- Живой. Но Георгий в них не путается. Их нужно любить или ненавидеть, чтобы запутаться в них... Сейчас постучит.
      - Как? - не понял я.
      - Георгий сейчас постучит в дверь. Обе руки заняты, идёт и думает постучать ботинком, или положить на пол то, что в руке... Спина болит нагибаться - продуло вчера, а ты не обидишься, если ботинком...
      Гога постучал ботинком.
      - Делай "значок"! - скомандовал я Хельге, кивнув на кровать, а сам расстегнул рубашку до пояса и, не спеша, пошёл открывать.
      Выходит, Гога оказался любопытен...
      Глава 9. Говорите молча
      На левой руке Гога держал поднос, а в правой объёмистый свёрток. В номер он, как ни странно, заходить не стал: стоял сбоку от двери и скучно смотрел перед собой, вдоль коридора, отражая в стёклах пенсне и в лысине ровно светящийся розовым потолок.
      Я взял у него поднос и осторожно поставил на колченогий столик в номере, возле кровати, а потом вернулся за свёртком.
      - Литр, - сообщил Гога, взвесив его на руке и глядя всё так же вдоль коридора. - Не много?
      - В самый раз! - я потянулся за свёртком.
      - Смотри... - Он не спешил мне его отдавать.
      Я, мысленно чертыхнувшись, опустил руку. У меня с Гогой такого ещё не бывало, но всё когда-нибудь случается впервые. Вот и моя кредитоспособность поставлена под сомнение...
      - Я передумал, - сообщил Гога.
      - Вижу, - сухо ответил я. - Я полагал, что это не в твоих привычках.
      Гога наконец посмотрел на меня в упор. Его глаза ну ничегошеньки не говорили, не то что Хельгины.
      - Не надо двадцать, - сказал он. - Десять, как обычно. За это тоже. И протянул мне свёрток. Я взял. - У тебя не просто чрезвычайные обстоятельства, капитан. - Гога опять смотрел не на меня, а вдоль коридора. - У тебя - нечто большее... Не налегай! - он постучал пальцем по свёртку и удалился, вышагивая немного слишком прямо. В номер он даже не заглянул.
      Ай да Гога. Профессионал...
      Я вернулся в номер и запер дверь.
      Хельга успела опять надеть платье и, откинув салфетку с подноса, вдыхала горячий пар, поднимающийся от кулебяки. Да, Хельга была действительно голодна и действительно зверски. А подрумяненная корочка выглядела очень аппетитно. И не только выглядела. У нас преотменные повара, и уж где-где, а на кухне Хельга не обнаружила бы никаких значков - только живое... Жаль, что Ника не любит наш Клуб. Впрочем, живое и ст`оит соответственно, не как значки в "мол`очке". Живое только во сне даром... Вот ведь безгрешен я перед женой, три с половиной года как безгрешен, ан виноват опять! В чём, спрашивается?
      Логика. Значки-с.
      Подав Хельге нож и кивнув на кулебяку, я занялся шампанским. Нам надлежало выпить полбутылки, никак не меньше, дабы изобразить значок, достойный заведения (надо же - въелись в меня эти значки!), и похоже на то, что вершить этот подвиг мне придётся в одиночку. Вряд ли Хельга настолько сумеет войти в роль, чтобы существенно мне помочь. Я посмотрел на часы. Было шестнадцать десять. Три часа до встречи с мичманом, минус час на дорогу, если пешком. Успею. Хмель от шампанского проходит быстро, и я его засплю, а свёрток в любом случае приберегу для встречи. Мичману нужнее.
      Расковыряв сургуч, я выстрелил пробку так, чтобы обязательно пролилось на пол, и разлил по фужерам.
      - Ты же знаешь, что я не буду, - сказала Хельга.
      - Догадываюсь. Пусть останется так.
      Кулебяку Хельга уже разрезала (и уже уплетала - приятно было смотреть!), положив мне только маленький кусочек. Ровно столько, сколько я смогу съесть, заставляя себя это сделать. Правда, она не учла шампанское...
