснели от злости.
      — Почему это вы считаете, что Эльдорадо — среднего рода? Кофе-то мужского рода… Шампунь — тоже!
      Я вежливо склоняю голову:
      — Потому что у вас — сука.
      Мгновенную растерянность в ее глазах сменяет хищный блеск. Но я уже иду домой. Я представляю, как гневно она смотрит мне вслед. Но собачьи клички уже не занимают мой ум. Я пытаюсь догадаться, как зовут хозяйку. И первое, что приходит мне на ум, — магнитная аномалия. Нет! Это слишком грубо для такого милого создания. И в ней очень много солнца. Самое подходящее для нее имя — Гелия.

* * *

      Я смотрю на своего немощного кутенка и теперь ломаю голову над его именем. Оно не должно быть смешным — это прежде всего. Кличка должна еще соответствовать и внутреннему содержанию моей супруги. Вот если бы у меня было другое имя, если бы мои родители в свое время хорошо подумали… Впрочем, чего уж об этом говорить, теперь надо принимать жизнь такой, какой она получилась без учета расположения звезд и магического влияния имен на судьбы всего живого.
      А кутенок вполне может оказаться сеттером, и имя ему я должен подобрать достойное…
      Щенок заметил мой пристальный взгляд. Собаки с сильным характером не любят, когда на них так смотрят. Склонив голову, он направляется ко мне, забавно переставляя толстые лапы. Но мой ум занят поисками благородной клички, и я не обращаю на его эмоции внимания — продолжаю всматриваться в него. Тогда он решительно поднимает заднюю лапу и еще решительнее пурит на мой тапок. Его нельзя перебивать за этим делом. Чтобы не вспугнуть его, я говорю не очень сердито:
      — Ах ты мерзавец!
      Он поднял голову и, отступая назад, попытался облаять меня. Старательно гавкнул и сел на жопенку передохнуть. Слишком много сил уже было затрачено на свой первый подвиг. Кто думает, что щенки лапу не «поднимаю», тот глубоко ошибается. Настоящие кобели это делают в любом возрасте и не ради сук, а только для того, чтобы утвердиться среди себе подобных.
      — Ну как же тебя назвать? — говорю я, теперь уже ласково заглядывая ему в глаза.
      И по его глазам вижу, что его совсем не волнует это. Как и каждого ребенка. Жаль, что имена дают нам в детстве, а не тогда, когда мы поумнеем и сможем сами выбрать для себя самое подходящее.
      — Породистых собак нарекают царскими кличкам!
      Жена влетела в комнату с тряпкой и, глядя с иронией на щенка, стала вытирать свежую лужу. Она все еще думает, что меня облапошили в Питере. Боже мой, как медленно растут собаки!
      — Этих четвероногих «царей» жуть сколько поразвелось. Что ни пес, то и Цезарь.
      — В истории был не только беспутный Цезарь, который спутался с иностранкой.
      — Ну, еще и Брут! — сержусь я.
      — Еще и Кир, — замечает она с издевкой.
      А я уже по-настоящему злюсь:
      — Царя с таким дурацким именем даже в сказке не могло быть.
      — Они в натуре были, кажись, в Персии, и было их несколько штук, один так даже своими завоеваниями прославился, а теперь опять стало модно кого-нибудь завоевывать. Вот когда я была молодой, так за мной один ухаживал, так его сеттера звали Кирюшей. Это по-нашему, по-простому. А по-ихнему, по-царскому, и в своей родословной он был Кир.
      Господи, сколько я труда приложил… а все, оказывается, так просто… жили-были в Персии, кажись…
      И теперь над другой кличкой даже нет смысла голову ломать.
      Я иду к столу, на котором лежат и стоят мои лекарства.
      — У тебя есть возражения? — кричит жена, словно у меня со слухом плохо.
      — Нет-нет, — бормочу я вяло. — Пусть будет Кир, лишь бы ты оставила в покое своего несостоявшегося жениха.
      О себе я уже и не заикаюсь. Мне не привыкать глотать лекарства. А царская кличка нам не повредит. Мы как были в монархии по уши, так в монархии и останемся до скончания света, в какие бы одежды она у нас не рядилась.

* * *

      Хозяйка, глядя на подрастающего Кирюшу, все чаще стала задумываться и однажды сказала мне:
      — Подожди, он еще покажет свои зубки!
      Она относилась к тем людям, которые ужасно боятся собак, а собаки по запаху страха безошибочно распознают таких людей и охотно кусают их.
      — Не тревожься! — попытался я успокоить супругу. — Сеттер — это тебе не какой-нибудь безмозглый стаффордшир, и к поселковым собакам, которые сожрали твой конспект, он не имеет никакого отношения. Сеттеры даже своих хозяев не кусают. Они — самая человеколюбивая порода. Ты даже можешь у него поучиться этому.
      — Рассказывай, — недоверчиво усмехнулась жена. — А зубки у него для чего?
      — Зубки… зубки… — попытался рассуждать я вслух. — Не для того, конечно, чтобы пищу жевать. В книгах пишут, они пищу не пережевывают, целиком переваривают.
      — Вот видишь! — торжествующе воскликнула супруга и бросила оценивающий взгляд на свой зад.
      Я тоже посмотрел туда же. «Кусок, конечно, лакомый», — подумал я про себя, а вслух сказал:
      — Все равно сеттеры хозяев не жрут! Вот про дога я читал… так он своего жестокого хозяина…
      — Пожалуйста, без жутких подробностей! Я и без того теперь чувствую себя в собственной квартире…
      — Как в чужом доме! — быстро подсказал я.
      — Нет, как в волчьем логове.
      — Значит, не совсем уютно, и его зубки беспокоят тебя?
      Она кивнула.
      — Это, милая моя, по неграмотности у тебя такое неправильное отношение к нему. Твои страхи явно опережают события. Ему еще расти и расти, пока пасть окрепнет, так сказать, до нормальных кондиций дойдет. А щенок с молочными зубами не может причинить тебе никакого вреда.
      Взгляд жены, нацеленный на то место, которое, по ее мнению, должно было в первую очередь спровоцировать сукиного сына на агрессию, сбил меня с толку. Я настроился на хищные инстинкты и совсем забыл о естественных процессах становления молодых зубов.
      Буквально через несколько дней после вот этого нашего разговора Кирюша отгрыз ножку… конечно же, не у жены, а у дивана, которым, кстати, она очень гордилась и считала чуть ли не самым удобным местом для меня в этой нашей семейной жизни.
      Я — человек мирный, и, зная воинственный характер супруги, заднюю ножку поставил на место передней. А на место задней, чтобы диван не плюхался, положил книги.
      На мое удобство это никак не повлияло, но ножки оказались разными. Разница жуть как бросалась в глаза, и жена тут же заметила подмену.
      — Это его работа! — взвизгнула она.
      — Мой пес — охотник, а не столяр! — готовый к такому диалогу, спокойно заметил я. — Это моя работа!
      — Шутишь! — взревела супруга и, мое сердце екнув, нырнуло куда-то вниз.
      — Успокойся! Успокойся! — забеспокоился я. — Ничего дельного он больше не сгрызет.
      — Ты никак отлупил его!?
      Она подозрительно посмотрела на меня.
      — Что уж я совсем без царя в голове. Нужные книжки полистал, и в одной из них сказано на этот случай, что нужно дать ему старые башмаки.
      — Кожаные?
      — Не имеет значения. У него зубки режутся, и ему сейчас безразлично, какую обувь грызть.
      — Думаешь, он одной обувью ограничится?
      — Вне всяких сомнений! Дураки книжки не пишут! Я ведь и сам давно собираюсь взяться за перо.
      Жена задумчиво покачала головой.
      — Тебя что-то смущает? Мои литературные наклонности или умственные способности автора?
      — При чем тут автор?! — неожиданно вспылила уже было успокоенная супруга. — Он пока что не живет у меня в доме и не может причинить мне никакого вреда.
      Похоже, она сомневалась в моих литературных способностях. Нет, даже не так. Ей это — без разницы. Ведь и корявыми, немытыми речами можно здорово досадить человеку. Скорее всего она боялась, что мое остроотточенное перо литературного сатирика будет нацелено в ее сторону, а она жуть как не любила, когда кто-то издевается над нею, и сама всякую самокритику начисто отвергала. Вот это — скорее всего! Потому она и выглядела, казалось бы ни с того ни с сего, излишне взвинченной.
      Я решил не докучать ей досужими уточнениями и, чтобы наклюнувшие зубки меньше беспокоили и щенка, и нашу хозяйку, в точности выполнил рекомендации пишущего собаковода.
      Конечно, кто-то вспомнил дедушку Крылова.
      Но сапоги теперь не обязательно уметь тачать. Это за дураков делают машины. И пироги печь — не мужское дело, чтоб там не говорили о лучших поварах мужского пола. Пусть этим своим делом бабы занимаются и совершенствуются в нем. А вот писать… Да, писать теперь все умеют и бабы, и мужики, и такую ахинею пишут, что аж жутко становится, когда читаешь.
      Возможно, нечто подобное было в уме супруги, не зря она косила глаз в сторону стола с моими лекарствами. Но решила быть милосердной на этот раз и ничего подобного вслух не сказала.
      А на следующий день мы стояли в прихожей скорбно склонив головы над кучей растерзанной обуви. Кутенок со слабыми молочными зубами умудрился за одну ночь разуть своих хозяев.
      Минута траурного молчания истекала. Супруга, судя по ее лицу, начала что-то соображать, и во что бы то ни стало надо было задать правильный ход ее мыслям, чтобы не загреметь вместе с песиком. Лестницу на этот случай строители услужливо подвели к входной двери.
      «Хрущевка» она и есть «хрущевка», что тут долго объяснять.
      — На этот раз, — спокойно молвил я, — ты не смогла предвидеть события, или, говоря собачьим языком, который нам теперь тоже надо осваивать, тебя подвело чутье. Именно по милости автора дурацкого опуса Кирюша за одну ночь разул нас.
      Хозяйка молчала. Она находилась в шоке.
      — Все вышло по науке. — продолжал я, осмелев, и уже совсем благодушным тоном. — И пес у нас, видишь, какой умный. Как ты хотела, так и сделал: одной обувью ограничился.
      Супруга была как никогда объективной. Думаю, далась ей эта объективность нелегко. Ее губы дрожали с досады и отчаянья.
      — Я бы этому твоему автору пишущее перо в задницу вставила! — гневно прошипела она, не в силах перейти на крик. — Нет, лучше бы я ему голову отвернула!
      — Свою надо приучать работать. — посоветовал я. — А то раскудахаталась: «Он у меня в доме не живет! Он мне вреда причинить не может!» И меня с толку сбила, и сама вот теперь рублем расплачивайся за свое легкомыслие.

* * *

      Несчастье организует, сплачивает, примиряет… Мы с женой пошли в магазины вместе. Обычно дороги наши расходились у подъезда: моя шла в винно-водочный, и я там простаивал в очередях, а она отоваривалась в хлебном… А тут в сторону продуктовых мы даже не взглянули.
      Терпеть не могу запах залежалого хлама, у меня на него — аллергия, и никогда раньше, по причине моей реакции на всякое барахло, жену в магазины не сопровождал. Несмотря на мой чих, мы приобулись и накупили Кирюше игрушек. Дома новую обувь спрятали в кладовку, а игрушки отдали нашему питомцу. Радости его не было конца. И мы вместе с ним радовались, наблюдая, как он треплет, рвет и раздирает на части безобидные и не пользующиеся спросом у детворы игрушечные существа.
      Неизвестно, сколько бы продолжалась наша идиллия, если бы черт не дернул супругу купить модельные туфли самой что ни на есть последней моды. Если кто-то думает, что в нашем городе «крик обувной моды» пылится на полках магазинов, тот просто не понимает, в какое время мы живем…
      … Она достала их по блату, с черного хода и по договорной цене, которая официально в то время еще не функционировала. И поскольку туфли, о которых, может быть, она всю жизнь мечтала, достались ей страшно трудно, то и ее радости не было предела. Она взахлеб рассказывала, кто с кем для этого свел ее и кому и сколько она для этого на руку положила.
      — Я не мешал ей радоваться. Лежа на диване, я смотрел телевизор. Передача попалась не очень скучная, даже в какой-то степени развлекательная, и я время от времени сдержанно улыбался. А жена считала, что я разделяю ее радость, и млела от восторга. Мы увлеклись своими эмоциями и не заметили, как Кирюша выскользнул из комнаты.
      Постепенно трескотня жены стала раздражать меня, и я, чтобы вновь обрести желанный покой, вынужден был сказать:
      — Дорогие туфли как нельзя кстати будут к твоим ногам.
      Я думал, что такое замечание вполне удовлетворит ее, и она отвяжется. Но увы! Наверное, я не часто нахожу добрые слова для супруги, потому что каждому такому слову она ужасно радуется. И на этот раз реакция была более чем положительной.
      — Конечно, мой милый! — запричитала она, — Ты как всегда прав! Голубчик ты мой ненаглядный, сейчас я все продемонстрирую тебе!
      Она бросилась в прихожую, и там сразу же раздался ее душераздирающий вопль.
      У меня внутри все похолодело. Не от ее страшного крика, а от своей собственной догадки. Я как ошарашенный слетел с дивана…
      В прихожей Кир лежал у двери, зажав между лапами разодранный дефицит, и, поблескивая выпученными глазами, посматривал на нас. Он понимал, что мы встревожены, но о причине нашей тревоги никак не мог догадаться. Жена выхватила у него свое истерзанное сокровище и медленно опустилась на табуретку, отрешенно глядя на то, что осталось от покупки. Она не подлежала восстановлению. Туфля, конечно. Жена должна была рано или поздно придти в себя.
      И действительно, вскоре она стала возвращаться к жизни. Первая слеза гулко разбилась об истерзанную подошву. За ней о ту же подошву ударилась другая, третья… и слезы застучали, как дождь.
      Они приносят человеку облегчение и я радовался этим слезам. А Кир впервые видел плачущею женщину, но он сумел понять, что причинил боль другому существу, и в его собачьей душе появилось незнакомое ему доселе чувство сострадания. Он встал с низко опущенной головой и, поджав хвост, осторожными шажками подошел к хозяйке. Сел у ног и виновато заглянул в ее глаза. Она, не обращая на него внимания, продолжала плакать. Тогда он положил на ее колено лапу. И это вернуло супруге дар речи.
      — Ведь совсем новый… — пробормотала она сквозь слезы, ни к кому не обращаясь.
      На всякий случай я решил подать голос:
      — Конечно, новый. Ты же купила их не в комиссионке, а в нормальном магазине с черного хода. Но откуда ему все это было знать.
      — Дурак! — тихо обронила жена.
      — Не то, чтобы дурак… — спокойно возразил я. — Просто он еще плохо ориентируется в наших ценностях.

* * *

      Хорошо ли мы живем?
      На этот вопрос у каждого — свой ответ, но большинство отвечает отрицательно. Что касается меня, то я, наверное, живу нормально, если могу прокормить собаку.
      И вот почему я об этом заговорил. Какой-то дед, увидев моего кутенка, начал брызгать слюной:
      — Лучше бы поросенка завел.
      Поросенок — для живота, а собака — для души. Но разве объяснишь это деду. Он, может, вкусно да по-настоящему никогда в жизни не ел, и щи — это лучшее, что досталось ему в этой жизни, да и те он лаптем хлебает, потому дальше своего живота ничего не видит. Бесполезно рассказывать ему, что хорошо жить мы будем тогда, когда начнем правильно жить.
      Полагаете, немного попахивает философией? А вопрос, задетый дедом, не только житейский, но и философский. На земле всего должно хватать и людям, и собакам, и любой другой живности. И уж раз мы назвали себя хозяевами, то ко всему нам надо относиться по-хозяйски. Один среди бетона и пластмассы человек не выживет, даже если будет набивать свой живот всякой разной вкуснятиной.
      Деградирует, одичает, озвереет. Кто в этом сомневается — посмотрите американские кинобоевики, они убедят вас.
      Но и живот, бесспорно, не последнее дело для жизни. Как набивать его и чем, в ученых книгах на этот счет много дельных советов есть. В этих же книгах — немало таблиц с разными меню как для человека, так и для собаки. Только вряд ли кто-то из людей сам живет по таким таблицам да еще и меню для своего питомца составляет по ним. Большинство предпочитает дебет с кредитом сводить, и на эту арифметику нацелена каждая хозяйка.
      И еще я знаю одно мудрое крестьянское правило: сначала накорми скотину, а потом ешь сам.
      А дед идет сзади и зудит:
      — Сколько он весит?

* * *

      То ли зубы у Кира перестали чесаться, то ли слезы хозяйки произвели на него глубокое впечатление, но он потерял всякий интерес к обуви.
      Постепенно мы осмелели и снова стали оставлять ее в прихожей, а тапочки перестали прятать под подушки.
      Жить стало намного проще. Все-таки, действительно, приятно чувствовать себя в собственной квартире, как дома и располагаться в ней соответствующим образом.
      Такое равнодушное поведение песика по отношению к нашей обуви, политой слезами его хозяйки, я стал незаметно и навязчиво приписывать его интеллекту.
      А ученость так и распирала нашу хозяйку.
      — Слезы тут ни при чем! — волновалась она. — Главное тут в том, что у него нет ума. Я еще в школе учила, что собаки живут по одним инстинктам.
      — Забудь, что ты учила в школе! — настаивал я, — Ты когда училась? Ты училась в то время, когда еще не было школьных реформ, а о перестройке нашего мышления даже и помышлять ни одна собака не смела.
      — При чем тут собаки и реформы?
      — А при том! Как только началась перестройка, так сразу выяснилось, что академики твои не туда педагогическую науку завели.
      — Как это не туда!? — взвизгивает жена. — Как это не туда, когда я нормально вышла из школы: всего только с тремя четверками!
      — Оно и видно, что ты из школы вышла всего только с тремя четверками, и то, наверное, по физкультуре, поведению и чистописанию.
      — А у собак нет инстинкта и быть не может! — кричит она уже невпопад и в азарте ссоры — раз Кирюшу ногой.
      Он в это время преспокойно лежал на кровати у нас в ногах. Пес приподнял голову и удивленно посмотрел на то место, где под одеялом брыкнулась супруга.
      Но хозяйка уже не могла остановиться и толкнула его еще раз. Он вскочил на лапы и вцепился в одеяло зубами.
      — Не шевелись! — попытался я остепенить супругу. — Зажрет!
      Но в гневе она теряет чувство страха. По своему опыту это знаю. Теперь очередь дошла и до пса. Он никак не мог понять, почему хозяйка сгоняет его с кровати, на которой лежит вместе с хозяином. И вообще он не привык к такому обращению. Пес рычал, сверкал глазами, цеплялся зубами за одеяло, но все было напрасно. Она выместила на нем свое зло и столкнула его на пол.
      Кир обиженно походил по комнате, исподлобья поглядывая то на меня, то на ее, страшно довольную. Наконец он вроде бы успокоился и лег рядом с ее тапочками…
      Утром, сев на кровати, жена свесила ноги и стала шарить ими по ковру. Не нащупав ногами тапочки, она сползла на ковер и заглянула под кровать.
      Там их тоже не было.
      — Кирюша! — крикнула она. — Это ты, наверное, мои тапочки стащил.
      Слово «тапочки» Кир знал, и как только оно прозвучало, он услужливо бросился в прихожую. Хозяйка с умилением посмотрела ему вслед.
      Через секунду он вернулся со счастливым видом и с каким-то истерзанным куском тряпки. Еще вчера это был тапок.
      — Боже, опять! — жалобно простонала супруга.
      — Это месть! — с восторгом заорал я. — Ты забыла, как вчера с ним обошлась! Это я — такое бессловесное животное, а собака не умеет молча сносить обиды. Мой пес как всякое высокоразвитое интеллектуальное существо умеет мстить. У него еще, помимо интеллекта есть, характер и чувство собственного достоинства!
      — Жаль, — проворчала хозяйка, — что у тебя всего этого нет.
      И скорбно согнувшись, она босая пошлепала на кухню. Надо было кормить и мстителя, и того, кто злорадствовал по поводу состоявшейся мести.

* * *

      Эльдорада, или как ее там правильно, ждала Кирюшу на поляне. Лежа на брюхе, она вытянулась во всю длину, положила морду между передними лапами, торчком выставила уши и не сводила глаз с моего пса.
      Давненько мы не виделись. Овчарка повзрослела, а хозяйка по-прежнему хороша, хоть и рыжая, и обе проявляют явный интерес к моему питомцу. И сукин сын страшно рад такому вниманию. Сияет. Хвост ходуном ходит. Того и гляди оторвется. И прямиком к овчарке… Я за ним, но мимо собак, а прямиком к Гелии. Она уже знает, что я так назвал ее, и ничуть не удивилась этому. Видимо, я не первый рассмотрел тот солнечный свет, который она излучала. Приятная дамочка во всех отношениях, и велик соблазн погреться в лучах чужого солнышка.
      Она улыбается. Самоуверенная и цену себе знает. И я знаю, и тоже улыбаюсь. У нас нет хвостов, а то бы сейчас мы повиляли ими. У человека Бог отобрал хвост. Чтобы не безобразничал и по деревьям не лазил. Но не исчислимы милости господни, и людям взамен хвостов Всевышний дал улыбку. И правильно сделал. Мы не хуже собак, хоть и живем по одним и тем же инстинктам. И самый главный инстинкт в животном мире — сексуальный, а все остальное — прикладывается к нему…
      У Гелии очаровательная улыбка. Она щурит рыжие глаза. Солнце светит ей в лицо, а мне — в затылок, прикрытый жалкой кепчонкой, и не мешает любоваться молодой женщиной.
      — Чем это вы кормите своего питомца? — спрашивает она, переводя немного смущенный взгляд на Кира.
      А он уже прямо на цирлах ходит вокруг Эльдорадо и каждой шерстинкой светится. Он давно уже не голенький. Шубка на нем — с иголочки, красным пламенем на солнце полыхает. Точь-в-точь, как волосы у Гелии. А каждая его шерстинка здоровьем отливает, так и демонстрирует полное благополучие пса.
      Я не отвечаю на прямой вопрос. Понятно, почему она так спросила. Задаю свой:
      — Что, нравится?
      Она тоже догадывается, о чем я спрашиваю. Жеманно пожимает плечами. Пренебрежительно кривит тонкие губы.
      — Не люблю ласковых собак.
      «Идиотка! Что ты в этом понимаешь, необъезженная лошадка, и под седоком ты дурным побывала, и теперь любые скачки для тебя стали непреодолимым препятствием, — это я про себя так думаю, вслух не говорю, ссориться не охота. — И тощая ты от того, что злая. И злая ты от того, что тощая. И замуж тебя такую сухую никто не берет! Вот ты и завидуешь нашему аппетиту. Ну, и завидуй!»
      — А он у меня все жрет, как и я.
      — И молоко вы ему даете?
      — А кто же молоко не любит!
      — Тогда у него должны быть глисты.
      Она с сочувствием смотрит на Кира.
      — От молока, что ли? — растерянно спрашиваю я.
      — А вы не знали этого?
      Я смотрю на нее в упор. Непроходимая глупость всегда бесит меня.
      — Кто сказал вам это?
      — Так у нас в клубе говорят. Эльда! — нервно кричит она. — Эльда! Девочка моя! Пойдем быстрее отсюда!
      Мы с Киром оба ошарашены. Он непонимающе смотрит на меня. Солнце бьет ему в глаза, и я вдруг обнаруживаю, что они у него такие же рыжие, как и у Гелии. Но ведь это не по породе! Глаза у рыжего ирландца должны быть черными! Это у рыжей Гелии они могут быть какими угодно.
      Боже, как она испортила мне настроение! Если бы черт не принес ее сюда, я, может быть, так и оставался бы в приятном неведении. А теперь переживай — на любой выставке забракуют пса. И молоко теперь надо кипятить. Береженного Бог бережет.

