Александр Рубан
      Белый слон
      (Сказка о неизбежном)
      Господа! Если к правде святой
      Мир дороги найти не умеет...
      П. Беранже.
      Главное для человека - это сон.
      Н. Петренко.
      Не оказалось там ни осклизлых ступеней, ни ржавых крючьев, ни снующих крыс. Оказался там длинный коридор казенного вида, тускло освещенный пыльными лампами под жестяными абажурами с отбитой эмалью. Пахло канцелярией...
      А. Стругацкий, Б. Стругацкий.
      Глава 1. Повестка
      Цивильная жизнь, при всех её приятностях, бывает утомительно однообразной. Особенно в промозглом октябре. Особенно в нашей столетней дыре на окраине Томска. Особенно спустя четыре года после Парамушира и спустя семь лет после Рио, и спустя добрый десяток лет после Ашгабата. Когда уже не вспоминаются ни ад, ни пот, ни кровь, ни трупы товарищей, а вспоминаются: последняя затяжка перед делом и первый глоток после, и блицкриги по экзотическим злачным местам в промежутках. Но самое главное вспоминается крепкая мужская дружба, которая здесь, на гражданке, сводится к редким и тоже утомительно однообразным попойкам, к воспоминаниям хором и к попрёкам жены поутру, а по-настоящему возможна только там, где каждый твой день и каждый день твоего друга может оказаться последним...
      Короче сказать, я поначалу даже несколько обрадовался, когда на исходе промозглой октябрьской ночи мне приключилась повестка из райштаба резерва. Поначалу...
      Это была срочная мобилизация - иных толкований сновидение, увы, не допускало. Сны с четверга на пятницу (даже личные сны) однозначны и сбываются. А этот мой сон был личным лишь в самом конце.
      Вечером, засыпая, мы с Никой настроились на гастрономическую трансляцию, и сначала я видел обычный диетический завтрак в нашей "молочке" - той, что на углу проспекта Светлых Снов и Рассветного тупика. Ника взяла манную кашу и цикорный напиток со сливками, а я - творожники, чай с молоком и кефир. Откупорить кефир оказалось непросто, потому что бутылка была заключена в темно-коричневую кожаную оплётку с двумя длинными ременными петлями. Одну надлежало перекинуть через плечо, а вторую (ту, которая с пряжкой) застегнуть на поясе, и лишь после этого откупоривать и наливать - под столом, как водку.
      Застёгивая пряжку, я ощутил некоторое беспокойство. Так и есть: в оплётке не оказалось никакого кефира, а оказался в ней РТБИ-32 - армейский тридцатидвухимпульсный разрядник точечного боя. На торце рукоятки, под знакомой ещё с Парамушира царапиной, был выбит мой личный номер: 307126-Т. Я вложил "эртэшку" обратно в оплётку, успевшую стать кобурой, и виновато посмотрел на Нику.
      - Привези мне оттуда слона! - попросила она очень весёлым голосом. Белого! - И как-то ненатурально капнула слезой в манную кашу.
      Я хмыкнул, скосил глаза на тарелку с творожниками и попытался убедить себя в том, что они позеленели от старости. Я даже подцепил один из них вилкой, чуть не сковырнув звёздочку. Разумеется, это были уже погоны, а не творожники.
      - Вот именно слона? - переспросил я, отложив вилку. - Белого? А белый медведь, допустим, тебя не устроит?
      - И медведь устроит - ты только привези. Не обязательно целиком, можно хвостик. Шерсти клок. Снежинку.
      - Тип...! - Я хотел сказать: "типун тебе на язык", потому что вспомнил совсем другие "снежинки" - парамуширские, о которых Ника не знала. Но потом понял. - Ах, снежинку... Нет, снежинку не довезу: растает в руках.
      - Вот и хорошо... - проговорила Ника, не поднимая глаз и бесцельно ковыряя ложкой белую кашу. - Вези снежинку, и пусть она тает. Это значит руки будут теплые. Живые.
      - Только не отпевай меня прямо сейчас, ладно? - Пожалуй. я сказал это слишком резко, потому что осерчал.
      Суеверия.