      Едва я успел это подумать, как на моей тарелке появился ещё один кусок.
      - Теперь так? - спросила Хельга.
      Хорошо иметь дело с колдуньей. Хотя и не очень уютно: чувствуешь себя прозрачным. Я усмехнулся и поднял фужер.
      - За всё живое!
      Шампанское было сухим. А дамы предпочитают сладкое. Или Гога слишком профессионал, или тоже колдун... Впрочем, какая разница? Проценты он берет за доверие - так что, пускай себе знает. Но убирать в номере будет не Гога, надо пить.
      Я заставил себя съесть оба куска, допил шампанское, оставив меньше половины, буркнул Хельге: "Извини", - и растянулся на кровати. То, что со мной будет сейчас происходить, не имело к ней ни малейшего касательства. Да и ничего особенного со мной происходить не будет - внешне. Я не кричу во сне. Мой альфа-ритм нормален. А хмель надо заспать.
      Мой белый слон от шампанского свирепеет. После водки он язва и хулиган, просто так - загадочен или зануден, а от шампанского свирепеет и начинает меня методично топтать...
      Я закрыл глаза.
      Ну, давай, белый слон! Давай - выдай мне под завязку. В поддых своими тумбами. Есть за что. Всегда есть за что... Но не надо, прошу тебя, вспоминать Парамушир! У меня достаточно грехов и кроме. Вспомни Ашгабат. Или вспомни тот весёленький домик в Рио. Или вспомни, как я надрался в Клубе, макал Гогу носом в яичницу и орал, что он нарочно подаёт офицерам-парамуширцам беличьи яйца, тем самым намекая на ущербность их, офицеров-парамуширцев хромосомного набора... Что-нибудь вот в этом духе, ладно, белый слон? Выдай - я вижу, что тебе уже не терпится.
      И он мне выдал.
      Он мне припомнил и Ашгабат, и Парамушир. Особенно Парамушир. Весь мой второй взвод, всех рядовых и каждого из трёх сержантов. Поимённо. И ещё пятерых, помимо второго взвода. И тот квартал в Касивобаре, где люди пытались жить.
      "Ты жёг своих. Ты убивал своих".
      - Так было надо. Я не мог иначе...
      "Ты их убил. Своих".
      - Они тоже сожгли бы меня - если бы так было надо. Лёха Самохвалов, мой заместитель, сжёг бы меня, не отдай я команду сам или промедли выполнить его. Там можно только так, нас с ним учили убивать своих...
      "Ты оказался способным учеником".
      - Слон, возьми пирожное! Где-то здесь, на столе, было пирожное, съешь его, белый слон, и перестань...
      "А в той палатке вы обнаружили четыре обгоревших трупа. У них был иммунитет, и они остались людьми. Ты не захотел их опознать".
      - Их опознал мой заместитель...
      "А должен был ты: один из четырёх мог оказаться братом Самохвалова".
      - Но ведь не оказался! А Леха сам стрелял - и не исключено, что в брата...
      "По палатке он не стрелял. Он надеялся".
      - В палатке оказались другие. А вот "кащеева авоська", едва не сожравшая Леху, могла быть его братом. В конце концов, опознавать обязанность заместителя...
      "К тому же, у командира - истерика, командира отпаивают спиртом и бьют по щекам, как пацана-первосрочника".
      - А ты непоследователен, белый слон! За что ты меня топчешь? За то, что я плохой командир, или за то, что хороший?
      "Зачем мне быть последовательным? Я не значок - я есть. Как те четыре трупа. Как тот квартал. Ты не избавишься ни от меня, ни от них... Я возьму пирожное?"
      - Возьми...
      "Спасибо. Я покатаю тебя в другой раз, ладно?"
      - Пропади ты со своим катанием!
      "Нет, я не пропаду. Я приду ещё".
      - Можешь не приходить...
      "Не могу. Так надо".
