Глава 3

– Итак, после семи часов вы уже ни о чем не помните?

– Нет...

Гордон постоянно растирал свое ушибленное плечо. Без этой боли он бы забыл, что состоит из плоти и крови. Разумом он этого не сознавал; он был еще погружен в ужас, как тело Дженни, в нескольких метрах от него, было погружено в негашеную известь.

Двое мужчин, сидевших перед ним, непрерывно атаковали его вопросами. Один был грубым и горластым, другой – скрытным, более умным. Рядом с ними кто-то стучал на пишущей машинке со скоростью, опережающей человеческую речь.

Другие люди озабоченно ходили по квартире, делали измерения, фотографировали, перешептывались между собой, как конспираторы, что-то писали в записные книжки.

– Мой друг, господин Шварц, сможет рассказать вам...

– Ты... Вы нам об этом уже говорили, и мы его вызвали. Ну, а что еще? Может быть, мосье сможет поднапрячься и что-то вспомнить?

У него была квадратная фигура, но, по иронии судьбы, его фамилия была Леже[1]. Ему было около пятидесяти. С коротко подстриженными волосами, крикливый, он с недовольным видом обращался к Гордону на «вы». «Ты» сорвалось с его губ, как плевок, и неуместно изысканные манеры Гордона, больше, чем его американский акцент, заставили его неохотно проглотить оскорбление.

Леже в течение августа заменял главного комиссара, который тоже уехал в отпуск. Однако он выглядел младшим по званию рядом с другим полицейским – Жераром Дебуром. Дебур, которому было около 35 лет, стройный, породистый, элегантный, выглядел более импозантно, чем его начальник по званию.

– Я жду! – сказал Леже, потеряв терпение.

Гордон потер руками глаза, как будто это движение могло помочь ему стереть запечатлевшуюся в их глубине жуткую картину.

– Ну, а что же делали до этого?

Безличное местоимение избавляло Леже от обращения на "вы", слишком противного для него.

– Можно же вспомнить хоть это, по крайней мере?

– Утром я уехал из дома.

– В каком часу?

– В девять двадцать-двадцать пять. Я опоздал на поезд, отходящий в Париж в девять тридцать, и сел на поезд в девять сорок пять... У меня должна была состояться встреча в десять часов.

– Где?

– В отеле "Пон-Руайяль".

– С кем?

– С мадам Мерфи... Дороти Мерфи.

Гордон короткое мгновение колебался, затем выпалил:

– Так как я опаздывал, то позвонил ей, когда приехал на вокзал Сэн-Лазар. Мы договорились встретиться позднее, в половине седьмого, у "Двух макак".

Дебур теперь предоставил возможность Леже одному задавать вопросы. Он предпочитал изучать Гордона, следить за его малейшим движением.

– Что было потом? – продолжал Леже.

– Я пошел прогуляться.

– Где?

– По бульвару Сэн-Мишель.

– Все это трудно проверить. А потом?

– Я купил газеты и зашел выпить стаканчик на террасу "Майе".

– Один стаканчик?

– Два или три... Я не знаю!

– И сколько это заняло времени?

– Полтора часа, может быть, два...

– А потом?

– Я зашел в закусочную напротив, чтобы съесть сэндвич.

– Больше не было двух-трех стаканчиков?

Гордон испытывал к полиции отвращение, которое с годами превратилось в интеллектуальное убеждение. Внезапно это в основном внутреннее раздражение, которое он испытывал, когда мальчишкой его ругали полицейские, как только он решался сунуться в белые кварталы, возникло с прежней силой. Гордон почувствовал, как напряглись мускулы под кожей.

– Это знание не поможет вам пролить свет на убийство моей жены!

– Это поможет нам узнать, сколько стаканчиков необходимо мосье, чтобы потерять память. А что потом?

– Я ушел из закусочной в два часа и пошел в кино.

– Час прогулки, три часа в кафе и в закусочной, которые переполнены, как шестичасовое метро, и это в квартале, полном... людей вашего цвета! Никакой официант не припомнил бы вашу рожу! Для алиби этого скорее недостаточно.

– Я не нуждаюсь в алиби!

Кроткий Гордон готов был задушить Леже.

– Лучше было бы иметь хотя бы одно!

– Но это безумие! Как вы можете!..

– Точно, это было бы безумием, – внезапно произнес Де-бур. – Это случается иногда, когда теряют память...

– Продолжим, иначе мы никогда не закончим, – поспешил заявить Леже, заботясь прежде всего о том, чтобы сохранить инициативу действий. – А потом?