      Она вскинула на меня обиженные глаза - сухие. Во сне я чуть не забыл, что моя Вероника никогда не плачет. Почти никогда. И загадал: если, проснувшись, я увижу в её глазах ну хотя бы слезинку - значит, всё в порядке. Вернусь. А с белым слоном или без - неважно.
      До Парамушира я ни во что такое не верил: ни в Бога, ни в чёрта, ни в ведьмин сглаз, ни в цыганкин сказ. После Парамушира я верю дурацким приметам, которые сам сочиняю. Кто не успел стать суеверным, остался там. Им уже ничего не снится. И никогда не будет.
      - В конце концов, это могут быть просто сборы, - соврал я, переподготовка... Да мало ли! Может быть, нового райкомреза назначили, представлять будут. Соберёт резервистов, поручкается с ветеранами - и по домам.
      Ника отвернулась.
      - Святые сновидцы! - воскликнул я. - Ну, сама подумай: на кой Миротворческим Силам России туда, где слоны? Белые! Что они там сами не разберутся?.. Недельные сборы, самое большее - месячные. Возле Томска погуляем, белых зайцев постреляем.
      - Двухголовеньких, - сказала Ника и дрогнула уголком губ (но всё-таки вверх дрогнула, а не вниз).
      - Шестилапеньких! - бодро подхватил я. - Привезти?
      - Себя привези.
      - Есть привезти себя!
      Я сунул погоны в нагрудный карман моей тёплой безворотки, поднялся из-за стола, молодцевато отдал Нике честь и, повернувшись налево-кругом, пошёл печатать строевым к выходу из "молочки".
      - Я буду сниться! - крикнула Ника вдогонку. - Часто!
      Ну-ну... Если так же часто, как на Парамушир, то лучше не надо. Прокрутят тридцать один сон в одном сеансе, и такая каша получится! Да ещё с купюрами...
      В гардеробе "молочки" мне, вместо несолидного шерстяного берета, легковесного пуховика и легкомысленно-полупрозрачного кейса выдали стальную каску, шинельную скатку и плоский солдатский ранец. Я, сдвинув брови, постучал пальцами по торчащему из нагрудного кармана гимнастёрки погону с отчётливым жёлтым просветом - и гардеробщик, извинившись, заменил солдатскую экипировку надлежащей. Теперь это были: фуражка с обмятой тульёй, плащ-палатка и офицерская сумка-планшетка. Другое дело.
      - Два дробь четырнадцать, ваше благородие, - сообщил он почтительно. Тринадцать пятнадцать, тире, тринадцать сорок пять. Восемь.
      Я кивнул. Эти же цифры были написаны малиновым стилом на плексигласовой крышке планшета. Под цифрами пламенел начальственный росчерк, а над цифрами была типографская строчка: "Капитану ТРДД-4 МС Тихомирову В.Г." Я пригляделся к подписи и присвистнул: это было не факсимиле! Командир резерва полковник Включенной подписал повестку лично, своей рукой...
      Я снова перечёл цифровой код. Место явки: актовый, он же гипнотренажный зал штаба резерва. Время явки: сегодня в половине второго плюс-минус четверть часа. Готовность: восьмичасовая от момента сбора офицеров 4-го Томского резервного десантного дивизиона МС.
      Круто. Это значит: пять часов инструктажного сна, час на ознакомление с личным составом моей полуроты, два часа на экипировку, и - ночной вылет... Куда? Где на текущий момент позарез нужны миротворцы? Не дай Бог, если там, где слоны...
      Впрочем, тогда не фуражка бы снилась, а белый пробковый шлем. И белые тапочки.
      И Вероника не шутила бы про слонов: такие шутки расслабляют, если и вправду туда. Не для военного сна такие шутки.
      Как бы в ответ на невысказанный вопрос, под плексигласом немедленно возникла карта - не то Кольский полуостров, не то Чукотка. И немедленно же изменила очертания - надо полагать, из соображений секретности. Я и моргнуть не успел, а она уже стала картой-схемой автобусных маршрутов Томска (северо-восток). Остановка "Шарики" на проспекте Светлых Снов, ближайшая к штабу резерва, была отмечена ядовито-зелёным кружком. Малиновые цифры, обозначавшие время явки, пульсировали.