      - Святые сновидцы, кому?
      "Тебе..."
      Он уже выдал мне всё, что хотел, и съел своё пирожное, но не спешил уходить. Протянув свой белый хобот, он взял мою вялую правую руку и долго мял её - сначала всю ладонь, потом каждый палец в отдельности, пока я не проснулся. Он был чуть более милосердным, чем обычно, и не оставил меня одного...
      Хельга сидела рядом со мной на кровати, держала меня за руку и внимательно разглядывала мою ладонь. Ну конечно: если колдунья, значит и гадалка тоже... Не шевелясь и не показывая, что проснулся, я скосил глаза на столик. Хельга подмела всё - и кулебяку, и пирожные. Зря я заставил себя съесть оба куска, надо было ограничиться одним.
      Я кашлянул, сообщая, что не сплю. Хельга кивнула в ответ. Ей была интересней моя ладонь, что-то она в ней видела. Она водила ногтем по ладони - но не читала линии судьбы на ней, а разговаривала с нею. И я услышал этот разговор, не понимая, как он происходит. Она колдунья - что ж тут понимать! Моя рука охотно называла всё, что в себе когда-нибудь держала: приклад, нунчаку, рукоять ножа... Всё помнила рука, всё разболтала, и Хельга разузнала обо всём.
      Вздохнув и отпустив мою десницу, коснулась Хельга левого запястья. Ладонь в своих ладонях развернула, погладила щекой и подбородком, и я услышал (это был вопрос, но не словами, а прикосновеньем):
      Ты - левая, ты - что так близко к сердцу, ты - убивала? Ну скажи мне: "нет"!..
      И левая рука сказала: "Да!" - она умела всё не хуже правой: и выбить нож, и метко бросить нож, спустить курок и закрутить нунчаки, переломить ребром ладони кость, схватить за горло так, что хрустнет горло, легко, как штык, войти в чужую плоть... Она гордилась, что она убийца. Я не посмел её опровергать.
      А ты, плечо? Уж ты-то ни при чём? (Вопрос опять был задан бессловесно: щекой, губами, жилкой на виске...)
      Плечо...
      На нём лежал ракетомет, когда я под свинцовыми плевками старинных ружей выбежал на площадь и выпустил в упор все шесть ракет. Пять поразили цель, и я ослеп. Последняя прошла над баррикадой, проткнула жёлтое от зноя небо и где-то взорвалась. Не знаю, где. Быть может, в пригороде Ашгабата. (Всё было сказано моим плечом - всё выведала у него колдунья. Всё я расслышал - и не возразил.)
      А вы, глаза? (Горячими губами и языком без слов спросила Хельга...)
      Глаза ловили цель прицельной рамкой.
      Лоб? (До чего же губы горячи... тверда и вопросительна ключица... а грудь, как мама, требует: ответь!..)
      Лоб - кулаком работал в рукопашной. Боднуть в лицо, или поддать в поддых бывало иногда результативно.
      Язык? (Вопрос - солёными губами, щекой солёной, ямочкой на горле...)
      Приказывал, допрашивал и лгал - "дезинформировал", на языке военных, тем самым подготавливал убийства.
      Так я лежал, не говоря ни слова, а тело, цепенея каждой мышцей, рассказывало о себе само и отвечало на вопросы Хельги совсем не так, как я бы отвечал. Язык касаний - искренний язык. Немыслимо солгать прикосновеньем. А что слова простого языка? - лишь тени мыслей. Мысли тени действий. Словесный разговор - театр теней, где нет причин для очевидных следствий, где истина темна и светел фон. Ах, говорите молча! Бессловесно. Безмысленно. Всю правду о себе...
      Да, Хельга. Пятки - те же кулаки. Железные, коли каблук подкован, но очень эффективные и так.
      А пальцы ног?..
      Мозоли на суставах потвёрже камня. Тот ещё кастет! Проломит рёбра даже без ботинка, в ботинке - не спасёт бронежилет.
