Так вот, о себе.
      Три года назад мы с Анечкой осчастливили моих стариков внуком. Получив телеграмму, они чуть было не сорвались к нам в Батум, но папаша на радостях занемог, и пришлось им отложить поездку на неопределённое время. А этим летом мы к ним сами нагрянули. Втроём. Ну, конечно, большое "сю-сю", фирменный торт с заднего крыльца хлебозавода, заветный графинчик... За графинчиком папаша (пардон - Дедушка!), естественно, затевает излагать Анечке про свои рекорды. Я её заранее подготовил, и она, умничка, даже ни разу не улыбнулась. Но папаша всё-таки учуял некое недоверие и, представь себе, начинает обижаться на твоего мужа: мол, нехорошо усмехался, когда про рекорды слушал. Меня это сразу насторожило. Но окончательно я всё понял только на другой день, когда Ванюха устроил моим игрушкам разгром и потопление в ванной, а мама (пардон - Баба Лена!) стала рассказывать, как то же самое чуть было не проделал твой Лёнечка. Слово за слово - всплывают в разговоре альбом и шкатулка, и я вспоминаю о своём поручении старикам. Они его, оказывается, благополучно забыли, в чём я тут же и убедился, раскрыв альбом.
      Так вот, после первой свадьбы я просил их переслать тебе фотографию прабабки и то письмо, что под фотографией спрятано. Высылаю сейчас, но ты погоди это письмо читать. Узнай сначала, что и я, как некий Аркадий, которому письмо адресовано, "уподобился птице небесной". Порхаю! - и не нахожу в этом ничего зазорного. Ведь это чудо, сестрёнка! А мы почему-то разучились его замечать и научились стыдиться. Мне-то повезло, я - спасибо этому письму! - был с самого начала осведомлён о причине своей окрылённости...
      Желаю счастья - тебе, сестрёнка, и твоему сыну. А мужик твой и без того счастлив - даже если сам об этом ни черта не догадывается! Привет от стариков и от Анечки.
      Никита.
      P.S. Я думаю, что письмо было на двух, если не на трёх листах, но сохранился только этот - последний. И то, наверное, лишь потому, что там приписка к Моничке. Моничка - это, конечно, наша бабушка, Моника Валентиновна."
      2
      "...вестил меня сеньор Пичелуччо, дай ему Бог здоровья. Он снова поссорился с Валентином. Прости, милый, что опять поминаю имя этого человека. Я боюсь его! Я боюсь, что скоро он опять появится в Витебске, опять будет приходить и каяться, и в показном раскаянии обнажать свою чёрную душу, а тебя, мой милый, не будет рядом. Правда, сеньор Пичелуччо уверяет, что гастроли нынче проходят в стороне от Витебска, а сам он заехал сюда по приватному делу и ненадолго. Но если заехал Пичелуччо, то может заехать и тот. И если это случится, а ты будешь так далеко... Ведь даже Император (ты помнишь Императора, милый? - это самое кроткое существо, какое я знала!), даже он не выдержал вкрадчивых издевательств этого человека. Сеньор Пичелуччо говорит, что обошлось, слава Богу, без жертв, но Императора пришлось усыпить. И вообрази: это чудовище собирается предъявить иск труппе - за то, что льва усыпили без его согласия! Тогда как Изабелла (помнишь Каменную Женщину?) рисковала жизнью, вытаскивая его из клетки... Поверишь ли, милый, я иногда благодарю Господа за то, что стала калекой. Как знать - быть может, Он просто не видел иного средства, могущего избавить меня от этого человека?
      Милый Аркадий! Не придавай значения моим словам - это просто хандра, и мне тяжело без тебя, но скоро мы опять будем вместе, правда? Ты знаешь, сеньор Пичелуччо рассказал мне удивительную вещь. Оказывается, тогда, в наш последний вечер, он тайком наблюдал за нами - и чуть не стал мистиком. Вообрази: мистиком! Хозяин цирка! Изобретатель Бесшумной Машины для столоверчения! Ведь он не взял тебя на работу только потому, что не видел у тебя никаких машин, но был при этом совершеннейшим образом уверен, что машина у тебя есть, да ты её ловко спрятал. Он говорит, что это была твоя ошибка - демонстрировать левитацию в помещении, где так легко спрятать какой-нибудь аппарат из магнитов и лейденских банок. А сеньор Пичелуччо не любит, когда его водят за нос и пытаются заключить контракт на этих условиях. И вот, в наш последний вечер он увязался за нами, думая подслушать твои секреты, и... подсмотрел их! Он видел, как ты взял меня на руки из коляски, как мы взлетели с берега и опустились к воде, и как я рвала кувшинки, грациозно свешиваясь из твоих рук. А чего он не видел, так это лейденской банки или магнита! И вообще ни одного механизма на версты вокруг, если не считать моей инвалидной коляски. Только трава, и вода, и небо - и мы с тобой между водой и небом. И сам сеньор Пичелуччо за сиреневым кустом позади часовни... Милый! Он не увидел главного, наш трезвый, рассудительный, а потому чуть не ставший мистиком сеньор Пичелуччо! Ибо любовь незрима. А ведь это любовь, моя любовь уподобила тебя птице небесной.