      Дисциплина.
      Всё-таки, военный сон есть военный сон: чётко, однозначно, без метафор, с минимальным зарядом лиричности. И пока - без патетики. Сны с патетикой будут потом, накануне деда.
      Спасибо, хоть намекнули, где будет дело. Не там, где слоны. Слава Богу, не там, где слоны!
      Гардеробщик ободряюще похлопал меня по плечу, улыбнулся и волнообразно шевельнул ушами. Уши были большие и плоские - как у слона... И по плечу он меня похлопал не рукой, а хоботом. Белым.
      - Врёшь! - я погрозил ему пальцем. - Я же видел карту!
      Белый слон, не ответив, ткнулся хоботом в нагрудный карман моей безворотки, выдернул позеленевший творожник и отправил в розовую треугольную пасть. Вдумчиво пожевал, сплюнул на барьер четыре золотистые звёздочки, задрал хобот и затрубил "Прощание славянки", гулко подхлопывая ушами. На фоне финиковых пальм и белых пагод маршевая мелодия звучала очень душещипательно, хотя и странно.
      Разумеется, последние метаморфозы не имели никакого отношения к военной трансляции. Это был уже личный сон, по определению неподконтрольный и неподотчётный, ибо тайна личного сна охраняется государством.
      Я пожал плечами и проснулся окончательно. Было без четверти восемь.
      Ника спала - у неё сегодня "окно". А мне надо было спешить, потому что на всё про всё у меня ровно шесть часов. За это время надо побывать в конторе (получить расчёт - переоформить акции - обозвать хозяина козлом покурить с ребятами), забежать в Клуб и погасить должок в баре (то-то Гога удивится), вернуться, пообедать, присниться маме (если успею), хотя бы наспех попрощаться с Никой и отговорить её от провожания. Ничего этого мне не хотелось делать, в особенности наспех, а меньше всего хотелось будить Нику, заглядывать ей в глаза и лишний раз убеждаться в том, что она никогда не плачет. Или вдруг обнаружить, что - почти никогда. Ну, не мог я загадать что-нибудь поумнее?
      Ей было удобно спать у меня на плече, улыбаться во сне, почмокивать и перекатывать языком фантастическую вкуснятину. Снилась ей, конечно, не наша "молочка", а нечто принципиально невообразимое. Для меня. Мне Бог не дал. Я могу видеть во сне только то, что транслируют, причём в самой примитивной интерпретации. Или белого слона, если ничего не транслируют, а производят выборочный контроль альфа-ритма спящих россиян. Отчётливость этого ритма в фазе парадоксального сна считается достаточным признаком лояльности гражданина. А вот "проснутики" (люди, не способные видеть сны) непредсказуемы, раздражительны до агрессивности и опасны для общества.
      Мой альфа-ритм соответствует норме: я вижу сны. О том, что я способен видеть только белого слона, никто не знает. Даже Вероника.
      Если бы не этот белый слон, числиться бы мне от семнадцати лет и по сию пору в неизлечимых проснутиках, отмечаться ежемесячно в ближайшей из районных инспекций Консилиума, получать на любой из немногих доступных работ одинаково мизерное жалованье в размере полутора продуктовых корзинок, завидовать полноценной жизни моих здоровых сограждан и разве что из газет узнавать о новых миротворческих акциях, производимых за пределами Российского Союза Демократий.
      И не видать бы мне в жизни счастья - да психолог помог: сводил в зоопарк и накрепко впечатал в подкорку самое-самое, поразившее десятилетнего пацана, которому (вот ужас!) ничего никогда не снилось. В первую же ночь после сеанса гипнотерапии огромный белый слон с печальными глазами опять аккуратно взял у меня из рук надкушенный бисквитик и аккуратно съел, а потом осторожно обнял меня хоботом и, посадив себе на спину, сделал символический почётный круг внутри загородки - десять на десять метров. И во вторую ночь я угостил его бисквитом и покатался на его спине, и в третью, и в четвёртую... А спустя неделю мы переступили загородку, и слон катал меня уже по всему зоопарку, постепенно удлиняя маршрут, пока наконец мы не выбрались в город, потом за город, в другие города, где я бывал и о которых слышал.
