Самый первый такой конкурс мой отряд проиграл. Гран-при досталось конкурентам, чей лидер в решающий момент продемонстрировал коронный номер: пантомиму «штангист». Невообразимо тощий и длинношеий парнишка, раздевшись по пояс, имитировал взятие рекордного веса, со всеми положенными раздуваниями щек, придыханиями, спортивно-боевыми выкриками и непременным звонким пуканьем в момент приложения максимума усилий. Когда он воздел руки с воображаемой штангой вверх, то все его ребра обозначились под кожей столь потешно, что зрители хохотали до икоты.

– Знаешь его? – спросил меня одноклассник Горохов.

– Нет.

– Это Кладов из шестнадцатой школы. Чемпион города по штанге.

– Чемпион? – не поверил я.

– Да. В своем весе он выступал один.

И мы оба засмеялись, забыв про уплывшую из-под носа победу.

Не знаю, как насчет тяжелой атлетики, – но вот устным русским языком Юра Кладов владел на уровне заслуженного мастера. Именно ему молва приписывала авторство классического пятиэтажного шедевра: «заебал, бля, пиздеть, мудак хуев». Устный русский, как известно, свободно преподается во всякой средней школе, только не в классах, а в коридорах, на переменах – или, как в нашем случае, на вольном воздухе, меж туго натянутых брезентовых стен просторных армейских палаток, под отчаянный звон жестокого подмосковного комарья, на виду у одноклассниц, щеголяющих штанами в обтяжку.

Правда, при девчонках не матерились. Чего не было, того не было.

В том лагере – пятнадцать палаток, в каждой по пятнадцать девятиклассников из четырех школ, рядом столовая, поодаль футбольное поле, вечерами горят костры, хрипят магнитофоны и бренчат гитары – штангист Кладов имел популярность. Острый и быстрый на язык малый, неподражаемо балансирующий на грани отважной бравады и отчетливого хамства, отрицающий всякие авторитеты нахал, за которым никогда не заржавеет надерзить взрослым или сунуть в челюсть сопернику, превосходящему в росте и силе. Он очень отличался от большинства. Он цитировал Ремарка и Кортасара – но мог организовать рискованный вояж группы недорослей из места дислокации лагеря до ближайшей деревеньки, где в винном отделе магазина приобретались и немедленно выпивались две-три бутылки вина (Хванчкара, Ркацители, Цинандали, Ахашени, Киндзмараули, Напареули, – в том сельпо мы ощущали себя, словно на холмах Грузии). Он читал наизусть главы из «Онегина», но обожал громко рыгнуть после сытного – перловка с настоящей, армейской запайки, тушенкой – обеда. Многие его шутки находились за гранью фола и проваливались, но всякий раз он делал вид, что ему плевать.

Мы так и не сблизились в тот летний месяц. Из всей банды гитаристов, баскетболистов и меломанов Юра Кладов выделял и приближал к себе единственного человека, своего одноклассника Иванова, щуплого и бледноватого мальчика в очках, известного своей невероятной принципиальностью. В ответ на всякую мало-мальски обидную шутку в свой адрес Иванов бледнел еще больше, аккуратно прятал очки в карман и лез драться.

Дальше – последняя школьная осень и все четче проглядывающая впереди твердыня высшего образования.

Выясняется, что в стотысячном городе есть только два гордеца, собирающихся штурмовать факультет журналистики московского университета: я и некто Кладов. Тот самый, чемпион по штанге. Октябрь восемьдесят пятого – мы слушатели подготовительных курсов, едем вдвоем в полупустой электричке, оба настроены серьезно, зубрим и экзаменуем друг друга. Выходим в предместье столицы, на полустанке с индустриальным названием «Чухлинка», а может быть, «Черное», покупаем ноль семьдесят пять портвейна, отыскиваем в кустах кусок ржавой арматуры, проталкиваем пробку внутрь увесистой бутылки коричневого стекла и пьем, вдыхая запахи новорожденной осени. Непрерывно говорим, перебивая друг друга – два сапога пара, ушастые и тощие, не мужчины еще – цыплаки, подрощенные, а может, уже и мужчины, поскольку настроены были, стоит повторить, куда как серьезно.