* * *

      За этими гневными рассуждениями я не заметил, как мы с Киром вышли на газоны центральной улицы. Могучий лимузин, омерзительно скрипнув тормозами, сбил меня с мысли. Машина остановилась напротив нас, и мы тоже встали, не знаю, зачем и почему. Синхронно распахнулись дверцы, и на асфальт разом выскочили три здоровяка. Один с наганом в кобуре, другой — с протоколом наготове, а третий держал руки в карманах брюк. У всех троих лица сияли, словно они поймали преступника, в поисках которого Интерпол давно сбился с ног. Играя ягодицами, они двинулись на нас.
      Наезжать на меня начал тот, который неизвестно за что держался в карманах руками:
      — Разве вы не знаете, гражданин, что мэр запретил по городу ходить вместе с собакой?
      — Знаю! — неожиданно осипшим голосом сказал я. — Но жена занята приготовлением пищи… Вот и вышел с этим. Ну как вы сами понимаете: хрен редьки не слаще, и следующий раз вы встретите меня вместе с женой.
      — Будете шутить, мы вас в КПЗ отведем для выяснения личности.
      — Вместе с собакой?
      Получив утвердительный ответ, я весело заметил:
      — А по городу с собакой ходить нельзя. Вы сами тогда злостно нарушите дурацкое указание нашего градоначальника.
      Ребята задумались.
      Я решил потрафить милиционерам.
      — Не сегодня — завтра мы заглянем к местному колдуну. Может, он левитации нас обучит. Тогда мой пес будет летать над городом, как ворона, а я буду держать его на длинном поводке и, не раздражая милицию, один, под ним, буду гулять по городу.
      — На длинном поводке нельзя держать собаку! — воскликнул милиционер с пистолетом. Он сочувственно посмотрел на Кира и расстегнул кобуру. — Такая жара, у меня даже пистолет взмок.
      — Патроны сырые! — со знанием дела возразил тот, что был с протоколом, и пожаловался. — Так вот и служим. То патроны сырые, и пистолет, когда надо, не бабахнет. То аккумулятор не во время сядет, и рация не работает, как не жми кнопку. То ручку дадут, а стержень не пишет. И уходит преступник незастреленный, незапротоколированный.
      Он поводил ручкой в углу протокола, пытаясь расписать стержень, и весело сверкнул глазами:
      — Вот видите, не пишет!
      Его товарищи и я заинтересованно посмотрели на бумагу, даже Кир потянулся носом к ней.
      — С этими протоколами — одна морока! — хмуро обронил вооруженный милиционер.
      Его товарищ с насупленными бровями вытащил правую руку из кармана, потеребил в глубокой задумчивости свою шевелюру и показал глазами на Кира:
      — А вдруг он присядет?
      — Он — кобель! — решительно отрезал я.
      — И кобель может кучку наложить.
      — Ах, вот в чем дело! — рассмеялся я. — Эх, ребята! У нас теперь столько дерьма иностранного происхождения и на вещевом рынке, и на всех каналах телевидения, что еще одна кучка загармоничного свойства никак не отразится на здоровье нашей нации, а на газоне она будет кстати. Травка только лучше станет расти на наших суглинках. Ну а если у вас душа болит о подрастающем поколении, то посмотрите на иву — ему здесь делать уже нечего.
      — Думаете, это дети так ее ободрали?
      — Не собаки же!
      — Да это — пьяницы! Они ветками, что ли, закусывают.
      — Занюхивают! — уточнил самый эрудированный милиционер, который по всей видимости устроился в милицию составлять протоколы.
      Его товарищ с пистолетом гневно заметил:
      — Спасу от них нет! Стрелять их надо!
      — Э, ребята, не горячитесь! — я грустно покачал головой. — Нельзя безнаказанно разрушать нравственные устои общества, и пистолетом культуру не привьешь. Вот во время войны Антанты с германо-австрийским блоком наше царское правительство решило поэкспериментировать с «сухим законом», и Российская империя выпала из цепи капиталистических стран, как наиболее трезвое звено. А после Великой Отечественной, когда, казалось бы, можно было уже обойтись без «пьяных рублей», Егор Кузьмич так и предложил сделать, а вышло — всю коммунистическую систему «подкузьмил», и от Российской империи осталась одна Россия с общипанным двуглавым орлом. Пока существуют пьяницы и трезвенники, дураки и собачники, люди будут перетягивать канат, и у этой игры нет тайм-аута… успевай только стержни менять.
      — Прекрасная мысль! — воскликнул тот молодой человек, у которого забарахлило орудие труда. — Пошли, мужики, стержни менять! Сегодня как раз кладовка работает, может, заодно и форму новую дадут…
      — Вот так, голубчик, — сказал я Киру, когда они втиснулись в машину, — С волками жить — по-волчьи выть. Не зря твои предки откололись от них и вышли к людям. Но я тебе скажу: в наше время что-то с людьми случилось, ума у человека на многое не хватает, и нам с тобой куда спокойнее было бы в лесу.

* * *

      Наша жизнь складывается из целого ряда закономерных событий, и самое определенное в ней — пенсия. Заранее не определен только ее размер. К этому размеру можно приплюсовать тот психологический дискомфорт, от которого кое-кому становится тошно, когда сбывается его заветная мечта. Особо чувствительные натуры, сидя на пенсии, вдруг обнаруживают, что оказались за чертой общества и вроде бы стали его иждивенцами. Проще говоря, для таких людей одиночество из какой-то абстрактной формы бытия становится реальностью… и они начинают досаждать всем и всему по поводу и без повода, лишь бы хоть как-то обозначить свое существование и утвердиться во мнении, что ты еще нужен обществу.
      Моя пенсия маячит на горизонте, и в рублях я уже просчитал ее, а пока что я — на инвалидности и никакого дискомфорта не испытываю. Меня даже милиция не пугает, хотя, справедливости ради, надо заметить, подсел малость мой голос, когда они стали хватать меня за грудки. Не знали ребята, что у меня есть документ, который, как охранная грамота, защищает инвалида от подобной милицейской мелочности. Гуманизм изначально свойственен нашему государству, и оно уже хотя бы потому старается там, где можно, быть милосердным к нам, что все время надувает нас с пенсией. Целая армия бездельников считает и перерасчитывает ее, а пенсионерам как не хватало ее для нормальной жизни, так и не хватает на насущные нужды до сих пор…
      — Ну, дожили! — возмущенно кричит супруга, и мои мысли разлетелись, как стайка ленивых голубей, вспугнутая игривым щенком.
      «Опять он что-то натворил!», — первым делом думаю я, и от моего сонливого состояния ничего не осталось. «А одиноким пенсионерам никто не мешает вздремнуть, когда им захочется», — это уже другая мысль, она следует в мое сознание вслед за первой. Но я оставляю в уме и ту, и другую. Я стараюсь не нервничать. Слегка потянувшись в постели, я вежливо поинтересовался:
      — До чего мы опять дожили, милая?
      — Да не мы — другие! Ты только послушай, что у людей на уме! Цитирую чужой бред дословно: «Никто не любит меня так, как моя собака». И это я читаю! Ну, что ты на это скажешь?
      Я доволен, что она переключилась не на меня, не на Кира, а на очередного пишущего идиота, благодушно говорю:
      — Не читай всякую глупость.
      — Как же я узнаю, глупость это или не глупость, если не буду читать?
      — Резонно. Тогда читай, что хочешь, только ко мне со всякой глупостью не приставай.
      — Какое то время она обижается молча и только изредка ворочается в кресле под торшером — позу удобную для очередного выпада подбирает…
      И я не ошибся. Она взрывается целой тирадой:
      — Вот ты можешь отмахнуться от меня, потому что я твоя жена, а твое воспитание на родную жену не распространяется. А мое воспитание не позволяет мне вот так запросто отшить нашу сотрудницу, которая уж совсем оборзела и чуть чего, так сразу в амбицию: «Чем больше я узнаю собак, тем меньше люблю людей!». И вот такое я вынуждена глотать молча каждый рабочий день.
      Человек, оказывается, может быть одиноким и в большом рабочем коллективе, а не только тогда, когда его выпроводили на пенсию и торжественно объявили, что он уже не нужен обществу.
      — Мы рано отказались от бараков и коммуналок, — полузакрыв глаза, лениво говорю я. — Лозунг «каждой семье квартиру, помноженный на садово-огородную идеологию, погубил в зародыше дух коллективизма. Теперь «все за одного, один за всех» осталось только у пчел да у собак. Теперь человек человеку волк, и люди давно поняли: с волками жить — по-волчьи выть. Теперь даже в тюрьме наши претендуют на отдельную камеру… одиночку.
      Я закрываю глаза, давая понять жене, что аудиенция окончена.
      — А поконкретнее нельзя! — нервно воскликнула она.
      Она еще не все поняла и ждет подвох в свой адрес. Не дождешься, голубушка. Я сегодня отчего-то очень злой.
      — Можно и поконкретнее, раз так тебе этого хочется. Если бы ваша особаченная дама работала со мной, она была бы совсем другого мнения о своих сослуживцах. И вот тебе уж совсем конкретно: у вас плохой коллектив.
      В наступившей тишине — тяжелое сопение, вроде бы уж и не жена в кресле, а французский бульдог.
      Да, сегодня я как никогда злой. Самая благородная и самая гуманная в мире наша родная милиция разозлила меня окончательно, не сделав мне ничего дурного.
      И я думаю, наверное, правы те, кто заводит человеконенавидящих собак: стаффордширов, бультерьеров и прочую собачью нечисть.

* * *

      Пороки досаждают всем. Это естественно. И вполне естественно, что каждый из нас по мере сил и своего разумения старается избавить от них своих близких. Лучший способ — во всем быть осмотрительным и сдержанным. Не всегда это удается, а дурной пример заразителен. Вот почему именно в детстве мы приучаемся курить и сквернословить. Пьющих собак я видел, а курящих еще не встречал. Да моему Киру ни то и ни другое не грозит. Пить и курить, как я об этом говорил кардиологу, я давно уже бросил. Объективные обстоятельства иногда бывают сильнее наших вредных привычек. А вот сквернословие, как зараза, прилипло к языку, и язык от него мне уже никогда не отчистить. Но Бог, зная, как собака восприимчива ко всему дурному, загодя, то есть еще до того, как она стала другом человека, лишил ее дара речи. А вот с попугаями промашку сделал, потому эти двуногие болтуны и не попали в Библию. А собака и рада бы выложить, что у нее на уме, да не может. Только зубы скалит да рычит. А что лает — так это ветер носит.
      Скалить зубы я тоже могу, и во гневе жена не раз обращала мое внимание на эту мою, по ее мнению, отвратительную привычку. Хотя, справедливости ради замечу, при случае она делает тоже самое, и ей доставляет наслаждение вот таким образом потешаться надо мной.
      В общем, если особо не вдаваться в философию, собакам есть, что позаимствовать у хозяев и пороки своих кумиров они хватают прямо на лету. Потому-то собака всегда похожа на своего владельца. И совсем не мордой, как это изображают на рисунках, внешнее сходство совсем не обязательно, хотя и оно бывает существенным… а характером и фигурой. У фигуристых владельцев они — фигуристые, ну а у тех, кто любит поесть, тяжеловаты на вид и ленивы.
      Я смотрю на безмятежно спящего Кира. Мы с ним едим в разное время, из разных мисок да и наши меню резко разнятся… Человеческая пища не всегда впрок нашим любимцам, и наша хозяйка это хорошо усвоила. Но почему же тогда он тяжеловат немного? Неужели пороки, как и мысли, передаются на расстоянии?
      — Без медали с выставки не приходить! — сурово роняет жена, высовываясь из глубокого кресла. — Породистая собака должна иметь медаль!
      Иногда она словно заглядывает в мои мысли, и мне это не всегда нравится.
      — Как будто бы я сам награды распределяю! — ворчу я, поудобней располагаясь на диване. — И такому жирнюге не следует рассчитывать на медаль даже самой низкой пробы.
      — Он совсем не жирный, а хорошо упитанный пес… И ухоженный хорошо, — оглядев своего питомца с любовью, добавляет она.
      Она ничего не знает, что глаза у него такие же, как у Гелии… Если к этому пороку приплюсовать излишнюю его упитанность, то нам остается только принять участие в мероприятии…
      Но она должна знать, кто будет крайний, когда мы вернемся домой без медали:
      — Собаку лучше не докормить, чем перекормить! Это же истина, которая никак до тебя не доходит.
      — Человек из-за стола должен вылезать с легким чувством голода. Это тоже истина. В худобе — залог здоровья, и тощие, по статистике, живут дольше толстых. Но попробуй выпусти тебя недокормленного из-за стола… страшно представить, что потом здесь будет…
      — И собака, голодная, злее становится!
      — Не путай собаку с собой. Посмотри, как он заглядывает мне в глаза, когда есть хочет. В них там никакая агрессивность не светится… волчьими светлячками.
 
      На ринге настроение у меня было не лучше, чем у Кира. Оба мы не понимали, зачем сюда пришли и с какой стати вдруг выгуливаемся по кругу, когда рядом, за забором, есть шикарные газоны, на которых можно лошадей пасти и есть, где разбежаться. И совсем уж я стушевался, когда нас вдруг поставили впереди всех собак. Это, что же, первыми — на выход, а там дадут-не дадут или еще и под зад поддадут, а вдогонку скажут: надо было смотреть, с какими рыжими глазами породистого кутенка берешь! И кормить собаку самому надо, а не передоверять жене. Ишь как разбрюхатились оба!
      Не сразу я понял, с чего это вдруг мой старый хороший знакомый руку мою жмет. Мы уже обменялись рукопожатиями еще до того, как я с Киром вышел на ринг.
      Когда он растолковал мне свой душевный порыв, радости моей не было конца. В порыве ответной нежности я сказал ему, что бутылка — за мной, и пусть он не думает, что если я не пью, то вроде бы и обманываю. Я не сквалыга и умею быть благодарным.
      Кир тоже был в восторге. В человеческих ценностях он ни бельмеса не смыслит, и ему до лампочки — первое место и некритичность судей, главный из которых не хотел портить свои отношения со мной. Его радовало только то, что он отмаялся и мы шли домой. Очень низкий уровень мышления, можно сказать, еще совсем примитивный, как у ребенка. Не зря собачьи психологи утверждают, что собака — вечное дитя.

* * *

      Награды — штука заразительная. Отличившись единожды, человек входит в азарт и жаждет отличиться еще раз. Как раз об этом я мечтал, когда мы с Киром шли с выставки. Самой лучшей бывает та медаль, которая получена честным путем. Я уже вошел во вкус, и теперь мне хотелось, чтобы у нас была абсолютно честная медаль. Надо будет разобраться, где их дают, какие знакомства следует завести и во что это обойдется…
      Наша хозяйка пришла в умиление, увидев Кирюшину награду. Она тут же усадила нас за стол, то есть — меня, а Кир, как всегда, расположился рядом на собственном коврике. На этот раз хозяйка не стала ждать, когда он начнет гипнотизировать ее жадными глазами — с ходу отдала ему свою единственную котлету.
      Она скучно смотрела, как мы уписываем добротные домашние котлеты, и со слезами умиления изредка ковыряла вилкой картофельное пюре в своей тарелке.
      Чувства, обуревающие ее, в какой-то мере были понятны мне, и я буркнул:
      — С подливкой надо делать гарнир.
      — Это зачем же? — рассеянно спросила жена, видимо все еще находясь по впечатлением нашей победы.
      — Тебе будет вкуснее, — не без сочувствия заметил я.
      — Потанцуй с мое у плиты — и у тебя не будет аппетита.
      Я понимающе кивнул. У меня к любым танцам — отрицательное отношение, а вот аппетит я уважаю. И у нас с Киром собачий аппетит, мы старательно нагуливаем его на совместных прогулках. Черт с ним, с экстерьером! Пока нужные знакомства есть, и нужное место будет. Раз взял собаку, то и к законам собачьей жизни надо привыкать.
      А жена как бы между прочим роняет:
      — Выходит, этот небритый тип тебя не обманул…
      — Какой такой небритый тип? — искренне удивляюсь я.
      — Ну, тот самый, который надоумил тебя Кирюшу купить.
      Боже! Я уже давно забыл о той далекой выставке. Я даже не помню, что тогда по этому поводу рассказывал ей. А мужику тому, тощему и длинному, спасибо. Он действительно и надоумил, и не обманул, а то, что цвет глаз — не по породе, так сам выбирал…
      Да и невозможно у месячного щенка определить цвет глаз.
      — Никакой он не небритый! — сержусь я — он просто бородатый.
      — А это разве не одно и тоже?
      — Сейчас я объясню тебе разницу между небритым и бородатым! Тебе давно пора понять, что я живу своим умом. На меня, где сядешь — там и слезешь!
      Я сажусь поудобнее и настраиваюсь на долгий разговор.
      — Ну-ка, подложи еще котлетку! Хорошо поевши, я докажу тебе, что я из тех людей, которые учатся на своих ошибках.
      — Откуда они у тебя!? — зубоскалит жена и, насмеявшись досыта, уже серьезно и с уважением говорит. — Пес-то у нас — медалист!
      — Потому он и медалист, что на этот раз я пренебрег советами твоих знакомых.
      Теперь весело мне, и я с хорошим настроением берусь за очередную котлетину.

* * *

      Я отношу себя к неудачникам. Во всяком случае, как я считаю, в жизни мне повезло только один раз, и мое везение состоит в том, что мой дом стоит рядом с поляной для выгула собак.
      Думаете, я передергиваю? Ничуть! Кто держал собаку в городе, может понять, какое это счастье гулять со своим питомцем и не опасаться ни милиции, ни старух, которые по причине своего возраста, забыли, что у нас — не тридцать седьмой год, и строчат свои безграмотные доносы на ни в чем неповинных животных. Им, видите ли, стало тесно в этом мире, и, по их мнению, тротуары — для людей, и человеку с собакой на тротуарах делать нечего. А у милиции свой взгляд на наших четвероногих любимцев, она считает, что им и на газонах делать нечего. У собак свое мнение на этот счет, они, по своей наивности, рассуждают проще: кто успел, тот и сел.
 
      Никто на подобной глупости по службе не продвинулся, а крови собачникам нелепая статья в уголовном кодексе немало попортила. И что забавно! Каждая старуха, взявшаяся за перо, как правило, не отягчена образованием, но «собачью стать» в «кодексе», знает наизусть вплоть до знаков препинания.
      Горожанину, который этого не понимает, я бы посоветовал не заводить четвероного друга, а ограничиться прогулками с женой. Излишняя болтливость докучает всем, кроме самих женщин, и с этим ничего не поделаешь. С этим можно и надо мириться. Все-таки ваша жена, раз вы собираетесь завести собаку, — это еще не старуха, которой осталось полшага до кладбища, и ненависть которой ко всему живому, помноженная на старческую агрессивность, может стоить вам жизни. Благо, собачья пятьдесят восьмая статья действует, и никто не собирается отменять ее. А у вас по совету кардиолога или психолога была «лечебная собака».
      Теперь, наверное, понятно, почему я считал себя счастливым… ну, если не человеком, то собачником.
      Без поляны, большой и просторной, городская жизнь и для моего легавого пса превратилась бы в сплошной кошмар. А так мы радовались жизни на ней. Он по-собачьи, ну а я как умел развлекался.
      Вот, к примеру. Гуляем мы и вдруг видим: дед с хворостиной за молоденьким колли гонится. У Кира шерсть дыбом, но он молчит, только глаз не сводит с разбежавшегося придурка.
      А я не выдержал, крикнул:
      — Ты куда бежишь, старый!
      — Как куда!? — остановился он и растерянно глянул на свою собаку.
      Но увидев, что его овчарка встала и настороженно смотрит на прут, махнул в ее сторону рукой:
      — За ним я бегу, вот куда!
      — А ты знаешь, что за собаками бегать нельзя?
      — Это почему же? — удивляется он.
      Теперь я вижу, дед — темный, ученых книг о наших четвероногих любимцах не читал, и теоретически не подкован, потому на практике прутом вооружился.
      — Собака — не баба! — говорю я как можно громче, и в моем голосе звучит железо. — Такое внимание к ее персоне только портит твою подопечную.
      Он задумывается. Видать, вспоминает свой житейский опыт. И вспомнив его, спрашивает меня:
      — А как же быть, если этот сукин сын не слушается?
      — Воспитывать надо!
      — Вот я и воспитываю! — трясет он хворостиной.
      — А ты без этого дела.
      — Без этого дела никак нельзя! — категорически возражает он, — Мало того, что народ распустили без этого дела, так теперь осталось только собакам дать полную волю. А самому куда — в пещеры?
      — Зачем же ты с такими убеждениями собаку взял?
      — Затем и взял с такими убеждениями, что в нашем обществе без собаки стало опасно жить.
      — Да кому же ты нужен! — рассмеялся я.
      — Может быть, я и действительно никому не нужен. Ларька у меня нет, акциями тоже не владею. Но у меня есть внуки!
      — Для внуков заведи козу!
      — Уж больно ты умный! — кричит разозленный дед. — Сам, небось, козье молоко не пьешь.
      Откровенно признаюсь:
      — Не пью, потому что не привык. А ты приучи внучат, и за милую душу будут пить. И козу полюбят. Ухаживать за ней станут.
      Дед безнадежно махнул рукой.
      — Ну да, дождешься от них этого. Уж лучше с хворостиной бегать, чем с косой.
      Он сделал шаг в сторону своего подопечного, который во время нашего диалога внимательно следил за разговором, переводя взгляд то на меня, то на хозяина… а теперь развернулся и помчался вдаль.
      Нет, случайный человек не должен заводить умного пса. Не по Сеньке шапка, получается.