      "Я очень совершенная машина! - кричало тело, отвечая Хельге. - Моё предназначенье - не любить, а убивать, не ладить, а ломать, и не творить, а разрушать творенья, что создавали Бог и человек. Могучий муж - солдат и без меча, как трактор - танк без орудийной башни. Они хотят и могут убивать. В железных траках трактора, как в генах, врисовано и ждёт предназначенье: он ведает, зачем изобретён, терзает землю, рвёт и ранит дёрн..."
      Колени?..
      Лица разбивали в кровь. Нередко упирались меж лопаток, пока рука сворачивала шею до смертного кряхтенья позвонков.
      Бедро?..
      Через бедро швыряют оземь - чтобы потом коленом придавить.
      Живот?..
      Вполне годится для удара и был обучен этому искусству. Прижми к нему противника, и мышцы брюшного пресса резко напряги. Тот не вдохнёт, а у тебя - секунды. Используй их и делай с ним, что хочешь.
      - Вот то единственное, что не убивает... Единственное! - прошептала Хельга.
      А прошептав словами - повторила касаниями пальцев, губ, грудей, опять губами и - горячим лоном, принявшим то единственное, что не убивало...
      - Господи!
      - Простил... И ты Ему прости, - шепнула Хельга, - Он Сам не ведал, что Он сотворит. Случилось так, что - нас...
      Глава 10. Увядающий натюрморт
      Когда мы опомнились (когда я опомнился), было уже 18.20.
      Из Клуба мы вышли не через бар, а дорогой, известной не каждому. Добежали до Плехановской бани, потоптались на остановке, проводили глазами три переполненных конки, пешком дошли до Шведского Моста и там взяли пролётку. Я отдал все мои жетоны, зато мы с ветерком промчались до самого Белого озера и успели вовремя, даже с двадцатиминутным запасом.
      За всю дорогу мы с Хельгой не проронили ни слова. Видимо, не только я был ошеломлён нашей внезапной близостью - и, видимо, не только я ломал голову над тем, что же у нас с нею было: "значок" или "живое"?.. Восьмая квартира оказалась комнатой в каменном полуподвале полуторасотлетнего деревянного дома. (Почти в таком же, но по ту сторону Белого озера, прошло моё детство. Только мы жили не в полуподвале, а на втором этаже.) Единственным признаком бытового прогресса в комнате был биотический обогреватель, он же плитка. Хельга сразу же оживила его и подсыпала щебёнки в раструб. Я мёрз, и Хельга это чувствовала. Обогреватель захрустел щебёнкой, лихорадочно замурлыкал и довольно быстро накалил свой панцирь докрасна, после чего лишь изредка похрустывал и ровно, тихо урчал. Хельга поставила на него чайник, а я занялся свёртком, то и дело поглядывая на часы.
      В 19.13 у нас всё было готово. Водку я перелил из пакета в глиняный кувшин с крышкой, ломтики брынзы (ай да Гога!) разложил на галеты, а для селёдки Хельга нашла две луковицы и порезала их кольцами.
      И всё это молча, не глядя друг на друга.
      Как дети, ей Богу, как нашкодившие дети...
      А ведь всего-то и было, что природа взяла своё - обстановка располагала. Или, всё-таки, было нечто большее?
      В 19.15 мичман Ящиц не пришёл. В 19.20 тоже.
      В двадцать с минутами я вышел на двор, покурил и вернулся. Хельга снова поставила чайник, а наш натюрморт "Ветераны будут беседовать" уже несколько подувял.
      - Он не придёт, - сказал я, глядя в сторону и держась за дверь.
      - Он собирался прийти, - возразила Хельга. - Яков даже не искал причины, чтобы не прийти. Наоборот, ему очень хотелось выговориться. Подожди ещё немного.
      Она говорила, не глядя на меня, и я вдруг понял, почему: потому что я сам не хочу, чтобы она на меня смотрела и видела меня насквозь. Она совсем не ощущала себя нашкодившей девочкой... Святые сновидцы, не бывает таких женщин! Не должно быть. Разве что для неё всё это настолько обычно, что...
