- Четыре штуки скрипят, - сообщил Викулов, задрав бороду и глядя поверх неё на Леонида. - И кривые!
      - Которые? - вскинулся Леонид. - А, помню! Это первый курс делал. Сырую фанеру взяли, да ещё и гайки перетянули... Четыре - ерунда, я тебе новые сделаю. Сам. На день работы.
      - Ладно, сойдёт, - смилостивился Викулов. - Некогда.
      - Почему? Ещё два дня до первого. И машины до первого всё равно не будет - на вывозке овощей. Всегородской аврал...
      - Машины не будет до десятого, - сказал Даблин. - Вашей машины, конечно. А наша придёт через... - он посмотрел на часы. - Странно. Что-то Семен Иванович не торопится.
      - Может, к главному входу подъехал? - предположил Викулов. "Ты ему хорошо объяснил?
      - Пойду посмотрю. - Даблин встал. - Открывайте пока окно.
      - Сиди, я сам! - сказал Викулов, и Даблин охотно сел.
      - А чай? - вспомнил Леонид, но Викулов махнул рукой и полез через мольберты к выходу.
      Чайник уже кипел. Леонид выключил плитку, аккуратно смотал удлинитель и полез в ящик под верстаком - за стаканами и пирожками.
      Утром, вернувшись из милиции, он сказал Люсе, что на обед не придёт и вообще, может быть, вернётся поздно, потому что работы много (не говорить же ей о повестках), и Люся приготовила ему пирожки. Вот и пригодятся...
      - Ты будешь чай? - спросил Леонид и выложил на верстак свёрток.
      - Обязательно, - сказал Даблин, одобрительно принюхиваясь. - Я сегодня ещё не обедал.
      - А когда ты вообще обедал? - проворчал Леонид и стал убирать мольберты, чтобы расчистить проход. (Стаканы были черны от заварки, придётся топать в умывальник и оттирать их с солью). "Когда ты вообще нормально питался?
      - Скоро буду, - пообещал Даблин, и Леонид оглянулся на него: какие-то усталость и безнадёжность прорвались в голосе Даблина, и это было очень на него не похоже.
      - Тебе помочь? - сразу же спросил Даблин.
      - Не надо, - сказал Леонид. - Я мигом, только стаканы сполосну. Тут рядом.
      Даблин кивнул и остался сидеть - и это тоже было совсем не похоже на энергичного, делового, ко всему причастного Даблина. Казалось, деловой и энергичный Даблин весь выложился в "воспитательной" беседе с Леонидом, тем самым выполнив своё последнее предназначение... Конечно, это только казалось. Потому что надо совершенно не знать Даблина, чтобы суметь представить его уставшим и потерявшим всякие перспективы. Потому что искать и находить выход из безвыходных ситуаций как раз и было призванием и предназначением Даблина. А последние три года - профессией.
      - Я мигом! - повторил Леонид, убрал с дороги последний мольберт и, подхватив с подоконника стаканы и пачку соли, побежал в умывальник.
      В коридоре, едва повернув за угол, он чуть не протаранил своё непосредственное начальство - заместителя директора ПТУ по хозяйственной части, - которое шло (а точнее - стояло) под руку с Викуловым. Подвижный и рыжебородый Алексей Парфёнович был при этом рыжее и подвижнее самого себя. Он энергично и весело оттеснял завхоза от аппендикса, ведущего к мастерской, и с необычайно озабоченным видом тараторил какую-то чушь, стараясь отвлечь высокое внимание от беспорядков, несомненно творящихся там. Завхоз был мрачен и целеустремлён, Леонида он не заметил, а Викулов, который всё и всегда замечал, так грозно глянул на Леонида и так неожиданно ему подмигнул, что Леонид счёл за благо проскочить, как бы по инерции, мимо и поплотнее затворить за собой дверь умывальника.
      Отмывая стаканы, он ещё некоторое время слышал одинокий голос Викулова, потом завхоз что-то ответил, и Викулов зачастил ещё быстрее, уже с вопросительной интонацией, всё чаще добиваясь ответов, потом их голоса стали приближаться, и Леонид услышал, как они прошли мимо умывальника, беседуя вполне мирно и обстоятельно. То есть, в мастерскую Викулов его не пустил. Почему-то.