* * *

      Гелия, убедившись, что молоко пагубно не сказывается на нашем экстерьере, решилась подпускать свою овчарку к моему красавцу, и сама стала подходить к нам. Правда, пока что останавливалась на почтительном расстоянии. А я ломал голову: из уважения ко мне или из страха в очередной раз показаться бестактной?
      Я склонялся к мнению, что женщинам самоуничижительная критика не свойственна, и скорее всего она уважала меня. Иначе с чего бы улыбалась и щурила по-кошачьи глаза?
      Я смотрю, как она щурится, и думаю: кошачьего в ней больше, чем собачьего, хотя она и любит распускать собаку. Даже походка у нее — мягкая, осторожная. Не идет, а к мышонку крадется. Попробуй угадай, что она держит в уме: поиграет только и, натешившись, отпустит, или сожрет живьем вместе с потрохами? Я все чаще стал присматриваться к ней издалека и наблюдая ее, как она ведет себя с другими собачниками, пришел к неутешительному для себя выводу: такая из коготков не выпустит и когда сцапает, тогда уже поздно будет что-то осмысливать. Опыт с такой у меня уже есть, и я, как никто другой, умею осознавать свои ошибки, и уж, милая, как бы ты глаза не щурила, я на твой трюк не попадусь. Я, милая дамочка, стреляный воробей.
      Кирюша ничего такого не понимает. Если бы Бог дал ему голосовые связки, то у него ни одна мысль не залежалась бы долго. Вон как уши развесил! А как весь сияет! И ничего тут не поделаешь. Порода у него такая — сеттеринская, вислоухая. Ему и невдомек, что его партнерша по играм чуть чего — сразу за горло…
      В общем, с этой парой надо ухо востро держать. Понапрасну не ссориться, но и в друзья не набиваться. Мне при моем здоровье никакие осложнения с бабами не нужны. И когда Эльда оказывается рядом со мной, я кричу хозяйке:
      — Можно я это… поглажу ее?
      Молоденькая сучка не обращает на меня внимания, а Гелия издалека охотно кивнула рыжей головой.
      — А не укусит? — протягиваю я руку к собаке.
      — Хороших людей собаки не кусают!
      Откуда чужой псине знать то, чего я сам про себя не знаю. Конечно, у меня есть хорошие качества, есть и плохие… как у всякого нормального человека. Но нет таких весов, чтобы можно было определить, что чего перевешивает… На всякий случай я отдернул руку.
      Гелия улыбается. Насмешливо. Заметила мое колебание, сразу и мнение определенное обо мне составила.
      В ответ я с издевкой спрашиваю:
      — Это вам в клубе сказали?
      — Нет, — в порыве самолюбования она вздернула вверх прямой и, тут уж против правды не попрешь, довольно-таки симпатичный носик. — Это я в книгах прочитала.
      — В книгах вообще-то много всякой ерунды о собаках пишут.
      — А вам-то откуда знать!
      Нахалка!
      — Что ж вы думаете, я такой же серый, как ваша сука? — обиженно бросаю я через плечо, а сам медленно обхожу овчарку сбоку, даю ей время не спеша разглядеть меня. Но она даже не смотрит в мою сторону, или полностью доверяет, или глаз от Кира отвести не может.
      Кажется, бояться нечего. Я кладу на ее лоб ладонь и… вздрагиваю.
      Нет-нет, Эльда не бросилась на меня со звериным рыком. Взвизгнула хозяйка:
      — Только по головке не гладьте!
      Боже, как твоя изгнанница умеет создавать шумовые эффекты! У овчарки шерсть дыбом, а Кирюша с заливистым лаем бросился к нам.
      Отдернув руку, я спрашиваю у растревоженной Гелии:
      — Думаете, у нее от этого глисты будут?
      Она обиженно поджимает губы.
      — Что ж, вы меня уж совсем за дуру принимаете?
      Господи, она еще в этом сомневается…
      Я закатываю вверх глаза. Дивлюсь на небо. Оно осеннее, холодное. Тучи низкие — свинцовые. Того и гляди — дождь пойдет. А ветер приземистый уже на поляне хозяйничает, траву стелет. Я только сейчас заметил его.
      А Гелия кричит, надрывается:
      — Рада, пошли домой!
      И я кричу:
      — Кир, пошли домой!
      Они, чертяги, эти четвероногие друзья, у которых кобелю не положено ссориться с сукой, и ухом не ведут.
      Я размашисто шагаю через поляну. Кир глядит мне вслед, не трогаясь с места. Чертовски упрямый пес, а против сук беспомощен, скорее даст какой-нибудь бестии зажрать себя, нежели проявит к ней неуважение. Приходится возвращаться.
      Я беру вислоухого сукиного сына на поводок, а Гелии говорю:
      — Собаку породистую завели, а соответствующую кличку и то подобрать не сумели.
      Нам иногда тоже чертовски хочется укусить их… и не только за грудь. У нас все-таки кобелиные инстинкты приглушены да и интеллект у мужиков — выше собачьего.
      — Зато уж вы постарались… Кир… Кирюха.
      — С кем поведешься, от того и наберешься! — говорю я, сверкнув глазами. — Это — Кир! Царь такой был!
      — Неужто даже царь?
      Вот он — мой звездный час! Получи, милая, за все сполна!
      — Среднее образование так и прет из вас!
      Мы уходим. Мы — это я и Кирюша. Мой пес почувствовал напряжение в отношениях хозяев и вышагивает с гордо поднятой головой и свое «перо» по горизонтали пустил. Знай, мол, наших! Вот это пес так пес! Чистых царских кровей. Так и хочется лишний раз напомнить, с кем он в свободное от прогулок время лежит на одном диване и чей у него полный чувства собственного достоинства характер.
      Вот и лето прошло…

* * *

      Увы, прошло не только лето, но прошла и мода на любимые мною песни, и жену поразвлечь уже стало нечем. А у нее репертуар не меняется. Она все ворчит и ворчит, и все ищет повода придраться к кому-нибудь. Но к нам не очень-то придерешься. Мы с Киром оба невинны, лежим на диване, никого не беспокоя, тихо посапываем. Но жена все чаще последнее время, думаю, именно поэтому стала присматриваться к нашему питомцу. Проходя мимо дивана, на котором он нежился вместе со мной, она все чаще косила на него глаза и бормотала при этом:
      — Лежишь, посапываешь, дармоед несчастный.
      Более точно она не конкретизировала свое обращение, но я полагал, что оно относится к собаке и в конце-концов не выдержал, встал на его защиту:
      — Что ты пристаешь к нему? Вечно от тебя никакого покоя нет никому!
      — А что ж он тут развалился! — развыступалась она, подбоченясь. — Его собратья трудятся, уточек для хозяев из холодной воды таскают, а он понятия не имеет, как это делается!
      Она протянула руку, очевидно, намереваясь спихнуть его на пол, но пес лениво приоткрыл сонный глаз, и она вовремя одумалась, вероятно, вспомнила наш диспут о собачьем интеллекте.
      — Уймись! — потребовал я, — Ты же знаешь, что я не охотник, а собаки без хозяев не охотятся.
      — Ну и тебе пора на охоту! Сколько можно на диване валяться!
      Так вот она к чему клонит! Кир-то не один лежит… Хитрая бестия! Издалека начала. Ну и я не лыком шит.
      — Ты вообще обнаглела! — возмущаюсь я. — Больного человека за утками посылаешь!
      — А ты хоть помнишь, где твои лекарства?
      Я смущенно прячу глаза. Действительно, я уже не помню, когда в последний раз глотал пилюли. Ай да врач! Ай да кардиолог! В болезнях ни черта не смыслит, потому и лекарств нужных в свое время не прописал. Но в собаках толк знает. Я с уважением смотрю на Кира. А на душе — муторно.
      Теперь, пока охотником не станешь, жена не отвяжется. А душа моя не лежит к охоте, не хочу я убивать животных ради потехи. Для идиотов это занятие, и я пытаюсь выкрутится:
      — Нельзя мне. С инвалидности спишут!
      — Не волнуйся! Я все предусмотрела! Еще год я тебе гарантирую инвалидность, а там ты пойдешь на пенсию.
      Вот она жизнь под пятой, и я без особой радости звоню в общество охотников.
      — Ну, что? — спросила супруга, когда я положил трубку.
      — Говорят, в партию вступить легче, чем в охотники.
      По моему лицу ползет довольная улыбка.
      — Что, рекомендация требуется? — вздыбилась моя любительница дичи.
      — Да, требуется.
      Она хватает трубку, даже не дослушав меня, и сама теперь звонит, но уже в другое место.
      Зря многие думают, что женщины долго болтают по телефону.
      Это они много говорят, когда им говорить не о чем… ну, вроде бы как из пустого в порожнее переливают…
      Буквально через несколько секунд жена приказывает мне:
      — Приоденься как следует, сунь в карман бутылку коньяка и иди по этому адресу…

* * *

      Когда выпал первый снег, у меня уже было ружье и путевка, в которой мой пес Кирюша обзывался подружейной собакой, и нам для первого раза разрешалось убить двух тетеревов. С твердым намерением сделать это, а заодно и Кира приучить к грохотам выстрелов, я поехал с ним в лес.
      Было еще темно, когда мы слезли с поезда и по путям пошли искать дичь. Мы отшагали достаточно много, уже стало светать, а тетеревов на заснеженных верхушках деревьев все еще не было видно.
      Я свернул с железнодорожного полотна и сел на пенек, а Кирюша разлегся рядом на свежем снегу.
      Тетеревов все еще не было. И, чтобы хоть как-то занять себя, мы быстро и весело разделались с завтраком.
      Тетерева все еще не прилетали, и мы так же быстро и весело разделались с обедом. Рюкзак стал совсем пустой, если не считать болотных сапог, которые, и сам не знаю, зачем-то положил в него.
      Пустой рюкзак не оттягивает плечи, но на безлюдье отягчает думы, и я задумался над тем, что лес не любит шутить и птички гибнут зимой не от холода, а от голода.
      — Ну, что ж, — сказал я Киру, — все-таки не зря мы с тобой сюда приехали. Поели, на лес заснеженный посмотрели, полюбовались его красотами, пора и за дело браться. Вот сейчас я бабахну пару раз, чтоб ты пороха понюхал, и пойдем на автостраду — домой нам надо, чтоб без обеда не остаться.
      Я расчехлил ружье, с непривычки тяжело сопя, собрал его как полагается, вогнал патроны в стволы и стал прикидывать, во что бы пальнуть.
      Мое внимание привлекла большая ель. Солнце стояло низко, его неяркие лучи скользили по верхушкам деревьев, высвечивая на елке симпатичные шишки.
      Я прицелился в гроздь, показавшуюся мне особенно привлекательной. В такую цель без всякой подготовки невозможно промахнуться.
      Кирюша внимательно наблюдал за мной. Он впервые видел стрелка с настоящим ружьем, и это явно забавляло его.
      Искоса глядя на собаку, я осторожно потянул курок.
      Словно небо обрушилось… Грохнуло по-страшному, но шишки остались на месте.
      Кир, не сводя с меня выпученных глаз, стал медленно подходить ко мне, осторожно ступая в снег. Я попытался ободряюще улыбнуться ему, но улыбка наверняка вышла глупой. Уж очень нелепым мне самому показался выстрел. И я еще не разобрался, то ли он звенел в моих ушах, то ли в них звенела разбитая им тишина.
      Но ведь надо же было подружейную собаку приучать к выстрелам. Чего только не сделаешь ради святого дела! И чуть поколебавшись, я грохнул из второго ствола прямо над головой подружейной собаки. Приучать так уж приучать!
      Охотничий пес неправильно расценил мой благородный порыв.
      Он отпрянул назад, развернулся и без оглядки побежал на железную дорогу.
      Я струхнул не на шутку. Там мог быть и поезд, могли быть и волки. Лес-то кругом глухой!
      Я выскочил на путь вслед за беглецом.
      — К-и-и-р! — закричал я истошным голосом. — Ко мне! Ко мне!
      Но где там! Он несся по шпалам, как сумасшедший, изредка с ужасом оглядываясь на меня.
      Состязаться с ним в скорости я не мог. У него — четыре лапы, у меня — две ноги. Он был молод, а я находился на инвалидности, и мне не хватало всего лишь несколько месяцев до пенсии. Он еще не знал, что такое одышка, а я уже прошел через ужасы стенокардии.
      Тяжело дыша, я беспомощно остановился.
      Мой пес тоже встал, сохраняя между нами приличную дистанцию. И тут до меня дошло, почему вдруг он увидел во мне врага. Я поднял ружье над головой так, чтобы мой перепуганный зверь мог хорошо это видеть, и бросил без всякого сожаления, в общем-то, дорогую вещь под откос.
      На этот раз Кир правильно понял меня. Без грохочущей штуковины, пахнущей порохом и смертью, я не представлял никакой опасности для него. Поколебавшись немного, он неторопливо потрусил ко мне.
      Я осознал свою вину, и когда он приблизился, стал виниться и рассказывать ему, какой я все-таки дурак.

* * *

      Постепенно к нам вернулось хорошее настроение. Может быть, мы и ушли бы из леса в таком настроении, если бы я не увидел зайца.
      Ушастик неспешно прогуливался под откосом недалеко от моего ружья. То ли был глухой и слепой, то ли мы как охотники не производили на него должного впечатления. Но как бы там ни было, а во мне взыграло самолюбие и еще проснулся охотничий инстинкт.
      Уж слишком близка была добыча и слишком она была глупа, чтобы не оказаться в моем рюкзаке.
      Дело оставалось за малым. Надо было спуститься под откос к зайцу и взять ружье. А там уж… Ну, заяц! Погоди!
      Стараясь не шуметь, я достал поводок, пристегнул к нему Кира и со спокойной душой стал спускаться вниз. Все свое внимание я сосредоточил на скользком откосе и на помощника глянул только тогда, когда почувствовал, что он-то как раз и не собирается сползать за мной. Широко расставив лапы, он уперся ими в снег и жалостливо смотрел на меня.
      Я посильнее потянул поводок, он посильнее уперся.
      — Ты хоть соображаешь дурень, что делаешь?! — зашипел я. — Мы можем с зайцем вернуться домой! Представляешь, как будет умиляться наша хозяйка, глядя на тебя придурка!
      Представлять он ничего не хотел, а если что-то и соображал, то соображал по-своему.
      — Ну, не трусь! — принялся я умолять его. — Сейчас ты поймешь всю прелесть настоящей охоты, и в тебе проснутся инстинкты твоих предков!
      Пес полагал, что ничего этого ему не нужно, и уже сердито глядя на меня, продолжал упираться всеми четырьмя лапами.
      — Да ты что! — возмутился я. — Зайца, что ли, боишься? — и рванул поводок к себе.
      Мы оба скатились под откос. Шума получилось много, вполне хватило бы и на глухого зайца, и наш показал нам только подпрыгивающий зад.
      — Эх, ты! — принялся я упрекать своего охотника. — Могли стать браконьерами и по твоей милости не стали. Честный уж больно ты и трус соответственно такой же. Пойдем хоть след понюхаешь.
      Он пошел. Но шел против своей воли. Я почти что тащил его.
      Я решил больше не церемониться с ним, и, подтащив к заячьим пятачкам, с горечью сказал:
      — Нюхай и соображай, какого зверя мы упустили!
      Кир осторожно потянулся к ближайшему отпечатку чужих лап.
      Сунул в него нос и замер так, словно что-то вспоминал.
      Рывком подвинулся вперед, так же поколдовал над другим отпечатком. Я понял, что в нем просыпаются охотничьи инстинкты, и ликовал в душе.
      А пес теперь размышлял гораздо меньше. Удовлетворенно фыркнув, он поднял около своей морды фонтанчик снега, тряхнул головой и с места рванулся в бешенный галоп. Это произошло так быстро и так неожиданно, что я не успел как следует вцепиться в поводок.
      Он выскользнул из моих рук, и Кир, почувствовав свободу, издал истошный, душераздирающий звук, что-то вроде «И-и-и!».
      Он исчез в той же чаще, куда только что ускакал заяц. Там не было поездов, но там были волки и неизвестно еще, кого они предпочтут: тощего косого или хорошо упитанного домашнего любимца.
      Я тоже завопил не хуже своего обезумевшего помощника. Чуть не плача, я помчался вслед. Но тут же остановился, вовремя поняв, что дело это теперь не столько бесполезное, сколько вредное. Набегавшись вволю, поняв бессмысленность такой погони, Кир мог вернуться назад по своему следу, и я должен был оставаться на месте.
      Я с тоской слушал, как удаляется от меня его «и-и-и», и сердце мое сжималось, я уже был готов думать, что в последний раз слышу его голос. И вдруг «и-и-и» оборвалось. Неожиданно. Так же неожиданно, как и возникло.
      Мгновение в лесу стояла зловещая тишина, а потом я услышал, как мой друг жалобно повизгивает и скулит. Жуткие картины представились мне. Я бросился на помощь, забыв о стенокардии и ружье.
      Через минуту спринтерского бега по глубокому снегу я увидел Кира. Целый и невредимый, счастливо размахивая хвостом, он рванулся навстречу мне, но поводок, зацепившись за сук срубленного дерева, не пустил его.
      Обессиленный, я упал рядом со счастливым охотником.
      Как я благодарил Бога за то, что в наших лесах полно всякой бесхозяйственности! И рубят их, и уничтожают и городские огородники и деревенское мужичье, и делают это, когда угодно и кому как заблагорассудится. А у нас, кроме лесов, еще и другого богатства полно. Не зря так зарятся на наши богатства толстосумы свои и зарубежные.

* * *

      Возвращались мы домой с охоты через поляну, на которой по разрешению горисполкома Гелия выгуливала свою собаку. Конечно, я мог бы с Киршей пройти и стороной. Сначала я даже и думал так сделать, но почему-то сделал наоборот. Может быть, оттого, что уж очень грустной и одинокой выглядела Гелия на заснеженной поляне.
      А может быть, оттого, что она пристально смотрела в ту сторону, откуда мы с Киром обычно появлялись, и мне захотелось появиться е другой стороны и не то, чтобы обрадовать ее, но как-то приятно удивить. В общем, мы «нарисовались» за ее спиной.
      Дара первая заметила нас и гумкнула приветливо. Гелия обернулась и просияла. Нет, она не просто просияла, она расцвела так, как это умеют делать молодые женщины и зимой, и летом, и в любое другое время года и суток. Хорошо, что она не злопамятна, а то ведь подходил и не знал, то ли ругаться начнем, то ли мириться будем. Теперь все стало ясно. Наши дружеские отношения продолжаются!
      Она глазами ощупывает рюкзак за моей спиной. Из него торчит зачехленное ружье. Придает мне дополнительный вес и возвышает меня в ее глазах.
      — А вы, оказывается, в самом деле охотник.
      — А то как же! — не без гордости восклицаю я. — Трепаться — не в моих правилах.
      — И что-нибудь несете?
      — А то как же! — отвечаю теперь уже весело и хлопаю рукой по болотным сапогам, которые лежат в рюкзаке и которые прихватил с собой по недомыслию.
      Но это я знав, что хлопаю по сапогам, а она-то этого не знает, и ей ужасть, как хочется узнать, что я несу.
      И она напрямую спрашивает:
      — А что там, если не секрет?
      — Мне нечего скрывать. Я не браконьер. Что положено было по путевке, то и взяли.
      — А что вам было положено? — допытывается она.
      — Двух тетеревов для первого раза разрешили добыть.
      — И вы их убили?
      Я морщусь, как от зубной боли.
      — Охотники так не говорят. Грубо очень. Что значит — убили?!
      — Это значит, лишили двух невинных птичек жизни.
      Она хлопает ресницами, и мне кажется, ее глаза блестят от слез.
      — Какое ханжество! — изображаю я на лице негодование. — Вы за свою маленькую жизнь наверняка вагон мяса съели! Переведите-ка все это в курочек, поросеночков и бычков. Солидное стадо подучится! А теперь еще вот ваша собака помогает вам со вторым вагоном разделаться. Вон какая морда довольная, и все от того, что хорошо кушает.
      Гелия обиженно и сердито смотрит на меня.
      — А что ваша помогает вам делать?
      Я с достоинством принимаю вызов:
      — У меня — охотник! Ничего зря не ест! Если бы путевка не лимитировала нас, у меня был бы полный рюкзак дичи, и зайца еще прихватили бы. Теперь улавливаете разницу между нашими собаками?
      — Удавливаю, — вяло произносит она. — Но все равно я не люблю хищников. Мне моя Дара милее.
      Это она уже говорит, уходя от нас по направлению к своему дому.
      — Что ж, по-вашему, мы- хищники? — кричу я гневно.
      Не оборачиваясь, она едва заметно кивает головой.
      Ну, кой черт занес меня на эту поляну! Ну, все настроение пропало. А ведь так было хорошо… даже живыми с охоты вернулись.

* * *

      Жена страшно удивилась нашему раннему возвращению.
      — Привет! — воскликнула она. — Время еще обеденное, а вы уже наохотились.
      — А что делать? — устало вздохнул я, сбрасывая рюкзак в прихожей. — Этого нашего домашнего зверя нельзя в лесу с поводка спустить.
      — Да ну! — изумляется она.
      — Вот и да ну! — передразниваю я и неторопливо раздеваюсь, посматривая на диван, возле которого уже вертится горе-охотник. С кем поведешься, от того и наберешься. Умные охотничьи собаки сами выбирают, с кем им идти на кровавый промысел. У этого нет выбора…
      Устал бедняга и страху натерпелся.
 
      — А что же случилось? — спрашивает жена, расстилая на диване для любимой собаки одеяло.
      — Случилось то, что и должно было случиться с настоящим охотником. За зайцем погнался, сломя голову.
      — Ого! — восхищается она. — А ты что в это время делал?
      Ужасно неприятный вопрос…
      — Я?… Я тоже бежал.
      — С ружьем или без ружья?
      Господи, какие детали!…
      — Ну, разве с ружьем за ним угонишься.
      — За кем это за ним? — подозрительно смотрит на меня супруга.
      Я ужасно не хочу, чтобы она узнала правду. Ее настойчивое стремление к истине угнетает меня, но я пытаюсь держаться и надеюсь все свалить на зайца.
      — Как это, за кем? — гордо поднимаю я голову и тут же под пристальным взглядом жены опускаю, и уже тоном ниже говорю:
      — И дураку ясно, за кем…
      — Так ты, выходит, чуть было не проворонил его?!
      Господи, но почему женщины и учатся в школе лучше нас, мальчишек, и порой даже лучше нас, мужчин, соображают?! Как я не хотел, чтобы она додумалась до того, до чего уже додумалась!
      — Но опыта-то нет никакого, — лепечу я в свое оправдание.
      — Больше я тебе не позволю брать его в лес! — решительно заявляет хозяйка. — Пес у тебя водяной, покупай лодку и на Ильмене ловите с ним уточек. Лесов там нет, одна вода — видно далеко, бог даст и не потеряетесь.
      — Может быть, и мне в лес не ходить? — робко предлагаю я.
      — Не-не! Ты ходи! Ружье купил — теперь оправдывай его!
      Зря я сболтнул про зайца… она себя уже в шубе заячьей видит… А я стою в дверях в одних подштанниках и, в общем-то, имею жалкий вид босяка. Но она этого не замечает. Она всецело занята собакой.
      — Охотничек ты наш! — говорит она псу и, ласково поглаживая его, приглашает улечься на диван.
      Дважды просить себя он не заставляет.
      — Такая умная собака и дураку досталась! — сокрушенно качает супруга головой.
      Ну и напрасно она так думает. Даже дураку ясно: в лесу хорошо, а на диване лучше. Меня так и приглашать не надо, я и без уговоров могу культурно полежать.
      Но не тут-то было. Повздыхав немного над нашим питомцем, она начинает присматриваться ко мне. Под ее, казалось бы невинными взглядами, я чувствую себе как под рентгеном — неуютно чувствую. Есть что-то у нее на уме. Глаза смежил. Затаил дыхание… Жду. И не напрасно жду. Окончательно убедившись в моей никчемности, она после затяжной и изнурительной паузы вяло роняет:
      — Тебе надо постажироваться.
      Я вздрагиваю. Гневно распахнув глаза, решительно возражаю:
      — Никуда я не поеду!
      — Ты думаешь, я тебя за границу пошлю? Мне еще не чуждо сострадание и милосердие. Там без меня ты пропадешь. Тебе надо научиться охотиться в наших родных лесах. Я не верю, что ты ни на что не годишься. Я не хочу в это верить и найду тебе наставника. Есть у меня один на примете. Благородный человек. Не пьет, не курит, и ружье, судя по его рассказам, уже не один раз оправдал.

