Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Ждановщина

ModernLib.Net / Публицистика / Рубашкин Александр / Ждановщина - Чтение (стр. 2)
Автор: Рубашкин Александр
Жанр: Публицистика

 

 


Ниже публикуются некоторые статьи на литературные темы, написанные после этого постановления, на самом деле даже не постановления, а прямой инструкции по доведению до массового сознания целей, провозглашаемых партийной пропагандой. В них можно найти изрядное сходство с той критической манерой, что и нынче исповедуют определенные издания и их авторы. В бесцензурную пору критика проявила себя даже более размашисто и бесцеремонно, нежели в советские годы. Аттестации Зощенко как «пошляка» или Ахматовой как «взбесившейся барыньки» померкли перед обличениями нынешних зоилов, главным принципом которых является разбойничье «не пощади ближнего своего». Есть пока что, к счастью, принципиальная разница между последствиями от налетов «сталинских соколов» и нынешних безголовых «орлов». Статьи первых впрямую отражались на дальнейшей плачевной судьбе обличенного в ереси художника, инвективы последних приносят неприятности новым талантам все же опосредованно, и на них, если придет охота, можно ответить. Напомним еще раз: Михаил Зощенко при жизни был практически вычеркнут из отечественной литературной жизни, Анна Ахматова «шестнадцать блаженнейших весен» радовала своим талантом немногих близких ей лично людей, Андрей Платонов под игом обличавших его поднадзорных Сталину ничтожеств с 1947 года до смерти не опубликовал ничего…

Чтобы понять любую эпоху, мало отозваться о ней уничижительно. Нужно показать ее состав. Только тогда станет очевидным, от чего мы уходим. Тем паче, когда еще не ушли. И к чему нас время от времени тянут.

В публикуемых статьях нами сделаны купюры, разумеется, не идеологического характера. В большом количестве всю эту писанину сегодня читать трудно из-за полнейшей эстетической глухоты их творцов.


Из Постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“»:


<…> Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезды» хорошо известна физиономия Зощенко. <…>

Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. <…>


Из сокращенной и обобщенной стенограммы докладов т. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде:


<…> Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта не случайно. Оно свойственно всем пошлым мещанским писателям, к которым относится Зощенко. <…> Изображение жизни советских людей, нарочито уродливое, карикатурное и пошлое, понадобилось Зощенко для того, чтобы вложить в уста обезьяне (рассказ «Приключение обезьяны». — А. Р.) гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчет того, что в зоопарке лучше, чем на воле, и что в клетке легче дышится, чем среди советских людей. <…> Не нам же перестраивать наш быт и наш строй под Зощенко. Пусть он перестраивается, а не хочет перестраиваться — пусть убирается из советской литературы. <…>

Чувство обреченности — чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, — мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой — таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира «добрых старых екатерининских времен». Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. <…> Что общего между этой поэзией, интересами нашего народа и государства? Ровным счетом ничего. <…> Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? Ничего, кроме вреда. <…>


В связи с «авторством» доклада Жданова отметим недавнее свидетельство протоиерея Михаила Ардова:


«Ахматова много раз при мне говорила, что тот самый доклад Жданова, который мы все знаем и помним, сочинили два критика Рибасов и Маслин. Я, помню, рассказал об этом профессору А. В. Западову, и он мне сказал: фамилии ты называешь правильные»

(«Знамя», 2006, №4, с. 224).


Почти сразу после постановления ЦК и доклада Жданова появились заказные статьи, разъясняющие основные положения этих директивных документов. В Ленинграде открыть кампанию доверили профессору университета Л. Плоткину. Приведем выдержки из его статьи «Пошлость и клевета под маской литературы» («Ленинградская правда», 4 сентября 1946).