      Глава восьмая. Сергей Даблин.
      Даблин докурил, поискал глазами пепельницу, не нашёл и, старательно притушив окурок о подошву нового ботинка, бросил в ящик со стружками.
      А туфли придётся выбросить, подумал он. Зря Эля их отмывала. В них теперь только на дачу, в огороде копаться, но дачи у меня нет. Впрочем, теперь, наверное, будет. И дача будет, и огород, и для Мишутки время найдётся - не только по воскресеньям. "Здравствуй, Мишутка, я твой папа". В шахматы научусь играть - по-настоящему, а не так... Все журналы перечитаю... Интересно, кому отдадут мой кабинет? А, впрочем, не интересно. Чернову отдадут, он давно рвётся. Тесно ему в одном кабинете с Флюгарковой, а Флюгарковой тесно с Черновым - вот теперь оба и развернутся. И кресло моё ему давно нравится. Не кресло как должность, а кресло как прибор для сидения... Или не отдавать? Отдам. Скучно всё это... Спасибо тебе, товарищ Берестов, принципиальный ты мой: подвёл под формулировку. Ох, и влетит же тебе от твоего начальника, от Реваза Габасовича - это ж ему теперь самому думать, а он отвык! Кому он теперь будет анекдотцы с подходцем рассказывать? Не Чернову же...
      Анекдот о бухгалтере, попавшем под давление грозной бумаги сверху, Реваз Габасович, всё-таки, рассказал. Улучил время, когда Фёдор второй раз поплыл на остров - включать насосы, а Берестов, убедившись, что насосы работают и нефтепровод давление держит, не стал дожидаться Фёдора и уехал со сварщиками. (Очень спешил. Как потом выяснилось - сочинять докладную в райком об антиперестроечных действиях Даблина...) Анекдот был, как обычно, ни то ни сё. Но, рассказав и отсмеявшись, сколько прилично, Реваз Габасович, как водится, сразу перешёл к сути.
      Грозная бумага, действительно, имела место быть, и главный бухгалтер "Шуркинонефти", действительно, пребывал в замешательстве, потому что бумага оказалась не вполне законной. Но - сверху. И очень в духе последних веяний, противиться коим никак нельзя, потому что закон - законом, а обком обкомом. В бумаге этой, а точнее сказать - в закрытом телексе из объединения "Ушайнефтегаз", - велено было управлению "Шуркинонефть" срочно перечислить на счёт объединения остаток прибыли (указывались номер счёта и сумма с точностью до рубля), после чего незамедлительно переходить на полный хозрасчёт и быть самостоятельным. Ни больше, ни меньше. И Реваз Габасович искал теперь у Даблина совета: что ему делать? Отдать им всю прибыль до копейки - пускай подавятся, - или же есть возможность хоть сколько-нибудь придержать? Не до хорошего, конечно, но тысяч хотя бы десять... Почему именно десять? Да потому, что для молодёжного общежития, лучшего в городе, между прочим, заказана видеосистема из самых новых восемь тысяч, ну и плюс кое-какие расходы в помещении: ремонт, оформление... Ещё в начале года этот видеосалон замыслили, с таким трудом задумку пробивали, и вот, на тебе: аппаратура уже в пути, а платить нечем.
      То есть, нужны не просто десять тысяч, а десять тысяч наличными? Так в том-то и дело! Ведь всё подчистую забирают - и наличные в первую очередь! И много забирают? Двести тысяч! А если точнее? Сто девяносто тысяч восемьсот сорок три рубля. Ага... Девятку на восьмёрку Реваз Габасович не пытался подчистить? Ни боже мой, это же подсудное дело! Да и главбух на это не пойдёт, ему ведь тоже подписывать... Значит, главбух ещё не подписал? Подпишет, куда он денется. Поскрипит и подпишет. А Реваз Габасович, значит, уже подписал? Нет, Реваз Габасович тоже не подписал - не успел. Он увидел, что там про деньги, ну и спустил вниз, не читая. А главбух вечером прибегает - без доклада, понимаете, у меня тут посетители, а он...
      - Ладно, я подумаю, - сказал Даблин. - А вы эту бумагу пока потеряйте. До завтра.