* * *

      — Естественный отбор вкупе с неестественным, навязанным людьми, создал удивительную породу собак, — объясняю я жене, запихивая в рюкзак болотные сапоги. — По своему умственному развитие они превосходят волка, но исключительно преданы человеку и без людей не мыслят своего существования. Хотя независимость лайки — одна из главных ее особенностей и основная черта характера.
      — Кто о чем, а шелудивый о бане, — сердится она.
      Мой покладистый характер не дает ей покоя. Но я не обращаю внимания на этот грубый выпад, я пытаюсь умиротворить ее своей собачьей ерундицией.
      — У лайки есть что-то от кошки, которая любит гулять сама по себе. И охотится лайка своеобразно. Пока она не выйдет на зверя, охотник практически не видит и не слышит ее, разве что изредка мелькнет между деревьями.
      — Так ты, что, на охоту собрался?
      Я ждал этот вопрос. Бодро отвечаю:
      — Сама говорила, что стажировка мне необходима. Забыла, что ли, что состыковать меня хотела… А тут случай подвернулся. Один мой знакомый, узнав, что я купил ружье, уговорил меня поехать с ним на охоту. А у него — лайка. Охотничий инстинкт и умение лайки охотиться не идут ни в какое сравнение с возможностями других ее сородичей по профессии.
      — Ты кончай заливать! Я его знаю?
      — Сомневаюсь. Он очень скромный человек. Не дебошир и не пьяница, и нашим дворовым сплетницам к нему не подкопаться.
      — С трудом верится в его приличное воспитание, но раз он у нас не на слуху, то, пожалуй, можно на него и положиться…
      В машине нас было трое, считая и собаку.
      Великолепный пес сидел рядом с хозяином и с деловым видом посматривал на великолепные зимние пейзажи, мимо которых мы ехали.
      — Лайка у вас — чистокровка, или как? — поинтересовался я.
      Мой попутчик глубокомысленно поиграл толстыми губами и окинул меня насмешливым взглядом:
      — Все лайки — чистокровки. Решайте сами: этих собак сама природа создала, они насчитывают не одно тысячелетие и к научной кинологии в силу своего возраста никакого отношения не имеют.
      Древняя Греция — родина науки о собаках — как государственное образование возникла гораздо позже.
      — Кинология в точном переводе означает слово о собаке, — в тон ему сказал я. — В Древней Греции она не имела никакого отношения к науке. Это, если так можно выразиться, был своеобразный литературный жанр, и, пожалуй, такое определение — ближе всего к истине. Греки восхваляли собаку в стихах и прозе и некоторым псам воздавали почести более высокие, чем их собственным хозяевам.
      — А вот это — не справедливо. Каков хозяин — такова и собака. Они — в одной связке, и славу, и бесславие делить между ними надо поровну.
      Он как будто бы немного поскучнел, но я в тот момент этому не придал значения, а только весело заметил:
      — С претензиями обращайтесь к древним грекам.
      Он охотно согласился и явно был удовлетворен тем, что его попутчик оказался таким толковым. А я любовно почесал пса за ушами, и у меня невольно вырвалось:
      — Хорош сукин сын!
      — Хорош-то хорош, — проворчал хозяин, — да убежит он от меня в лесу.
      — Так зачем же вы взяли его, если уверены, что он потеряется? — удивился я.
      — Вы не так поняли меня. Лайка не может потеряться в лесу.
      В городе — это другое дело, чуть не доглядел — и нет собаки. А на охоте он убежит к вам. Видите ли, по его мнению, я плохо стреляю…
      А этот сукин сын с гонором, зря лапы набивать не станет. Хотя… чего уж тут греха таить, может быть, когда-то раз-другой и промазал…
      О подобных собаках я уже слышал, а вот встретиться со столь критически настроенным кобелем пришлось впервые.
      — Не расстраивайтесь, — рассмеялся я. — У меня тоже кривое ружье.
      Мы не «взяли» зайца, хотя, будь попроворнее, могли бы убить косого. Но пока мы брали ружья на изготовку, след его простыл. Мы не «взяли» тетерева, хотя могли запросто расстрелять птицу в воздухе даже из наших «кривых* ружей, если бы наш пес не «повис» у пернатого хитреца на хвосте.
      Мы запросто могли «взять» белку, которую он сам облюбовал на елке, но не стали стрелять. Слишком красив зверек, и убить его вот так за ненадобностью, ради охотничьего азарта, у нас руки не поднялись.
      Всякая хорошая охота кончается традиционным столованием.
      Если бы это было не так, многие бы заядлые охотники бросили бесперспективное занятие. Женатые мужчины, настоловавшись, говорят о работе и о политике. Особаченные мужики, стоит им только чуть-чуть раскрепоститься, начинают превозносить своих собак.
      Наш помощник терпеливо ждал своей очереди и дождался.
      — Лайка — не гончая собака, — сказал его хозяин, опуская в мусорное ведро одну за другой две пустых поллитровки. — Кругами бегать вместе с зайцем мой не будет. Свою задачу он выполнил, косого поднял, а мы с тобой слишком долго целились… вот и закусывай теперь вареной колбасой.
      — Дичь тоже хорошая закуска, если приготовить ее с умом, и домой мы пришли бы не с пустыми руками, — беззлобно заметил я.
      — Лайка — не легавая собака, и мой пес все сделал правильно!
      Ну, посмотри его глазами на нас с тобой! Он поставил косача на крыло? Поставил! А мы с тобой, что делали?… То-то и оно! А мой пес, еще раз скажу тебе, не легавая собака, и он не мог, раскрыв рот, равнодушно смотреть, как улетает дичь. Я же предупреждал тебя, что он не верит в меня, а на зайце и ты оплошал. Вот он и вынужден был взять инициативу, если можно так выразиться, в свои лапы.
      — Да, лапы у него быстрые, как у борзой…
      — Борзой в лесу делать нечего! На первой же встречной березе она оставит свои мозги. И потом, вся эта мелюзга — для лайки не добыча. Лайка работает по крупному зверю. Вот если бы он встал на след кабана или лося, вот тогда бы… — мечтательно произнес хозяин гаража, срывая пробку с третьей поллитровки.
      Я поспешил укротить его фантазии:
      — У нас нет лицензии на отстрел крупной дичи… то бишь, кажется, зверей, — тактично напомнил я ему, подставляя свой стакан под струю благодатной жидкости.
      — Нет и не надо! — не отрываясь от розлива, решительно возразил он. — Обойдемся вареной колбасой. Ее тоже не поймешь из чего сделали… может быть, даже из кабана. А вот если бы нам попался медведь, мой бы запросто сцепился с ним, и без всякой на то лицензии у нас была бы медвежья шкура.
      Наш четвероногий охотник сидит около машины, и всем своим видом утверждает, что мы правильно говорим о нем, и, сохраняя неподражаемое достоинство, терпеливо ждет, когда люди расщедрятся на очередной кусок вареной колбасы.
      Всякая хорошая попойка для члена городского охотничьего общества кончается вытрезвителем или домашней головомойкой. Деревенский охотник может и за околицей протрезветь, и таким образом избавить себя от многих неприятностей.
      Домой я ввалился поздно вечером, раскрепощенный и с зачехленным ружьем за спиной.
      — Вот какой ты с охоты пришел… — угрюмо констатировала жена факт моего возвращения.
      Я не слышу злой иронии в ее голосе. У меня прекрасное настроение, и сейчас даже родная супруга запросто испортить его не может.
      — Как ты догадалась, милая? — бурчу я себе под нос, выражая искреннее удивление. — Или ружье порохом пахнет?
      Она воротит нос от ружья и от меня.
      — Не люблю, когда подтрунивают надо мной, — сердится она и презрительно щурит глаза. — Рюкзак пустой… С пустыми руками явился… Никак не могу ваять в толк, с какой собакой ты ходил на охоту?
      Улыбка на моем лице становится еще шире. Я готовился к худшему и на более строгое дознание. А это разве вопрос? Я с радостью отвечаю:
      — С лайкой, дорогуша, с лайкой!
      Супруга опять ощупывает меня все тем же презрительным взглядом.
      — Вот у одного моего знакомого, — наконец говорит она, — гончая собака, так она на охоте притащила ему целую палку вареной колбасы. Туристы где-то расслабились, ну она и воспользовалась их ротозейством.
      — Лайка, с которой мы охотились, тоже любит вареную колбасу, с широкой улыбкой на лице объясняю я. — Но, к сожалению, она не умеет воровать. Мы имели дело с благородным животным, и для него дурной пример — не заразителен.
      — Если бы ты знал, каким перегаром от тебя несет, ты бы вообще заткнулся! А вот другой мой знакомый не пьет… с кем попало, и у него легавая собака. Так он с помощью своего сеттера в прошлый охотничий сезон двух бекасов добыл.
      — Бекас — птичка соизмеримая с воробьем. А лайка мелочиться не станет. Лайка по крупному зверю работает, но ничего приличного мы не встретили в лесу. Вот если бы нам попался медведь… из его шкуры могла бы получиться великолепная шуба для тебя.
      — Да куда же мне, такой хрупкой женщине, медвежья шуба! — решительно запротестовала жена. — И машины у нас нет, чтобы я могла ходить в медвежьей шубе.
      — Милая! — с нежностью восклицаю я. — Женщине от престола легче отречься, чем от шубы. Но я принимаю твое самоотречение! Ты, как никакая другая женщина, самокритично оцениваешь свои возможности, и оставайся без шубы! У нас, действительно, нет автомобиля, где бы ты могла чувствовать себя в полной безопасности, а в такой шубе бродячие лайки мигом задерут тебя. Вот соболья шуба — совсем другое дело, она не такая тяжелая, и в ней ты могла бы не только ездить в машине, но и при случае милиционера крикнуть.
      Жена подходит к зеркалу и теперь уже пристально всматривается в него.
      — Да, — после короткого раздумья произносит она, — соболья шуба — совсем другое дело, и она была бы как раз к моему лицу.
      — Эх, женщина! — хихикнул я. — Размечталась! А самой и невдомек, что в наших краях соболь не водится!
      — В Индии его тоже нет, а шейх индийский подарил такую шубу гастролирующей актрисе, и никакой-нибудь проститутке, а замужней женщине. А я, если бы ты не потратился на ружье, могла бы в новом пальто щеголять, мое-то, старое, совсем уже вид потеряло.
      Она нервным движением выдернула ружье из чехла и, направив стволы на свет, заглянула в них.
      Я не обращаю на это внимание. Мой ум занят другим. Я пытаюсь вспомнить, есть ли в Индии шейхи, и если есть, то за кем они там стреляют?… И вдруг с ужасом вспоминаю, что на охоте ни разу не пальнул.
      — Дорогая! — кричу я срывающимся от волнения голосом, — Не беспокойся понапрасну? Ружье я уже почистил, и порохом оно не пахнет!
      — Видишь ли, дорогой, — медленно произносит жена и направляет стволы прямо в мою переносицу, — каждое дуло я заткнула тряпкой, в этом ты можешь убедиться сам… Ну, так скажи мне теперь, до-ро-гой, с какой собакой ты охотился и у какой стервы нажрался?

* * *

      Благородные люди зря чужой коньяк не пьют. Тот товарищ, который без волынки принял меня в охотники, оказался благородным человеком.
      — На лося не хотите сходить? — как-то позвонил он мне.
      «А почему бы и нет? — подумал я. — На тетеревов уже ходил.
      Зайца чуть было не убил. Теперь можно попробовать силы и на более крупном звере».
      — Я-то хочу, — сказал я. — Лосятинка нам не помешала бы, и ружье надо оправдывать… Но вот как быть с моим здоровьем? Ведь на такой, охоте, как я понимаю, ноги нужны. А у меня уже сердечко не то.
      — Ну, что вы! — засмеялся он. — Ваши понятия об охоте страшно устарели. Техника приблизила нас к природе! Когда есть колеса ноги ни к чему. Мы вас прямо к номеру подвезем. И лося выгоним прямо на вас.
      Последние слова смутили меня. По сравнению с лосем я был маленькой букашкой, если уж выражаться аллегорическим языком, и лось, без всякого преувеличения, мог спокойно раздавить меня одним копытом, забодать одним рогом.
      — А что я тогда буду делать? — не в силах скрыть тревоги спросил я, и мой голос прозвучал немного растерянно.
      — Пальнете но нему да и только.
      — А если он не выскочит?
      — Тогда и беспокоиться не о чем.
      Его голос, в отличие от моего, стал звучать немного раздраженно. Это обычная реакция нормальных людей на дураков. Но я уже сориентировался и таковым себя не чувствовал. Более того, я был убежден, что и лось не дурак, выскакивать на меня не станет, и палить мне не придется. К пальбе у меня после поездки в лес с Кирюшей закрепилось отрицательное отношение.
      В общем, в душе я надеялся только прогуляться в компании приятных мужчин по зимнему лесу, а заодно и поднять свой престиж, как охотника, в глазах жены. И стараясь больше не раздражать собеседника, дал согласие.
      Только я повесил трубку, жена тут как тут.
      — Ну, как, уговорил он тебя?
      Так вот откуда его благородство! Это, значит, на стажировку я должен идти.
      — Подумаю еще, — вяло произношу я.
      — И думать тут нечего! — забеспокоилась она. — Это настоящие охотники! Не пьют, не курят, чтобы вредными своими запахами, как он мне рассказывал, зверей не распугать. И ты не вздумай на глазах благородного коллектива нажраться! Все из тебя вытряхну, все карманы повыверну и только после этого из дома выпущу!

* * *

      Ранним воскресным утром, когда было еще темно, нас любителей лосятины собралось человек пятнадцать-двадцать. Подкатила грузовая машина, и мы забрались в железный ящик, установленный на ее кузове.
      Сначала езда была сносной, но вскоре началась страшная болтанка. Охота — пуще неволи, и приходилось терпеть. Не все могли делать это всухую. Наиболее ранимые и нетерпеливые передавали друг другу огромную фляжку с какой-то вонючей жидкостью. И длилось это пиршество бесконечно долго.
      Наконец машина замерла. Мы вывалились из насквозь промороженного ящика на заснеженную поляну.
      Светало, и тишина в лесу стояла гробовая. За штамп и самому неудобно, но где в наше время может быть тише.
      — Ну, кто, мужики, еще лыко вязать может? — спросил тот, который выпил мой коньяк осенью.
      Здесь он, по всей видимости, был старшим, но на ногах стоял нетвердо. То ли с осени еще не протрезвел, то ли с утра пораньше успел набраться. Большинство мало чем отличалось от него и тупо смотрело на своего предводителя, не понимая, зачем они в наше-то время всеобщего благосостояния должны мочь лыко вязать. Сообразительных оказалось всего четверо вместе со мной. Наверняка трезвая троица, как и я, когда-то страдала какими-нибудь сердечными недугами.
      — Вот вы и будете стоять на номерах! — обвел нас помутневшим взглядом тот, который принял меня в охотники. — И чтоб глаз не моргнул и рука не дрогнула!
      — Не моргнем, не дрогнем, — вразнобой ответили мы.
      — Ну-ну! — одобрительно потряс он пьяной башкой. — Веди их, Фомич, на номера!
      К нам подскочил мужичок в валенках с румяной от мороза к сивухи мордой. Очевидно, это был местный егерь.
      — Айда, ребята! — приказал он.
      И мы пошли в безлюдный и беззвучный лес.
      А старший крикнул нам в спину:
      — Технику безопасности соблюдайте! Выше головы не стрелять!
      — Не стрельнем… Будем блюсти… — опять не очень дружно ответили мы, и без особого энтузиазма стали месить глубокий снег.
 
      Идти пришлось недолго. Вскоре красномордый мужичок поставил меня между тремя невысокими елочками.
      — Это будет твой номер! — сказал он.
      Со смешенным чувством тревоги и страха огляделся я на новом месте. Притаившийся огромный заснеженный лес ничего хорошего не сулил, а елочки не могли спрятать меня от озверевшего зверья.
      — Почему это старшой предупредил нас выше головы не стрелять? — спросил я у егеря, чувствуя заранее, что в случае чего палить буду куда попало.
      Тот наморщил лоб, похлопал заиндевелыми ресницами и вдруг расхохотался!
      — Да потому что лось не летает, а по земле бегает! — и с сочувствием глядя на меня, в свою очередь поинтересовался: — Ты, что, совсем тупой?
      Я презрительно отвернулся от деревенского пьяницы.
      Стоять пришлось долго. Мороз начал докучать, и я стал подумывать о мягком и теплом диване и завидовать своей охотничьей собаке. Пес мой сейчас наверняка нежился в тепле и уюте, и плевать ему было на мытарства хозяина… А ведь я страдаю из-за этого урода.
      Вдруг словно что-то тяжелое упало в лес и с грохотом, и воплями покатилось в мою сторону. Я невольно поднял ружье и направил его в ту сторону, откуда накатывалась на меня волна диких звуков, словно пытаясь защитить себя от нее. И тут же опустил его, понимая всю нелепость своего порыва.
      Я знал, что это такое. Я ожидал этого. Но не представлял, как это выглядит жутко и нелепо на самом деле. Беспорядочная стрельба, свист, улюлюканье, дикий хохот и пьяные вопли радости — все это слилось в один страшный звук. Я представил, как звери и птицы разбегаются и разлетаются в разные стороны от ошалевшей толпы, и самому захотелось рвануть во все лопатки из леса. Что если выпущенная на волю городская пьянь выше головы не стреляет?!
      На всякий случай я присел… и увидел лося.
      Обезумевшие от страха звери, как я и предполагал, бежали кто куда, и на пути одного из них оказался я. Встреча со мной была столь неожиданной, что лось встал как вкопанный. Дальше все произошло само собой. Со страха я поднял ружье и выстрелил.
      Я увидел, как огромный зверь, подогнув передние ноги, грузно рухнул на землю. Земля содрогнулась, и снег с елочек холодными звездами посыпался на мое лицо.
      Пьяная компания, восторженно и победно ревя, подбежала к мертвому зверю.
      — Ну и выстрел!
      — А я думал, этот интеллигент ничего не может!
      — Да и мне он сначала пентюхой показался!
      — На вид — настоящий подкаблучник!
      — Я тоже подумал, что он — подъюбочник!
      Последние два голоса принадлежали тем моим попутчикам, которые, как и я, были трезвы. Возможно, они завидовали мне. Возможно, для них это была всего лишь психологическая разрядка.
      Их голоса слились с другими в один торжествующий вопль. Меня славили и восхищались мной.
      Но вот кто-то из них крикнул:
      — Рога ему!
      — Да-да! Они его! — поддержали предложение другие.
      Достав огромные ножи, они с особым охотничьим остервенением стали разделывать тушу.
      Это зрелище окончательно доконало меня. На душе стало страшно муторно, а самого начало тошнить.
      — Не надо мне ничего, — устало сказал я.
      — Как это, и рога не нужны? — удивился старшой.
      — Этого у меня и так полно, — соврал я только для того, чтобы они отвязались.
      И пошел к машине. А все пятнадцать или двадцать человек со страшной завистью смотрели мне вслед.

* * *

      Диван и телевизор — разве человечество могло придумать что-нибудь лучше!
      Мы с Киром лежим на диване, как разумные существа особенно хорошо понимающие прелесть такого отдыха. Я уже не завидую своей охотничьей собаке. Наоборот, я думаю, как все-таки далеко ушел человек в своем развитии от животного. Вот оно, это животное! Лучший мой друг и, может, моя единственная радость на этом свете! Спит себе, счастливо посапывая. А я, несмотря на то, что черти чего натерпелся на чертовой лосиной охоте, не сплю — чаек дудолю и телевизор посматриваю.
      У меня — более высокий интеллект, мой интеллект требует пищи для ума. Собаке такая пища совершенно ни к чему.
      Моя жена хорошо понимает это, старается тянуться за мной.
      Тоже бодрствует и телевизор посматривает, да на меня изредка уважительно поглядывает.
      Но она — не на диване, а на стульчике притулилась. Диван хоть и большой, но рассчитан на двоих. Третьему на нем места нет.
      — Ну, ты хоть расскажи, как там что было? — не выдерживает она и начинает приставать ко мне с расспросами.
      Я форс держу. С рассказом не спешу. Чайком наслаждаюсь.
      Она терпеливо ждет. Она понимает, что не каждый день я хожу на лося.
      — Как, спрашиваешь, что было? — медленно и с большим достоинством произношу, полагая, что пора и голос подать, а то можно и переиграть. — А было элементарно… Пока пьяные охотники стреляли куда попало, я вмазал лосю как раз промеж глаз!
      — Врешь!
      Она смотрит на меня пренебрежительно, словно я какой-нибудь мелкий лгунишка.
      — Не лгу! — сохраняя достоинство, твердо говорю я.
      — Откуда там пьянь возьмется!? Там одни благородные люди!
      — А я вот трахнул его без всякого благородства.
      — А где тогда мясо?
      Ишь ты бестия! Мясо ей подавай!
      — Мясо в коопторг сдали. Так полагается!
      — Вот и заврался! — радостно кричит она. — Охотникам все равно мясо дают! — и с великим удовольствием передразнивает меня. — Так полагается!
      — Ну, не стал брать, — тихо и почти виновато роняю я.
      — Это как так не стал?! — вскинулась она и посмотрела на меня теперь уже так, как смотрят на не совсем нормальных людей.
      — Видишь ли… — я отвожу взгляд от телевизора. Я опускаю глаза. — Видишь ли, убивать надо учиться с детства… Все это оказалось выше моих сил.
      — Так ты убил лося или болтаешь? — гневно сверкнула глазами супруга.
      — А ну тебя к черту! — теперь уже злюсь я. — Звони ты этому… ну тому самому, к которому ты меня с коньяком посылала. Он подтвердит мои слова.
      — И позвоню!
      — И звони!
      Она хватает трубку и торопливо набирает нужный номер.
      «Этот» дома, и наконец до него доходит, о чем его спрашивают.
      Естественно, он говорит: «Твой завалил зверя». Конечно, он так говорит, потому что жена, открыв рот, несколько секунд стоит как парализованная. Она не может сообразить, как это я, такой маленький и невзрачный, завалил лося. Но вот она вспоминает, что у меня есть ружье, и улавливает смысл сказанного. И тогда в ней во весь голос начинает говорить ее практичность.
      — А почему же вы оставили его без мяса?
      «Этот» ответил, что я отказался не только от мяса, но и от рогов. Бесспорно, он так ответил, потому что жена сразу же воскликнула:
      — От каких еще рогов?
      «Этот» наверняка пояснил, что лось был с рогами, а за хороший выстрел охотнику полагаются рога, и наверняка объяснил, почему я отказался от премии.
      — Чего, чего у него много? — упавшим голосом переспросила супруга.
      «Рогов у него много!» — бесспорно весело и с садистским удовольствием повторил «этот».
      Жена потускнела и почти сразу же положила трубку.
      Несколько секунд она стояла в глубокой задумчивости, а потом как грохнет кулаком по столу!
      Кира словно ветром сдуло с дивана, а я захлебнулся чаем.
      — В общем, так! — довольная произведенным эффектом, почти спокойно сказала она. — Ноги твоей больше в лесу не будет!
      — Я и не рвусь в лес, но ведь ружье-то надо оправдывать.
      — Ружье будешь оправдывать осенью, на озере, как я сказала!
      Там кругом вода, людей нет, и не перед кем тебе будет позорить меня!
      — Да о чем ты? — изумился я.
      — О рогах, — сердито бросает она.
      — О каких таких еще рогах?
      — Ну, какие у тебя могут быть рога? — пренебрежительно фыркает она. — Только те, которые я тебе наставляю… якобы.
      — Ну, что ты, милая! — пытаюсь я успокоить ее. — Как это такое могло придти тебе в голову?! Я ведь не эти рога имел в виду.
      — А какие?
      Я опять отвожу глаза от телевизора. Я скромно потупил взгляд и тихо, без пафоса сказал:
      — Ну, те самые… на которых, помнишь, я до стенокардии иногда домой приходил.
      Лицо супруги светлеет. Конечно, она это прекрасно помнит, и уж она тут совершенно ни при чем!