<…> Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» имеет огромное принципиальное значение для всей советской литературы. Со сталинской глубиной и четкостью оно формулирует главную задачу нашего искусства — борьбу против пошлости, борьбу за высокую большевистскую идейность. <…>

Первые рассказы его, относящиеся к началу 20-х годов, — о пошлом и пустом обывателе, о мелких житейских дрязгах, о ничтожных людях с микроскопическим кругом интересов, духовно убогих и нелепых, — эти первые рассказы, написанные в условиях НЭПа, еще могли быть восприняты как некая «сатира» на мещанские пережитки в советском быту. Но сатирик, как заметил Горький, должен высмеивать, а не смешить. А для того, чтобы высмеивать, он должен иметь свой собственный жизненный идеал, он должен понимать смысл и историческую сущность нашей советской действительности, и великие цели нашей борьбы должны быть ему кровно близки. Зощенко же с самого начала прокламировал свою безыдейность, свою «политическую безнравственность» и даже пытался эту порочную позицию «теоретически» обосновать.

Зощенко входил в литературное объединение, существовавшее в 20-х годах, — «Серапионовы братья». На своих знаменах эта группа написала лозунги воинствующей аполитичности «Искусства для искусства», лозунги, резко и безоговорочно отвергнутые всей передовой демократической литературой, лозунги, враждебные советской культуре. Проповедь безыдейности, которая на самом деле становится проповедью несоветской мелкобуржуазной «идейности», звучит лейтмотивом во всех выступлениях участников литературного кружка «Серапионовых братьев». <…>

В стране происходили величайшие социально-экономические и культурные перемены, а Зощенко все возился со своим неизменным, однообразным, чудовищно гипертрофированным героем с его уродливо примитивным миром и косноязычной речью. И в рассказах 30-х годов перед нами все снова и снова мелькают одни и те же персонажи, и опять то же циническое подмигивание читателю… <…>

Зощенко во всех своих рассказах и повестях проводит убогую мещанскую «философию», заключающуюся в том, что не общественная деятельность человека, а «заботы о личном счастьишке» — вот реальная основа жизни. И когда Зощенко с этим легковесным теоретическим багажом пускался в философские странствования, получался дикий и нелепый конфуз. Так, в 30-х годах он написал две повести — «Голубая книга» и «Возвращенная молодость». В «Голубой книге» вся мировая история представлена как хаотическое сцепление бессмысленных анекдотов, а в «Возвращенной молодости» с глубокомысленным видом преподносятся пошлые и псевдоученые рецепты восстановления жизненной энергии. <…>

Однако и эта суровая справедливая критика (Л. Плоткин повторяет критические пассажи постановления ЦК по адресу уже ранее критиковавшейся повести «Перед заходом солнца». — А. Р.) не возымела действия на Зощенко. По-прежнему его писания носили клеветнический характер. И как логическое их завершение — пошлый пасквиль на советский быт, на советских людей — рассказ «Приключение обезьяны», для напечатания которого редакция «Звезды» услужливо предоставила страницы журнала. <…> В этом рассказе обезьяна, бежавшая из разрушенного фашистской авиацией зоологического сада, оказывается выше и по-своему даже разумней, нежели те советские люди, в общество которых она попадает.

Так тянется единая нить писаний Зощенко от рассказа «Больные» (1923), где утверждается, что человек хуже животного, до пасквиля «Приключение обезьяны», от цинических признаний в «политической безнравственности» к сегодняшнему падению Зощенко, справедливо поставленному вне советской литературы. <…>


Через четверть века (1971) с разрешения профессора Л. Плоткина я был на одной из его последних лекций в университете. Ему исполнилось тогда 65 лет, и его недруг, завкафедрой П. Выходцев добился увольнения старейшего сотрудника. Плоткин говорил студентам-вечерникам о событиях августа-сентября 1946-го. Он сказал, что тогда несправедливому поношению подвергся писатель Михаил Зощенко, что в этой кампании принял участие и он, но «от нас ничего не зависело, все шло сверху»…

Травля Ахматовой в той же газете была начата статьей Т. Трифоновой «Поэзия, вредная и чуждая народу» («Ленинградская правда», 14 сентября 1946).