      Но ведь бумага уже секретаршей подписана - что получила, мол. И сегодняшнее число. То есть, уже вчерашнее...
      - Ну, запишешь выговор своей секретарше! - рассердился Даблин. - Чтобы впредь не теряла важных бумаг! А потом компенсируешь. Что ты, в самом деле...
      И Реваз Габасович успокоился, потому что знал, шельма: если Даблин сердится и переходит на "ты" - значит, всё в порядке. Значит, за суть проблемы он уже ухватился и теперь с досадой отметает побочную мелочь. Реваз Габасович для того, конечно, и заикнулся про секретаршу, чтобы увидеть реакцию Даблина... Трудно ему будет с Черновым: тот абсолютно всё принимает на полный серьёз и начинает именно с мелочей, а до главного руки, как правило, не доходят... Да, Даблина Реваз Габасович знал хорошо, а вот Берестова, своего главного инженера, как выяснилось, - не очень.
      Они ещё были в пути, и Даблин ещё слушал рассказ Фёдора о встрече с порхачом - а Берестов уже сочинял свою "телегу". Даблин ещё переодевался дома и наскоро, обжигаясь, глотал кофе, а Берестов уже переписывал своё произведение набело. Даблин бегал в милицию - торговаться за Лёньку Левитова, а Берестов уже был в райкоме и проталкивал "телегу" в кабинет первого.
      А едва Даблин заперся в своём кабинете и начал было раскручивать задачку о десяти тысячах, как его достал по телефону Викулов. Он его доставал с утра и вот, наконец, достал.
      Оказывается, Викулов ещё вчера вечером каким-то образом узнал о телексе и был шибко обеспокоен: за мольберты и рамки, заказанные им в ПТУ, должны были заплатить шефы-нефтяники, но платить им, как теперь выясняется, нечем, так нельзя ли эти мольберты и рамки как-нибудь потихоньку вывезти, пока директор ПТУ тоже не пронюхал? И пришлось опять звонить Семену Ивановичу "подтвердить, что да, фургон свой милиция получит уже сегодня к обеду, освобождён фургон от вывозки овощей, и за Лёньку Левитова большое спасибо, потому что хороший человек и незачем ему нервы трепать, а вот нельзя ли фургон задержать минут на сорок? Да так, кое-что кое-куда привезти, сорок минут только... Ну, спасибо, Семен Иванович, век не забуду! - и тут Даблина вызвал к себе первый.
      О разговоре с первым лучше не вспоминать...
      Нет, Даблин, конечно, догадывался, что в райкоме к нему относятся, мягко говоря, настороженно. Потому что не бывает такого, чтобы человека любили в коллективе только за то, что он хорошо работает и всегда на виду, - но чтобы до такой степени, чтобы одной "телеги" оказалось достаточно... Ладно, всё к лучшему. И это пройдёт. Понять их, во всяком случае, можно: на носу партийная конференция, грядут большие перемены, маячит сокращение аппарата... А трудоустроить меня райком всё равно обязан. Стану клерком, буду работать от звонка до звонка. Дачу построю... А что, Даблин - не человек? Викулов ему проект нарисует, Лёнька резные наличники слепит - и будет у Даблина всё, как у людей: дача, семья, работа... от звонка до звонка... И порхать Даблин больше не будет. От счастья. Тоже мне счастье - вытаскивать Реваза из тупиков. А вот пускай теперь сам. Не маленький.
      "И питаться буду регулярно!" - подумал Даблин, увидев Лёньку с сияющими, как новенькие, стаканами. И пока тот разливал по стаканам чай, Даблин сдвинул в сторону шляпу, освобождая место, и развернул свёрток...
      Пирожки с морковкой были необыкновенно вкусны (а может, Даблин просто проголодался), но съесть он успел только два. Когда он потянулся за третьим, снаружи взревело, на окно надвинулась задняя стенка фургона с настежь распахнутыми дверцами, и сейчас же забарабанил в стекло Викулов, страшно гримасничая и что-то неслышно крича. Лёнька испуганно оглянулся.
      - Открывай окно! - сказал ему Даблин и поднялся, делая последний глоток.
      - Почему через окно? - удивился Лёнька. - Что за спешка?
      - Давай-давай, - сказал Даблин. - Где тут у тебя шпингалеты? Твоё дело маленькое: приехал заказчик и забрал заказ, понял?