Гордон не ответил. Однако за несколько мгновений он постарался приспособиться к той роли, которую они хотели заставить его играть, почувствовать всю горечь человека, оказавшегося в роли преступника. Разве Общество Белых не сделало его виноватым с момента его рождения? Оно осудило его быть Чернокожим, а не таким, как другие, взвалив на него столько преступлений, что теперь это было совсем легко – сделать из него убийцу своей жены. Слишком легко, чтобы он согласился с такой ролью.

– Я знаю, что вы делаете свою работу, но, как большинство людей, вы делаете ее плохо.

Гордон решил, что для него настало время взбунтоваться. Он удивился тому, что может говорить спокойно, что больше не дрожит, что у него даже пропало желание выпить.

– Не тебе меня учить! – рявкнул Леже.

– Вы сказали, что затем пошли в кино? – спросил Дебур с равнодушным видом, не потому, что он считал эту подробность важной, а чтобы немного помочь Гордону, избавить его от напористости Леже.

Гордон считал его еще более опасным, чем Леже.

– Да, я пошел в кинотеатр "Буль Миш", посмотреть "Разрыв", фильм Шаброля. Но у меня нет никаких доказательств, так как я выбросил билет и заснул с самого начала фильма, – сказал он, не скрывая ни своей ярости, ни своего презрения.

– Когда мосье не забывает, он засыпает! – прорычал Леже, вновь обретая уверенность. – А что потом?

Дебур, считая, что при таком допросе из него нельзя извлечь ничего существенного, спустился, чтобы расспросить консьержку. На одной из ступенек лестницы он заметил почти целый окурок великолепной сигары.

– Герэн! – позвал он.

Красное и толстощекое лицо жандарма показалось над перилами верхнего этажа.

– Подбери эту сигару. И посмотри, не найдешь ли чего-нибудь еще на лестнице.

Он постучал в дверь мадам Бертран. Она открыла ему, принял самый достойный и суровый вид.

– Когда вы убирались на лестнице, мадам? – внезапно спросил он.

– Я убираюсь каждый день! – выкрикнула она оскорбленно. – Что и говорить, дом содержится очень чисто!

– В каком часу, мадам? Это очень важно. Из-за этого у людей могут быть неприятности.

– Позавчера утром, – призналась она, подумав.

Когда он вернулся в квартиру, Леже продолжал изводить Гордона вопросами. Не имело значения, были ли эти вопросы связаны с преступлением или нет. Главное – это привести Гордона в разваренное состояние. Это была испытанная тактика. Для Леже проводить допросы с пристрастием[2] было не метафорой, а надежным средством. Доказательством этого – чтобы не оставлять гастрономическую лексику – было то, что почти всегда дело кончалось тем, что допрашиваемый начинал говорить, выдавал сообщников[3].

– Уже двадцать лет живут в Париже и не имеют вида на жительство?

– Я постоянно путешествую, – солгал Гордон без малейшего угрызения совести.

Многие американцы, подобно ему, уклонялись от этой формальности. Не регистрироваться ни в полиции, ни в налоговой, инспекции, ни в многочисленных обязательных кассах, свирепствующих во Франции, представляло собой вид свободы, будь это даже свобода от бумажной волокиты. Эта последняя пугала Гордона больше, чем полиция.

– Месье путешествует? И с каким горючим?

– Не понимаю... Вы хотите сказать, какая у меня машина. У меня ее нет. Впрочем, я не умею водить машину.

Раздался смех Леже. Он на короткое время стал славным папашей, каким, вероятно, бывал дома, после сытного семейного обеда, сидя перед телевизором. "Ничто так, как смех, не может обнаружить умственный уровень человека", – подумал Гордон.

– Я не говорю о машинах. На какие деньги?[4]

Это был первый действительно затруднительный вопрос, который он ему задал.

– Я работаю... Я писатель, – пробормотал он с равнодушным видом, как будто это само собой разумелось.

– Позднее рассмотрят источники доходов месье.

Гордон был удивлен, что Леже упустил такой прекрасный случай помучить его.

– У вашей жены тоже документы не в порядке!

– Вы сможете за это привлечь ее к суду, – ответил Гордон с мрачной иронией.

Дебур прошел в спальню, чтобы позвонить. Первый звонок был к судебно-медицинскому эксперту. Его жена ответила, что он уехал более часа назад.

– Должно быть, он заблудился, тут всего десять минут пути, – сказал Дебур, которого раздражало это опоздание.

Затем он набрал другой номер. Его губы под усами сами собой сложились в чарующую улыбку.