      Белый слон листал мои конспекты, когда я засыпал над ними, и во сне пытался втолковывать мне премудрости сопромата. Крушил, топча своими тумбами, мой кульман, обнаружив ошибку в конструкции, не замеченную мною днём. Подключался к воскресной идеологической трансляции, представляясь языческим божеством во плоти и до икоты изумляя диспутантов - юных просветлённых прозелитов единобожия и их оппонентов, придурковатых адептов животного атеизма, называемого "научным".
      Белый слон вынудил меня познакомиться с Вероникой - по-видимому, из корыстных побуждений. Ему надоели мои бисквиты, а Ника была и осталась великой сластёной. Как я вскоре выяснил, моему слону всегда нравилось то, что нравилось ей.
      Белый слон пронёс меня через хаос и прах баррикад мятежного Ашгабата, откуда я вернулся поручиком резерва. Он был со мной в штате Рио де Жанейро, на совместных учениях армий великих держав. После русской "иглотерапии" двухмоментного замера скалярных полей агрессии с последующей блокадой дивергентных ("горячих") точек - генералам Южно-Атлантических МС оставалось лишь сублимировать нерастраченную военную мощь в грандиозных парадах... Вместе с белым слоном мы обезвреживали выжженный термитными снарядами, загаженный квазибиотикой, трясучий от разбуженных вулканов, звенящий от радиации Парамушир - остров, который Корякское Ханство и Республика Саха пытались преступно использовать как полигон...
      Спасибо, белый слон! Благодаря тебе я стал, как все. В семнадцать лет мой альфа-ритм был аттестован положительно, и я получил право тратить всё, что заработаю. В двадцать три я нашёл мою Веронику. К тридцати двум я трижды выполнил долг гражданина великой державы, все три раза вернувшись живым.
      Но - чёрт тебя подери, белый слон! Из-за тебя я иногда ощущаю себя самозванцем, в принципе неизлечимым проснутиком, ловко подделавшим свой альфа-ритм, как в старину подделывали документы...
      Ника перестала почмокивать, вздохнула и потёрлась щекой о моё плечо. Щека была мокрая.
      - Доброе утро, сластёна, - сказал я.
      Она открыла глаза, опять зажмурилась, промаргивая слёзы, и снова вытерла их о моё плечо.
      - Святые сновидцы! - проговорила она жалобно и немножко хрипло. - Было так вкусно, а теперь - в "молочку"... Давай не пойдём, а?
      - Давай, - согласился я. Была уже почти половина девятого.
      - Но ведь ты же есть хочешь?
      - Нет, - сказал я. - Не есть.
      - А чего тогда?
      - Вот чего... - Я повернулся на бок, привлек её к себе и стал собирать губами оставшиеся слезинки.
      - Опоздаешь! - прошептала она. - У меня "окно", а ты опоздаешь...
      Я не стал объяснять. Успею. В конце концов, возьму да и позвоню в контору из штаба резерва. И даже не лично позвоню, а попрошу полковника, чтобы он позвонил. Пускай хозяин сам выплатит Нике всё, что мне причитается, и пускай сам переоформит наши акции на льготные (для семей офицеров действующей армии) дивиденды. А козлом я его обзову потом, когда вернусь.
      Я вернусь.
      Глава 2. Поднимается ветер
      Райкомрез полковник Включенной не принимал - и это было странно. В день призыва командир резерва обязан принять любого ветерана Миротворческих Сил с любой просьбой. Выполнить или не выполнить просьбу - это уже другой вопрос. Но принять меня он обязан. Я - ветеран, сегодня - день моего призыва, и до времени явки осталось чуть меньше часа.
      Но его высокоблагородие не принимал.
      Я выразил своё неудовольствие адъютанту - щеголеватому, по-воробьиному шустрому и суетливому подпоручику, которого я невзлюбил с первого взгляда. И не зря: в конце беседы чижик-пыжик в аксельбантах присоветовал мне зайти в кабинет № 20.
      Мразь!
      Чтобы я, боевой офицер МС, пополз ТУДА с жалобой на моего командира?.. Я даже задохнулся, не находя, что ответить, вышел из приёмной и (благо, что был в штатском) ахнул дверью так, что загудело на весь штаб.