      Лёнька пожал плечами и подчинился.
      - Леонид батькович, ты поступаешь в моё распоряжение! - объявил Викулов, по-молодому перекидывая тело через подоконник. - Мне нужен квалифицированный столяр на полдня. С твоим завхозом я договорился душа-человек твой завхоз!
      - Ладно, - озадаченно сказал Лёнька. - А что делать?
      - Грузить мольберты, - объяснил Викулов. - А потом разгружать у меня в школе. А потом шахматишки расставим - так, Сергей батькович? Ну, и ещё одно дело есть... Давай, дружно! - и он ухватился за ближайшую стопу мольбертов, беря сразу четыре или пять штук.
      Даблин было сунулся помогать, но Викулов его деликатно отстранил.
      - Ты посиди, Сергей батькович, - сказал он твёрдо. - Посиди, не отвлекайся. Это ведь только полдела - увезти. Им ведь ещё и заплатить надо, как договаривались. Как раз для тебя задачка.
      Да, действительно, подумал Даблин. Об этом я как-то не успел...
      - А сколько нужно? - спросил он.
      - Полторы тысячи! - крикнул Викулов уже из недр фургона. Наличными! - добавил он, появляясь в окне. - Давай так, - сказал он Лёньке, - ты подавай, а я буду складывать... Тут в том-то и дело, что наличными, - продолжил он. - Перечислением я бы и сам достал. У геофизиков, например: им хозрасчёт пока не грозит и ещё долго грозить не будет. Так что, ты думай.
      - Так вы что, ещё не заплатили? - дошло, наконец, до Лёньки.
      - Ты подавай, подавай! - сказал Викулов. - Ты нас не слушай.
      - Мне же директор голову снимет! - сказал Лёнька.
      - За что? - очень натурально удивился Викулов. - Ты же ничего не знал! Прибыл заказчик, забрал заказ - и все дела! А нас ты не слушай, - повторил он, подхватывая из его рук новую стопу. - У тебя свои проблемы.
      - Нет у меня проблем, - буркнул Лёнька ему в спину.
      - Ну, об этом мы у меня в школе поговорим, - пообещал Викулов, снова появляясь в окне. - Я тебе интересную картинку покажу и всё растолкую, что она означает, потому что там не всякий поймёт... Что, последний? - спросил он, принимая мольберт. "Тогда тащи сюда рамки - тоже погрузим, сколько войдёт. Всё на одну сумму! - крикнул он Даблину. - Полторы тысячи!
      Даблин рассеянно кивнул, наливая себе новый стакан. Викулову полторы тысячи, да Ревазову десять. Объединить бы как-то эти две задачки - и, может быть, что-то получится. Одиннадцать с половиной... Насчёт Ревазова у меня уже что-то мелькало, да Викулов как раз перебил. Звонком. Я ещё подумал, что это решение грядёт, схватил трубку и не сразу понял, из какой школы звонят. Почему, думаю, художественная? Это же, думаю, совсем другое ведомство: не районо, а отдел культуры... Ага - школа! Правильно, школа и мелькала. Школе можно перечислить деньги по безналичке, а она имеет право получить их живыми. Перечисляем пятнадцать: пять - школе, десять - себе... Нет, не пройдёт. Долго. И потом: смысл? Если бы летом, то можно сказать, что на ремонт, а сейчас не пройдёт. И быстрее надо - районо будет с неделю переталкивать со счёта на счёт, а Реваз может потерять бумагу на день, от силы - на два. Тут нужно без раскачки, инициативно и весело, как комсомольцы на субботнике...
      - Ну, молодец, Сергей батькович! Решил?! - заорал Викулов, и Даблин вздрогнул. - Тихо, тихо! - сразу сказал Викулов. - Чай у тебя горячий? Не облей... Сейчас я до тебя доберусь...