Из всех чувств человеческих она воспевает одно лишь страдание, именно на воспевание «красивых» мучений направлены все ее поэтические усилия. И все эти муки и слезы совершенно абстрактны, они не мотивированы никакими реальными, жизненными причинами, и поэтесса нигде не обнаруживает стремления преодолеть горе и найти радость. Такое пассивное отношение к жизни, к страданиям и сделало стихи Ахматовой пессимистическими и упадническими. Чрезвычайно характерна для творческого пути Ахматовой ее косность.

От сборника «Вечер», вышедшего в 1912 году, и до последних стихов поэтесса снова и снова пишет о любовных печалях, еще и еще перепевает свои собственные песни. И трудно поверить, что в шестьдесят лет поэтесса не находит сказать ничего нового по сравнению с тем, что ею самой сказано тридцать лет назад. И ее стихи можно переставить, произвольно меняя под ними даты: они, за очень малым исключением, совершенно оторваны от времени и обнаруживают идейную опустошенность поэта. <…>

Ахматова и во время войны и во время революции оставалась в стороне от событий: Октябрьскую социалистическую революцию она восприняла как катастрофу, как крушение привычного ей жизненного уклада.

Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано…

Эти строки, опубликованные в сборнике «Anno Domini» (1922), отчетливо характеризуют настроение поэтессы в первые годы революции. <…> В течение почти двух десятков лет Анна Ахматова, не выступая в печати и не включаясь ни в какую иную деятельность, жила странно замкнутой и бесплодной жизнью внутреннего эмигранта. Политическая линия Ахматовой несомненно определяется как вполне сознательный уход от жизни, как пассивное, но тем не менее решительное неприятие действительности. <…> Она всеми своими корнями в прошлом, в тех последних днях агонизирующего, бесплодного русского дворянства, когда оно уже чувствовало свою обреченность и могло играть только вредную реакционную роль.

Революция заставила последних представителей дворянской интеллигенции решительно пересмотреть и четко определить свой путь. Некоторые, как Зинаида Гиппиус и Марина Цветаева, Мережковский, Гумилев и Ходасевич, порвали со своим народом и стали активными врагами Советской России. Другие — и их оказалось значительно больше — поняли, что русский народ и русское государство вступили на новый, прогрессивный путь исторического развития и что задача интеллигенции — служить своему народу. <…>

Даже несколько стихотворений, посвященных Отечественной войне и блокаде Ленинграда, не подняли поэзию Ахматовой над прежним ее уровнем. Такие стихотворения, как «Ленинград в марте 1942 года», «Возвращение», «Подмосковное», в которых ни одним намеком не отражены военные события, вызывают не только недоумение, но и возмущение. Даже в стихотворении «Мужество» (1942) Ахматова остается аполитичной и говорит лишь о сохранении «великого русского слова». Даже в четверостишии «Освобожденная» (1945) Ахматова радуется только «чистому ветру» и «чистому снегу», тишине и отдыху и ни словом не обмолвилась о народе, о стране — стране именно советской, революционной.

В тот страшный и величественный час, когда родина, обливаясь кровью, отстаивала свою свободу, Ахматова оставалась эпически-спокойной и невозмутимой. <…>

В решениях ЦК ВКП(б) Ахматова охарактеризована как представительница «чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии», «застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства», «искусства для искусства», «не желающего идти в ногу со своим народом».

Эта исчерпывающая, глубоко обоснованная и точная оценка с непререкаемой ясностью показывает, что поэзия Ахматовой целиком принадлежит реакционному прошлому, что ее стихи не имеют никаких оснований быть включенными в советскую поэзию, что нельзя позволить мертвым традициям прошлого проникать в живой организм расцветающей советской культуры.


Отметим лишь, что стихотворение, упомянутое выше, называется «Ленинград в марте 1941 года», что стихотворения «Подмосковное» у Ахматовой нет вовсе, а «Мужество» напечатала «Правда» 8 марта 1942…

«Правда» (4 сентября, 1946) публикует статью В. Ермилова «Вредная пьеса», громящую опубликованную в «Знамени» (1946, №7) пьесу В. Гроссмана «Если верить пифагорийцам».