      - Нет, - сказала Хельга, и я покраснел.
      - Может быть, выпьешь? - предложила она.
      - Я подожду так.
      Выпить мне хотелось, но лучше было не делать этого. Ника и так почувствует неладное, а уж если ещё и выпью... Правда, с мичманом я собирался пить - но то с мичманом. Ника всегда ощущала разницу: пил ли я в баре с ребятами - или не только... Впрочем, сегодня она меня не ждёт, а наши "сборы" могут затянуться на неделю... Всякая чушь лезет в голову.
      - Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, - сказала Хельга. - Но не только поэтому. Яков действительно может прийти, а вам это действительно нужно. Обоим.
      - Да, - сказал я. - Я ещё подожду.
      Я сел к столу, машинально поднял и сразу опустил крышку кувшина, сложил руки на коленях и огляделся. Впервые.
      В обиталище колдуньи было темновато и даже сумрачно, но очень уютно. Это был бедный и одинокий уют - такой уют могли бы создать бумажные салфеточки на полках, или бумажные занавесочки на окне. У Хельги занавеска была не бумажная, но она была застирана до мелких дырочек... А темно было потому, что живая краска на потолке, уже местами облупившаяся, почти не давала света. Светился только карниз, державший занавесочку, да и то на последнем издыхании... Кроме плитки-обогревателя, стола и четырёх табуреток были буфет и шкаф (оба с потрескавшейся полировкой), кровать под пёстро-узорчатым ковриком на стене и зеркало на другой стене, напротив. Увидев зеркало, я вздрогнул: верхний правый угол его был обвязан чёрным траурным бантом. Только теперь я вспомнил её чёрную шаль (с единственной вышитой розой) и чёрную же оторочку плащика.
      - Давно? - спросил я, кивнув на зеркало.
      - Уже пора снять. - Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. - Вчера вечером исполнилось ровно три года, - объяснила она.
      Я прикинул, что могло быть три года назад.
      - Тифлис?
      - Холодно... - Хельга покачала головой и улыбнулась.
      - Вильно? Минск?
      - Тоже холодно.
      - Цицикар? - перекинулся я в другой конец материка.
      - А где это?
      - На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина.
      - Теплее, но тоже холодно.
      - Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно...
      - Нет, опять холодно.
      - Значит, Парамушир, - сказал я.
      Хельга промолчала.
      - Парамушир?
      - Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься.
      - Сволочь, - сказал я. - Скольких же она сожрала...
      - Это не она.
      - Она, оно - какая разница? Нежить.
      - Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но всё-таки жизнь.
      - Ты её не видела.
      - Видела: во сне.
      - О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника... Мы все снились так.
      - Ты всё ещё глухой, - вздохнула Хельга.
      Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями.
      - Глухой, - продышала она мне в темя. - Тетеря.
      Её большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у неё на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла... Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская "снежинка". Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала.
      До чего однозначно всё это выглядит, - подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день - и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но её это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла своё в "гостиничном номере" Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским - чтобы ещё пошлее, ещё однозначнее...
      Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело.
      - Не читай мои мысли, Хельга, ладно? - попросил я. - Сейчас в них так много значков и так мало живого.
      - Живое я вижу, - сказала она. - А значки мне не мешают - их нет.
      - Ты думаешь, он придет?
      - Я не знаю. Он хотел прийти... Подожди, я только сниму чайник.
      Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Её зелёные глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. "Значки, значки, значки..."
      - Ты меня околдовала? - спросил я.
      Она не ответила, зная, что мне всё равно.
      - Сколько тебе лет? - спросил я.
      - Пятьсот, - сказала она. (И зелёные глаза, смеясь, повторили: "Пятьсот".)
      - Действительно, какая разница...
      - Одиннадцать. - ("Одиннадцать").
      - Я понял, Хельга, извини.