      Прилетай ко мне, милый Аркадий, прилетай хоть ненадолго, ведь тебе это ничего не стоит! Возьми меня на руки и вознеси над нашим прудом - хочу опять и опять убеждаться в том, что люблю тебя, люблю как прежде, как всегда, как с первой встречи...
      Нет! Нет, что я пишу, Боже! Не прилетай так часто! Ведь Моничка там остаётся одна, у чужих людей... А ты совсем недавно был здесь... А знаешь, наши лилии все утонули. Оранжево-белые лилии, которые ты вырезал из кожуры апельсинов...
      Сколько глупостей я написала! Но я заканчиваю, мой милый; посыльный торопит меня и правильно делает. Люблю! Жду! Прочти вот это Моничке:
      Моничка, доченька! Ты уже большая девочка, слушайся во всём папу Аркадия, он... Милый, придумай сам что-нибудь - ты сумеешь, я знаю. Ты любишь её не меньше, чем я тебя, правда?
      Храни вас Господь. Любите друг друга, как я вас!"
      Глава девятая. Людмила и Леонид.
      Дома никого не было, но на обеденном столе Леонид обнаружил записку. Люся сообщала, что Лёнька будет с ней, и, если, вопреки ожиданиям, Леонид вернется с работы не очень поздно, то пусть забежит в школу и заберёт Лёньку. У Леонида, однако, были свои планы, требовавшие немедленного осуществления. Поэтому в школу он не пошёл, а, быстренько переодевшись, полез в кладовку за инструментами. Картину, подаренную ему, он пока оставил в прихожей, прислонив к стене.
      Пройдя на кухню, Леонид закрыл за собой дверь и сразу, чтобы не передумать, принялся за работу. Обивка была сделана им на совесть, даже бороздки у шурупов были посорваны. Приходилось поддевать их отвёрткой (осторожно, чтобы не оцарапать краску) и, медленно пошевеливая, вытаскивать пассатижами. Да ещё при этом придерживать ногой дверь, чтобы поминутно не открывалась. Леонид уже устал, а сделана была только половина работы. Правда, большая половина, поскольку самая трудная; у внутреннего края, возле петель, дверь придерживать не придётся. И дёрнул же его чёрт прикручивать обивку шурупами! Впрочем, гвоздей у него тогда не было... "А теперь есть, - неожиданно подумал Леонид. - Обойные гвозди с большими красивыми шляпками. И гораздо быстрее было бы забить их вместо выкрученных шурупов и оставить всё, как есть, чем выкручивать остальные".
      И, чтобы прогнать эту неожиданную мыслишку, Леонид сходил в прихожую за картиной, принёс её в кухню и поставил на стол - так, чтобы низкое уже солнце из окна не отсвечивало в стекле. Викулов даже рамки не пожалел...
      Ничего особенного не было в этом детском рисунке.
      Синее небо - просто синее, без оттенков. Зелёные верхушки деревьев просто зелёные. Люди с одинаково розовыми лицами и в однотонных одеждах. Эти люди летали. Они не искали опоры в воздухе и не нуждались в ней: не махали руками, подражая птицам; не изгибались в плавном скольжении, как дельфины и рыбы; не наваливались грудью на ветер, как воздушные змеи. Просто летали. Летали парами, семьями и в одиночку. Разговаривали на лету. Читали. Кормили с ладони птиц.
      И ничего больше не было в этом рисунке. В нём даже красок было - раз, два и обчёлся. И вообще он был плоским.
      Но, глядя на него, хотелось плакать и улыбаться сквозь слёзы. Потому что эти люди летали так, как Леониду удавалось лишь в самые лучшие его минуты. И ещё потому, что художник (а, значит, и зритель) смотрел на этих людей снизу. С земли. Смотрел и знал, что сам он никогда не будет летать так. Разве что в самые лучшие свои минуты...
      Там, в коридоре художественной школы, Викулов подвёл Леонида к этому рисунку - одному из нескольких, выполненных явно одной и той же рукой, - и молча постоял рядом, а потом сказал:
      - Ему очень хочется, чтобы люди летали. Не украдкой, стыдясь и оглядываясь на не летающих, а вот так, - он кивком показал на рисунок. - И они летают, вот что интересно...
      - Да, - с чувством сказал Леонид. - Это видно.