<…> С недоумением и возмущением мы убеждаемся в том, что Вас. Гроссман кокетничает с глубоко чуждой советским людям философией, заигрывает с реакционными, давно обветшавшими идеями. <…>

В. Гроссману так понравилось это мистическое извращение советского мира <…> что он решил опубликовать свое ублюдочное произведение. <…> А журнал «Знамя» любезно пошел навстречу автору и напечатал двусмысленное и вредное произведение. <…>

Примеры извечных повторений берутся автором и из области личных отношений, и из области истории и политики… Одно поколение повторяет с некоторой вариацией другое поколение. Душа деда переселяется в душу внука, душа матери — в душу дочери, и повторяются те же любовные муки, те же колебания между двумя объектами. <…>

Совершенно ясно, что все это не имеет ничего общего ни с художественным творчеством, ни с самой сущностью и методом социалистического реализма, основывающегося на идейно-ясном, правдивом изображении живой жизни, а не на искусственном, рассудочном «подтягивании» материала под ту или другую схему. Автор пьесы занимается вместо художественного творчества чем-то вроде складывания кубиков. В скверные, однако, игрушки играет Вас. Гроссман, и в клеветническую, пасквильную картинку они складываются. <…>

В. Гроссман, как будто бы пытаясь дать положительные типы советских людей, в действительности рисует карикатуру на советское общество. Выходит, что не большевистская партия, с ее передовой идеологией, философией диалектического материализма руководит советским обществом. Нет, в пьесе Гроссмана идеологическое руководство передается какому-то обломку старого мира, в котором смешались в одну кучу толстовство, пифагоризм, свои собственные доморощенные идейки. <…>

Разве могли бы люди, подобные «героям» В. Гроссмана, победить в смертельной схватке с немецким фашизмом? Конечно, нет. Кокетничанье с реакционной философией, отход от позиций социалистического реализма привели В. Гроссмана к извращенному изображению советской действительности.


В. Ермилов в статье «Клеветнический рассказ А. Платонова» (»Литературная газета», 4 января 1947) судит гвардии сержанта из рассказа «Семья Иванова», напечатанного в «Новом мире»:


<…> А. Платонов давно известен читателю. Известен и стиль этого писателя, его художественная манера. Описание у него всегда только по внешней видимости реалистично, — по сути же оно является лишь имитацией конкретности. <…> А. Платонова не занимает конкретный человек, его интересует Иванов вообще, всякий, любой «Иванов»! <…>

Конец рассказа все-таки как будто «благополучен». Однако напрасно А. Платонов думает, что этот конец может нейтрализовать и сгладить в сознании читателя весь тот мрак, цинизм, душевную опустошенность, которые составляют тон, колорит, атмосферу всего рассказа. Именно в этот мрак, подавленность и возвращается герой А. Платонова. Для того, чтобы прошибить этого человека, вернуть ему совесть, понадобилась такая страшная сцена, как жалкие, спотыкающиеся детские фигурки, бегущие вдогонку за «гулящим» отцом. Не будь этой сцены, Иванов спокойно спал бы на своей верхней полке.

Рисовать морально толстокожего человека, «не замечая» этой толстокожести! Для этого и сам писатель должен отличаться тем же свойством. Впрочем, только при наличии этого свойства и можно было написать рассказ, клевещущий на нашу жизнь, на советских людей, на советскую семью.

Нет на свете более чистой и здоровой семьи, чем советская семья. Сколько примеров верности, душевной красоты, глубокой дружбы показали советские люди в годы трудных испытаний! Наши писатели правдиво писали об этом в своих рассказах, повестях, стихах. Редактору «Нового мира» К. Симонову следует вспомнить свое же собственное стихотворение «Жди меня», воспевающее любовь и верность. <…>

Отбирая лучшие качества советского человека, раскрывая перед ним завтрашний его день, мы должны показать в то же время нашим людям, какими они не должны быть, бичевать пережитки вчерашнего дня. <…>

Что общего имеет с этими критериями клеветническое стремление А. Платонова изобразить как типическое, обычное явление «семью Иванова»?