* * *

      Когда мы все четверо, наши собаки и их хозяева, в очередной раз сошлись на поляне, Гелия первым делом спросила:
      — Ну, как охота?
      И улыбнулась. Ехидно так. Она все еще сомневалась в моих способностях. Ну да бог с ней. Главное, что не злопамятная. Улыбается. И у меня рот — до ушей.
      — Охота что надо! — охотно отвечаю. — Лося вот прошлый раз завалил.
      И грудь- вперед! А краешком глаз на пса своего смотрю.
      Его хвост так и ходит ходуном. Бесспорно, и собаке скучно одной на поляне. Даже Эльде мы рады. А может, Раде?… А может, Даре? А черт их знает! Кобель есть кобель. Какая ему разница. Одним словом, сукин сын — и ничего другого тут не добавишь! Ну и она тоже хороша! Так и стелется перед ним. О, мир животных инстинктов!
      — Вы его убили? — доходит до моего сознания вопрос Гелии.
      Загляделся на собачью эротику, размечтался…
      Я опять- грудь вперед, и не без хвастовства воскликнул:
      — А то как же!
      — Какой вы все-таки жестокий.
      — Опять двадцать пять! — я насмешливо качаю головой. — Не более жестокий, чем все остальные.
      Она не спорит. Значит, соглашается. И смирившись с убийством лесного гиганта, спрашивает:
      — А как же вы тащили его из леса?
      — До чего ж вы темная! — развлекаюсь я. — У вас нет никакого представления о современной охоте на лосей.
      Она не обижается. Она делает такую забавную мордочку и так жеманно пожимает плечиками, словно говорит: ну, где уж мне до вас.
      А я думаю, что ей и до моей супруги далеко. Плечики у нее совсем худенькие, как у девочки. И, может быть, еще рано требовать от нее, чтобы она разбиралась во всем на уровне повидавшей жизнь и умудренной житейским опытом взрослой женщины.
      — Лосиная охота… — начинаю разъяснять я, — это такая охота,…
      В общем, это такая охота, которая не любит дураков. На лосиной охоте нельзя терять голову и нужен верный глаз и твердая рука.
      — А я думала, на охоту только пьянствовать ездят, — тихо замечает она.
      — Откуда у вас такие мысли?
      — Муж у меня был охотником.
      Информация интересная и неожиданная. Я удавлен.
      — А вы уже замужем успели побывать?
      — А то как же? — почему-то надменно смотрит она на меня и, сощурив рыжие глаза, добавляет. — Только недолго.
      — Год, два? — пытаюсь уточнить я.
      — Еще чего не хватало! Всего месяц.
      Любопытство подсказывает очередной вопрос:
      — Еще раз счастье не пытали?
      Она брезгливо морщится. Реакция ее на очередное замужество куда уж как ясна, но она еще поясняет:
      — Одним разом сыта по горло. Не дай бог, опять попадется охотник до чужих баб.
      Теперь мне понятно, почему у нее собака. Без мужа хорошо, да одной плохо.

* * *

      Больше на зверя я не ходил. По требованию жены, всю оставшуюся жизнь решил посвятить птичкам. Да и Кир — пес легавый, запрограммирован на птичек, надо было только натаскать его, говоря по-простому, научить охотиться.
      Никто не любит учиться. По себе это знаю. И как приходится маяться с нерадивыми учениками, тоже представляю. С моим слабым здоровьем и расшатанной нервной системой за такое дело просто нельзя браться. Нужен был солидный отдых перед этим делом.
      Когда я поделился своими мыслями с женой, она тут же принялась ворчать:
      — Вечно, как весна приходит, тебе надо куда-нибудь смотаться!
      — Не куда-нибудь, — спокойно растолковываю я ей, а на юг. — Конкретное место. На юг всех и всегда тянет. И с билетами туда — вечная проблема.
      Она пытается оттянуть это мероприятие.
      — Поедешь осенью! — решительно говорит. — Осенью там все фрукты. Они как ничто благотворно действуют на твое здоровье!
      — Фруктов осенью и у нас — завались! Они такие же, как и на юге, а может быть, даже и дешевле. И потом, кто меня на осеннюю охоту настраивает? Разве не ты требуешь, чтобы я оправдывал ружье, и таскал тебе уточек по осени?!
      Но жена осталась глуха к моим доводам.
      А солнце апрельское с каждым днем поднималось выше. В Сочи на футбольных полях уже травка зеленела. По телевизору сам видел.
      Загрустил я… Жена заметила мою грусть и махнула на меня рукой.
      Я сразу воспрянул духом. Но радость свою затаил. И деньги брал из ее рук, не глядя ей в глаза, чтобы она случайно в моих глазах какую-нибудь смешинку не заметила. Хотя веселиться особенно было нечему. С деньгами она расстается очень тяжело. Старался только ради перестраховки. И она тоже, наверное, только ради перестраховки дала мне тощую пачку мелких купюр. Побоялась, что деньги будут оттопыривать карман. По ее мнению, оттопыренный карман привлекает не только карманников. С таким карманом, опять-таки по ее мнению, я запросто мог стать разносчиком иммунодефицита. А к дефициту у нее с детства было болезненное отношение.
      В общем, я и не смеялся, но и спорить не стал. Времени на дискуссии не оставалось. Я погладил Кирюшу и сказал ему:
      — Слушайся хозяйку. До моего возвращения постарайся не очень проявлять свой интеллект, чтобы понапрасну вам тут не скандалить. А как только встанет трава, я вернусь и начну учить тебя охотиться.
      — А когда трава встанет? — живо поинтересовалась супруга.
      — Э… Э… — замялся я. — Точно не скажу. Все будет зависеть от погоды!

* * *

      В приморском городе меня поселили в одной комнате с двумя мужиками. Комната оказалась тесной и душной. Мужики подошли к окну и распахнули его.
      За окном был вечер. И еще было море. И между морем и окном стояла цистерна с вином.
      — Не то, что у нас, — задумчиво сказал один из квартирантов, — Совсем другой коленкор!
      — Да, — охотно согласился с ним второй. — Пьянящий воздух свободы!
      Они посмотрели друг на друга и одновременно воскликнули:
      — Благодать! Не пора ли нам поддать? — и грубо уставились на меня.
      — Я пас, — запротестовал я. — У меня стенокардия!
      Они выпили вдвоем, и вдвоем тут же исчезли.
      Через пару дней один из них появился. Вид у него был жалкий и из глаз капали слезы. Он сел на свою койку и уронил голову на грудь.
      — Как это гадко! — в отчаянии прошептал он. — У меня такая жена!
      Чистенькая, светленькая, ну прямо — ангелочек!
      Я поспешил утешить его:
      — Стоит ли из-за этого переживать! У меня, скажу я вам по секрету, тоже есть жена — и не совсем ангел. Но я же ведь так не отчаиваюсь! Мужайтесь!
      — Мне не на что мужаться, — простонал он. — Эта чувырла размалеванная оставила меня совсем без денег.
      — Моя тоже не очень щедрая. Но это не повод, чтобы так отчаиваться. Я готов помочь вам в беде…
      — Мне нужно пять рублей на телеграмму домой.
      Я дал ему пятерку, и он благодарно зашептал мне в ухо:
      — Как хорошо, что у вас стенокардия! Вы даже не представляете, какое это счастье.
      Он ушел растроганный, а через мгновение появился второй квартирант. Вид у него был такой же растрепанный и помятый, как у первого. Он тоже сел на свою койку и уронил голову на грудь, Я, не мешкая, полез в карман. А он произнес упавшим голосом;
      — Кажется, меня наградили…
      Этому, похоже, финансовая помощь была не нужна. Я вынул руку из кармана и холодно заметил:
      — Нынче награды не в цене.
      — У этой награды слишком большая цена, — прошептал он.
      — Ах, вот как! — обрадовался я за него. — Так, выходит, вы все эти два дня обмывали ее?
      Он хмуро посмотрел на меня:
      — Вы, случайно, не идиот?
      — Ну, что вы! У меня все дома! Это я вот от рук отбился, один оказался на этом благодатном курорте.
      — Ах, да! Я забыл. У вас — стенокардия!… — простонал он и заплакал.
      Я не стал мешать ему и на цыпочках вышел на улицу.
      Я по-новому посмотрел на южный город и увидел, что в нем все мужики пялят глаза на чужих баб. И это было оправдано. Все-таки весна. Море… тихих страстей. Тихий океан скрытых от любопытного взгляда страстей. И главное — свобода!
      А чего только не способен натворить расконвоированный человек.
      Но у меня у самого настроение было какое-то ненаучное. Я не находил себе места и слонялся но чужому городу совершенно бесцельно. И на женщин смотрел только на тех, которые шли вместе с собаками. Меня привлекали не сами женщины, а их четвероногие друзья.
      Вскоре я понял, что тоскую по своему Киру, и на четвертый день не выдержал — пошел звонить домой.
      — Как там Кирюша? — без обиняков спросил я у жены.
      — А чего это ты вдруг о нем вспомнил?
      — Заскучал, — откровенно признаюсь.
      — По одной собаке или и по мне тоже?
      — По двум, и по тебе тоже.
      — Врешь ты все! Деньги потребовались, вот и звонишь!
      Меня всегда злит, что она очень хорошо знает, когда я вру и что мне нужно. Но ведь по собаке-то я в самом деле скучаю.
      — Не вру! — кричу что есть мочи в трубку.
      Но она уже оседлала своего конька.
      — А где твои деньги? — пропустив мое заверение мимо ушей, кричит она.
      — Что за вопрос! — возмущаюсь я. — Раз я на юге, то и деньги мои на юге! Но было бы неплохо, если бы ты прислала еще чуток… на обратную дорогу.
      — Пришлю, когда трава встанет!
      — Здесь она уже встала! — ору я в отчаянии.
      Последовало долгое молчание. Я думал, она прикидывает в уме, какую сумму выслать, и, зная, как трудно дается ей такая арифметика, терпеливо ждал. Но у нее, оказывается, на уме было совсем другое.
      — Ты давай возвращайся домой! — неожиданно требует она. — Хватит придуриваться! Пес твой уже третьи сутки ничего не ест.
      — Скучает, значит… — озадаченно проговорил я. — Вот если бы и ты так скучала… ужас сколько денег мы наэкономили бы!
      — Хватит болтать, здесь каждое слово больших денег стоит. Вот на чем экономь, и, чтобы первым же рейсом, домой. Так, и деньги целее будут, и пес живой останется.
      Вот когда до меня дошло, что человек — раб своей собаки. Тут уж о своем собственном здоровье думать не приходится, когда вот так на психику давят.
      — Ладно. — пробормотал я. — Раз такое дело — лечу и…
      Падать не хотелось. Мой пес действительно мог умереть с тоски. Они, эти сукины дети, несмотря на всю их агрессивность, чрезвычайно преданы и, кроме хозяина, никого не любят.

* * *

      Наконец-то я сижу не за общепитовским столом, а за своим, кухонным. А какие котлеты! Божественный аромат. Ничего общего не имеющий со столовым. А размеры… Какие размеры! А чем берут котлеты, если не своей величиной! Я обжираюсь! И вспоминаю картину…
      Она запомнилась мне еще с детства. Голодный оборванец уписывает что-то большое, вроде калача, а мать смотрит на него с умилением, и по картине видать, думы у нее невеселые. Сама есть хочет, да калач-то всего один.
      Вот так же в точности смотрела моя жена на Кирюшу. В порядке исключения он сидел на кухне рядом со мной. Истосковался по мне, и уж я разрешил ему такую вольность. Хозяйка, не сводя с него глаз, скармливала ему из рук котлетину, а он не сводил с меня глаз и торопливо заглатывал куски, не пережевывая. Он явно спешил съесть не только то, что ему давали, но еще и то, что лежало на моей тарелке. Его рыжие глаза завистливо поблескивали, и до супруги наконец дошел смысл этого жадного собачьего взгляда.
      — Надо же, — зарокотала она добродушно. — Ведь жизнь отдаст за хозяина, не колеблясь! А как дело доходит до еды, так все его благородство улетучивается. Собака — и нрав собачий!
      — Это ты зря на него наговариваешь, — возражаю я мягко, продолжая уписывать котлетину. — Благородство в нем есть. Да еще какое?
      Некоторым людям, особенно женщинам, не мешало бы у него поучиться.
      — Это ты к чему? — насторожилась жена.
      — К его благородству, — невинно говорю я и уже без всякого вдохновения ковыряю вилкой оставшийся кусок. — Вот, к примеру, гуляем мы с ним по улице, он находит кость… сахарную. Ну, ты же знаешь, что это самая любимая его кость.
      Хозяйка согласно кивает головой.
      — Ну, так вот, — продолжаю я, — без скандала он такую кость никогда не отдает. Сколько шуму обычно из-за нее устраивает. И рычит по-страшному, и лает по-зверски…
      — Это он может, — поддакивает жена.
      — И вот, несмотря на все это, он может быть и благородным…
      — Каким же образом?
      — А вот каким! Уж если он отдаст кость мне, то больше никогда не вспомнит о том, что отдал.
      — К чему это ты клонишь? — опять насторожилась она.
      Я молчу и все свое внимание сосредотачиваю на еде. Я и так уже сказал достаточно много.
      — Это ты к тому говоришь, — взволнованно восклицает супруга, — чтобы я не требовала от тебя отчет!
      Я еще ниже наклоняюсь над тарелкой. А она, жена, конечно, а не тарелка, начинает набирать обороты.
      — Если пес не понимает цены котлетам и деньгам, то ты должен знать их цену. У тебя же, наверное, более высокий интеллект, чем у твоего друга.
      И она омрачает всю радость нашей встречи одним-единственным вопросом:
      — Где деньги, которые я тебе давала?
      Ах, как это гадко! Зачем люди придумали деньги и в дополнение к ним еще и супружескую жизнь, которая, естественно, невозможна без денег?!
      — На юге остались, — виновато бормочу я. — Не таскать же их взад-вперед с собой.
      — Не черт и носил тебя туда! — кричит она гневно, и ее глаза сверкают, как у Кирши, когда я отнимаю у него кость.
      — Откуда я мог знать, что там все так дорого… Там теперь одни девки только дешевые.
      — С этим дураком невозможно нормально разговаривать! При чем тут девки, когда мы речь ведем о деньгах!
      — Совершенно ни при чем, — охотно соглашаюсь я. — Потому ни с чем и приехал.
      — А другие мужья без подарка не возвращаются!
      И ушла со слезами на глазах.
      Мы остались вдвоем на кухне. Милый пес Кирша с превеликим удовольствием доедает свое лакомство, и плевать ему на грубую выходку хозяйки. А у меня пропал аппетит. А как спешил! Как спешил долететь. И деньги-то у нее я на подарок для нее же просил, а не для того, чтобы чем-нибудь одарить по прибытии. А приехал ни с чем и, оказывается, только собаке и нужен, да и то потому, что пес мой не знает цены деньгам, но умеет, как и всякая собака, бескорыстно любить вкусные домашние котлеты.

* * *

      Я смотрю на Гелию с восхищением. Она видит, что я смотрю на нее, но еще пока что не видит моего восхищения. Между нами пока что еще большое расстояние. Но мы с Киршей идем на сближение. Мы только что вышли на улицу, которая ведет к поляне для выгула собак, и вышагиваем степенно и важно. И как знать, может быть, Гелия ждет меня и ждет не первый день. А я, мерзавец, пока готовил себя к занятиям с Кирюшей, ни разу о ней не вспомнил. А вот теперь думаю: зачем это наши дурни так далеко ездят в поисках приключений на свою задницу? Приключений хватит и дома, надо только завести собаку.
      Я уже ничуть не жалею, что вместе с перелетными птицами вернулся домой. Да, конечно, если действовать с умом, то и дома можно не скучать. Вон она какая новгородская красавица! И стоит одна-одинешенька. И ничего не стоит. Все у нее бесплатно. А как глаза щурит! И за это тоже платить не надо… деньгами.
      Я не спеша, стараясь не уронить своего достоинства, подхожу к одинокой женщине, которой ужасно одиноко уже и со своей собакой.
      Ах, весна благотворно действует не только на мужчин!
      — Что-то долго не было видно вас? — говорит она мне.
      Я вижу в ее глазах грусть. Ах, если бы знать, по ком грустит это одинокое чудо природы!? Я слышу в ее голосе обиду… и не сомневаюсь: она обижается на меня, на мое невнимание к ней.
      — На юг ездил, — небрежно говорю я, с нежностью глядя в чистенькое, беленькое, совсем еще девчоночье личико.
      Она вскидывает вверх черно-рыжие брови. Она их не красит и правильно делает. Они у нее и без того красивые. А на юге все девки — размалеванные.
      — Не люблю юг! — произносит она задумчиво, видно, что-то вспоминая из своих южных приключений. — Там все какое-то дешевое.
      — Наоборот! — весело возражаю я. — Там все страшно дорогое, особенно — награды дорого даются.
      Она не спорит. Она только загадочно улыбается. Какая все-таки очаровательная женщина, эта Гелия. И кажется, мы начинаем понимать друг друга.
      Мне почему-то стало неловко смотреть ей глаза. Беспричинное и странное смущение. В моем-то возрасте. Я перевожу взгляд на собак… Они всецело поглощены собой. Им никто не мешает. Они чувствуют себя совершенно свободно везде и даже при своих хозяевах. Такая вот у них собачья натура. И только на поводке они теряют свое собачье чувство свободы.
      А у нас, кажется, намечаются, как сейчас говорят, точки соприкосновения… Ах, побольше бы этих точек! Соприкоснуться бы всем телом. Тьфу, какая мерзость приходит на ум.

* * *

      Мы с Кирюшей стали все позже и позже возвращаться с вечерних прогулок. А жена стала все чаще и чаще посматривать на меня с подозрением.
      — Что-то ты уж больно счастливым выглядишь? — сказала она однажды.
      — А с чего это мне печалиться? — безмятежно улыбнулся я. На улице весна! Смотришь, как к жизни все тянется, и самому жить хочется.
      — А мне, думаешь, жить не хочется?
      — С чего это такие разговоры? — удивляюсь я. — И дурак знает, что женщины живут дольше мужчин на одну собачью жизнь. Такая вот у нас неутешительная статистика.
      — Что это за жизнь?! Все дома и дома. Даже на собачью такая жизнь не похожа. Вот ты с ним по три раза в сутки гуляешь, а вечера вообще неизвестно, где проводишь. — На ее глаза наворачиваются слезы. — Меня тоже стадо тянуть на улицу. Ты мог бы и меня пригласить, когда вечером вы идете на прогулку.
      — Так вот к чему она затеяла весь этот разговор!
      — Да ты хоть соображаешь, что говоришь-то? — вознегодовал я. Ты хоть знаешь, что мы с ним ходим где попало? А с тобой так не погуляешь — у тебя туфли!
      — Я могу и без туфель.
      Я громко расхохотался. Нарочно — очень громко, чтобы она поняла, какую глупость сморозила.
      — Ну ты даешь! — На моих глазах выступили слезы. Она думает, во всяком случае, она должна думать, что слезы на моих глазах — от веселого смеха. — Ты, что же, собираешься, как Кирюша, босиком гулять?
      А ведь мы и по траве мокрой ходим, и по лужам грязным топаем. И в дождь, и в снег. В любую, как видишь, погоду. 0, женское недомыслие! я в отчаянье схватился за голову.
      — Да ты не переживай! — ласково улыбнулась супруга. — Я сапоги обую, те самые, в которых на картошку езжу.
      У меня все поплыло перед глазами. До чего же она смышленая! Я сник. И если не уронил голову на грудь, то только потому, что лежал на диване вместе с любимой собакой.
      — Ну, если так… — беспомощно пробормотал я.
      — Конечно, так! — радостно воскликнула жена и, скинув тапочки, полезла на антресоли за своими сапогами.
      — Не спеши, — остановил я ее. — Погода стоит ясная и теплая.
      Снега и дождя не предвидится… Можно и так.
      — Босиком? — обернулась она со счастливым видом.
      Я закатываю глаза к потолку. Господи, за что мне такое наказание?! И дома, и теперь вот еще и на улице… А там весна, и все такое, что обычно творят люди на глазах остального мира, просыпаясь от зимней спячки. Спросонья, так сказать. И уж теперь-то, на коротком поводке, ничего не сотворишь. Увы, такова супружеская жизнь. Если бы я знал, что она — такая, да я в жизнь не женился бы.