      Надо же, подумал Даблин. Опять... Ведь говорил же себе: решай вопросы только в кабинете! "Комсомольская инициатива", - повторил он про себя, чтобы не забыть, и сосредоточил внимание на стакане, стараясь держать его строго вертикально. Зафиксировал руку и огляделся. Да. Это плащ: он гораздо легче пальто... "Фонд комсомольской инициативы", - снова повторил он про себя, глядя, как Викулов карабкается на верстак, тянется к нему, привставая на цыпочки, не достаёт и что-то показывает Лёньке. Лёнька, появившись откуда-то сбоку, подаёт Викулову стул, помогает расчистить место на верстаке, и Викулов забирается на стул, а Лёнька, широко разведя руки, стоит внизу - страхует. Взгляд у Лёньки какой-то двусмысленный... "Из фонда комсомольской инициативы может взять деньги только комитет комсомола. Живыми, что самое интересное... Быстро взять и быстро употребить на то, что сочтёт самым важным. А что комсомол сочтёт самым важным - не от комсомола зависит..." - лихорадочно додумывал Даблин уже внизу, уже сидя на стуле и держась левой рукой за тяжёленький ящик со стружками.
      - Телефон нужен? - деловито спросил Викулов.
      - Да, - кивнул Даблин, обнаружив, что пытается поднести к правому уху стакан с чаем. Отхлебнул, обжёгся и поставил его на верстак. "А деньги в этот фонд перечислит Ревазов. Сегодня..." - Где телефон? - спросил он у Лёньки. Тот махнул рукой куда-то к выходу, и Даблин встал. Но, едва он выпустил ящик, как его опять потащило вверх, и Викулов еле успел ухватить полу его плаща. Всё правильно: задачка не решена. Пока ещё нет полной уверенности...
      - В окно! - скомандовал Викулов, и они с Лёнькой поволокли Даблина к окну, как привязной аэростат, и втащили в фургон.
      Молодец, подумал Даблин. Соображает. Всё-таки, я ещё остаюсь руководящим работником - по крайней мере, сегодня, - и нельзя мне в таком виде показываться на глаза студентам...
      - Позвонишь от меня, - объяснил Викулов, и Даблин благодарно кивнул, держась руками за обрешётку потолочного светильника фургона. Викулов одной рукой освободил от рамок скамью под боковым зарешёченным окошком, стянул Даблина вниз, усадил и сам сел рядом, обняв его за плечи. - Закрывай окно и бегом в машину, - скомандовал он Лёньке. - Сядешь в кабину, скажешь, пускай подъедет к парадному.
      "Задачка ещё не решена, - думал Даблин, невесомо покачиваясь в надёжных объятиях Викулова. - Реваза надо ещё убедить. Заставить я его уже вряд ли смогу, придётся убеждать... И заодно выяснить, знает ли он о "телеге" Берестова... и если знает, то какую позицию займёт на бюро, - ведь его тоже пригласят завтра на бюро райкома... Всё-таки, трус он, Ревазов, а обвинения против меня серьёзные. В духе момента: самовольное вмешательство в управление производством... применение административно-командных методов... поставил под угрозу срыва выполнение плана... Берестова он, конечно, выживет потихоньку - просто для того, чтобы самому жить спокойно, но это он сделает потом, а вот заступится ли за меня завтра?.."
      Хорошо, что детская художественная школа смотрела окнами и парадным входом на лесной массив, сохранённый первостроителями в самом центре города: никто не увидел, как Даблина вытаскивали из жёлтого милицейского фургона и по воздуху волокли к подъезду школы.
      Увидев телефон и знакомое кресло в кабинете Викулова, Даблин облегчённо вздохнул. Викулов подтащил его к месту, Даблин ухватился за подлокотники, втиснулся кое-как между столом и креслом, поёрзал, вжимая в него седалище и слушая привычное поскрипывание пружин. Рванул с телефона трубку, прижал её щекой и стал набирать номер Ревазова ("Ну, я вас!")... Сбился, прихлопнул рычажки ладонью и поднял глаза, ища источник беспокойства.
      Викулов всё ещё стоял перед ним.
      - Ты там Лёньке хотел что-то показать? - спросил Даблин. - Вот иди и показывай.
      Викулов покивал, успокаивающе поднял ладони, на цыпочках, пятясь, вышел из своего кабинета и плотно притворил дверь.
      Житие и смерть Ангелины Ковальской (продолжение).
      6. Житие после смерти: Елена и Борис.