А. Платонов давно известен читателю и с этой стороны — как литератор, уже выступавший с клеветническими произведениями о нашей действительности. Мы не забыли его кулацкий памфлет против колхозного строя под названием «Впрок», не забыли и других мрачных, придавленных картин нашей жизни, нарисованных этим писателем уже после той суровой критики, какую вызвал «Впрок». Мы не вспомнили бы об этом, если бы А. Платонов не повторялся («Бедняцкая хроника» («Впрок», 1931) вызвала недовольство Сталина, о чем критик хорошо знал, а потому и напомнил о ней, чтобы больней ударить писателя. — А. Р.).

Советский народ дышит чистым воздухом героического упорного труда и созидания во имя великой цели — коммунизма. Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок героев А. Платонова.


«Об одной антипатриотической группе театральных критиков» («Правда», 28 января 1949). Без подписи.


<…> В театральной критике сложилась антипартийная группа последышей буржуазного эстетства, которая проникает в нашу печать и наиболее развязно орудует на страницах журнала «Театр» и газеты «Советское искусство». Эти критики утратили свою ответственность перед народом: являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят движение вперед. И им чуждо чувство национальной советской гордости. <…>

Критик (Ю. Юзовский. — А. Р.) гнусно хихикает над «мистической презумпцией обязательного успеха, раз за него борется советский герой. <…>

В статьях А. Гурвича другая форма маскировки, нежели у Ю. Юзовского. А. Гурвич делает злонамеренную попытку противопоставить советской драматургии классику, опорочить советскую драматургию, пользуясь авторитетом… Тургенева. <…>

Шипя и злобствуя, пытаясь создать некое литературное подполье, они (Ю. Юзовский, А. Гурвич, Я. Варшавский, А. Борщаговский… — А. Р.) охаивали все лучшее («Великая сила» Б. Ромашова, «Хлеб наш насущный» Н. Вирты, «Большая судьба» А. Сурова… — А. Р.), что создавалось в советской драматургии. <…>

Не случайно безродные космополиты подвергают атакам искусство Художественного театра и Малого театра — нашей национальной гордости. <…> Первоочередная задача партийной критики — идейный разгром этой антипартийной группы театральных критиков. <…>


«До конца разоблачить космополитов-антипатриотов». Материалы Пленума Союза писателей («Правда», 26, 27 и 28 февраля 1949). (Сообщается о выступлениях К. Симонова (с докладом), Б. Ромашова, А. Первенцева, Н. Погодина, А. Сурова, В. Вишневского, Л. Шаповалова, С. Михалкова, П. Пустовойта, В. Пименова и других. — А. Р.)


Б. Ромашов: «<…> Эти выхолощенные, проникнутые угодничеством люди, с презрением относившиеся к советской литературе, имеют свою определенную генеалогию, свою метку и даже своего прародителя… Имя его: Мейерхольд. Космополиты молились на эту зловещую фигуру типичнейшего космополита и антисоветского деятеля. Именно он сознательно издевался над русскими классиками… Его глумление над произведениями наших великих классиков перешло по наследству к критикам-космополитам. <…>

Все эти Алперсы отравляли гнилыми взглядами нашу молодежь… Все эти Цимбалы, Янковские, Дрейдены, захлебываясь от восторга, млели перед каждой безделушкой европейского изготовления и со снобистским презрением относились к нашей советской драматургии. <…>».

С. Михалков: «<…> Имена критиков космополитов с негодованием произносит наш народ. Они применяли тысячи коварных методов, чтобы опорочить, оклеветать, уничтожить, унизить того или иного драматурга, кто свои творческие силы отдавал своей Родине, кто умел видеть в жизни самое главное, видеть то, чем живет и хочет жить наш народ. <…>».