Страшно ругались, сплевывали направо и налево, цинично высказывались на темы секса и политики, вели себя некрасиво – но настроены были очень, очень серьезно.

Учеба в школе нас не интересовала. В преддверии вступительных экзаменов те из нас, кто был поумнее, посещали только необходимые предметы – остальное хладнокровно прогуливалось. Лично я забросил физику и химию. Кстати, потом много раз жалел.

Высидев свои десять лет за партами, мы отвоевали свободу и в последние школьные месяцы делали что хотели. Хорошим тоном считалось сняться с занятий почти всем классом и отправиться через весь город в гости – в другую школу, в дружественный нам такой же десятый. Педагог, войдя, с изумлением видел перед собой полный аншлаг в виде оравы из полусотни хитро притихших оболтусов, половина – неизвестно кто и откуда. К чести преподавателей, ни один из них никогда не подал виду – невозмутимо начинали новую тему и спокойно доводили дело до звонка на перемену, благо дети в проявлении свободолюбия не перебарщивали.

Родители Юры жили скромно, но мне нравилось бывать в их квартире, сухой, очень опрятной, неярко освещенной по вечерам – на европейский манер, настенными светильниками (в моей семье всегда упорно жгли верхний свет). Две комнаты и прихожая, остроумно оборудованная под библиотеку, книжные полки висели над входной дверью; тут и там находилось место и для картин, из них две даже маслом; пианино, на верхней крышке – стопка нотных альбомов; из кухни слегка тянет запахом еды, чем-то благородным, даже чопорным – кофе с гренками, что ли, или каким-нибудь пирогом; выходила его, Юры, мать, такая тонкая, с такими блестящими черными длинными прямыми волосами, что иногда, как рассказывал сам Юра, молодые люди со спины принимали ее за сверстницу и норовили познакомиться; она улыбалась мне и здоровалась упругим негромким голосом. Если отец был дома, выходил и он – невысокий, крепко сложенный, в очках, человек с крепкой ладонью лыжника, по профессии – производитель некой секретной техники на секретном предприятии; Юра приглашал меня в свою комнату (тесно, стол, лампа, книги, на стене плакат с «Битлами», везде порядок, форточка во всякое время открыта) – и мы опять говорили. Правда, я не был любителем ходить в гости, даже к друзьям – стеснялся. Гораздо комфортнее общаться куда-нибудь шагая. Кстати, и Юра разделял мое пристрастие к пешим прогулкам. Вдобавок мы жили в разных концах города и исходили – то он провожал меня до дверей, то я его – многие километры, жестикулируя, заглядывая друг другу в лицо и обмениваясь мнениями насчет мироустройства.

По всем вопросам – соглашались.

Литература – говно. Надо делать новую литературу. Острую и точную. Безжалостную и невесомую. Солнечную и яростную. Читателя не стоит жалеть – его надо бить по голове. Хорошая книга – это всегда пощечина.

Журналистика – говно. Как только мы поступим в университет, мы начнем создавать новую журналистику. Во главе угла там встанет технология добычи факта, а не теория употребления деепричастного оборота.

Политика – говно. Пусть эти уроды там, наверху, вконец передерутся, или перемрут, пусть затевают Перестройку, Ускорение, Гласность, Новое Мышление, пусть разваливают державу или разворачивают ее на сто восемьдесят градусов – наши собственные жизненные планы подлежат реализации при любой политической системе.

Бабы – говно. Непоследовательные и ненадежные существа. Провоцируют, канифолят мозги, а как доходит до дела – включают заднюю.

Футбол – говно. И вообще все командные виды спорта. Один дурак может напортить команде из десяти человек. Заниматься следует только индивидуальными видами.

Деньги – говно. Однажды мы добудем их столько, что не сможем унести физически. О деньгах не стоит и разговаривать. Очень скоро они появятся в любом количестве.