      - Да нет же, - поморщился Викулов. - Ничего ты не понял! Они не только на бумаге летают...
      И он рассказал Леониду об авторе этих рисунков и о его счастливом таланте. Счастливом для окружающих - как и любой настоящий талант, а для самого автора - очень тягостном. Викулов говорил негромко, поминутно оглядываясь на дверь класса-студии, где проходил урок - проходил шумно и весело, как всегда у Викулова, - а Леонид слушал и не понимал, зачем ему это рассказывают. А потом понял.
      - Но учти: сам он об этом ещё не подозревает, - закончил Викулов. - И пока что не надо. Пока что он просто завидует другим ребятишкам и рисует свои картинки...
      - Подожди, - перебил Леонид. - Который, говоришь, год он у тебя учится? Третий? Но ведь твои ученики и раньше летали! "Гнездо порхачей" это первое, что я услышал про ДХШ.
      - Летали, - согласился Викулов. - И будут летать потом, когда этот мальчик окончит школу и уйдёт от нас, - но гораздо реже и хуже... А сам он, - Викулов кивнул на рисунок, - вообще никогда не летал.
      - И ты тоже? - догадался Леонид.
      - Да, - не сразу ответил Викулов. - Я тоже.
      "А хочется?" - чуть было не спросил Леонид, но не спросил, потому что и так уже знал: хочется. Глупый получился бы вопрос и жестокий. "Гнездо порхачей" было островком счастья, а источником счастья был Викулов, страстно желающий чуда, почему-то ему недоступного. И, сам обделенный чудом, он каким-то образом одаривал им своих учеников. Быть может, именно в силу своей обделённости... Это было невероятно, это было за пределами логики - как всякий настоящий талант...
      - Неужели это всегда так? - вслух подумал Леонид.
      - Конечно, нет, - ответил Викулов. - Часто. Но не всегда. Многие летают сами. Сергей батькович, например. Или эти, - он дёрнул бородой вверх, указывая на потолок, - которых с юго-запада к нам несёт... Тоже ведь счастье. Своего рода.
      - А я?.. - спросил Леонид, но Викулов ничего не ответил.
      - Пойдём, - сказал он. - Пойдём, познакомлю тебя с автором. Только не смотри на него такими глазами, ладно?
      Что-то звонко щёлкнуло рядом, и Леонид вздрогнул. Поспешно подойдя к двери, он отвёл в сторону полуоторванную обивку и сквозь дверное стекло заглянул в прихожую. Да нет, конечно, Люся приходит позже. Показалось... И он опять стал вытаскивать из двери шурупы - уже не так аккуратно, потому что надо было успеть до прихода Люси, - а перед глазами у него всё стоял автор этих удивительных рисунков, в которых не было ничего особенного, но от которых хотелось плакать и улыбаться сквозь слёзы. Было автору не больше двенадцати лет, и смотрел он на Леонида Васильевича снизу вверх - во всех смыслах. Потому что он, автор, уже много слышал о Леониде Васильевиче (от Викулова, надо полагать) и знает, что Леонид Васильевич посвятил себя достижению трудной цели: летать всегда, независимо от настроения и без оглядки на мнение окружающих, - и уже кое-чего достиг упорными тренировками. Конечно, автор охотно подарит Леониду Васильевичу свой рисунок - любой, на выбор, только рамку, наверное, придётся оставить, - да, Алексей Парфёнович? - но Алексей Парфёнович разрешил подарить и рамку... А Леонид Васильевич стоял перед восхищённым автором дурак дураком, старательно изображая из себя целеустремленного и уже кое-чего достигшего, - и впервые за много лет ему это не удавалось...
      Опять что-то звонко щёлкнуло у него над ухом, и Леонид оглянулся. Ну, конечно, никакой это не замок, а просто форточка. Наружная форточка, которая была плохо закрыта (Люся до неё не дотягивается), а ветер навалился на неё и открыл. Теперь он время от времени толкает её крылом, и она стучит по стеклу защёлкой. Вот - опять...
      - Пошёл вон, - сказал Леонид ветру, и тот заулюлюкал, завыл, заплакал, толкаясь в окно, то отлетая, то опять со всего маху наваливаясь на стёкла.
      - Ладно, - сжалился Леонид. - Ладно, последний раз. Потерпи. Два шурупа осталось, сейчас я их вытащу... Потерпи.
      Но ветер не верил ему и не хотел терпеть. Он метался и жалобно выл за окном, и звал Леонида к себе, и тогда Леонид подошёл к окну и распахнул обе форточки.
      - Потешься, - сказал он ветру. - Напоследок...
      Он выдернул последний шуруп, и обивка упала к его ногам. Эти безобразные дыры по периметру двери надо будет, конечно, зашпаклевать и закрасить. Но следы всё равно останутся, и поэтому лучше всего заменить дверь.