Вс. Вишневский: «<…> Я четыре года редактировал журнал „Знамя“ и позволил опубликовать статьи Борщаговского, Альтмана, Данина. Я жалею, что не распознал раньше этих антипатриотов. <…>»

«<…>Выступление на собрании оголтелого космополита Юзовского — клеветника на великое русское искусство, на самое передовое в мире искусство, было встречено возмущением писателей и критиков. Юзовский вел себя на собрании как отъявленный двурушник. <…>»

К. Симонов: «<…> Ядром группы критиков-антипатриотов были Гурвич и Борщаговский, Малюгин, Альтман, Бояджиев, Варшавский, Холодов.

Космополитизм в искусстве — это стремление подорвать национальные корни, национальную гордость, потому что людей с подрезанными корнями легче сдвинуть с места, продать в рабство американскому империализму. <…>

Партия пришла к нам на помощь своими постановлениями осенью 1946 года, помогла оздоровить нашу литературу, двинуть вперед нашу драматургию и театр.

Партия сейчас вновь помогает нам разобраться в насущных вопросах развития литературы и искусства, помогает нам расчистить дорогу от врагов советского искусства. <…>»


После публикации в «Правде» редакционной статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» появились десятки газетных и журнальных статей, повторяющих основные положения этого «партийного документа». Было ясно, что антисемитская кампания инициирована на самом верху. Мы обращаемся к выступлению драматурга А. Софронова («За советский патриотизм в литературе и критике!» — «Знамя», 1949, №2), сыгравшего в этой и подобных кампаниях огромную роль.


<…>Буржуазный космополитизм питается враждебным отношением к героической жизни советского народа, к его творчеству, и неизбежно ведет к равнодушному эстетству и формализму. Космополитизм служит проводником реакционных, буржуазных влияний.

За последние годы группа театральных критиков, выросшая на гнилых дрожжах космополитизма, декаданса и формализма, систематически подвергала охаиванию и дискредитации все то новое и передовое, что появлялось, росло и утверждалось в советской литературе и в советском театре.

Юзовский, Гурвич, Альтман, Борщаговский, Бояджиев, Малюгин, Варшавский, Холодов и некоторые другие пытались мешать развитию советской культуры, раболепствуя перед иностранщиной, отравляя здоровую атмосферу советского искусства ядом буржуазного космополитизма и эстетства.

Один из столпов этой группы — Гурвич — в последние годы избрал для себя позу мудрого немногослова. <…> В оценке произведений искусства он исходил не из требований народа и жизни, а из канонов буржуазной эстетики. За все время своего существования в критике Гурвич не соизволил найти ни одного положительного явления в советской литературе и в советской драматургии. <…>

Что же писал Гурвич? (О драматурге Н. Погодине. — А. Р.)

«Погодин любит нашу жизнь безвольной любовью, принимает ее такой, как она есть». «У Погодина нет людей будущего». «У Погодина сегодняшняя Россия — страна с душой, но без идеалов». <…>

Нетрудно заметить, что в этих высказываниях клевета на Погодина перерастает в клевету на нашу страну, на наш великий народ. Гурвич всячески старается принизить советскую драматургию. <…> «Ленивая и хворая драматургия из инстинкта самосохранения спешно сколачивает теоретические щиты, под прикрытием которых можно было бы одерживать легкие победы». «Ленивая и хворая»! Как поднялась у Гурвича рука написать эти бесчестные слова о драматургии 30-х годов, драматургии, которая помогала нашему народу и партии в социалистическом строительстве! <…>

Не менее вредные позиции в театральной критике занимал и другой критик-космополит — Юзовский. <…> В статьях о современной советской драматургии Юзовский пропагандировал реакционную мыслишку о том, что идейно здорового, целеустремленного советского человека надо наделить гамлетовскими сомнениями, раздвоенностью, колебаниями. Критик вещал: «Тень Гамлета благодарно взирает на нас — людей, сокрушающих твердыни мрака во имя победы гуманистических идеалов, воплощением которых был Шекспир». Итак, по Юзовскому, советские люди борются во имя победы идеалов не Маркса-Ленина-Сталина, а… Шекспира. Что может быть пошлее, безграмотнее этих разглагольствований космополита! <…>

Вредной, антипатриотической была «критическая деятельность» И. Альтмана. Его критические выступления и теоретические рассуждения были проникнуты космополитизмом, закономерно переходившим в откровенный буржуазный национализм. <…> Раскроем далее книгу «Режиссер в советском театре»… изданную в 1940 году. Там напечатано следующее откровение Альтмана: «На самом деле, можем ли мы утверждать, что наша драматургия справилась со своей задачей?.. Берусь утверждать, что драматургия сейчас — один из наиболее отсталых участков нашей литературы».