      - Двадцать четыре.
      - Я задал глупый вопрос - просто чтобы не молчать.
      - А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать.
      А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял её на руки и понёс к кровати - запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел - и это была не смерть, а жизнь. "На миг!" - "Разве мало?"...
      Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришёл... Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство.
      Голова у меня была изумительно ясной и небывало пустой. В ней не осталось ни одного значка. Лишь где-то очень далеко маячило заплаканное лицо Ники - и эти слёзы что-то означали, но совсем не то, что, казалось бы, должны были означать... Я любил это милое далёкое заплаканное лицо - и я любил эти зелёные сияющие глаза напротив, и всё было живое, очень живое. Ничто не мешало друг другу, не путалось и не запутывало меня. Мир был бесконечен, изумительно ясен и непривычно чист. Его не нужно было умиротворять.
      Глава 11. Мичман не улыбается
      Мичман Ящиц пришёл в 22.17. ("Идёт... злой-презлой!.." - шепнула Хельга, и я сразу посмотрел на часы).
      В дверь постучали - я бы не сказал, что зло, скорее, решительно, - и я пошёл открывать, а Хельга поспешно пересела в уголок кровати. Наверное, чтобы не мешать нам.
      Мичман не улыбался - он был уже сильно на взводе, глаза его штормили, одной рукой он держался за косяк двери. Войдя, он оглядел комнату с каким-то недобрым интересом, покачнулся и щёлкнул каблуками.
      - Пр-рошу извинить за опоздание, господин капитан! - Хельгу он не заметил. - Р-разрешите сесть?
      - Конечно, Яков Тимурович, - вздохнул я. - Садитесь.
      Он прошёлся "палубной" походочкой к столу, сел и сразу, по-хозяйски, ухватился за кувшин с водкой.
      - Может быть, сначала... - начал я, тоже садясь напротив.
      - Вопр-росы потом, господин капитан! Отвечу - на все!
      Я понял, что он хочет казаться пьянее, чем есть, - то ли боится чего-то, то ли действительно зол-презол. Значки!
      - Ладно. - Я усмехнулся и подвинул ему две кружки. - Вопросы потом, если возникнут. Начнём.
      Я был настроен благодушно.
      Мичман налил в свою кружку. Потом, подумав, налил в мою тоже. Достал из кармана пузырёк (наверное, с йодом), скрутил пробку и капнул - себе. Судя по точности движений, он был не так уж и пьян. Пузырёк он аккуратно поставил на стол, а водку перемешал, раскрутив, и выпил, как воду, не дожидаясь меня. Взял трубочку брынзы с галеты, подумал, подцепил колечко лука.
      - На рыбу смотреть не могу, господин капитан. Извините.
      - Закусывайте, мичман, закусывайте, - терпеливо сказал я и отставил свою кружку. Полную. - Закусывайте и выкладывайте. Всё, с чем пришли. А потом я вам выложу, и мы сравним.
      - Р-разумеется...
      Закусив, он упёрся локтями в стол, уставив на меня свои голубые шторма - баллов по восемь в каждом.
      - Так вот, капитан. Я почему-то предполагал, что вы хотите спросить о ком-то из девятнадцати... Это неважно, что я там предполагал. Важно, что я решил связаться с капитан-лейтенантом Антухом. В том рейсе он был первым помощником капитана на "Тихой Сапе". И он мог бы рассказать вам больше, чем я. Вот я и решил с ним связаться.
      Он явно ждал от меня какой-то реакции на свои слова.
      - Продолжайте, мичман, - сказал я, уже догадываясь, что я сейчас услышу.
      - Капитан-лейтенант Антух оказался в "Ключах", - сообщил мичман. - У капитан-лейтенанта Антуха пошатнулось здоровье, и его направили туда подлечиться.
      - Так, - сказал я. - Давно?
      - Месяц назад.
      "Как моего Помазанника", - подумал я.