Вино – говно. От него голова болит и никакой пользы. Говорят, что поэты и беллетристы напиваются, а потом сочиняют – вранье; в пьяную голову хорошая идея не придет.

Кино – говно. Но не все. «Сталкер», «Поезд-беглец», «На гребне волны» и «Однажды в Америке» – великие фильмы, их следует знать наизусть, особенно Монолог Писателя У Бездонного Колодца или Монолог Мэнни Про Пятнышко.

Страна – говно. С таким экономическим, сырьевым и людским потенциалом давно бы поставили раком весь мир – а поставили только полмира.

Весь мир – говно. Устроен хуево. Несправедливо, глупо, нерационально и очень ненадежно. Один хороший толчок – цивилизация рухнет ко всем чертям...

Однако в ближайшие два с половиной года ничего не рухнуло.

Летом нас зачислили на первый курс: меня – на вечернее отделение, Юру – на дневное. Злые языки утверждали, что моему другу помогла протекция его матери. Но я знал – Кладов самостоятельно выдержал весь конкурс. Во всяком случае, его английский на два порядка превосходил мой немецкий, он наизусть напевал и «Дурака на холме» и «Земляничные поляны».

Он любил Битлов, и здесь мы с ним совершенно не совпадали. Мои музыкальные вкусы сформировал мой отец. Большой любитель Высоцкого, он и меня приобщил. Юра же, во-первых, в детстве посещал музыкальную школу, по классу фортепиано; во-вторых, его папа был продвинутый меломан. Подозреваю, что в молодости он даже понемногу стиляжничал. Юра был весь в рок-н-ролле, в барабанах и бас-гитарах. Я же предпочитал русскоязычных текстовиков в диапазоне от Окуджавы до Гребенщикова.

Первый – говорят, самый романтический – студенческий учебный курс оказался скомканным: осенью нас призвали в армию.

А когда я, спустя два года, вернулся, то увидел: кое-что все-таки рухнуло. Не вся цивилизация, конечно. Однако страна, которую нас учили защищать с оружием в руках, перестала существовать.

Родной городишко еще кое-как держался под напором перемен. Столица же ходила ходуном, пронзаемая молниями новых эмоций, – к сожалению, по большей части отрицательных. Зависть – к тем, кто богат. Презрение – к себе, за то, что беден.

Я ездил туда почти каждый день. Хлопотал о восстановлении на родной факультет.

Москва теперь виделась мне как другая планета, именно так. Даже сила тяжести здесь была как будто меньше. Электростальские люди на своем электростальском полуразрушенном перроне загружались в электрический поезд тяжело и прочно, а по приезде в столицу выбегали, едва не подпрыгивая, дышали шумно и глубоко, переговаривались зычно и бодро.

Все смешалось и перевернулось. Цены и стандарты жизни поползли вверх. Еще вчера широкая публика весело спешила на заводы и стройки народного хозяйства, а после терпеливо парилась в очередях за разливным пивом. Но неожиданно – буквально в течение года – оказалось, что такая жизнь убога. Стопроцентно убога, без всяких скидок. Оказалось, что можно не задыхаться в очередях, не штопать подштанники, не звенеть медными копейками в карманах, не бегать от автобусных контролеров, не экономить на собственном желудке.

Уже проезжали, сексуально сверкая, по Моховой улице мимо меня – вдумчивого студента двадцати лет, видавшего виды дембеля, значкиста ГТО, обладателя разряда по гиревому спорту – новенькие лимузины с затемненными стеклами, а я все твердил себе, что не стоит смотреть по сторонам, а следует сконцентрироваться на своих прямых задачах – овладевать профессией и трудоустраиваться.

Стиснув зубы, я зубрил науки. А в перерывах стирал – через два дня на третий – свои единственные джинсы.