      Дядя Боря редко и неохотно вспоминал о своём спортивном прошлом. Но иногда, под настроение, после субботней стопочки, не прочь был и прихвастнуть. Особенно перед свежим собеседником. Тётя Лена, зная об этой слабости своего мужа, успела шепнуть гостям, чтобы не удивлялись, когда старик заведёт речь о былых рекордах. Мол, о чём ему ещё говорить, если дом - полная чаша и забот никаких: уже второй год, как оба на пенсии, а кавторанг Никита Борисович насчёт внука только обещать горазд. Вот вы молодцы: досрочно справились...
      И, действительно, едва тётя Лена с четырёхлетним Леонидом Леонидовичем удалились из кухни смотреть Никитины кораблики, как старик завёл речь о былых рекордах.
      - Вот вы говорите: Бимон! - начал он, хотя никто о Бимоне не говорил: Леонид почтительно внимал, крутя в пальцах недопитую рюмку, а Люся озабоченно на эту рюмку поглядывала и прислушивалась к голосам из гостиной. - А что Бимон? Подумаешь, восемь девяносто! Да я за двадцать лет до Бимона...
      Ну, и так далее. Люся всё это уже слышала, а отчасти и видела и охотно поддакнула дяде Боре, когда он обратился к ней за поддержкой. Ну, конечно, она помнит, как дядя Боря сигал через свою "Победу" в шестьдесят первом. Правда, это была не "Победа", а "Волга", и не в шестьдесят первом, а позже, когда Люсе было не то три, не то четыре года, а та вмятина на крыше сохранилась? Дядя Боря с досадой ответил, что вмятину он давно выправил, да и кузов уже два раза менял, и вообще, причем тут вмятина? Он же тогда с места прыгал, а надо было с разбега, потому что форма у него была уже не та, что в сорок восьмом, когда он два с половиной метра в высоту брал. Между прочим, Брумель свои два двадцать восемь только через пятнадцать лет сделал! Правда, на соревнованиях дядя Боря таких результатов себе не позволял: это же смерть всех прыжковых видов спорта - такие результаты; дядя Боря не какой-нибудь там Бимон, чтобы вот так взять и затормозить развитие спорта на целые десятилетия. И вообще, спорт - это несерьёзно. Рекорды хороши, пока ты в состоянии их обновлять, а былыми рекордами семью не прокормишь. Вот, например, Жаботинский...
      Леонид вежливо улыбался и всё крутил свою рюмку, не решаясь её отставить, чтобы не обидеть дядю Борю, и не решаясь допить, чтобы не огорчить Люсю. А дядя Боря разгорячился и понёс какую-то чепуху о спортивной этике и о том, что на жизнь надо смотреть трезво. Кажется, он положил себе во что бы то ни стало заинтересовать зятя своей персоной и для начала пытался доказать прямо противоположные вещи. С одной стороны, получалось, что в дяде Боре погиб великий спортсмен, а с другой стороны что на спорт ему было глубоко наплевать, особенно когда у них с Леночкой родился Никита и настала пора задуматься о делах земных, о чём-то более прочном и долговечном, нежели спортивные достижения...
      Люся-то знала, что Леонида этими липовыми рекордами не удивишь - он прекрасно понимает, что это за рекорды, потому что он мог бы и сам такие рекорды ставить, если бы захотел. У Люси до сих пор сладко замирало сердце и перехватывало дыхание, едва она вспоминала белые ночи своего первого ( и последнего) стройотрядного лета. Как Леонид пробирался после отбоя к её палатке, брал Люсю на руки, и они взмывали над палаточным городком, над Звонкой протокой, над сенокосным станом на том берегу...
      Дядя Боря уже совсем было запутался в своих рассуждениях, но тут, на его счастье, вернулась из гостиной тётя Лена. (Одна, без Лёньки: Лёнечка там Никитины кораблики смотрит - и пускай себе смотрит, а мы пока со стола уберём и чай приготовим, тогда и позовём). Дядя Боря с озабоченным видом спросил её: помнит ли Леночка его результаты в высоту в сорок восьмом: два пятьдесят шесть, или два пятьдесят восемь? Оказалось, что результаты тётя Лена давно забыла, а вот как они с дядей Борей через овраг прыгали - очень хорошо помнит, чуть не умерла от страха. Дядя Боря оживился. - Ну, положим, не мы прыгали, а я прыгал, - уточнил он. - Ты у меня на руках сидела.