– Мадемуазель Надин Бланшар, пожалуйста...

На его лице выразилась досада:

– Я бы хотел передать ей... чтобы она, как вернется, позвонила господину Дебуру...

Он взглянул на диск телефона и сказал номер.

Положив трубку, он в течение нескольких секунд размышлял, полулежа на кровати. Он рассеянно смотрел на декоративные украшения, подвешенные к потолку: находящие один на другой диски из прозрачного пластика, сходные с теми, которые он прежде заметил в гостиной и в ванной. Эти украшения скорее можно было представить себе в каком-нибудь ночном кафе или в магазине мод, чем в квартире.

Он поднялся и вернулся в ванную.

Войдя туда, он ощутил легкую дрожь. Затем, вновь обретя профессиональную невозмутимость, наклонился, чтобы рассмотреть вблизи тело Дженни.

– Леже, ты можешь зайти сюда на минутку?

Дебур звал своего коллегу, жестом приглашая его зайти в спальню, как если бы хотел сообщить ему что-то по секрету.

Леже нехотя оставил Гордона. Входя в спальню, он обошел пижамную куртку и трусики Дженни, которые еще валялись на полу, рядом со стенным шкафом.

Дебур закрыл дверь.

– Как ты думаешь, может, надо подождать Манэна, чтобы узнать, в какое время она умерла? – предложил он спокойно.

– Ишь ты, какой добренький выискался! – закричал Леже, позеленев от гнева. – Ты тоже хочешь давать мне советы? Я на пятнадцать лет дольше, чем ты, работаю в полиции!

– Да, папа, – согласился Дебур с лукавой улыбкой. Внезапно его лицо стало жестким: – Не мешает, чтобы ты знал, что я сам должен вести следствие. Я понимаю, что ты скучаешь, потому что теперь даже воры отдыхают в августе и тебе нечем заняться. Но это не причина, чтобы портить мне работу. При первой же трудности или неблагоприятном повороте дела ты все взвалишь на меня! Так что я предпочел бы с самого начала самостоятельно вести это дело.

– Что? Ты еще хочешь и приказывать мне! Подожди, вот вернется патрон, тогда посмотрим!

– Перестань, пожалуйста, Леже! Ты, как и я, знаешь, что смотреть нечего. Позволь мне делать мою работу, – твердо, но без малейшей враждебности, сказал Дебур.

То, что говорил Дебур, было правдой, однако Леже не мог ее принять. Пока еще не мог. Хоть он и был по службе выше Дебура, однако это было лишь на время отпусков. И если между ними возникнет конфликт, то их шеф, по возвращении, будет судить об их отличиях строго с профессиональной точки зрения. А у Леже было больше, чем у Дебура, шансов на то, что его отстранят от дела.

Было бы, однако, несправедливым сказать, что Леже был обязан своей лишней нашивкой только продолжительности службы. Он лучше, чем Дебур знал, как обращаться с бродягами. Он хвастался знанием их языка, и его старые добрые методы всегда оказывались эффективными, чтобы заставить их раскаяться. В противоположность Дебуру, который вел себя деликатно, даже если говорил со всякой швалью, Леже, чтобы ударить кого-то, никогда не прибегал к помощи своих подчиненных. Если борьба с воровским миром была обычным делом, начальную стратегию которого ему удалось усвоить, то вне этой области он плелся в хвосте событий. На самом деле, несмотря на всю его грубость, у него была душа мелкого чиновника. Распутывать отдельные преступления или замысловатые грабежи, выявлять их виновников, находить их притоны – такую работу обычно доверяли Дебуру.

– Будь все-таки помягче, – сказал Дебур примирительно. – Это не клошар и не бандит...

– Знаешь, когда поживешь в колониях, как я, то поймешь, что негры не лучше, – пробормотал Леже снисходительно, готовый забыть только что перенесенное оскорбление.

– Это американец...

– Ба! Да они у себя дома негров ни во что не ставят. И ты думаешь, что они будут расстраиваться из-за того, что он находится у нас!

– Я так не говорил. Во всяком случае, надо предупредить посольство.

– Ну уж нет! – заупрямился Леже. – Если американцы сунут сюда нос, то я сразу же сбагрю тебе это дело. Я воевал с ними. Сначала они хлопают тебя по плечу, называют по имени, словом, да здравствует равенство! Однако в итоге именно они отдают тебе приказания. Так что – тысяча раз нет! Я не смогу этого допустить. Все-таки мы у себя дома!