Действовал армейским способом. Мочил водой, затем распластывал на дне ванны и драил жесткой щеткой. Так солдаты стирают свое «хэбэ». Тот, кто никогда не стирал предмет под наименованием «хэбэ», никогда не достигнет подлинных высот в мастерстве стирки джинсов. Настоящая джинса от применения «хэбэ»-метода только выигрывает, становится пронзительно голубой и мягкой. Ласкает и лелеет тощие студенческие чресла.

Я много работал. Производил по статье в неделю. Меня хорошо брали московские газеты, и даже «Московский комсомолец» (тираж три миллиона) дважды взял мои статьи. Я делал переводы из немецких журналов и продавал в русские журналы. Ночами, как полагается, стучал на машинке. Писал медитативно – нецензурную, в стиле Венички Ерофеева, повесть о молодом человеке, которого пырнули ножом. Шатаясь и падая, он едет домой в общественном транспорте. Его принимают за пьяного, оскорбляют и стыдят. А он молчит и едет, гордый и окровавленный.

К деньгам я относился предельно просто. Недоедал, не пил и не курил, в поездах и автобусах катался бесплатно. У студентов вообще оплата проезда в общественном транспорте считается ужасным моветоном. Далее – с гибкими девчонками не общался. Гибкие мне были не по карману, другие же не очень интересовали.

Но однажды я выложил астрономическую сумму в пятьсот рублей за профессиональный диктофон – вещь для журналиста необходимую.

И в будущем, предвидя годы безденежья, я намеревался поступать так же. Экономить максимально на всем, но покупать раз в год крутые, дорогостоящие штуки. В этом я видел стиль.

Мечтал о собственном видео. В конце восьмидесятых собственное видео прочно стояло по престижности на втором месте после собственного авто. Не стану врать – я регулярно захаживал в заведения под вывеской «видеосалон», дабы посмотреть боевик со Шварценеггером или другим героем экшна. Все-таки душа жаждала красок, восторгов, зрелищ. Фильмы, сделанные американцами для тринадцатилетних подростков, в России теперь, затаив дыхание, жадно смотрели вместе со мной сорокалетние мужчины. Иные приходили с семьями.

Умник, штудировавший Сартра и Камю, Кафку и Джойса, Кортасара и Маркеса, Кобо Абэ и Акутагаву, я с большим удовольствием позволял себе на полтора часа расслабиться в темноте, наблюдая за приключениями неуязвимых супермужиков в исполнении голливудских звезд восьмидесятых. Интересно, что спустя три месяца после прочтения очередного Камю я не мог воспроизвести ни единой фразы оттуда – а многие классические голливудские боевики запомнил наизусть. Такова массовая культура. Она действует максимально эффективно, она въедается в подкорку, она бьет наотмашь.

Вот господин Майер, одесский портной, бежал от коммунистов в Америку и там изобрел застежку, которую сейчас называют «молния». И сколотил на производстве таких застежек миллионы. И вложил их в кино. «Метро Голдвин Майер» – это его контора. Там, в Голливуде, знатоки Сартра функционируют в роли уборщиков и шоферов, а у руля стоят люди, исповедующие сугубо портняжный подход к делу. Там берется все самое яркое, сногсшибательное, бешеное и дикое, крепко сшивается, и получается фильм, от которого захватывает дух у любого ценителя Камю.

Мне скажут, что я должен был мечтать не о электрическом сундучке для развлечений, а о счастье для всех людей, сколько их есть. Ну, или о своем «феррари», о своей яхте, о своем бунгало на Мальдивах и так далее.

Где юношеский романтический максимализм? Где жажда успеха, победы, где желание пробиться на самый верх?

Нет, с максимализмом все обстояло нормально, даже зашкаливало, но я хотел думать о себе как о прагматике.

Однако я ошибся. Я им не стал.

Минул год, как я вернулся из армии. Мозгами, интеллектом я был весь в Камю и Сартре. Лекции и семинары не прогуливал. Угрюмо дрочил древнерусскую литературу. Получал пятерки на экзаменах. В моей жизни все было разложено по полкам, упорядочено и распланировано на годы вперед. Единственное, для чего я забыл отвести отдельную полку, – мое самолюбие.