      - В том рейсе, - продолжал мичман, - кроме Антуха и меня, было ещё пятеро томичей. С ними я тоже попытался связаться - и оказалось, что все они либо в "Ключах"... - он замолчал.
      - Либо? - спросил я.
      - Либо сменили место работы. Скажем так.
      - И где они теперь работают?
      - Делопроизводителем в Консилиуме - один. Все остальные в "Ключах". Лечатся... - Мичман нехорошо усмехнулся и ещё раз оглядел комнату, слишком явно не замечая Хельгу.
      - Хорошо, что вы всё это узнали, - сказал я. - Это сильно облегчает мою задачу - а то я, право, не знал, как начать...
      - Начните издалека, - посоветовал мичман. - Справьтесь о моём здоровье. Спросите, не мучают ли меня кошмары, не выходят ли мои личные сны из-под моего контроля. Потом осторожно попытайтесь меня завербовать. Если я вас не пойму, предложите прямо. А когда наконец откажусь, направьте в "Ключи".
      Я ошеломлённо молчал.
      - Ведь вы ОТТУДА, капитан? А это, - он опять оглядел комнату, - ВАША явочная квартира? О, привет, хозяюшка! - наконец "заметил" он Хельгу. - Вам платят - или вы за так, из чувства долга?
      Я встал и ударил его по лицу.
      - Виктор!.. - крикнула Хельга.
      Мичман по частям подобрал себя с пола, постоял напротив меня (шатаясь, вытирая тыльной стороной ладони кровь с губ и глядя вниз) - и вдруг провёл быстрый и неожиданно мощный для него свинг справа. Попытался провести... Я усадил его на табуретку и некоторое время подержал, помня про печень и делая больно не там, а в других точках.
      Когда он перестал дёргаться, я налил ему водки, капнул в кружку из его пузырька и сказал:
      - Пейте и слушайте.
      Сначала я выложил ему всё, что узнал в кабинете № 18 от болтушки Зины, а потом рассказал (в общих чертах) о том, как я стал дезертиром.
      - Теперь вам ясно? - спросил я.
      - Извини, капитан... - он протянул мне руку, и я пожал. - И ты, девочка, извини, - сказал он Хельге.
      Хельга вместо ответа улыбнулась (довольно жалко) и пересела к столу.
      Взгляд мичмана был уже спокоен, без никаких штормов, но и улыбочки, от которой "мороз по коже", тоже не было.
      - Дерёшься хорошо, - сказал он мне.
      - Обучен.
      - А делать что будем?
      Об этом я ещё не думал, и этот вопрос застал меня врасплох. Не излагать же ему про камешек...
      - Собственно, я сначала хотел предупредить, - сказал я, - хотя бы тех, о которых узнал.
      - Предупредил. Дальше что? Разоружаем жандармский участок и - вперёд, на "Ключи"? С "першами" против полевых РТ? А поливать из них нас будут сами же пациенты - ради спокойного сна сограждан. Не все, конечно, а только те, что в блоке выздоравливающих.
      - Я не стратег, мичман, - сказал я, помолчав. - Я тактик. И такую задачу, если она будет передо мной поставлена, либо выполню, либо лягу.
      - Ляжешь, - пообещал мичман.
      Я не возражал - я знал, что такое полевой РТ. 512 импульсов, и можно разряжать все четыре барабана одновременно...
      - Мне, капитан, "Ключей" никак не миновать, - сообщил мичман. - Либо "Ключи", либо... в общем, я надеялся не дожить.
      - Сны? - спросил я.
      Мичман кивнул.
      - После Парамушира?
      - Не только.
      - Кстати, как вас туда занесло? Я что-то не припомню ни одной операции с участием Отдельного Парусного. Блокада?
      - Совсем некстати нас туда занесло. И даже не заносило: мимо шли, имея предписание пройти мимо и ни во что не вмешиваться. Но люди за бортом - это люди за бортом...
      - И они оказались не люди, - понимающе кивнул я.