      - Ох, давно это было! - сказала тётя Лена и подмигнула Люсе, которая помогала ей убирать со стола и мыть посуду.
      - А лампочку! - воскликнул дядя Боря, грузно поворачиваясь к ним вместе со стулом. - Лампочку над подъездом помнишь? В три прыжка вывернул!
      - Ещё бы мне её не помнить, - сказала тётя Лена, между делом пряча в холодильник графинчик. - До часу ночи возле отделения просидела, ревела, как дура. А он там, оказывается, с милиционером о спорте беседовал!
      - Так он же меня в "Динамо" агитировал! - радостно сказал дядя Боря. С этого же всё и началось!
      И они стали вспоминать, как всё началось и чем кончилось, и у них выходило, что спорт - не такая уж бесполезная штука. Особенно если учесть, что на макаронную фабрику дядю Борю взяли именно как спортсмена, чтобы усилить команду легкоатлетов, и что ещё неизвестно, как бы ему удалось проявить свои организаторские способности в статбюро, куда его хотели было распределить после техникума... Словом, да здравствует спорт! Дядя Боря потянулся за графинчиком и досадливо крякнул, не обнаружив его на столе, а Люся озабоченно посмотрела на Леонида: не собирается ли он поддержать тост. Леонид не собирался, да и нечем было: тётя Лена успела незаметно избавить его от надоевшей рюмки. Теперь он крутил в пальцах чайную ложечку и откровенно скучал.
      "Милый ты мой летун, - подумала Люся. - Поскучай ещё немножко, завтра мы отсюда уедем..." Она подошла к столу и, садясь рядом с Леонидом, ласково сжала пальцами его локоть, а он улыбнулся ей терпеливо и понимающе. Старики Абраизовы, к счастью, не заметили этого их молчаливого разговора. Тётя Лена как раз доставала из холодильника магазинный торт - жутко дефицитный, с орехами (не с арахисом, а с орехами!) и с шоколадным кремом, а дядя Боря вспоминал очередной эпизод из своей спортивной карьеры - как тренер безуспешно пытался вытащить его на областные соревнования. И тут в гостиной раздался тяжёлый грохот, а потом что-то мелко раскатилось там по лакированному паркету, стуча и подпрыгивая. Тётя Лена застыла возле холодильника, полувытащив из него коробку с тортом, дядя Боря оборвал фразу на полуслове и удивлённо повернулся к двери с открытым ртом, Леонид встревоженно посмотрел на Люсю и начал подниматься из-за стола. А Люся уже бежала в гостиную, чуть не выбив из рук тёти Лены торт: там, в гостиной, громко и испуганно заплакал Лёнька.
      Лёнька стоял на стуле, возле серванта с Никитиными корабликами, обеими руками прижимал к животу модель парусника и ревел. Стеклянные дверцы серванта были распахнуты, а паркет был усеян какими-то не то пуговицами, не то бусами - Люся чуть не упала, с разбегу наступив на эту круглую катящуюся мелочь. Она поспешно обследовала Лёньку, убедилась, что синяков нет и что парусник тоже цел (он хоть и хрупкий на вид, но Лёнькины объятия выдержал, только бумажная палуба слегка размокла от слёз), а потом они вдвоём водворили модель на место, отодвинули стул и стали собирать пуговицы и прочую бижутерию.
      Лёнька всё ещё всхлипывал и чуть снова не заревел в голос, когда дядя Боря произнёс над ним с притворной строгостью: "Натворил же ты дел, Леонид Леонидович!" - но тётя Лена сразу оборвала его, заявив, что ничего страшного, и спросила, не ушибся ли Лёнечка. Лёнечка не ушибся, о чём и сообщил, с преувеличенным старанием добывая пуговицу из-под серванта.
      Люся уже набрала полную пригоршню и искала глазами, куда бы её высыпать, когда Леонид сказал:
      - Я починю, Елена Никитична, это несложно, вы мне только отвёртку дайте. И пассатижи...
      Люся подняла голову и увидела, что он держит в руках плоскую деревянную шкатулку, пошевеливая полуоторванной крышкой. Ту самую...