Я мог сколь угодно сильно топтать и душить его в себе, но так или иначе оно вонзалось в меня каждый день, в переполненной электричке с беготней от контролеров, в стремительном проходе вдоль ряда уличных лотков с интеллектуальной жратвой (книги, журналы, диски, кассеты – все требует вдумчивого ознакомления и анализа, а ты шагаешь мимо, потому что тебе, блядь, вместо книг надо купить макароны и крем для обуви).

Небогатые люди всегда имеют тщательно начищенные штиблеты. Потому что берегут.

Я все пытался найти для больной гордости полку, находил, помещал – а она с грохотом падала ежедневно.

Она постепенно тянула меня в более примитивный, но яркий и цветной мир, – туда, где автомобили с пятилитровыми моторами, где длинноногие девки, где беспринципные дельцы таскают в кожаных чемоданах зеленые деньги.

Ладно, согласен: я мог бы какое-то время потерпеть и без пятилитровых девок с длинноногими моторами, – но почему я в свои годы не имею приличного пиджака?

Что это за перестройку затеяли в моей стране, если я, работая на двух работах, годами откладываю деньги, чтобы купить себе элементарные штаны?

Если честно, я очень спокойно относился ко всему излишне длинноногому и пятилитровому – но без приличных штанов как-то себя не мыслил.

Конечно, страна, которую я семьсот тридцать дней мерил кирзовыми сапогами, не должна мне ничего длинноногого и пятилитрового, – но штаны явно должна. Возможно, не сами штаны как таковые – но возможность заработать и купить...

Так я мысленно глотал сопли и выстраивал в уме длиннейшие демагогические цепочки, тем временем то забивая сваи в комплексной бригаде, то переводя для журнала «Видеопремьер» немецкую статью о любительских порнофильмах, то отправляясь в спортзал выпустить пар, то что-то наколачивая на машинке, выкупленной в бюро проката по списанию – эдакий напыщенный дурачина.

Три или четыре раза, ноябрьскими утрами, когда воздух холоден и влажен, когда с пустых ветвей на подмерзлую за ночь землю падают радужные капли, когда солнце перестает греть, а душа погружается в смертную печаль, уже выпрыгивали из меня безжалостные, мелкие, волосатые, издевались хрипло:

– Упертый кретин! Сворачивай с дороги, философ херов! Закрой свой книжный шкафчик, выбрось пластиночки с заумными песенками! Все это бред, мудовые рыдания! Не сиди на красивом холме, спускайся вниз, поцарапай шкуру! Не корчи из себя всезнайку! Ты трус, ссыкло, у тебя очко играет окунуться с головой в реальную действительность, в действительную реальность, или как там у вас, заумных, это называется?!

Так прошли осень и зима, а в марте появился Юра. И еще как.

4

В ситуациях, схожих с моей, нужен какой-то внешний толчок, чтобы все вдруг изменить. Воздействие извне. Судьбу каждого человека меняют новые встреченные им люди, а никак не его личные умозаключения и размышления.

Вернувшись домой, я не пытался восстановить дружбу, не искал его. Я никогда никого не ищу – пусть все, кому надо, сами меня ищут. Единственный раз мы случайно встретились на факультете. Он с презрением посмотрел на мои, пошитые мамой, клетчатые брюки. Мы осторожно пообщались – оба знали, что от дружбы двух восемнадцатилетних мальчишек через три года может не остаться ничего. И разошлись в разные стороны.

Но он возник снова. В марте девяностого года приехал ко мне на машине, на белоснежных «Жигулях», и не один, а в компании двоих вполне взрослых молчаливых парней в скромных, но очень приличных пиджаках. О своем визите предупредил телефонным звонком. Увидев в окно белый экипаж, я вышел во двор. Обменялись рукопожатиями. Юра выглядел на миллион долларов, хотя я еще не знал, как выглядит миллион. Меня наповал сразило то, что он одновременно жевал резинку и курил сигарету. Я, и он тоже, ни разу не оглянувшись по сторонам, знали, что на нас смотрит весь двор, все старухи в валенках, все малолетние мамы с колясками, все чемпионы домино. Во многих окнах отодвинулись занавески.