Когда, в какое время произнесены эти слова? Это было сказано в тот год, когда появились «Человек с ружьем» Н. Погодина, «Правда» А. Корнейчука, «На берегу Невы» К. Тренева… Где же тут отставание драматургии?.. Однако Альтману нужно было во что бы то ни стало скомпрометировать советскую драматургию, пьесы, запечатлевшие образы величайших гениев нашей эпохи — Ленина и Сталина. <…>

Альтман также приложил свою руку и к тому, чтобы оболгать и изничтожить новую талантливую пьесу А. Сурова «Зеленая улица», в которой впервые выражен облик рабочего-интеллигента и поставлена тема стирания грани между физическим и умственным трудом <…> группа критиков, и в том числе Альтман, уже подняли злопыхательскую возню вокруг пьесы А. Сурова и Московского Художественного Академического Театра, решившегося ее поставить… Что это, как не антипатриотическая деятельность? (А. Суров был протеже А. Софронова. Вскоре обнаружилось, что пьесы за него писал «негр» — один из «писателей-космополитов», лишенный средств к существованию. Изгнание А. Сурова из «драматургов» не отразилось на судьбе его покровителя. — А. Р.) <…>

Серьезные ошибки, антипатриотические выступления и в печати и во время обсуждения литературных произведений в секцях Союза писателей мы встречаем и у некоторых других критиков.

Ф. Левин взял под безоговорочную защиту ошибочную повесть Казакевича «Двое в степи». Он восхвалял злопыхательскую, пасквильную повесть Мельникова «Редакция»… Кого он считает «блестящими критиками»? Юзовского и Гурвича!.. Левин называет Ю. Олешу и Андрея Платонова художниками, наиболее богатыми в идейном отношении.

Как видно, мы имеем дело не со случайными ошибками критика Ф. Левина, а с системой взглядов, чуждых, враждебных ленинизму.

(Критику Данину автор статьи приписал «наглый поклеп на нашу действительность», А. Эрлих, оказывается, написал «злопыхательскую статью», поэт П. Антокольский на семинарах в Литературном институте до последнего времени насаждал в нашей поэзии «чуждые ей тенденции». — А. Р.) <…>

Буржуазным космополитам не место в рядах советской литературы и критики. Мы должны очистить воздух, чтобы наша советская литература смогла добиться еще больших достижений во славу всего советского народа. <…>


М. Бубеннов. «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы» («Комсомольская правда», 27 февраля 1951 г.).


<…> Любая общественная и культурная деятельность, направленная на построение коммунизма, получает в нашей стране всяческое поощрение. Люди, занимающиеся такой деятельностью, старающиеся с помощью большевистской критики двинуть вперед общее дело, находятся у нас в большом почете. Им ничто не мешает выступить открыто, не прячась от общества за псевдонимы. Наоборот, наше общество хочет знать настоящие, подлинные имена таких людей и овевает их большой славой. Несмотря на все это, некоторые литераторы с поразительной настойчивостью, достойной лучшего применения, поддерживают старую, давно отжившую традицию. <…>

Молодой и способный русский писатель Ференчук вдруг, ни с того ни с сего, выбрал псевдоним Ференс. Зачем это? Чем фамилия Ференчук хуже псевдонима Ференс? Марийский поэт А. И. Бикмурзин взял псевдоним Анатолий Бик. А в чем же дело? Первая треть фамилии поэту нравится, а две остальные — нет? Удмуртский писатель И. Т. Дядюков решил стать Иваном Кудо. Почему же ему не нравится его настоящая фамилия? <…>


  • Страницы:
    1, 2, 3