      Сволочь. Все адъютанты - сволочи.
      Дойдя скорым шагом до лестницы, я несколько успокоился. Не принимаешь - не надо. Обойдусь. В контору я, в конце концов, могу написать. А вот зайти в ТОТ кабинет действительно стоит: пускай ОНИ поставят на письме свою отметку, и в таком вот виде я пошлю письмо хозяину. Тогда он никуда не денется - и выплатит, и переоформит, как миленький.
      Может, чижик-пыжик именно это и имел в виду? Что ж, может быть, и так. Всё равно гаденыш. Холуй.
      Я медленно спустился на второй этаж, всё ещё размышляя: стоит ли? Чем реже ТУДА заходишь, тем совесть чище...
      Особый отдел был в другом конце коридора, за поворотом, а перед поворотом усматривалось некоторое скопление резервистов. Как и я, никто из них не был экипирован, и все мы пока пребывали в одном и том же звании штатский. И каждому, похоже, зачем-то понадобилось ТУДА, поскольку скопление являло собой подобие очереди. Странно.
      Слишком много странного сегодня в штабе. Пустой, аж гулкий первый этаж - не бывает такой пустоты на хозяйственном этаже в день призыва. Ни очередей, ни беготни с пакетами, ни командирского рыка из-за дверей на третьем, начальственном - словно никто и не транслировал повесток сегодня ночью. Ни одного автобуса на огороженной стоянке возле штаба, ни одного тягача с боевым довольствием, ни одного фургона с вещевым и сухпайками. Конечно, их надлежит подгонять за два-три часа до отправки - но обычно подгоняют загодя. И очередь ТУДА... Ладно, с этим разберёмся. Наконец, почему-то запертый актовый зал - он же гипнотренажный.
      Проходя мимо двери с табличкой "14", я ещё раз подёргал ручку. Дверь была заперта. И такая тишина внутри, что одно из двух: либо там ни души, пыль на пультах и дохлые тараканы в углах, либо наоборот - в битком набитом зале идёт глубокий инструктаж. Самый глубокий, на грани комы - когда инструктируемый не то что не храпит, а почти и не дышит.
      Я выпустил ручку двери с табличкой "14" и снова посмотрел в ТОТ конец коридора, где перед поворотом переминались с ноги на ногу мои сослуживцы в штатском. Узнал моего заместителя, поручика Самохвалова. Узнал командира первой полуроты, капитана Рогозина. Кажется, узнал штаб-майора Проценко и его адъютанта, прапорщика Станкового. И ещё были знакомые фигуры из нашего дивизиона, в том числе - несколько рядовых. Последние старательно изображали непринуждённость, поскольку тоже были в штатском.
      Заметив толстый бритый затылок над круглыми, обтянутыми ватником плечами, я вздрогнул. Затылок явно принадлежал моему денщику, сержанту по фамилии Помазанник, который за глаза величал меня "нашим благородием", с глазу на глаз Витенькой, при подчиненных Виктором Георгиевичем и лишь в присутствии высокого начальства снисходил до уставных "господин капитан" и "капитан Тихомиров". Сержант был непривычно молчалив, подчёркнуто смиренен и демонстративно не вникал в беседу господ офицеров - держась, однако же, поближе к ним, а не к рядовой братии.
      Впрочем, беседа господ офицеров состояла лишь из переглядываний и жестов. Переглядывания были осторожны, а жесты - скупы и маловразумительны. Не из-за Помазанника, разумеется, а из-за близости ТОГО кабинета.
      Странно, что мой денщик оказался тут - и даже более чем странно. Ибо нечего ему тут делать, а надлежит ему пребывать в закрытом СОНАТОРИИ "Ключи", на принудлечении. Не далее как месяц тому назад сержант резерва МС гражданин Помазанник загремел туда по назначению Копыловской райинспекции Консилиума. Спустя две недели назначение было подтверждено инспекцией округа, и эта окончательная информация (вместе с фамилией моего нового денщика) была тогда же сообщена мне - как обычно, во сне, по военной трансляции.
      И о Рогозине белый слон, помнится, говорил мне что-то печальное. Правда, в личном сне говорил, но всё равно...