Мы поднялись в квартиру. Корректные спутники Юры, несмотря на мое приглашение, остались в машине.

– Рад тебя видеть, – сказал Юра с удовольствием.

– И я, – честно ответил я.

– В школе бываешь? – спросил он, энергично мучая челюстями свою резинку. «Школой» назывался между своих наш факультет.

– Каждый день.

– Учишься, что ли? Я кивнул.

– Журналистом стать хочешь?

– Да.

– Дурак, – весело констатировал он.

Я бесстрастно пожал плечами и спросил:

– А ты что же – уже не хочешь?

– Нет.

– А кем хочешь?

Он поглядел на меня с вызовом. Взгляд был очень жесткий.

– Сказать, кем я хочу быть?

– Да.

– Крестным отцом. Я не понял его сразу.

– Крестным отцом?

– Ага. Главарем мафии. Читал?

– Что?

– «Крестного отца».

– Это книга, что ли?

Он снисходительно и печально улыбнулся. Так улыбается папа, когда его сынок задает наивный вопрос. Папа, а кто кого поборет – кит слона или слон кита? А кто круче – крестный отец или вор в законе?

– Книга, – кивнул Юра. – Еще какая!

– Я не читаю такие книги, – высокомерно ответствовал я. – Это не литература. Это бульварщина. Мозговая жвачка.

– Дурак, – снова твердо произнес Юра. – Дай мне пива. У тебя есть пиво?

– Я не пью пива. И вообще не пью. Как твои родители?

– Развелись, – небрежно ответил Кладов. – Мать выходит замуж за гражданина Чили.

– Круто, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать. Старый друг посмотрел на мои бицепсы.

– Тренируешься?

– Качаюсь и бьюсь. Каждый день.

– Черт, – Юра вдруг рассмеялся, – мне нравится твоя прическа! Прическа «рэкет»!

– Экономлю, – ответил я. – Чем короче волосы, тем реже их надо стричь.

– Фигня, – высказался друг безапелляционно. – Короткая прическа хороша тем, что за волосы тебя не схватить! В этом ее достоинство!

В то время мои кулаки имели темно-багровый цвет. Я не вылезал из спортзалов. В подмосковных городах такой образ жизни считался чуть ли не единственно правильным. Половина города, насмотревшись по видеосалонам кунфу-муви, тотчас мчалась отрабатывать удары и стойки. Наиболее рьяные сколачивались группами по три-четыре человека, собирались где-нибудь в лесопарке и уродовали друг друга до самозабвения. Секции бокса и борьбы осаждались. Вдруг открылись клубы восточных единоборств – туда рванули сотни и тысячи мальчишек и взрослых мужиков. Брюс Ли и Джеки Чан стали первыми национальными героями новой России.

– Ты страшный зануда и дурак, – с наслаждением объявил мне Юра свой приговор. – Но умный дурак. У меня к тебе дело. – Он показал пальцем в окно. – Видишь машину?

– И что же?

– Меня не сегодня-завтра посадят. Тачку – конфискуют. Уже завели дело. Вопрос решенный.

Я не удивился. Только один спортивный костюм друга, белый, с ярко-синими лампасами, явно стоил столько же, сколько три или четыре моих диктофона. Про автомобиль я и думать не хотел – в нашем с Юрой возрасте автомобиль иметь не положено. Во всяком случае, легально заработанный автомобиль. Так не бывает, чтобы мальчишка двадцати одного года катался на личном авто. Мой отец, тяжко работая всю жизнь, не скопил денег на такую машину. Очевидно, что деньги на все свои дорогостоящие цацки Юра добыл преступным путем.

– За что посадят? – спросил я деловым тоном.

– Мошенничество. Сто сорок седьмая, часть первая. Дадут года три.