* * *

      Как я предполагал, так оно и получилось. Не успели мы втроем выйти из дома, как за нами увязался какой-то шкет.
      — Это ваша собака? — спросил он у меня, показывая рукой на Кира.
      Вопрос показался мне невинным, и я с готовностью ответил:
      — Моя?
      — А почему вы ведете ее на поводке, если она ваша?
      И этот вопрос показался мне вполне резонным, и на него я ответил охотно:
      — Чтобы под машину не попала.
      — А вы знаете мое маму, тетю Лену!
      Только дети могут так легко менять направление разговора и при этом совершенно не задумываться над тем, что они утверждают и при ком.
      Я искоса глянул на супругу. Всем своим видом она показывала полное безразличие к моему диалогу с недозревшим балбесом. Но годы супружеской жизни для меня не прошли даром. Я не сомневался, мозг моей половины сейчас работал, не боясь перегрева, и с огромной нагрузкой. Она лихорадочно вспоминала, каких Лен, черт бы их всех побрал, я знаю и не знаю. И если не остановить ее вовремя, она наверняка вычислит какую-нибудь бабенку и замкнет эту тетю на мне. А мы только вышли из дома, нам бы гулять еще и гулять… с хорошим настроением и в такую-то вот хорошую погоду. Хотел бы я знать, откуда появляются на свет божий такие засранцы?
      Я хмуро смотрю на бойкого малолетнего нахала.
      — Никакой тети Лены я не знаю!
      — Нет знаете! — настаивает он. — Вы все время здоровкаетесь с ней.
      — Ни с кем я не здороваюсь! — в отчаянье кричу я и нервно улыбаюсь жене.
      — Вы человек вежливый и не отпирайтесь. Она мне сама об этом говорила и даже говорила, как вашу собаку зовут, только я вот запамятовал.
      — Кирюша это! — быстро сообщаю я малолетнему придурку кличку своего друга, надеясь, что хоть после этого он от меня отвяжется.
      Так и получилось, — Ах, да-да! Теперь буду знать! — обрадованно воскликнул он и страшно довольный побежал по своим делам. Я шел ни жив, ни мертв, боясь глянуть на жену.
      — Это что еще за тетя Лена, с которой ты все время здоровкаешься? холодно спросила она.
      Ума не приложу! — недоуменно пожал я плечами. — Похоже, ему только и нужно было узнать кличку собаки.
      — Он мог бы спросить об этом без всяких хитростей.
      — Так бы я ему и ответил тогда.
      — Почему?
      С души как камень свалился. Она переключилась на предрассудки собаководов, и тетя Лена отошла в ее сознании на второй план. На задний, так сказать, и отложилась где-то там, в подсознании.
      Дышать стало легче. Я сразу почувствовал свежесть и прохладу весеннего вечернего воздуха. Вдохнув с облегчением всей грудью, я начал бодро объяснять:
      — Потому что владельцы собак клички своих питомцев всем подряд не говорят…
      И в это время увидел Гелию…
      Бог, решив сделать человека несчастным создал женщину. И это мое наказание вместе со своей Эльдорадой шло навстречу нам и улыбалось мне. Так улыбаются при встрече только одни идиоты или только самые что ни на есть закадычные друзья. Но я не относил ее ни к тем, ни к другим. И когда мы до этого встречались, то флиртовали не столько сами, сколько наши собаки, и наш флирт скорее был продолжением их флирта. И она была просто моей знакомой, и наше знакомство было крайне поверхностным, и оно уж никак не давало ей права так улыбаться мне при моей жене.
      Я надулся и принял крайне серьезный и жуткий вид, надеясь, что по моему виду она догадается пройти мимо, как будто бы мы и не знаем друг друга.
      Но тут опять уместно будет вспомнить творца, который выгнал женщину из рая, за ее нерайские наклонности, и повторю знакомую всем истину: наделив женщину красотой, он, как правило, обделяет ее умом.
      Она сияла, как и Эльда. Но Эльда — собака и ничего не смыслит в человеческих отношениях. И Эльда махала хвостом не мне, а Киру. А хозяйка так изысканно раскланялась со мной и таким одарила взглядом, что нам обоим с женой сразу стало ясно: теперь вдвоем с Кирюшей я долго не смогу гулять.
      Прощай свобода! И ты, Гелия, тоже прощай! Конец нашему диалогу! А ведь он только было стал налаживаться!
      — Может, ты еще скажешь, что и эту Дуняшу не знаешь? — насмешливо кося глаза на меня, спросила супруга, когда Гелия продефилировала мимо нас.
      Ни овчарку, ни ее хозяйку Дуняшей не звали. Я удивленно воскликнул:
      — О чем ты? И что еще за Дуняша?
      Мое удивление получилось на редкость искренним, и это смутило немного жену.
      — Ну, вот та самая, которая только что прошла.
      И потому, как она это сказала, я понял, она не совсем уверена в том, что говорит, и воспрянул духом. Может быть, еще не все было потеряно, и, может быть, еще оставался шанс на личную свободу.
      — Бог ты мой! — воскликнул я безмятежно. — Да тут всякие ходят. И с собаками, и без собак. Это же улица!
      Но сомнение в глазах жены не исчезает.
      — А что же тогда Кирюша так рвался к ее собаке?
      — Кобель он и есть кобель! — охотно стал объяснять я, полагая, что жена задала мне самый простой и самый бесхитростный вопрос из множества тех, что сейчас смущали ее ум, и меньше всего относящийся ко мне. — Он за каждой сучкой готов бежать! Поэтому я и держу его на поводке.
      — Видишь, какой развратник. — Супруга задумчиво качает головой. — Выходит, без присмотра его никак нельзя пускать гулять.
      — Никак! — я решительно подтверждаю ее мысль. — За кобелем особый присмотр нужен. У него темперамент о-го-го! И нюх на дам хороший. Убежать может и по следу! А потом ищи ветра в поле.
      — Как бабник, который от каждой юбки балдеет, — говорит наша хозяйка, с нежностью глядя на Кира. — Теперь и я систематически гулять стану с вами… Так надежнее будет.
      Вот когда она окончательно поставила на моей свободе крест.
      У попов он — символ веры, а мне уже и надеяться не на что. Я слишком испереживался за время нашей прогулки, утратил бдительность и забыл, что когда ты говоришь о своей собаке, то, в общем-то, говоришь сам о себе.

* * *

      Вот мы все о свободе печемся. При царе стали большевиками, при коммунистах в диссиденты подались, при демократах в красно-коричневых начали перекрашиваться…
      Да, мужики — страшно свободолюбивый народ. Но мало кто из нас пытался вырваться из-под каблука доморощенного сатрапа. А те жалкие единицы, которые осмеливаются на такое безумство, как правило спиваются и кончают жизнь на помойках, среди отбросов человечества. И в любом случае, даже в самом лучшем, за освобождение от уз Гименея нашему брату приходится платить цену куда более высокую, чем какие-то жалкие алименты. Поэтому самые мудрые из нас и не рыпаются, тихой сапой несут свой гименеев крест.
      И я давно пришел к выводу, что как не крути, а свобода, особенно та, к которой нас тянет, всего-навсего — блеф!
      И не стоит попусту растрачивать нервную энергию и разрушать одну семью, чтобы из одной кабалы попасть в другую, или умереть среди отбросов человечества. На помойке, значит.
      Вот только у моря самые умные из нас позволяют себе расслабиться, как бы раскрепоститься на время.
      И меня с новой страшной силой потянуло к морю.
      Но не всегда мои желания соответствуют моим возможностям.
      И потом, чем Ильмень не море!
      Я забрел на Скит. Встал в тени старых сосен и задумчиво смотрю туда, где небо сходится с водой. Я стою один на берегу пустынных волн.
 
      Ильмень-озеро встревожено и волнуется опять.
      Утро ветер растреножило, отпустило погулять…
 
      Велик Ильмень. Привольно раскинулся. И там, за голубым горизонтом и чистом от всех дымов современной цивилизации, есть берега, на которые и нога человека не вступала. А я так истосковался по одиночеству. Я так хочу оторваться от человечества и, как Диоген, презирая все людское, жить в просмоленной бочке… Бомж — это аббревиатура. Расшифровывать не стану, но в этой аббревиатуре нет слова человек. Она уже эта аббревиатура определяет психологию, нравы и образ жизни нелюдей. И древний грек, чтобы не показаться таким другим своим древним грекам и не быть подвергнутым остракизму, придумал хитрую философию, в основе которой лежит вечное стремление человека к свободе, независимость одного члена общества от другого. И живя в просмоленной бочке, полураздетый и страшно загорелый на жарком средиземноморском солнце, при полном отсутствии комаров, оводов и прочей нашей вездесущей мерзости, в основу своей философии и своего нечеловеческого поведения он положил скитания бездомной собаки. Придурковатый грек утверждал, что только бездомная собака ведет самый независимый от людей образ жизни. И никто из древних греков не возразил и не бросил в него увесистый черепок от случайно разбитой амфоры. Никто из нормальных людей не хотел связываться с дураком, чтобы самому таковым не стать. Но все эти древние греки, державшиеся на приличном расстоянии от полуголого философа, понимали, что его существование, как и существование бездомных собак, полностью зависит от их благополучия. Ведь чем богаче они жили, тем больший выбор был у тех, кто кормится на помойках.
      И все же, к черту Диогена! Рюкзак с продуктами — не самое худшее изобретение современного человечества.
      Уеду на Ильмень! Уеду туда, где солнце одно и одна лишь вода…
      Я задумываюсь над тем, что только что пришло мне на ум. Черт возьми, я начал говорить стихами. К чему бы это!? Крыша, что ли, на старости лет поехала. Я ведь не поэт, и никогда не ценил высоко людей этой творческой профессии, правильно полагая, что сочинение стихов — занятие для бездельников или влюбленных. Хотя разницы между двумя этими категориями людей я не вижу. Влюбленный, как никто другой, отлынивает от всех житейских дел и вместо того, чтобы определиться в жизни, киснет в болоте своих эротических фантазий.
      И все же там, за горизонтом, есть не загаженные человеком луга и поля. Уеду на Ильмень! Уеду туда, где солнце одно и одна лишь вода. Там ветры такие… Такие ветра хорошие песни заводят с утра! Оглохну от песен, на солнце сгорю, а буду живой — все опять повторю…
      Вон и моторки так и снуют туда и оттуда, нагруженные обнаженными женскими прелестями. А жена давит на меня, требует, чтобы я приобрел плавсредство и оправдывал ружье.
      Что если рискнуть и поохотиться? А ведь это мысль! Я рано сбросил себя со счетов. Есть еще порох в пороховницах, и свет клином на Гелии не сошелся. Да и наука ей будет, впредь будет знать, когда следует, а когда не следует улыбаться женатому человеку!
      В общем, я загорелся охотой. И, как бы стараясь ублажить супругу, как бы потворствуя ее прихотям, купил подержанную моторную лодку.
      Умудренные житейским опытом охотники говорят: с новой женой много хлопот, а со старой лодкой много возни. Мне с моей женой и того и другого хватало, хоть и новизной она не блистала, и в старухи рано было зачислять ее. Ну а что касается лодки, так я быстро убедился, ухаживать за ней надо не так, как обычно ухаживают за родной супругой. На дурачка тут дело не пройдет. Иначе — не покатаешься!
      Я с головой ушел в ремонтные работы. Но в минуты короткого отдыха, когда отрывал голову от полудохлого мотора, что-то вроде тоски закрадывалась в мою душу. Я садился рядом с Киром, и мы мечтательно смотрели на мутные воды Волхова.
      Рыжие солнечные блики танцевали на воде, я любовался игрой света и почему-то вспоминал свою недальновидную знакомую с кошачьими глазами. У меня портилось настроение и совсем пропадал интерес к той двуногой и двулапой дичи, которая должно быть порхала, лежала и загорала за голубым горизонтом…
      — Эх, Гелия! — тихо говорил я в безлюдное пространство. — Если бы к твоей красоте бог добавил немного ума… Человек идет с родной женой, а ты — рот до ушей… Эх, и дура же ты!
 
      Речной ветер играючи подхватывал мои слова и тут же рассеивал их, и можно было не сомневаться, что хоть одно слово из моего монолога кто-то подслушает и передаст супруге.
      Безнаказанность воодушевляет и умиротворяет. В такие минуты я отходил душой и готов был простить Гелию за ее недомыслие. Я начинал внушать себе, что интеллект совсем не нужен женщинам. Во всяком случае, думал я, он их не украшает. Да и зачем украшать такую красавицу, как моя рыжая прелестница. И прав был Творец, что начисто отверг в своей работе нелепую иррациональность.
      И чем больше я выгораживал Гелию, чем старательнее пытался оправдать ее, тем меньше хотелось мне заниматься ремонтными работами. Я с детства ненавижу гаечные ключи, и всегда разделял ту прекрасную идею, которую высказали еще древние римляне: кесарю — кесарево, слесарю — слесарево.
      И может быть, я бросил бы всякую затею с охотой на полпути.
      Но больно уж печальными были у Кира глаза. Он с молчаливой тоской смотрел в голубую даль, и потому как он смотрел, я видел, ему хочется порезвиться на воле, в дали от ошейника и поводка, и, может быть, даже поохотиться. И еще по его глазам я видел, он меньше всего страдает от разлуки с Дарой.
      И тогда я говорил себе: не раскисай! Клин вышибают клином!
      Там, за горизонтом, может быть, есть то, чем можно вышибить этот проклятий клин. Смотри, сколько голых баб сигает поминутно мимо тебя в ревущих и рвущих на части воды Волхова катерах.
      И я снова брался за работу. Без всякого вдохновения, и с головой в нее уже не уходил. Голова оставалась свободной для разного рода размышлений. И даже для самокритики. И вот самокритика неожиданно подвела меня к простой и ясной мысли.
      Человек в ответе за того, кого он приобрел. Это знали еще далекие мои предки, а впервые правильно, по литературному, эту мысль сформулировал Экзюпери. И раз я приобрел Киришу, то гулять, естественно, должен только с ним. Стоит мне выйти на прогулку с другой собакой, как вся наша улица переполошится. Знакомые и незнакомые начнут спрашивать меня: «А где ваша собака?» Но никому нет никакого дела, с какой женщиной я иду и куда. Тем более, никому в голову не придет спросить меня, с какой бы красавицей я не шел: «А где ваша жена?»
      Мы живем в цивилизованном мире, и идиоты, даже на улице, не часто встречаются, в отличие от особаченных придурков.
      Так почему же я настолько закомплексован, что сам убежден: мне полагается гулять лишь с собственной супругой и ни о какой чужой бабе я даже помышлять не смею?
      Это был апофеоз самокритики. Я схватился за голову!
      У Гелии нет таких комплексов! Она замужем была всего без году неделя и еще мыслит как незамужняя женщина. Она вполне могла подумать, встретив нас, что это вовсе не моя супруга, а прогуливаюсь я на свежем воздухе с хорошей знакомой или, на худой конец — с далекой родственницей, она до этого никогда не видела нас вместе, и на моей жене не написано, что она — моя жена, так же, как и на мне, что я — ее муж.
      — Пошли, Кир! — взвыл я, выскакивая из лодки, как из тонущей посудины. — Нужна встреча на любом уровне, но только наедине с Гелией! Я казнил малоопытную девочку за отсутствие интеллекта, а свой, обремененный житейскими передрягами, забыл включить!

* * *

      Зверь на ловца бежит. Еще находясь под впечатлением своего открытия, я увидел Гелию. Случилось это неожиданно и в самом неожиданном месте. Впрочем, место тут никакого значения не имело. Главное, что оно было далеко от дома и моя жена не могла засечь меня на таком расстоянии в обществе рыжей красавицы.
      Как же мы обрадовались! Под «мы» я подразумеваю здесь и нас Гелией, и наших собак. До чего они, сукины дети, бесцеремонные!
      Сразу обниматься бросились. А мы, теперь я уже говорю о себе и Гелии, люди. Нам полагается прилично вести себя, сохранять дистанцию. Наше людское сознание выше собачьего. Наши инстинкты подавлены человеческим воспитанием.
      — Давненько мы не виделись! — радостно щурю я глаза.
      Ах, эти дурные привычки. Я никогда раньше не щурился и вот те на!
      — Да вы все с женой и с женой… К вам и не подступиться теперь.
      Что-то я перемудрил со своим интеллектом. Девочка довольно-таки неплохо соображает. Самостоятельно догадалась, в какой ситуации я нахожусь, и ведет себя сообразно сложившейся обстановки.
      — Ну, что… жена — Цербер, что ли? — словно оправдываясь за навязчивость собственной супруги, виновато бормочу я.
      — Цербер — не Цербер, а службу исправно несет.
      Она упрекает меня. Я это вижу, и мне нечего возразить. Разве что в свою очередь упрекнуть ее:
      — Сами виноваты…
      Гелия откидывает голову назад так, что солнце разом освещает все ее веснушки, и смеется:
      — А здорово я тогда с вами раскланялась! Даже сама удивилась, как хорошо это у меня получилось.
      Все-таки я или переоцениваю ее интеллект, или она включает его слишком поздно. Не могла она, по моему глубокому убеждению, вот так ни за что ни про что подставить меня.
      — Неужели вы с первого раза, как только увидели нас, так сразу и поняли, что я — с женой, и не с чьей-нибудь, а со своей.
      — Вы — типичный подкаблучник, и с кем же вам еще быть.
      Удивление ее и ее убежденность так невинны, что мне аж дурно становится.
      Я не желаю показывать ей свое дурное состояние, отвожу в сторону погрустневшие глаза.
      — Выходит, это все вы тогда сознательно проделали?
      — Конечно! Я как только заметила, что она смотрит на меня так, словно я должна ей рубль, во мне сразу чертики взбесились.
      — Да, это она умеет делать, — роняю я горькое признание. — Она жуть какая у меня ревнивая.
      — Но и вы тоже хороши были! — Гелия скользит по мне насмешливым взглядом. — У вас так глаза бегали, как будто бы вы у меня новый рубль стащили и не знаете, куда с ним деться.
      — Ну, вы даете, — только и нашелся я что пробормотать.
      — Каюсь! Как только она пристегнула вас к поводку, я сразу поняла, что переборщила, и пожалела вас. Так что не сердитесь! — она дружески подергала меня за рукав рубашки, словно пытаясь привести в чувство.
      — Как вы хоть здесь оказались… одни?
      — С лодочной идем, — говорю я тихо и печально.
      — А что там делали?
      Я счастлив, что она проявляет ко мне интерес, и чувствую даже сам, как оживаю прямо у нее на глазах.
      — На Ильмень готовимся ехать. Трава уже встала. Буду Кирюшу учить охотиться.
      — Он же у вас охотник! Зачем же учить его охотиться?
      — Э-э… Это дело тонкое… Как бы вам объяснить… Человек вот умное существо, а если его ничему не учить, то как родился дураком так таким и останется на всю последующую жизнь. И Кирюша без моей помощи настоящим профессионалом не станет.
      — А вы сможете?…
      — Еще бы! — вру я, и глазом не моргнув. — Не смог бы — и не брался. И сделаю из него настоящего профессионала!
      — А я вот Дуняшу тоже стала на тренировки водить, ЗКС осваиваем…
      — Как, как вы сказали? — поспешно переспросил я.
      — А вы, что, не знаете, что такое ЗКС?
      Гелия смотрит на меня, как на последнего идиота. Но откуда мне знать, что такое ЗКС, если я сроду не держал служебную собаку. Но не это обеспокоило меня.
      — Вы, кажется, свою подругу Дуняшей назвали?
      — Да. А что? Разве плохо? Я ее теперь все время так называю. Ей эта кличка больше нравится, и она охотно на нее откликается…
      — А как же это у вас из Эльдорадо Дуняша вышла? — перебиваю я ее.
      — Запросто! Эльдорадо, Рада, Дара, Дарьюшка… Улавливаете?
      Я киваю.
      — А уж от Дарьюшки до Дуняши хоть бы что додуматься.
      Я опять киваю, а сам в панике: интересно бы узнать, моя жена сама дошла до Дуняши своим умом или кто-то надоумил ее? Как тяжело иметь дело с умными женщинами! Сознавал ли Творец, когда из нашего собственного ребра сварганил для забавы нам куклу, чем в последствии для нас обернутся его бескорыстные труды?