      Короче говоря, я понял, что мне расхотелось присоединяться к очереди, явно обречённой на какие-то неприятности. До времени явки (я посмотрел на часы) добрых полчаса - тридцать четыре минуты, если быть точным. Буду-ка я лучше точным. Явлюсь-ка я лучше вовремя.
      Нет, в самом деле: на кой мне ТУДА? Поставить отметку в письме? Так ведь оно, между прочим, ещё не написано...
      Обойдусь без отметки. Напишу в самолёте. Или, ещё лучше, не буду я ничего писать, а приснюсь хозяину оттуда, с места событий. Строго и сдержанно приснюсь - верхом на моём белом слоне, но без "козла" и прочих оскорблений, никак не совместимых с образом боевого офицера, ветерана двух миротворческих акций и уже участника третьей, а в мирной жизни - скромного и весьма одарённого (хотя хозяин этого не понимает) дизайнера-инструментальщика...
      "Капитан Тихомиров! - сказал я себе, - никак ты трусишь?"
      И ответил себе же: "Трушу, Виктор Георгиевич, трушу, Витенька. А кто же не трусит? Может быть, штаб-майор Проценко?"
      ТАМ все трусят, ваше благородие, господин капитан, и вы это знаете.
      Это вам, капитан Тихомиров, не Парамушир - квазибиотику истреблять. Это вам не Ашгабат - баррикады ракетами расстреливать. И это вам тем более не Рио де Жанейро - условно блокировать условные дивергентные точки в саванне, демонстрируя безусловные преимущества русской миротворческой тактики.
      Это вам, сударь, обычный кабинет - бумажки подписывать. В правом нижнем углу, в конце типографской строки: "Содержание личного сна изложено верно". Или же, не приведи Господь, под другой, рукописной: "Факт отсутствия сновидений в период с такого-то по такое-то подтверждаю". И это ещё не самая неприятная форма бланков, имеющихся ТАМ.
      Обычный кабинет, обставленный обыденно и скупо. Обычный стол, с единственной бумагой и стилом. Обычный стул. Обычный человек напротив, одетый аккуратно и неброско, с усталыми и добрыми глазами на ничем не примечательном лице.
      ТАМ все обычно. ТАМ ничто не удивляет и никто не удивляется. ТАМ знают всё. Я не хочу ТУДА.
      До поворота оставалось метров пятнадцать, когда поручик Самохвалов посмотрел в мою сторону и тоже узнал меня. Принуждённо улыбаясь, я стал поднимать руку в приветственном жесте, но поручик повёл себя странно: скользнул по мне нарочито равнодушным взглядом, вытянул губы дудкой и отвернулся.
      "Поднимается ветер!" - после Парамушира мы с ним понимали друг друга с полукивка.
      Не закончив приветственный жест, я свернул направо, распахнул дверь кабинета № 18 и вошёл - так, будто именно сюда и направлялся. Слава Богу, дверь оказалась не запертой и отворилась бесшумно...
      Поднимается ветер, и надо забиться в щель. Надо вжаться в камень, врасти в камень, окаменеть и пропустить над собой вихри звенящей тысячебэрной пыли, несущие неощутимую смерть. Надо лежать, пока зуммер твоего "гейгера" не захлебнётся. Не надо паниковать, когда на тебя навалится обволакивающая ватная тишина. С твоими ушами всё в порядке - это просто сработали предохранители в цепи сигнала, когда он перешёл в ультразвук. Не шевелись и не пытайся сдернуть наушники - ведь ты же не хочешь заполучить смертельную дозу прямо туда, поближе к мозгу? Лежи. Каменей. Жди. А едва твой "гейгер" зазуммерит снова - оживай, выхватывай из кобуры "эртэшку" и, не целясь, потому что некогда, веером выпускай добрую половину разрядов навстречу ветру. После этого можно стрелять прицельно. Нужно стрелять прицельно. Нужно очень экономно расходовать импульсы: их у тебя осталось не более шестнадцати, а успеешь ли ты сменить обойму - Бог весть. В основной своей массе ОНО обтекает тебя стороной - ОНО боится тебя и правильно делает. Но отдельные особи, как водится, проявляют безумную храбрость. Безумство храбрых для тебя смертельно. Целься. Целься тщательно. Не торопись - но и не медли. Целься и жги. ОНО уже иссякает. Уже видно небо, видны сопки вулканов и дымы над сопками. Волокна нежити уже не сплетаются в копошащиеся колобки и в плотные полотнища, летящие по ветру вслед за фронтом радиоактивной пыли, но лишь изредка образуют ажурные, удивительной красоты "снежинки" от полутора до пяти метров в диаметре (не расслабляйся: тщательно прицелься и сожги), все чаще двигаются в одиночку и парами-тройками, то конвульсивно подпрыгивая, чтобы поймать ветер, то сплетая "обручи" и катясь. "Обручи" почти не опасны - но вот этот, последний, надо всё-таки сжечь. Сжёг? Огляди свою полуроту. Пересчитай. Все целы? Отдай команду живым. Любую. Быстро. Все выполнили? Врёшь, не все. Тех, кто не выполнил или промедлил, сожги - если у тебя ещё остались импульсы. Если не осталось - быстро смени обойму и всё равно сожги. Это уже не люди...