Я сделал приличествующую случаю скорбную гримасу.

– Но это все хуйня, – сказал Юра беспечно. – А дело вот какое. У тебя же есть водительские права?

– Да.

– И водить умеешь?

– Более-менее.

– Слава Богу. Cобирайся. Поедем сейчас к нотариусу. Я оформлю на тебя доверенность. С правом продажи и получения денег. Если меня посадят – возьмешь машину, срочно переоформишь на свое имя. Вот такая просьба.

– А потом?

– А потом будешь пользоваться.

– А ты?

– А я буду сидеть.

– А машина?

– Я же сказал, пользуйся.

– А почему тебе не помогут в этом твои новые друзья? – Я многозначительно указал подбородком на окно. – Я нищий студент, журналист. Зачем я тебе нужен?

– Мне нужен не ты, а твоя порядочность. А мои новые друзья ни на что не годны, – презрительно и легко бросил Юра. – Они умеют только жить за мой счет. Они не умеют водить. Они не знают, с какой стороны подойти к машине! Зачем им машина? Тебе она нужнее. Ты самый умный человек из всех, кого я знаю. Серьезный и талантливый. Такому, как ты, машина принесет много пользы. Я бы попросил Иванова, но он тоже не разбирается в технике. А эти, – он кивнул в сторону окна, скопировав мой жест, – через месяц ее разобьют. Или в карты просадят. Таких друзей – за хуй и в музей! Собирайся, поедем. Времени мало...

Отказывать людям, попавшим в беду, в их просьбе – не мой стиль. Совершенно одуревший от неожиданности, однако с непроницаемым лицом, я натянул черную майку, обнажающую сильные плечи и руки, и пошел вслед за Юрой – в новую для себя жизнь.

...Его посадили через неделю. «Новые друзья», о которых он отозвался с беззаботным пренебрежением, действительно оказались отчетливыми распиздяями, хотя вид имели солидный. Впрочем, у них водились деньги, и они при каждой встрече со мной не забывали как бы между делом спросить, есть ли таковые у меня. Я молча качал головой, и они совали мне две-три крупные купюры. Очевидно, перед тем как сесть в СИЗО, Юра отдал на мой счет четкие распоряжения. А встречались мы каждый месяц, поскольку надо было отвозить в Бутырскую тюрьму, на улицу Лесная, передачу для Юры. В такой день машина, вместе со мной, была в полном распоряжении «новых друзей». В остальные дни эти необычные люди меня не беспокоили.

Подошло время весенней сессии. Однажды день визита в Бутырку совпал с днем экзамена, но я хладнокровно пренебрег экзаменом. Какой экзамен, когда человек сидит за решеткой? Новые друзья между тем не забывали благодушно посмеяться над моей тягой к учебе. Сами они занимались игрой в карты, а также поиском тех, кто был им должен деньги после сеансов игры в карты. Между прочим, оба числились студентами того же факультета журналистики, но в стенах альма матер я их никогда не видел.

Меня в стенах альма матер тоже охватывала тоска. На происходящие тут процессы я смотрел теперь другими глазами. Половина моей группы вместо учебы каталась в Югославию или Польшу, продавая бинокли и покупая китайские пуховики. На семинарах они садились в задних рядах аудитории, доставали калькуляторы и углублялись в подсчеты. Вторая половина группы происходила из старых московских семей, обеспеченных, со связями, с положением. Мажоры, они демонстрировали непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. Их папы и мамы гарантировали им трудоустройство в столичные редакции. Мне, однако, этого никто не гарантировал. Факультет выпускал по сто профессиональных журналистов в год. Каждый из них был готов на все, лишь бы зацепиться в Москве. Я не считал себя готовым на все – мешали гордость и щепетильность. У меня, «кухаркиного сына», не было шансов. Старательный в учебе, я не искал нужных знакомств и не обладал необходимой в столице пробивной силой. Я ясно понимал, что по окончании престижного, лучшего в Империи, высшего учебного заведения я тихо вернусь в родной городишко, где, может быть, для меня найдут местечко корреспондента в городской газете...