* * *

      Любой русский, перечисляя великие озера нашей земли, вслед за Байкалом назовет Ильмень. И не потому, что из Ильменя, как и из Байкала, вытекает только одна река. И уж совсем не потому, что на многих российских товарах красуется имя легендарного Садко.
      Не этим славен Ильмень. Наши товары пока что на мировом рынке большим спросом не пользуются. А жаль. Именно наши товары — самые что ни на есть натуральные и без примеси какого-то ни было дерьма. Но это — к слову, из жалости к тем, кто жрет всякую гадость и своих собак такими суррогатами кормит. А потом сетует, что собаки долго не живут в городе.
      С берегов Ильменя начиналась Русь. Хотя есть и другое мнение, сдвинутое на Ладогу, но оно сути дела не меняет.
      Много написано про Ильмень всякой всячины и в художественной, и в специальной литературе. Кое-что я читал, и казалось мне, все об этом озере знаю. А вот пошел по нему на своей лодке и увидел его совсем не таким, каким представлял. Оно куда свободнее, чем пишут о нем. И в отличие от Балатона или черноморских пляжей, его берега почти безлюдны. Особенно это верно в отношении восточного берега. На многие километры раскинулись тут заливные луга со множеством речушек и речек, больших и маленьких озер. Вот уж где раздолье комару и птице!
      Сначала такое открытие огорчило меня. Я ведь надеялся увидеть пляжи, хотя бы местного значения, вроде черноморских, битком набитые двуногой дичью, и морально готовил себя к встрече с нею. Увы! Она, двулапая и окрыленная, песчаным лежбищам, битком забитыми праздной ленью, предпочитала свободный полет и разнотравье ильменьских лугов.
      Но я не очень переживал за разбитые надежды и без особого энтузиазма упрекнул себя за плохое знание родных просторов.
      А простор был хоть куда, и это я оценил с первого взгляда. Лучшего места для натаскивания легавой собаки и придумать нельзя!
      Мы с Киршей остановились на берегу Мсты. По свежей непримятой траве я определился, что там, где мы высадились, в этом году до нас еще не ступала нога человека.
      Утро было солнечным и тихим. Жизнь в разнотравье ликовала. Моя голова слегка закружилась от запаха цветов и оглушительного стрекота насекомых.
      А мой пес как с цепи сорвался. Он носился по полю, кувыркался, валялся на спине, соскакивал и снова, высунув язык, нарезал витки. Вот уж действительно, для бешенной собаки сто километров — не круг. Пес явно обалдел от счастья. Никто не умеет так радоваться жизни, как собака. Я не мешал ему. Пусть отведет душу. Я разделял его радость и глупо, и счастливо улыбался, наблюдая за ним.
      Солнце уже разогнало комаров по кустам. Я разделся до плавок и с тоской оглядел себя… Жалкое зрелище… И с таким телом я собирался покорить сердце Гелии… Тьфу ты! Дурость какая!…
      Сколько же лет я не загорал? И вообще сколько же лет я не был на природе? Ведь только и ездил, что на картошку, на которую палкой гоняли каждую осень и на которой я возненавидел нашу природу за дожди и грязь.
      Я лезу в лодку, достаю надувные матрасы и одеяло, чтоб поваляться на солнышке со всеми удобствами. Увидев меня за работой, Кир подбегает ко мне и начинает хватать все подряд, стараясь внести свою лепту в общее дело благоустройства. Человек даже на природе пытается устроиться по-человечески.
      И вот мы вместе лежим на одеяле. Природа природой, а одеяло лучше. И Кир в восторге. Его глаза радостно блестят. Раскрытой пастью он жадно хватает свежий, воистину свежий воздух. С его длинного, огненного языка искрящимися алмазами скатывается вода.
      — Ну что, друг, отвел душу? — говорю я ему.
      Он понимает, что я говорю. Умная собака знает до трехсот слов. А он у меня не дурак. И это немного смущает меня. Особенно не любят учиться особенно интеллектуально развитые индивиды. По себе это знаю.
      — Ну-ну, — глажу я его по мягкой шерсти. — Порадуйся еще жизни чуток, и я начну тебя учить. Ученье — свет, а неученье — тьма. И дедушка Ленин в первую очередь таким, как ты завещал: Учиться, учиться и еще раз учиться!
      Очень умные глаза у моей собаки, и вряд ли ему хочется хоть чему-то учиться у меня. Но надо.
      Еще до приезда на Ильмень Кир умел делать все, на что способны хорошо обученные служебные собаки. Но в отличие от них он обладал более высоким интеллектом и не мчался, сломя голову, выполнять мою команду. Ему обязательно надо было подумать, взвесить необходимость тех или иных действий, определить на глазок размер вознаграждения, которое он приучил меня держать в руках, и только после этого, сообразно обстоятельствам и предлагаемому поощрению, он действовал или же и ухом не вел.
      Но та наука нам далась шутя. Походя. Освоили мы ее как бы от нечего делать.
      Однако охота — это уже не развлечение, и тут нужен серьезный подход. На основании последних литературных данных я разработал целую систему обучения своего пса. Для начала он должен был научиться бегать параллелями взад-вперед строго перпендикулярно направлению моего движения. Не каждый академик поймет, что это такое и как это надо делать. Но я тут как раз и верил в цепкий собачий ум и еще — в материальное поощрение.
      Итак, после того, как мы немного пообвыклись на воле и Кир спустил эмоциональный пар, я посадил его на траву и строго-настрого приказал сидеть, а сам с приличным куском жаренной курица ушел метров на сто пятьдесят. Положил ароматное мясо под кустик и вернулся назад. Пес сидел с умной мордой и, роняя слюни, не сводил с меня внимательных глаз. На словах и на пальцах я объяснил ему, что от него требуется. Он внимательно слушал, склоняя голову то в лево, то вправо, всем своим видом выказывая и свое прилежание, и свое нетерпение броситься выполнять мое желание.
      Наконец, мне показалось, что он понял, что я от него хочу, и я скомандовал:
      — Поиск!
      Он тут же сорвался с места, но побежал не в сторону от меня, как я показывал ему рукой, а напрямую к заветному кусту.
      Я закричал, затопал ногами, пытаясь образумить его, но он уже мысленно был со своей наградой и плевать хотел на какие-то параллели. Он ни на миллиметр не отклонился от курса. Строго по прямой домчался до куста и, ни секунды не колеблясь, сожрал самым бесцеремонным образом незаслуженное куриное поощрение.
      Вернулся он с виноватой мордой, но в прекрасном расположении духа. Его хорошее настроение выдавал хвост, самый кончик которого счастливо подергивался.
      Два дня он жрал без зазрения совести жареных курочек, пошехонский сыр, копченую колбасу, но никак не мог понять, что все это я скармливаю ему только для того, чтобы он научился бегать параллелями, и лишь в благодарность за съеденные деликатесы весело помахивал своим «пером».
      На третий день к нам подошел какой-то старик со спиннингом.
      — Пошто, мужичок, животину мучаешь? — хмуро глядя на меня, поинтересовался он.
      Не такой уж я и мужичок. Интеллигент все-таки. Ничего что маленький да невзрачный. Зато дух у меня большой! Я грудь — колесом. Приосанился.
      — Чего это я его мучаю?! Я его охотиться учу!
      Дед качает плешивой головой и недовольно трясет седенькой бородкой.
      — Эх, дурень, ты старый! Разве так учат охотиться. Не обижаешься, да? —
      — Ну, если аргументируете… то чего же обижаться-то, — бормочу я.
      — Чего аргументирую-то? — трясет он опять своей бородкой, но уже весело. — Что ты дурень, что ли?
      — Да нет, что я не так учу его охотиться.
      — Это можно. Ты соображать-то умеешь?
      — А то как же? Как никак шестнадцать лет учился!
      Я опять грудь вперед. Знай, мол, деревня наших!
      — Ну тогда соображай, — говорит он. — Сколько твоя собака пробежит параллелями, пока ты вот это поле, длиной в две версты, пересечешь?
      — А верста чему равна?
      — Ты и этого не знаешь?
      — Это же не стандартная единица длины. Мы, инженеры, таких длин не касаемся.
      — Ну, считай тогда, в каждой версте пятьсот саженей.
      — И это для меня пустой звук!
      Дед поднимает свою бородку высоко-высоко и пристально смотрит в небо. Я тоже смотрю туда. Там ничего не написано. Только жаворонки зависли.
      — Эх! — безнадежно махнул он рукой. — Я и сам не знаю, сколько километров в версте. Выдавай — один к одному… Кажись, правильно будет.
      Я морщу лоб и беззвучно шевелю губами. Я отвык от устного счета. Меня приучили вместо мозгов включать в работу машинку, и устный счет теперь тяжело дается.
      Кирюша и дед глядят на меня с надеждой. А получилось слишком много, и я машинально произношу:
      — О-го-го!
      — То-то и оно! — радуется дед и его бородка трясется от смеха. — Вот теперь и соображай! Если пес по твоей глупости умается на этом поле, то что он будет делать на следующем?
      — Лежать, высунув язык! — бодро отвечаю я.
      — То-то и оно! А «ирландцы» начинает охотиться с третьего поля. Так что не спеши раньше времени собаку гонять, а то отобьешь у него всякую охоту к охоте.
      Я растерянно смотрю на Кира, а дед утешает меня:
      — Да ты не расстраивайся. Он сам все поймет, когда придет время. Пес у тебя — смышленый, не в хозяина. Ты его только осенью на охоту возьми, с птичкой познакомь.
      — Да ведь я ж его — по книжному, — оправдываюсь я.
      А он добродушно растолковывает мне:
      — Это счастье, что собаки читать не умеют, а то точно бы разучились охотиться. Книжки-то про них обычно пишут бездари. Те, кто к этим клыкастикам и подойти по-человечески не умеет… А в общем-то, была б моя власть, я запретил бы всякую охоту. На зверя. И на птицу. Ведь все это — сплошная аморалка!
      — Пьют, конечно, — поддакиваю я. — Много пьют! Но что касается меня, так я ни-ни! Понимаете?
      И я хватаюсь за сердце.
      Бородка деда снова взлетает вверх.
      — Да причем тут это! Свинья грязи найдет. Не в пьяницах дело. Все зло — от нашей духовной бедности и скудоумия! Нравственность гибнет. Пока человек истребляет себе подобных — будет процветать насилие и войны будут. Мясоедство до хорошего не доводит. Вспомни Гитлера. Что этот людоед натворил!
      — Гитлер был вегетарианец! — робко заметил я.
      Дед нервно переложил спиннинг из одной руки в другу. Его бородка прицелилась в меня.
      — Исторический факт! — утверждаю я уже уверенно.
      В его глазах — растерянность и смущение. Бородка опускается вниз, словно обессилев.
      — Ну да черт с ним, с Гитлером. В семье — не без урода… А все-таки рыбалка — лучше охоты! Она хоть человека не поганит. Так что переключайся на рыбу.
      — Я пока не могу… Ружье купил, теперь оправдывать надо.
      — Ну что ж, вольному воля. Только мы не те деньги считаем… Ну да ладно… Пошли, я тебе щуку дам.
      Предложение прозвучало неожиданно, и я смутился.
      — Нет, нет! — начал отказываться я. — Это мне уж совсем ни к чему.
      — Это как раз тебе к чему! Щука большая — жену порадует!
      Он решительно пошел к берегу.
      — Ну, если разве для жены… — как бы нехотя соглашаясь я и как бы не спеша иду за ним следом.
      А Кир, бодро размахивая хвостом, опережает нас обоих. Никакой выдержки. Никакого такта. Пес он и есть пес, и повадки у него сукиного сына!

* * *

      Увидев огромную рыбину, наша хозяйка пришла в неописуемый восторг. Ее глаза засияли, а лицо просветлело.
      — Вот это рыба! Ну, уж удружили!
      Не окажи она нам столь восторженного приема и не начни столь бурно изливать свою радость, наш диалог пошел бы совершенно по-другому. А так ее эмоции сбили меня с толку. Почему-то мне ужасно захотелось оправдать ее надежды на быстрый и верный доход от ружья и моторной лодки.
      — Как видишь, хорошо постарались! — сказал я с нескрываемой гордостью и торжественно вручил супруге подарок деда.
      Она тут же подцепила щуку к динамометру и, не задумываясь, оттарабанила:
      — Три сто. И того два двадцать три. А где еще семьдесят семь копеек?
      Я не сомневался, деньги она умеет считать быстрее лучших ЭВМ, но я никак не мог сообразить, какие копейки она требует с меня.
      Я перестал стаскивать сапоги и удивленно посмотрел на жену:
      — Что еще за копейки такие?
      Она, и глазом не моргнув, начала охотно объяснять:
      — Ну, сдача с трешки. Я же тебе три рубая давала!
      Ах, вот оно что… Ну уж дудки! Три рубля я уже положил в свою заначку и ни копейки с них не отдам. Ищите, мадам, дураков в другом месте.
      — При чем тут твоих три рубля? — возмущаюсь я. — Эту щуку я сам добыл!
      — Вот как! — удивляется она. — А каким же образом? У тебя же нет рыболовных снастей?
      — Зато у меня есть ружье! И я бекасиником вмазал ей между глаз, когда она в воде дремала.
      — А так разве можно?
      — У кого ружье есть, тому можно! — уверенно говорю я и снова начинаю стаскивать сапоги.
 
      Кажется, я убедил ее. В зеркале краешком глаз вижу, как она щуку в руках вертит, пытаясь у окна, где света побольше, получше рассмотреть щучью голову.
      — Что-то дроби не видать… — бормочет она.
      Не щучья голова, конечно, а супруга. Но я, если надо, умею быстро и хорошо соображать. Я ждал такой вопрос и подготовил ответ.
      — Ты хоть соображаешь, что такое бекасинник? — почти победно кричу я из прихожей.
      — А то как же! Самая мелкая дробь!
      — Вот именно! А самую мелкую дробь невозможно увидеть невооруженным глазом.
      — Значит, и подавиться ею нельзя?
      — Дробь же — не кости! — смеюсь я.
      Мне уже весело. Я уже прикидываю в уме, на что истрачу трояк и с кем его пропью.
      — А зубы о нее сломать можно?
      Жена у меня — женщина осторожная, и меня, наверное, по такому же принципу подбирала.
      — Ну, что ты, — благодушно рокочу я. — Дробь — не алмазы, какие тут могут быть сомнения.
      — Ну, раз нет никаких сомнений, тогда гони всю трешку!
      Ну и логика!… Я поражен, обескуражен.
      — Это как так всю трешку? — подавленно бормочу я.
      — Как брал, так и гони, — спокойно объясняет она. — Рыба-то у тебя — дармовая.
      Вот и попил пивка с товарищами… Эх, жизнь!

* * *

      Осень приближалась с фантастической быстротой. Уже птицы перелетные забеспокоились. Уже жена контроль за мной ослабила. А Гелия как в воду канула.
      Я стою на поляне для выгула собак. Последний августовский ветер гуляет на ней вместе с моим Кирюшей. Скучно псу одному. Ветер — он не товарищ. Он только тоску нагоняет.
      «Эх, Гелия, Гелия, — вздыхаю я. — Интересно, если бы ты была моей женой, отобрала бы ты у меня последний трояк или все-таки пошла бы на риск: сделала вид, что забыла о нем?»
      Я смотрю на солнце. Оно рыжеет с каждым днем и с каждым днем ходит все ниже и ниже. Вот-вот откроется охотничий сезон. За утками надо будет ехать. «Эх, Гелия! — вздыхаю я. — Берега Ильменя — не черноморские пляжи, очень-то не поразвлекаешься, да и без заначки скучно на охоте… Вот ты еще такая молоденькая, замужем была недолго и всего один раз, супружеская жизнь, должно быть, еще окончательно не испортила тебя, и что-то от совести и милосердия еще осталось в тебе, и ты перед открытием охотничьего сезона сумела бы закрыть глаза на мою заначку…»
      Кто-то осторожно трогает меня за рукав куртки и обрывает мои невеселые размышления о трояке и предстоящей охоте. В душе моментально вспыхнула надежда на встречу со своей мечтой. Сердце трепетно, как у молодого, забилось. Но я уже немолодой, и такое сердцебиение у меня запросто может перейти в аритмию.
      Я быстро оборачиваюсь. Разочарование мгновенно вводит работу всего организма в прежний спокойный режим.
      Рядом со мной стоит девочка лет четырнадцати.
      — Здравствуйте! — смущенно улыбается она.
      Я удивленно смотрю на незнакомку.
      — Можно с вами поговорить?
      Конечно, можно! Я так соскучился по человеческому общению. Эх… Гелия!
      — О, пожалуйста! — бодро восклицаю я, и девочка понимает, что у меня — веселый нрав и человек я, в общем-то, общительный.
      Она без обиняков приступает к делу.
      — Мне очень нравится ваша собака. Вы не подскажете, где можно приобрести щенка такой породы?
      — Милая барышня! — начинаю я торжественно…
      — Валя! — представилась она.
      — Валечка! — с пафосом говорю я. — Будь моя воля, я законом запретил бы подросткам держать собак!
      — Почему? — удивляется она. — Ведь собаки делают человека лучше, благороднее и добрее.
      — Все это чушь собачья! — сердито возражаю я. — Собака живет в зависимости от своих размеров 12-20 лет. А ты только вступаешь в жизнь. Твои интересы еще не сформировались, привязанности тоже.
      Через два-три года у тебя появится кавалер. На него потребуется время. Гулять надо будет с ним, а не со своим питомцем. Инстинкты восторжествуют над тобой, и ты предашь своего четвероногого друга. Поменяешь на двулапого, кривого и косого. Только бог знает, в какого урода ты влюбишься. Слышала, небось, любовь зла — полюбишь и козла. Разве это сделает тебя благороднее и добрее!
      Она молчит. Человек молчит тогда, когда соглашается. А я продолжаю просвещать девочку, сбитую с толку нашими киношниками и сочинителями.
      — И вообще у городского жителя с собакой масса проблем. Легче корову держать в деревне, чем собаку в городе. Ты представляешь хоть, сколько с ней надо гулять? Четыре часа — не меньше! Так отдай лучше эти часы друзьям, спорту, школе. Вот это сделает тебя и благороднее, и умнее. А то ведь молодые берут собак, потешатся, а как поймут, что с ними хлопот много, так и… под зад своих питомцев. Ты разве не видишь, сколько четвероногих бомжей вокруг. Гораздо больше, чем помойка может их прокормить. Каждая такая собака несчастна не по своей вине, а по недомыслию людей.
      — Думаете, я на такое способна?
      — Не сомневайся, милая. Вот тут, к примеру, совсем недавно гуляла одна юная особа с восточно-европейской овчаркой и, видать, уже нагулялась. — Думаете, она ее… ну как это… по боку?
      У ребенка — страдание в глазах. Жаль ей животику, хоть она ни разу не видела Дуняшу.
      Я стараюсь смягчить чужую боль.
      — Думаю, она себе мужа взяла, а собаку в милицию сдала.
      — А как же вы? — спрашивает девочка, с нежностью глядя на Кирюшу.
      — А вот так… Уж раз ей собака не нужна, то я — тем более.
      — Я не это имела в виду. Как вы с Киршей управляетесь?
      Мои уши чуть-чуть краснеют. Девочка этого не замечает. Она еще ничего не понимает в переживаниях взрослого дяди.
      — А вот так, — грустно объясняю я. — На пенсию пошел ради него. Лодку купил ради него. Охотником стал ради него. Вот теперь на уток пойдем ради жены.
      — Полагаете, и мне надо пенсии ждать?
      — Полагаю! Собаки — привилегия пенсионеров.
      — А на пенсии какую лучше собаку взять, не скажете?
      — На пенсии? На пенсии, девочка, старушки обычно шавок берут.
      — Шавку папа не разрешит взять.
      Я смотрю на незнакомку и догадываюсь, кто ее папа. Ну да!
      Она страшно похожа на врача-кардиолога… У врачей-кардиологов тоже бывает больное сердце! И долг платежом красен.
      — А ты, милая, уговори папу взять собаку, не дожидаясь твоей пенсии. Пусть он с нею гуляет! Так он и до своей пенсии дотянет. Собака очень дисциплинирует человека!
      Лицо девочки просияло.
      — А что! Я попробую! И какую вы посоветуете ему взять собаку?…

* * *

      Солнышко мое осеннее. Наконец-то и оно появилось на горизонте. А я уже думал, мы больше и не свидимся. Гелия вместе с Дуняшей идет по поляне для выгула собак. А как идут! У Гелии рот до ушей. У овчарки — хвост ходуном. А я стою на поляне и любуюсь ими. И тоже улыбаюсь. И Кирша мой в восторге — машет хвостом. Милый мой пес, если их не злить, то нам можно даже и с овчаркой пообщаться… Но ты ничего не понимаешь в женщинах, как и я когда-то в далекую пору своей незрелости и незрячести… И может быть, лучше всего не ломать голову над их сущностью, как это ты и делаешь.
      — Сколько лет! Сколько зим! — кричу я Гелии еще издалека и кричу радостно.
      Она неторопливо спускает Дуняшу с поводка и неспешной походкой подходит ко мне.
      — Всего только одно лето, — спокойно говорит она, а рыжие глаза сияют, и я вижу: она счастлива и рада встрече.
      Мне приятна ее радость.
      — А где же вы были все это лето?
      — В отпуск ездила.
      — У вас такой большой отпуск?
      — Я же эсэнэс. У меня отпуск тридцать шесть дней. Двадцать четыре — как обычный смертным, а еще двенадцать — за образованность! Гордость так и распирает ее, она даже в росте прибавляется, но все равно выше меня не стала. И все же я завидую. Так уж устроен человек. Мне уже никакой отпуск не нужен, а завидно, что некоторые по тридцать шесть дней в году баклуши бьют. Мне кажется, за это время можно с ума сойти от безделья.
      — И что же вы делали все эти тридцать шесть дней?
      — Охотилась!
      Она хохочет. Прекрасная девочка! Как искренне она смеется. И я догадываюсь, на кого она охотилась. Очередной вопрос сам сорвался с моих губ:
      — Ну и как, успешно?
      Она неопределенно пожимает плечами.
      — Окончательные выводы делать еще рано. Пока присматриваюсь. Он пока что старается. Правда, не все у него получается. Воспитание сказывается. Маменькин сыночек. Одним словом — неумеха!
      — Подождите, подождите… Что-то я не все улавливаю. Он, что, у вас по дому работает?
      — А то как же? Иначе зачем бы я его привезла.
      Несколько секунд я осмысливаю это, перевариваю. И, поняв все, задаю естественный вопрос:
      — Гелия, а вы не боитесь, что и этот от вас убежит?
      Она недоуменно смотрит на меня.
      — Да с чего вы взяли, что вы нам нужны? Вот когда был дом, была скотина, вот тогда котировался мужчина. А теперь без ВУЗа он только обуза.
      — Но тогда зачем же вы привезли его такого не образованного?
      — Всякий отпуск надо использовать с толком… Вы тоже вот на пенсии время зря не теряете.
      На ее личике появляется уморительное выражение. И выражение это можно понять и так, и иначе. Во всяком случае, я немного смущен и бормочу растерянно:
      — Да, да… Мы с Киршей вот тоже на охоту собираемся. Сезон подходит наш тоже…
      — А вы на зверя или на птичек? — заинтересованно спросила она.
      Я ее интерес понимаю по-своему.
      — Да как вам сказать… — задумчиво смотрю я на нее. — Мы ведь легавой породы, все больше по птичкам работаем.