      Квазибиотика. "Якобы жизнь". Нежить. Там, на Парамушире, я потерял взвод. Весь второй взвод, в полном составе. Потому что вовремя не сжёг двух рядовых и сержанта. Через несколько суток мы полночи отстреливались от флуоресцентных "волокон", "обручей", "захлёстов", "снежинок", "злого тюля", "ведьминых шиньонов", "кащеевых авосек" и прочих скоплений нежити - вся она разом попёрла наружу из двенадцатиместной палатки второго взвода. Слава Богу, ни "матрасовок", ни "парусины" там не было - не хватило биомассы. Но тактику нашего боя ОНО знало, маневры упреждало и заставило нас попотеть.
      "Поднимается ветер..." - дал мне понять поручик Самохвалов, и я понял его с полукивка. Ветер поднимается ОТТУДА, из очень обычного кабинета. Надлежит забиться в щель, окаменеть и быть готовым.
      И ведь был же мне знак, был! Ведь не просто так мой белый слон выплюнул на барьер золотистые звёздочки, все четыре с моего погона. Сны с четверга на пятницу сбываются...
      Я до щелчка притворил за собой дверь кабинета №18 и очутился в полной темноте. Собственно, это был не кабинет, а всего лишь его предбанник. Входя, я успел увидеть (а, вытянув руку вперёд, и нащупал) вторую дверь. Тем лучше. Постою минуты три, как будто ошибся и выясняю, где я, а потом выйду и - не оглядываясь, деловой рысью - назад, к лестнице. Вернусь через полчаса, как раз ко времени, означенному в повестке.
      Если она была, эта повестка...
      Была, была: все офицеры-парамуширцы тут. То есть, ТАМ.
      Вот именно...
      А в каких выражениях чижик-пыжик присоветовал мне зайти ТУДА? Не помню: был взбешён. "Раздражителен до агрессивности и тем самым опасен для общества". Фигу вам, господа ОТТУДА, - я вижу сны! Сегодня я видел аж две трансляции. И ещё кусочек личного сна. Вчера я тоже видел сон. Нет, "изложить верно" я его не смогу - но это был очень здоровый, бодрящий эротический сон. Не ваше дело, с кем. Её уже нет в живых, если хотите знать, она жила в прошлом веке. Да, в двадцатом... Какая разница, как её звали? Ну, допустим, Софи. Не София, а Софи. Она итальянка.
      Так. Три минуты, кажется, прошли.
      Главное - спокойно. Деловой рысью. Не бегом.
      Тот "бодрящий" сон, разумеется, снился не мне, а одному моему знакомому. И не про Софи, а про Бриджит. Но кому какое дело, и кто сумеет доказать? Я вижу сны. Мой альфа-ритм нормален.
      Кажется, я не туда дёргаю ручку. Надо вверх, а я вниз.
      На самом деле мне снилась никакая не Софи, а снился мне мой белый слон с электрической лампочкой вместо пениса - она из него росла и светилась. Вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное, господа ОТТУДА? Изложено верно.