Когда он не говорил на хулиганском жаргоне, Леже копировал Жозефа Прюдома[5].

Внезапно Гордон подумал о письме, которое по воле судьбы осталось в кармане его брюк и от которого любой ценой надо было избавиться. Леже был способен приказать обыскать его: даже удивительно, что он этого еще не сделал.

Поскольку полицейский, печатавший на машинке, был занят тем, что собирал и скреплял копии его показаний, Гордон воспользовался этим, чтобы опустить руку в карман и схватить письмо.

Он вытащил руку, как только Леже появился в комнате, и скрестил руки на груди, чтобы избежать возможной дрожи, которая выдала бы его нервозность.

Леже хмуро взглянул на него. У него пропало желание продолжать допрос. Он надел очки, чтобы прочесть показания Гордона, что сразу же сделало его лицо менее грозным.

– Извините меня, – обратился к нему Гордон. – Я хотел бы пойти в туалет.

Леже оглядел его с головы до ног с недоверчивым видом. Затем сделал знак тому, кто печатал на машинке, сопровождать его.

– Подождите!

Леже обернулся, чтобы окликнуть его. Он снял очки, вновь обретая свирепый вид.

Гордон вздрогнул.

– Надеюсь, что ты... что вы не заснете, как в кино! – расхохотался Леже.

– Эй, Манэн пришел!

Дебур быстро вошел в гостиную.

– Ну, наконец-то ты здесь! – сердито сказал он судебно-медицинскому эксперту, маленькому человеку, отвороты пиджака которого были покрыты перхотью. Казалось, он спрятался от внешнего мира за бесчисленным количеством трупов, в которых ему пришлось копаться за свою жизнь.

– Не говори мне об этом! – простонал Манэн с поникшим видом. – У меня на полдороги сломалось сцепление, и остаток пути я проделал пешком, так как в этом проклятом предместье невозможно найти такси!

– Ее убили вчера утром. Во всяком случае, до двух... может быть, до трех часов дня.

Манэн считал разумным прибавить немного времени.

– Ну, ты всегда точен! – сказал Дебур с иронией.

– Что ты хочешь? Мы же не волшебники. Откройте кредит и дайте нам лазеры, какие есть у японцев. Тогда достаточно изучить роговицу глаза трупа, чтобы узнать точное время смерти.

Манэн протянул ему два кольца, украшавшие пальцы Дженни: обручальное и мексиканское, подарок Гордона.

– Должно быть, ее предварительно заставили выпить снотворное, но это можно узнать лишь при вскрытии.

Дебур проводил его до двери. Оба мужчины, внешне такие непохожие, разделяли одну страсть: бега. Это было предметом оживленного разговора.

Вместе с Леже и Дебуром Гордон должен был вернуться в ванную, чтобы опознать труп Дженни: формальность, которую Леже сделал еще более тягостной, долго и тщательно осматривая тело. Затем они обошли всю квартиру, чтобы убедиться, что ничего не исчезло.

Последней они осмотрели спальню. Заглянув в ящик своего ночного столика, Гордон с удивлением заметил, что его небольшой пистолет, немецкий "лилипут", был похищен. Однако он ничего не сказал двум полицейским. Они перешли к столику Дженни. Дебур взял в руки две книги, лежавшие сверху, и перелистал их.

"Ее последние книги", – подумал Гордон. Это были два путеводителя, один по Корсике, другой по Северной Африке. Дженни, надеясь, что они в конце концов поедут в другое место, а не к Мэнни, в течение некоторого времени искала недорогие места, чтобы поехать в отпуск.

В ящике, среди всякого женского хлама, находилась пачка писем, в основном от ее семьи из Лос-Анджелеса.

Леже отдал их Дебуру, который знал английский и быстро прочел их. Внутри одного из этих писем, сложенное там, будто его хотели спрятать, Дебур обнаружил еще письмо, написанное совершенно другим почерком, гораздо более нервным, чем почерк матери Дженни.

Дебур, прочтя его, отвел взгляд от Гордона.

– Что это такое? – раздраженно спросил Гордон.

Дебур, удрученно пожав плечами, протянул ему письмо.

Гордон прочел его и перечитал вновь. Он был ошеломлен, его глаза остановились на последнем абзаце:

"Если бы я знал тебя, когда был моложе, я бы, конечно, не стал тем, кем являюсь сейчас. Встреча с тобой добавила к моей ностальгии поэта по потерянному раю ностальгию мужчины, которым я не смог стать. Но я никогда не любил никого так, как тебя. Билли"

– Вы знаете, кто это?