      Пусть ничто больше не напоминает.
      Леонид свернул войлок. Рулон получился довольно объёмистый, и какое-то время Леонид сидел на табуретке, держа рулон на коленях и размышляя, куда бы его засунуть. В кладовке и без того тесно, да и не стоит в кладовку. Чтобы каждый раз натыкаться на него взглядом...
      Ветер осторожно порхал по кухне, ощупывал ставшую незнакомой дверь, то и дело задевал Леонида крылом - не то прощался, не то, не теряя надежды, звал его за собой. К себе...
      "На балкон! - решил Леонид. - Самое место", - и, взяв войлок под мышку, потащил его на балкон.
      "Форточку не захлопнул, - подумал он, открывая узкую балконную дверь и проталкиваясь в неё с рулоном. - Выстужу квартиру..."
      Солнце садилось - огромное, красное; насквозь прожигало безобразные клубы дыма от факела, отсвечивало в мокрых крышах внизу, на той стороне проспекта. А дождя уже не было, и тучи почти разошлись, ночь будет морозной. Так что всё равно этой ночью не пришлось бы летать.
      Он запихнул войлок в самый дальний угол балкона, под доски и ящики завалил и заставил его досками и ящиками, чтобы не так просто было достать его снова, - и пока он этим занимался, солнце уже совсем село, и стал виден факел на горизонте, а проспекта не стало видно, только фонари вдоль него, через два "третий... Надо было уходить с балкона, закрыть дверь и захлопнуть форточку на кухне, но Леонид всё стоял, держась за перила (быть может, за то самое место, о которое он стукнулся сегодня лодыжками, - а может, это было этажом ниже), смотрел на багровое зарево на горизонте и привычно напрягал плечи от холода. "Почему ты летаешь, ветер? - думал он, вздрагивая от его резких настойчивых прикосновений. - Чья любовь твои крылья? Чьё сердце возносит тебя над землёй и швыряет по небу? Порхач ты несчастный..."
      Он не услышал, как Люся вернулась, как, бросив на пол в прихожей свои тяжеленные сумки с тетрадями, погнала Лёньку в его комнату, прочь от сквозняка, а потом побежала на кухню и захлопнула форточку. И как она вышла к нему на балкон, он тоже не слышал, но почувствовал, как она обняла его за плечи, и понял, что это Люся. Он оторвал взгляд от зловещих сполохов на горизонте и посмотрел на неё. Золотистый локон выбился у неё из-под вязаной шапочки, любящие глаза с тревогой вглядывались в его лицо. "Один, Лёньчик. Один-единственный..." - вспомнилось ему. Она знала. Она давно знала, почему он летает, и не хотела говорить ему. Даже сейчас.
      - Всё в порядке, Люсенька, - сказал он. - Ты извини, что я не забежал в школу - провозился с этой обивкой... Я больше не буду, - добавил он.
      - Что не будешь? - спросила Люся. - Летать?
      - Не-ет, - сказал Леонид. - Летать я буду. И ты будешь. И Лёнька. И все. И всегда.
      Люся жалобно улыбнулась и отвела взгляд.
      - Не веришь, - сказал Леонид. - А зря. Ведь это так просто! "И, чтобы показать ей, как это просто, обнял её и прижал к себе, ещё сам не веря в то, что сейчас произойдет.
      Но это произошло - даже тяжёлое Люсино пальто не оказалось помехой, они легко перемахнули через перила балкона и сразу оставили его далеко внизу, и притихший от удивления ветер еле слышно порхал рядом и не чинил своих безобразий, а потом Люся закричала:
      - Лёнька! Сейчас же домой! Простынешь! - оттолкнула Леонида и помчалась за Лёнькой, на лету срывая с себя пальто...
      "Только счастливые могут летать, - думал Леонид, закрывая балконную дверь. - Всё правильно. Это действительно счастье "когда тебя любят. Когда тебя ТАК любят. И это просто свинство с моей стороны, что Люся не летает..."
      Был девятый час вечера - не так уж и поздно, и ещё можно успеть забежать в школу и забрать Лёньку.
      "Она обязательно будет летать, - думал Леонид, поспешно одеваясь, а потом вспомнил про форточку, поспешно прошел на кухню и захлопнул её. - И Лёнька будет летать, - упрямо думал он, запирая квартиру. - И все. И всегда".
      "Правда, это будет ещё очень не скоро, - сказал он себе, пробегая мимо квартиры Прохоровых. - Не так это просто - делать людей счастливыми, зато так много придумано простых заменителей - ядовитых, разъедающих душу эрзац-счастий, и так велика дистанция между порхачом и Человеком Летающим..."