      А дверь, между прочим, не открывалась, сколько я ни дёргал ручку - то вверх, то вниз, то на себя. В конце концов я её толкнул. Рукой, потом коленом. Плечом не стал.
      Дверь была заперта - я защёлкнул замок и сам себя запер в предбаннике.
      Таки придётся побеспокоить хозяев кабинета № 18 - объяснить, что не туда попал, и попросить, чтобы меня отсюда выпустили. В полной темноте я нашарил вторую дверь и взялся за ручку, суеверно и подробно представляя самый худший вариант: эта дверь тоже заперта, а в кабинете ни души - и торчать мне тут до вечера или производить взлом в штабе резерва.
      Суеверие сработало: дверь оказалась не заперта, а кабинет обитаем.
      В следующий миг меня ослепил яркий солнечный свет (окна кабинета выходили на юго-восток) и оглушил двухголосый пронзительный визг. Женский.
      Прямо против солнца, почему-то - на канцелярском столе, возвышалось что-то длинноногое в чём-то кружевном. В чём-то абсолютно не военном и для такого сквозного света решительно несерьёзном. Визжали, однако, не сверху: фигура на столе была молчалива, почти неподвижна и до очевидности наслаждалась моментом. Двухголосый визг доносился откуда-то слева, где до самого конца длинного кабинета громоздились рыхлые стеллажи.
      Я решил вести себя благопристойно - тактично зажмурился и не менее тактично отвернулся, пережидая панику. Прежде чем (и для того, чтобы) проявить ещё больший такт, покинув помещение, мне сначала нужно было объясниться.
      Глава 3. Девичьи секреты
      У неё были зелёные глаза.
      Она была ведьма.
      То есть, не ведьма, а колдунья - но это я узнал потом и разницу уяснил не сразу.
      Она была немножко не от мира сего. Она умела удивлять и удивляться вот что в ней было самое существенное. Это было не простодушие. Это была власть. Власть над миром, которая простиралась до удивления - и ограничивалась им.
      Её звали Хельга.
      (Ольга. Но ей больше нравилось - Хельга).
      Мы с нею сразу перешли на "ты". (Вы пробовали на "вы" с колдуньей? Попробуйте. Это невозможно. И бессмысленно.)
      Хельга не имела почти никакого отношения к штабу резерва. В штабе резерва, в кабинете № 18, работали её подружки. Хельга была здесь посторонней. Она зашла похвастаться обновкой и заодно примерить, а тут вломился я...
      Две девицы в униформе прекратили визги и спешно убирали в сейф воздушные лоскутки, прячась от меня за спиной Хельги. А сама она делала вид, что прячется за своим платьем.
      - Понравилась тебе моя обновка? - спросила Хельга. - Меня зовут Хельга. Мои подружки. - Она кивнула на девиц.
      Это были её первые слова, обращённые ко мне. Все разговоры Хельга начинала с середины, а предисловия считала неинтересной игрой - чем-то вроде покера с открытыми картами.
      Я в ответ сообщил, что меня зовут Виктор и что я ничего не успел разглядеть.
      "К сожалению?" - спросила Хельга глазами.
      У неё были зелёные глаза. Чуть в синеву.
      "Гм..." - ответил я, глазами же.
      "Это поправимо", - сказала она (глазами) и почти уронила платье, которое держала перед собой.
      У неё были длинные золотые волосы - тёмно-золотые, чуть в медь. Они горели на её обнаженных плечах, спадая ещё ниже, но закрывали не всё.
      "Я должен покраснеть?" - спросил я глазами.
      "Если умеешь". - Она снова подняла платье.
      Подружки наконец упрятали всё, что мне не следовало видеть, и Хельга, пятясь, ушла за стеллажи. В тень.
      Как погасла.
      - Уфф!.. - дурашливо надула щёки некрасивая подружка в очках и в униформе из магазина готового платья, с единственной нашивкой на рукаве. И вечно у нас что-нибудь с замком - то не открывается, то не закрывается, и не угадаешь!
      - У тебя, - поправила красивая подружка в униформе, шитой на заказ, укороченной до верхнего и нижнего пределов, с тремя сержантскими нашивками. - Бумаги спрятала?