      После чая, когда Лёнька уже спал в Никитиной комнате, они вчетвером смотрели старый бабушкин альбом. Смотрели с конца, как двадцать лет назад, не пропуская ни одной страницы, и старики Абраизовы, перебивая друг дружку, комментировали каждый снимок.
      Вот Никита на капитанском мостике своего сухогруза. Анечка, вторая жена Никиты (с первой он разошёлся пять лет назад, четыре года холостяковал, а недавно опять женился). Первая свадьба Никиты. Выпуск мореходного училища... Судомодельный кружок... Люся и мама на пляже... Дядя Боря с новой (теперь уже старой) машиной... Дядя Иван, который погиб на Одере (кстати, ты знаешь, что он не Ковальский, а Бессонов? Да-да, Ванюша не согласился менять фамилию в тридцать девятом...).
      А вот пустых страниц в альбоме уже не было: более поздние снимки тётя Лена сдвинула к началу. И ещё появились две фотографии, которых Люся не видела. На одной - группа военных в старой кавалерийской форме с брандебурами и петлицами; пятеро из них сидели на завалинке справной украинской хаты, а дед Никита и ещё кто-то лежали, опираясь на локти. Дед Никита весело и страшно скалил зубы и держался свободной правой рукой за угрожающих размеров кобуру, сдвинутую вперёд, почти к самой пряжке... А на второй фотографии Люся никак не могла найти дедушку, пока тётя Лена не ткнула в него пальцем. Потому что не было у дедушки ни усов, ни чуба, а были большие залысины, и лишь всё так же весело и страшно блестели зубы на лоснящемся чумазом лице, и одет он был, как и все на этом снимке, в жёсткую шахтёрскую робу.
      Эти две фотографии тётя Лена выпросила у своих знакомых, которые живут в Кадиевке. Теперь-то она не Кадиевка, а Стаханов, но тогда, семь лет назад, была ещё Кадиевкой. А в тридцать восьмом, когда была сделана эта фотография, Кадиевка называлась Серго. Это последняя фотография дедушки, больше его нигде и никогда не фотографировали, разве что... Ну, да ладно, что было, то было.
      И Люся не стала настаивать и выспрашивать, хотя тётя Лена была на пять лет старше папы и многое помнила. Папе всего три года было, когда дедушку забирали, он и лицо его помнит только по фотографиям... Но расспрашивать Люся не стала: поздно уже, а завтра вставать в шесть утра, чтобы на поезд не опоздать, и, может быть, тётя Лена расскажет что-нибудь о самой старой фотографии на первой странице альбома. О той, где красавец-укротитель, и лев, и такая незаметная прабабушка Ангелина.
      Но об этой фотографии тётя Лена только и помнила, что раньше её в альбоме не было. Раньше она лежала в бабушкиной шкатулке, которую Лёнечка сегодня уронил, а в альбом попала перед самой войной. Ещё в шкатулке, помнится, были старые письма, какая-то желтая брошка (а, может, и не брошка) и фотопластинка, которую бабушка часто вынимала из шкатулки и смотрела на свет, а детям не показывала. Но когда тётя Лена унаследовала дом, ничего этого в шкатулке не оказалось. Так, хлам один. И вообще много хлама было...
      7. Два письма.
      1
      "Сестрёнка! Во первых строках хочу извиниться за свинство: я должен был написать это письмо ещё лет десять тому назад. Помнишь, я показывал тебе фотографию нашей прабабки? Так вот, нас тогда прервали, и я не успел ничего рассказать. Но сначала о себе. Не потому, что очень интересно, а потому, что имеет отношение к этой истории.
      Я, сестрёнка, женат по второму разу и, наконец, удачно. Представь себе: до сих пор влюблён! С первого взгляда и на всю жизнь... Слышал от своих стариков, что и у тебя на этом фронте полный успех, с чем и поздравляю. Знаю и то, что наладилось у вас далеко не сразу - якобы, три или четыре года ты жила одна с Лёнечкой, а его отец витал в облаках. Причём, не в переносном, а в самом прямом смысле. Так? Так, сестрёнка! Я это точно знаю и даже догадываюсь, почему. Потому что муж твой, извини меня, сестрёнка, дурак. Или был дураком. Прости, что лезу не в своё дело, но это тоже имеет отношение.