* * *

      Тот самый товарищ, который в конце прошлой осени выпил мой коньяк, поднял красный флаг на берегу Мсты над нашим биваком. Те, кто еще мог пить, в честь такого события подняли кружки и опрокинули их содержимое в свои бездонные глотки.
      С этого момента охотничий сезон считался официально открытым.
      Пьющие на радостях еще немного побренчали кружками, еще несколько раз наполнили и опустошили их, и только после этого все, кто пил и кто не пил, начали делить номера.
      Я думал, сейчас страсти разгорятся. Пьяный так уж устроен, что на него вечно не угодишь. Но, к моему удивлению, жеребьевка никаких споров не вызвала. Очевидно, здравый смысл в любом охотнике заложен изначально, он берет верх над всеми другими соображениями. И он, этот здравый смысл утверждает, что всякая охота — прежде всего везение, слепая фортуна. А с фортуной, каждому известно, спорить бессмысленно. Поделив номера, мы пошли вслед за разводящим посмотреть на то, что каждому досталось и, если надо, с вечера обустроить свои места.
      Идти пришлось по низкому берегу какого-то озера. И по высокой траве. Порой она скрывала меня с головой. И еще — по пояс в воде.
      Вода уже остыла. Как-никак заканчивалась последняя пятница августа, и вместе с сумерками над озером поднялся холодный туман. От одного его вида становилось зябко. А нас вели в самую его гущу. И если пьяному разводящему озеро было по колено, то мы с Киром вымокли до нитки, применительно к собаке- до последней шерстинки!
      На что мой пес водяной, но и он не выдержал. Стал забегать вперед и заглядывать мне в глаза, как бы упрекая меня и пытаясь образумить.
      Я внял его молчаливым уговорам — повернул назад. Здравый смысл возобладал. Я побоялся застудить своего помощника. Без него мне не на что было рассчитывать на охоте, с ним я мог надеяться хоть на какую-нибудь завалящую утку.
      В палатке я обтер его насухо большим махровым полотенцем, а сам переоделся во все сухое. Человеку проще, чем собаке, у него — несколько шкур. У собаки, к сожалению, одна, и хороший хозяин никогда не должен забывать об этом.
      Мы забрались под теплое одеяло, согрелись и уснули.
      Сквозь сон я слышал, как вернулись охотники, и дальше уже спал под несмолкаемый гомон, стук кружек и звон бутылок. Ближе к утру я полностью отключился. Проснулся от того, что вдруг на сердце у меня стало тревожно.
      Я открыл глаза. Этого можно было и не делать. В палатке Стояла абсолютная темнота. Каким-то шестым или десятым чувством я угадал, что Кир сидит рядом со мной и печально смотрит на меня. Без сомнения, он был чем-то встревожен, и его тревога передалась мне.
      Я протянул руку в темноту, нащупал друга и погладил.
      — Тебе чего не спится? — спросил я.
      Он не шелохнулся.
      Я подумал, что, может быть, волки бродят возле нашего бивака, и он их учуял. Самому стало немного жутковато. Я начал напряженно вслушиваться в ночь… И услышал далекий и потому сильно приглушенный звук выстрела. Так вот где была зарыта собака!
      Я засмеялся и потрепал Кирюшу по холке:
      — Эх, ты охотничек!
      Но и на эту ласку он опять никак не отреагировал.
      Я включил фонарь. Свет не прибавил храбрости моему псу. Здорово же я напугал его зимой, и теперь он расплачивался за мою глупость.
      Я натянул болотные сапоги, потеплее оделся и вылез из палатки. Наш лагерь словно вымер. Угасая, дымился брошенный костер.
      Возле него трупами валялись несколько пьяных охотников. Дым стлался над землей и над ними и сливался с туманом, окутавшем реку. Светлая полоска зари едва обозначила край неба.
      Я сунул голову в палатку. Кир, съежившись в комок сидел на прежнем месте и на меня даже не глянул.
      — Ну, выходи! — сказал я ему строго. — Уже уток бьют!
      Пес словно оглох. А выстрелы гремели все чаще, ближе и громче, к кто-то, не дожидаясь нас, набивал рюкзаки дичью.
      Надо было как-то расшевелить своего помощника и я решил пойти на хитрость. Открыл тушенку и начал греметь ложкой по банке, и начал чавкать, как колхозная свинья, и тушенку нахваливать, словно век не едал ничего вкуснее.
      Кир на мою уловку не отреагировал.
      А выстрелы ухе слились в непрерывный гул. Казалось, что-то жутко-тяжелое, чудовищно-нелепое катится с небес на землю и вот-вот под своим гремучим катком передавит все живое.
      У меня у самого пропал аппетит. Мне страшно захотелось заткнуть уши и рвануть с этой охоты куда-нибудь подальше. И уж если бы я знал, что нас здесь ожидает, наверняка не мучился бы сам и не мучил бы своего друга.
      Но мы были здесь. А сидеть здесь вот так без дела стало страшно. В предрассветных сумерках болотная и речная птица, напуганная шальной стрельбой, металась молча надо мной в начинающем светлеть небе… Зрелище тягостное, и в рамки здравого смысла никак не укладывалось. Дикое побоище ничего не имело общего с моими романтическими представлениями об убийстве птиц и животных.
      И Кир, судя по нему, разделял мою точку зрения, и, в отличие от меня, еще боялся за свою жизнь. Ему было страшнее всех. Он, бедолага, все слышал, но ничего не видел. Неизвестность пугает больше выстрелов, а замкнутое пространство усиливает страх. Это в равной степени относится и к людям, и к собакам. Мой пес находился на грани нервного срыва.
      Я был обязан не только не простудить его, но и привезти домой психически нормальным.
      Я взял его на поводок. Решительные меры, но ничего не попишешь. И как он не упирался, выволок из палатки. Он должен был почувствовать себя на свободе. Именно через чувство свободы приходит к нам чувство безопасности.
      Прижимаясь к моей ноге, он неохотно пошел со мной к скошенному полю, подальше от охотников и, как мне представлялось, от уток тоже.
      Солнце поднялось, и словно драгоценные камни рассыпало в траве. Заискрилась, засверкала цветными огнями холодная роса. И Кирюша оживился, заметно осмелел. И хоть по-прежнему стрельба стояла невообразимая, но он уже почти же обращал на нее внимания. Он все веселее и азартнее бегал по огромному полю, что-то вынюхивая и выискивая в скошенной траве. Постепенно к нему вернулось привычное для него состояние. Он снова начал радоваться жизни. Зато мое настроение оставалось безрадостным. Меня угнетала мысль, что мой пес не оправдал мои надежды, и мы придем домой ни с чем. По недомыслию я даже бутылку с собой не взял, чтобы обменять ее хотя бы на пару уточек. Мало того, что это само по себе грустно, так еще надо будет как-то объяснить жене, почему я такой тупой и на этот раз не оправдал ружье.
      Невеселые мысли — самая тяжелая ноша. Мы пересекли поле только по одной диагонали, а я уже устал. Рядом оказалась копна сена. Я завалился в нее вверх животом, подставил лицо утреннему солнцу и начал набираться сил для предстоящих объяснений с женой.
      Какое-то время я лежал один и думал, что Кир вот-вот прибежит ко мне. Полежать он любил не меньше моего и всегда охотно разделял в этом деле компанию со мной.
      Но на этот раз он почему-то не спешил последовать моему примеру. Я поднял голову и увидел его на краю поля. Он стоял рядом с полоской нескошенной травы, воткнув в нее нос, и двигаться, казалось, вообще не собирается. Кто держал собак, тот знает, над чем балдеют кобели.
      Я так и подумал, и решил избавить его от этой гадости.
      — Кир, ко мне! — грозно прокричал я.
      Он охотно прибежал и, жарко подышав в мое лицо, убежал назад.
      Ах, эта уж мне собачья натура! Он не успокоится, пока его не успокоишь… Я нехотя поднялся с душистой лежанки. Сделал несколько ленивых шагов в сторону ушастого строптивца и увидел… селезня!
      Лень как рукой смахнуло. Я подбежал к мертвой птице и, прыгая от радости, во всю глотку завопил:
      — Вот это дичь! Вот это охота! Ай да Кирюша! Теперь нам есть чем оправдать проклятое ружье!
      Я обнял ушастика и принялся наглаживать его. Но он, не обращая внимания на мои ласки, стал рваться к селезню. И тут до меня дошло, что у него было на уме. До сих пор я запрещал ему брать с земли все, что было брошено не мной. Не от избытка честности, а ради его здоровья. Этот запрет действовал сейчас, когда ему совсем не следовало действовать. Когда все гены восстали против него, и сам пес стремился сделать то, что должен был делать как охотник.
      — Подай! Подай, моя умница! — счастливо заорал я.
      Он, брезгливо ощерясь, взял в пасть селезня и, осторожно ступая по стерне, принес убитую птицу мне.
      Селезень оказался крупным, жирным. Дробь оставила на его груди три кровавых отметины. Значит, летел он над полем уже будучи смертельно раненым. До воды хотел дотянуть и не дотянул.
      Сколько ж при такой стрельбе мертвой дичи кругом! Видимо-невидимо! Собак ни у кого нет, а трава у озер — выше меня. И не потому, что я такой маленький. Она здесь такая высокая!
      Без собаки — мало шансов отыскать в ней убитую птицу. А мы с моим Киром при его-то способностях могли набрать хоть целый мешок уток!
      Мешка у меня не было. А рюкзак я предусмотрительно прихватил.
      — Кирюшенька! — опять радостно завопил я.
      Ну что поделаешь! Радость так и перла из меня, и должны же положительные эмоции как-то проявлять себя.
      — Кирюшенька! Охотничек ты мой усатый! Пойдем-ка, милый, в палатку за рюкзаком. С твоими возможностями мы сможем хоть раз в жизни ублажить нашу скупую хозяйку!
      Увы. Мои восторги оказались преждевременными. Не очень-то и веселое занятие набивать рюкзак дичью. Настроение упало сразу же, как только Кир принес живую утку.
      Да, она была совершенно живой. Лишь беспомощно висело крыло. Она удивительно спокойно лежала в пасти собаки и, похоже, не испытывала неудобств и страха. Кир словно понимал, что птица живая и раненая, нес ее осторожно, стараясь не цеплять за траву.
      Я думал, она попытается вырваться из моих рук. Но и этого не случилось. Опустив голову, она внимательно смотрела на меня черным глазом.
      Она доверяла мне, а я должен был убить ее.
      Я сознавал, что ничего гуманнее по отношению к ней и придумать нельзя. И все же это меня не вдохновляло. Убийство — страшно трудное дело, и убивать надо учиться с детства. Не так-то просто без такой подготовки свернуть шею утке, которая пригрелась на твоей ладони.
      Но и не тащить же ее, израненную, к жене на расправу! Да и что она тогда скажет? /Не утка, конечно, а жена/. Она всю жизнь мечтала видеть меня настоящим мужчиной.
      Ах, во имя гуманизма и собственного спокойствия…
      Я отвернулся от Кира, чтобы не травмировать пса, и сделал то, что и полагается делать охотнику в таких случаях.
      Увы, я не почувствовал себя ни лучше, ни выше, ни сильнее. Наоборот, на душе стадо гадко и мерзко.
      Без всякой радости засунул я добычу в рюкзак.
      Кир проводил утку глазами и тут же нырнул в высокую траву.
      Раздался душераздирающий утиный крик… Еще одна трагедия. Нет уж! Пусть они совершаются без моей помощи. И не на моих глазах.
      — Нельзя! — закричал я отчаянно. — Нельзя! Ко мне!
      Он выскочил из травы и удивленно посмотрел на меня.
      В это время за его спиной, громко ругаясь, взлетел селезень.
      Похоже, пока шла пальба, он прятался в траве. Умная птица!
      — Пусть живет! — сказал я Киру. — Он заслужил право на жизнь.
      Как долго осталось жить умной птице, трудно было предугадать. Пальба хоть и значительно стихла, но совсем еще не прекратилась. И завтра будет новый день…
      А Кир охотно согласился со мной, и мы, довольные друг другом, пошли вперед.
      Вскоре мы вышли к небольшому озеру, заросшему стелющейся по поверхности воды травой. Не успел я оглядеться, а Кир уже был в воде, и стал гоняться за уткой. Очередной подранок. Господи, сколько же тут напакостили люди…
      — Кирюша, пошли отсюда! Все равно всех уток мы не соберем!
      Но мой охотник вошел в азарт и не хотел бросать птицу.
      — Ну, хватит! — решительно потребовал я. — Пойдем! Ты мне уже и так всю охоту к охоте отбил.
      Я зашагал к нашему биваку. Киру ничего не оставалось делать, как последовать за мной. Он бежал с боку и вопросительно заглядывал в мои глаза.
      Ну что я мог сказать ему?
      — Не печалься, — грустно улыбнулся я. — Жадность до добра не доводит. Хватит нам и того, что у нас уже есть. Селезня отдадим Гелии с Дуняшей, а уточку — нашей хозяйка. Она у нас страшно падкая до всяких уток.

* * *

      Дичь тушилась в духовке, а Кирша, лежа со мной на диване, нет-нет да и втягивал длинным носом ароматней воздух. Изредка я невольно подражал ему и, как он, нетерпеливо ждал приглашения к обеду.
      Наконец нас позвали. Мы быстренько переместились на кухню. Я сел за стол, а мой пес уселся рядом на полу.
      Утка уже дымилась на столе, и три пары жадных глаз уставились на жаркое.
      — Никогда я не ела настоящей дичи! — хватая огромный нож и примеряясь, кому какой кусочек отрезать, счастливо пророкотала наша хозяйка.
      — И к тому же совершенно дармовой, — охотно поддержал я хорошее настроение супруги.
      Но мои слова подействовали на нее совсем по-другому. Едва заметная тень скользнула по ее лицу, и она задумалась.
      Я насторожился. Когда она о чем-то задумывается, то мне уж тут ни на что хорошее надеяться не приходилось.
      — А с какого выстрела ты убил ее? — кладя на мою тарелку до обидного маленький кусочек мяса, спросила она.
      — С первого! — ответил я.
      Тут главное было не стушеваться, чтобы вранье выглядело достоверно. И мне это удалось. Но жена все равно поскучнела. И уж совсем скучным голосом проворчала:
      — Буханка хлеба.
      Я не понял, с чего вдруг она перешла на хлеб.
      — Что, милая, буханка хлеба?
      — Каждый патрон стоит столько же, сколько и увесистая буханка хорошего хлеба.
      Спорить тут было не о чем, и я согласился:
      — Дороговато, конечно, патроны стоят.
      — А сколько ты бензина сжег?
      Я уже стал соображать, к чему она клонит, и задал встречный вопрос:
      — Сказать в рублях или в литрах?
      — В рублях, лучше.
      Я нахмурил лоб, пошевелил губами и выдал счет:
      — На пять рублей с копейками.
      — Дорогая уточка… — задумчиво покачала головой супруга. Такой обед нам не по карману.
      — Ну что ты! — забеспокоился я. — Теперь все дорожает, стоит ли по пустякам волноваться!
      — Говоришь по пустякам! В магазине уточка стоит рубль пять килограмм. И это уже не пустяк! И мясо у нее, скажу я тебе, не черное и более жирное, и вкус другой, и аромат приятный.
      — Но это же дичь! — с отчаяньем в голосе кричу я. — Ее не кормят отборным зерном, а питается она всякой травяной гадостью, вплоть до водорослей! Потому и вкус такой отвратительный. Соображать надо! К дичи привычка нужна!
      — Да уж что тут соображать, дорогой, — и жена делает страшное ударение на слове «дорогой». — Не каждая собака твою такую дичь есть будет.
      Я посмотрел на Кира. Его глаза жадно блестели, и он только голову поворачивал то ко мне, то к хозяйке в ожидании, кто из нас вспомнит о нем и даст ему кусочек честно заработанной им утятины.
      — Ты чем злобствовать, лучше отдай собаке свою долю и увидишь, как он мигом разделается с твоим бо-ольшим куском.
      Я не сомневался, что так оно и будет. Ведь поесть мы с ним оба любили. Но, к моему удивлению, пес, понюхав жаренную дичь, с безразличным видом отошел в сторону.
      Жена торжествующе посмотрела на меня.
      — Горячий кусок! — воскликнул я, все еще веря во всеядность своей собаки.
      — Он остыл, пока ты подсчитывал, на сколько рублей бензина сжег. Вот теперь к этим рублям еще прибавь амортизационные отчисления с лодки, ружья и собаки. И твоя уточка сразу станет золотой!
      — Не пойму, к чему это ты все клонишь? — растерянно пробормотал я.
      И действительно, если в начале разговора я понимал его логику, то теперь терялся в догадках.
      — К чему спрашиваешь клоню? — в ее глазах появился холодный блеск. — А вот к чему!
      Она грохнула кулаком по столу!
      Я мигом втянул голову в плечи, а мой соратник, товарищ по охоте, поджав хвост, подрапал из кухни.
      И прозвучал гневный приговор:
      — Чтобы завтра же сдать ружье в комиссионку! И чтоб больше — никакой охоты!
      Милая! Да я только и мечтал о таком счастье!
      Я наклоняюсь как можно ниже над тарелкой. Не дай бог, еще увидит мою радость и передумает.
      «Может быть, повременишь, — говорю я и стараюсь, чтобы мой голос звучал невесело. — Ведь только сезон открылся… И мы с Кирюшей только начали в это дело втягиваться.
      — Вот пока вы к этому делу не пристрастились и совсем не разорили меня — сдай свое ружье! Так мне спокойнее будет.
      — А как же с селезнем быть, раз золотая уточка нам не по зубам, и Кирша дичь у нас не ест?
      — Подари его кому-нибудь. Товарный вид у него впечатляющий.
      И это желание жены так совпадает с моим, что я не могу скрыть счастливой улыбки.
      — Ты не спеши радоваться! — холодно говорит она, — Подарить надо с умом, чтобы польза от этого была. Понял?
      Еще бы не понять! Милая ты моя женушка! Да у меня уже все продумано. Как хорошо, когда мы вот так в унисон мыслим! Даже жить хочется с тобой.

* * *

      Селезень привел Гелию в восторг.
      — Надо же какой красавец! — воскликнула она и, хитро сощурив глаза, спросила. — У жены стащили?
      — Тьфу ты! — возмутился я. — Гелия, ну что вас, такую красивую женщину, заставляет говорить такие глупости?
      — А где взяли? — пропускает она мимо ушей мое замечание.
      — На охоте естественно! Не забывайте, с кем вы имеете делю! — и я гордо приосанился, — Сам добыл, сам и распределил! Вот и вас не обделил, в подарок вам эту дичь принес. А жена моя, оказывается, брезгует дикими утками. Видите ли, сызмальства приучили ее к газетным.
      А вы — стащил.
      — Ну, бывает… Не то сказала, — улыбается Гелия. — А как же вы добыли ее?
      — О, это целая охотничья история! — воодушевляюсь я.
      Моя прелестная собеседница смеется:
      — Придуманная?
      — Ну, что вы! — опять возмущаясь я, но уже не так энергично. — Даже будучи охотником, я не научился врать. А врать ведь тоже надо уметь.
      — В наше время как никогда надо уметь врать, — соглашается Гелия со мной, более конкретизируя мои философские сентенции.
      И мы почему-то смеемся. Наверное, у нас просто хорошее настроение, а, может быть, у нас у обоих одно и тоже на уме. Кто знает…
      Вон и у Кира с Дуняшей тоже свое на уме. И им от этого весело. И они заняты сами собой и ни на кого не обращают никакого внимания, даже на собственных хозяев.
      А я думаю, как хорошо, что Кирюша увлекся Дуняшей и не слышит меня. Впрочем, даже если бы он и слышал, то ничего из сказанного мной не смог бы опровергнуть. Всевышний разумно поступил, не дав собаке голосовых связок. И я могу нести любую ахинею при моем четвероногом друге…
      И вот я рассказываю Галии, как там, за озером Ильмень, пустынно и жутко. Какие страшные испарения поднимаются с озер и болот вместе с утками, и как я с одного выстрела сбил вот этого прекрасного селезня. И чтобы у нее не было на этот счет сомнений, показываю на смертельные метки.
      — Вот видите на его груди три ранки? Это моя дробь!
      Она берет птицу в руки, перестает улыбаться и пристально вглядывается в три кровавых пятнышка, побуревших от времени.
      — Так вы его сразу насмерть убили? — спрашивает она.
      Мне не хочется упрощать дело, хотя, конечно, убить можно только насмерть. Мне кажется, тут можно заработать кой-какой авторитет, и я- грудь вперед.
      — Нет, не сразу. Пришлось повозиться. Высоко летел, и жирный черт. Три дробинки для него — ничто. Еще трепыхался, когда Кир принес его.
      — Долго умирал? — голос Гелии дрогнул.
      Сострадание к дичи — чувство, конечно, смешное. Но мне не хочется глумиться над такой очаровательной наивностью, и я спешу успокоить альтруистку:
      — У нас, у охотников, долго не умирают. Я мигом шею ему свернул. У нас есть святая заповедь: добей зверя, чтобы не мучился бедняга. Соответственно и на птичек это распространяется… хотя они и не звери.
      Как-то странно дрогнуло лицо Гелии. Она протянула мне селезня.
      — Возьмите… Мне, кажется, я тоже брезгую дикими утками.
      Я машинально беру птицу. В моих глазах удивление и немой вопрос. Гелия видит все это и говорит грустно:
      — Понимаете, не смогу… Все буду думать, как вы ему, бедняжке, голову откручивали.
      — Да не откручивал я ему ничего! — забеспокоился я, чувствуя, что из-за моей проклятой фантазии она теряет ко мне интерес. — Это я уточке голову открутил. Так что ешьте на здоровье и не берите в свою прелестную головку всякую глупость. Этого селезня Кирюша мертвым принес.
      Но она смотрит на свою собаку, и я понимаю, что они сейчас уйдут. И не это меня огорчает. Больше всего меня огорчает то, что она разочарована во мне. И я спешу навязать ей свой подарок, надеясь хоть этим как-то сгладить неприятное впечатление от нашего разговора.
      — Тогда муж ваш пусть съест, — торопливо предлагаю я.
      Она глядит сквозь меня в какую-то далекую даль.
      — А мужа у меня нет.
      — Как это нет? — я ошарашенно смотрю на нее. — Что же, вы тогда солгали?
      — Ничуть! — ее красивый, как сейчас принято писать, чувственный рот кривит презрительная усмешка. — Я его выгнала. Доверия не оправдал. Все кастрюльки пережег.
      И тут меня взорвало!
      — Какая же вы на самом деле ханжа! Селезня вам жаль, а мужчину-человека выгнали из-за каких-то трехрублевых кастрюлек! Сердца у вас нет!
      Рыжие глаза Гелии глядят на меня спокойно, почти насмешливо.
      — А у него было сердце, когда он двадцать восемь лет с мамой прожил и палец о палец не ударил, чтобы хоть чем-то помочь ей, а заодно и самому хоть чему-то научиться?
      Крыть нечем. Она уходит, торжествуя, и с гордо поднятой головой.
      Да, я тоже не спец по кастрюлькам! Но вот что значит вторая осень в любви. Остыла девочка! А тут еще жена со своими советами и наставлениями. Черт бы ее побрал!
      Я грустно смотрю вслед Гелии и на чем свет стоит поношу собственную супругу.
      Вот и подарил с умом. Пользы — никакой, а горе от ума — очевидно. В жизни случаются моменты, когда вы вдруг чувствуете, что этот человек закрыл сам себе дорогу и в ваш дом, и в ваше сердце. Это был как раз тот самый случай, но случился он не со мной, а с Гелией. На этот раз я сам стал жертвой такого несчастного случая. Я интуитивно понял это, как и то, что исправить уже ничего нельзя.

* * *

      Несколько дней я ходил как неприкаянный. Если бы не Кирюша, то, может быть, вообще бы слег. Но пес не дал мне расслабиться. Он поднимал меня, как бы мне этого не хотелось, рано утром, когда все нормальные люди еще спалили и вытаскивал на улицу, не взирая на мои охи и крехи. И сколько бы я с ним не гулял, ему все было мало. Постепенно я до того расходился, что пришел в себя.
      Придя в себя, понял, что даже на пенсии без дела тошно сидеть. И тут меня осенило. А не написать ли мне что-либо о Кирюше? Не как об охотничьей собаке, а как о лечебной. Ведь благодаря ему я забыл о своем сердце, и оно теперь не болит даже о Гелии.
      Пес вполне заслужил славу целителя! Я не имел права умалчивать об этом. Я должен был поделиться с остальным миром своим опытом благополучного исцеления. Благородство так и поперло из меня.
      Я взялся за перо, и впервые я узнал радость свободного творчества.
      Но не долго мне посчастливилось радоваться.
      Рукопись обнаружила жена.
      — Что это такое? — ткнула она пальнем в тетрадь.
      — Что это такое? — переспросил я, выигрывая время на обдумывание ответа. — Это так… мои фантазии о нашем любимце.
      — Ну, тогда объясни мне, зачем ты тут про Дуняшу пишешь?
      — А как же я тут без нее обойдусь? Дуняша — его подруга.
      — Я не о собачьей подруге тебя спрашиваю, а вот о той рыжей говорю, которая, как две капли воды, похожа на ту нарисованную, что у омута сидит и вместе с картиной называется «Дуняша».
      — Это босая и с распущенными волосами? — уточнил я.
      — Ну да!
      — Так это — Аленушка!
      — Не морочь мне голову! Я тебе говорю: у омута Дуняша сидит и баста! И чтоб ее, нахалки, в твоих фантазиях больше не было! Ты забыл, кто тебя человеком сделал?
      Мне всегда казалось, что я был, есть и буду им, что я — всего лишь творение бога, а все остальные здесь ни причем. Я недоуменно уставился на супругу.
      — О чем ты, милая?
      — А о том! — гордо воскликнула она. — Кто тебя отучил пить и курить?
      — Э! Милая! — засмеялся я. — Ты тут ни причем. Это стенокардия сделала меня таким положительным.
      — А кто тебя до стенокардии довел? — запальчиво воскликнула она, но вовремя спохватилась, что ее понесло не в ту сторону, и прикусила язык. И даже немного стушевалась. И взгляд ее как будто бы тоже немного смягчился.
      — Ну, ладно! — махнула она рукой, — Пиши, что хочешь, а лишнее я потом вычеркну! Понял?
      Я склонил голову в знак согласия. А сам с того дня завел две тетради. В одной пишу для жены. Здесь я ублажаю ее на свой манер и всячески усыпляю ее бдительность, и здесь она вроде ангела изображается, но, естественно, без крылышек.
      Иногда я с иронией наблюдаю, с каким умилением она читает эту галиматью, а потом с каким вдохновением берется за приготовление котлет. И котлеты у нее тогда получается особенно вкусными. И тут уж, особенно когда их ешь, иронизировать совсем не над чем.
      Вторую тетрадь, я засекретил, чтобы она случайно не повлияла на вкус любимых мной и Киром котлет. В этой тетради я пишу для души и для большей надежности нажимаю в ней на аллегорию, развернутую метафору, чтоб смешнее было, или, что еще хуже того и никакому сравнению не поддается, на метонимию.
 
      Жена здесь у меня — ну прямо настоящий Цербер. В минуты тягостных раздумий, и когда мне особенно грустно, я смотрю на натуру и думаю, как словесный портрет похож на оригинал. И даже метонимия с толку сбить не может.
      Но я не падаю духом. Жизнь продолжается, и на всякого Цербера есть свой Геракл!

Конец