Сессию я не сдал. В каких-нибудь десять дней в моей голове все перевернулось, и к началу лета девяностого года я обнаружил, что наполнен свирепым презрением к журналистике и студенческой жизни. Поменять масло в машине, перехватить рублей сто у «новых друзей», загнать Юре передачу, навестить его отца – вот чем была забита моя голова.

Кататься в белых «Жигулях» оказалось не сильно прибыльным делом, но деньги у меня завелись. Однажды я даже возил свадьбу. Заработал на этом четыре бутылки водки и пьяный, но очень искренний поцелуй невесты. Водку обменял на мясо. Провернул «бартер». В том примечательном году такие акции практиковались повсеместно. Кушать было нечего, господа.

Юра явно пытался набить себе цену, пророча для себя три года лишения свободы – его выпустили через одиннадцать с половиной месяцев.

Бутырская тюрьма имеет много общего с Московским государственным университетом. Она тоже московская и тоже государственная. Неполного года отсидки Юре вполне хватило, чтобы пройти полный курс наук и сдать экзамены.

Мы встретились в тот же день. Друг выглядел утомленным. Перемещение из несвободы в свободу шокирует человека. Но Юра хорошо владел собой.

– Твоя тачка в порядке, – сказал я и протянул ему ключи от автомобиля.

Друг повертел их в руках. Глядя на меня, он не скрывал своего изумления. Его провожал в тюрьму унылый студент, поборник морали, правильный мальчик из хорошей семьи, а встретил – поджарый и твердый боец, во взгляде которого ясно читалась готовность вписаться в любое денежное дело, за исключением убийства детей и старух.

– Я слышал, ты женился? – весело спросил Юра. Я солидно кивнул.

– Держи. – Он протянул ключи мне. – Это мой свадебный подарок.

– Спасибо, Юра, – искренне сказал я, – но тебе сейчас машина нужнее.

Он не опустил руку, в которой держал ключи. Но и я не пошевелился. Я всегда считал, что получать дорогие подарки еще хуже, чем одалживать деньги.

Но Юра смог настоять на своем.

Вечером того же дня мы пили пиво и разговаривали на любимую тему двадцатидвухлетних дураков, а именно о планах на жизнь. Юра твердо решил делать уголовную карьеру, ибо эта дорога наверх – самая короткая. По крайней мере, сам он в это верил. Я не спешил разделить его точку зрения. Снова, как год назад, я колебался. Снова умел глядеть по сторонам, но не умел видеть, что происходит.

Граждане города Вавилона, а затем постепенно и всей страны, в девяносто первом году уже скорректировали свою мораль и нравственность. С большой помпой прошел по экранам американский эпос «Унесенные ветром». Издатели отпечатали и с успехом распродали одноименную книгу Маргариты Митчелл. Вся страна, от Белого моря до Черного, рыдала, наблюдая за приключениями несгибаемой девушки Скарлетт. С дрожью сердца публика внимала финальному монологу из первой части. Там девушка Скарлетт с развевающимися на фоне закатного неба волосами бросает в пространство выстраданную фразу:

– Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать!

Очень важно, что такие слова произнесла женщина (призвав вдобавок в свидетели Бога). Ведь именно женщины являются основными носителями морали в обществе. Мужчина же по своей природе аморален, он убийца и насильник. Вчера он мочил мамонта, сегодня – банкира, ему без разницы, ему важно накормить свою женщину, иначе ее унесет ветром.

Таким образом, воровать и обманывать вроде как стало разрешено. Конечно, политики, министры, газеты и ти-ви этого не сказали и никогда не скажут, и слава Богу. Но девушка Скарлетт вполне справилась одна за всех.

Миллионы ее пламенных поклонниц каждое утро швыряли своим мужьям в их похмельные лица упреки. Васька нашел, где взять деньги, и Петька добыл деньги, и Гришка достал деньги, почему ты не возьмешь, не добудешь, не достанешь?