      - Дурак ты, капитан, - спокойно сказал мичман. - Дерёшься хорошо, а дурак. Люди - всегда люди. Особенно за бортом.
      Я не стал спорить: на Парамушире мичман всё-таки не был.
      - Расскажи, Яков, - попросила Хельга. - Ты ведь хотел нам рассказать. Расскажи, может быть, он услышит... И разденься, тут жарко.
      - "Яков", - повторил мичман, снимая куртку и расстёгивая жилет. Неплохо звучит. Обычно меня зовут Яшей, а если Яков, то почему-то обязательно с отчеством. На борту я был "Ящик". Или "Длинный Ящик", в просторечии - "Гроб"...
      - Хельга, - сказала Хельга.
      - Виктор, - представился я.
      - Договорились, - резюмировал Яков, садясь и наливая себе. - Догонишь, Виктор, или начнём с нуля?
      - С нуля. - Я поднял кружку. - Хельга не будет.
      - Вижу, - кивнул Яков. Капнул, размешал, и мы наконец-то выпили.
      ...На Парамушире Яков не был. И в ситуации, видимо, так и не разобрался. Для него все девятнадцать мокрых пацанов до сих пор оставались людьми, и то, что произошло на берегу, он до сих пор воспринимал не как жестокую необходимость, а как бессмысленную жестокость. Он полагал себя причастным к преступлению. Он сравнивал это с "расстрелом за двойку по теологии, вместо обычных розог, которые, кстати, тоже запрещены". Он считал этих пацанов просто-напросто дезертирами - но всё-таки людьми. Он не был на Парамушире.
      А дело было ясное. Три года назад (через год после моего дембеля) томские и екатеринбуржские десанты сдали остров с рук на руки иркутянам и красноярцам. Северная половина острова была дезактивирована, очищена от нежити и подготовлена к планомерному заселению. Нежить была локализована на юге, в районе всё ещё действующих вулканов. Поперёк острова был насыпан вал, а на всех ключевых высотках вдоль него стояли полевые РТ (они же ПРТ-512), которые время от времени поливали гребень вала, выжигая всё, что лезло с юга. Жить было можно.
      Тогда, три года назад, ещё никому не приходило в голову связать активность квазибиотики с вулканической активностью. Когда нежить попёрла через вал уже не отдельными "волокнами" и "обручами", а целыми эскадрами "парусов", иркутяне не придумали ничего умнее, кроме как забросить парочку "деток" южнее вала. Винить их не в чём: я на их месте тоже не придумал бы ничего умнее, я тоже попытался бы создать в тылу у нежити очаг радиоактивности, чтобы хоть на время отманить её назад. Но эффект получился противоположный.
      "Детки" растолкали два дремавших вулкана и расковыряли третий, до той поры считавшийся обычной сопкой, - и Парамушир опять стал адом. В течение полугода иркутяне планомерно отступали по почти очеловеченной земле, пока не упёрлись в пригород Касивобары, откуда начинали мы. Здесь они были смяты и сожраны, и перестали быть. Красноярцы, составлявшие гарнизон города и порта, вообще не имели никакого опыта столкновений с нежитью. Почти все они, за исключением офицеров, были первосрочники, плохо вызубрившие устав и вряд ли добравшиеся до спецнаставлений. Офицеров прогоняют через четырнадцатые кабинеты, офицеры хоть какой-то навык, пусть не закреплённый в деле, имеют. Пацаны и этого не знали. Нежить у них на глазах пожирала людей, и пацаны не понимали, что происходит. Внешне не происходило ничего целую неделю, а то и больше, человек оставался вроде бы человеком, лишь незначительно замедлялись физиологические реакции, да на третьи сутки наступала полная глухота и менялось цветоощущение.
      А спустя неделю пацаны перестреляли командиров (которые пытались делать то, что надо) и сыпанули из Касивобары, как тараканы из горящего дома. Причём, сыпанули все: и те, у кого был иммунитет, и те, кто был уже сожран, да пока что не знал этого...