Давным давно, возможно, полмиллиона лет назад, жила-была цивилизация. Обычная, так сказать, машинная. Развивалась она, развивалась. Обалдевала знаниями… То есть, овладевала, я хотел сказать. Когда эта цивилизация развилась до того уровня, который земляне ошибочно называют «сверхцивилизацией», ей стало лень самостоятельно гоняться за знаниями. Она создала нечто вроде охотничьих собак, только для охоты не на всякую фауну, а на эти самые знания. Очень умных, самообучающихся и самосовершенствующихся в своем собачьем ремесле. Разбежались собаки по всему необъятному космосу, и там, где встречали знания, немедленно начинали облаивать их, выкапывать из нор, сталкивать с деревьев и, в конечном счете, загонять в сети своим хозяевам-охотникам. В информационные сети, разумеется. А хозяева уже сортировали эти знания исходя из их полезности для своих хозяйских целей. Понемногу цивилизация стала настоящей сверхцивилизацией и вся эта суета с добычей знаний стала ей решительно неинтересна. А Странники, то есть «охотничьи собаки» продолжали исправно загонять знания в сети, но уже совершенно впустую. Примерно, как сказочные драконы совершенно впустую собирают золото и самоцветы. Поскольку, помимо всего прочего, они еще и самосовершенствовались, то в какой-то момент перешли, образно говоря, от охоты и собирательства к скотоводству и земледелию. Иначе говоря, чтобы повысить эффективность процесса, они стали сеять и выращивать будущие источники разнообразной информации — то есть, цивилизации. Затем они начали еще и культивировать будущих сборщиков этой информации. Создавать из других разумных существ новые виды все тех же «охотничьих собак». При этом некоторые цивилизации разрушались, но общая эффективность процесса при этом росла, а значит такой метод являлся целесообразным. Столкнувшись с цивилизацией Номогена, то есть с леонидянами, они отступили. Не потому, что испугались, нет. Страх им неведом. Просто конфликт всегда невыгоден. Низкоэффективный расход ресурса. Они отступили даже столкнувшись со сверхосторожной цивилизацией Тагоры, в обычае которой уничтожать все ксеногенные артефакты, чье влияние невозможно прогнозировать с достаточной точностью. Разумеется, при гипотетическом конфликте, Странники победили бы тагорян и привели их к повиновению — но зачем, если победа, как таковая, их совершенно не интересует, а ресурс можно гораздо эффективнее применить в других местах? Одним из таких мест оказалась, как Вы выразились «зона устойчивого расселения землян». Остается вопрос, с чем связана вспышка активности Странников именно сейчас. На этот вопрос я вам вряд ли отвечу. Быть может, эпопея с Эвритой дала этому какой-то толчок, включила какое-то реле. Не исключено, что Странники интерпретировали финал этой эпопеи, как риск перехода человечества к Номогену, а не Монокосму. Не исключено и простое совпадение. Какая разница? Важно, что человечество в какой-то момент оказалось в положении гусеницы, пораженной земляной осой и представляющей из себя живую пищу для личинок. Когда личинки подрастут, на месте человечества останется нечто вроде…
      — Дохлой гусеницы, — перебил Каммерер, — и что с этим можно сделать?
      — С дохлой гусеницей — уже ничего, — ответил Антон.
      — А с еще живой?
      — Ввести ей специфический яд, который не повредит гусенице, но убьет личинок, — сказала Вики-Мэй, — точнее, не яд, а…
      — Вирус, — подсказал Антон, — который поразит личинок, а также то, что успеет из них развиться и все то, с чем они войдут в контакт.
      — Ну да. Так точнее. Хотя с латыни virus как раз и переводится как яд, но…
      — И в результате, — перебил Каммерер, — мы получим вместо гусеницы, зараженной личинками, гусеницу, зараженную вирусом, так?
      — Так, — согласился Антон, — но другого выхода нет. Вернее, он есть, и даже не один, но вам ничего из этого не подойдет. Стать таким же педантичным и предусмотрительным, как тагоряне, человечество не сможет, а перейти к доктрине «свобода или смерть», как жители Надежды — не захочет. Ну и понятно, что стать таким же могущественным, как леонидяне, оно просто не успеет. Слишком поздно.
      — Хорошо. И в чем же суть действия этого… вируса?
      — Разрушение Предназначения, — ответила Вики-Мэй, — поскольку это не биологический вирус, а информационный. Мем-вирус, как в середине XXI века называли автономные цепочки данных, разрушительным образом паразитирующие в компьютерных сетях и способные к спонтанной автоэволюции. А еще раньше их называли worm, то есть червь или вообще существо, скрытно проникающее куда-либо, вкрадывающееся, незаметно разрушающее и так далее.
      — Так. А можно поподробнее и в адаптированной форме? Для сотрудников КОМКОНА-2 и прочих лиц, не обремененных, так сказать, избыточным интеллектом?
      — Можно и поподробнее. Но это займет хренову тучу времени. Готовы зависнуть часа на три?
      — Готов, — подтвердил Каммерер и приготовился слушать.
      Долго.
      Очень долго.
      Столько, сколько надо.
      …
      — Добрый вечер, Август. Как поживаете?
      — Еще не знаю, — флегматично ответил Бадер, — я вообще-то спал. Привычка у меня такая пижонская — поспать часок после обеда. Что-нибудь случилось?
      — Комов почти достроил баню, — сообщил Каммерер, — настоящую, образца XIX века.
      — Это не новость. Он ее за последние семь лет уже десятый раз почти достраивает.
      — Нет, это новость. Потому что на этот раз он ее до такой степени достроил, что в ней уже можно париться.
      — Да? — удивился Бадер, — это что, он нас приглашает?
      — Ага. Он уже что-то там затопил. Не в смысле залил водой, а в смысле разжег где-то огонь, чтобы нагрелись какие-то камни… В общем, он говорит, что через пару часов они нагреются и можно париться. А потом прыгать в сугроб.
      — Это еще зачем?
      — Ну, традиция такая, — пояснил Каммерер, — он же потому и строил на Шпицбергене, что там почти круглый год есть сугроб.
      — Ладно, — вздохнул Бадер, — в сугроб, так в сугроб. А сколько там градусов?
      — В бане или в сугробе?
      — На Шпицбергене.
      — Минус тридцать с чем-то.
      — Понятно. Через два часа буду. Не начинайте там без меня.
      …
      Маленькое кособокое строение из бревен рядом с аккуратным, сверкающим серебристыми панелями и панорамными окнами жилым блоком, смотрелось мягко говоря, скромно. Тем не менее, Комов демонстрировал свое творение прямо-таки раздуваясь от гордости.
      — Настоящий мужчина должен сделать в жизни три вещи: воспитать сына, построить дом и посадить дерево, — пояснил он, — у меня оба сына воспитались как-то сами собой, дерево я посажу в другой раз, а вот дом, как видите, построил.
      — Баню, — уточнил Каммерер.
      — Дом, — это общая категория, а баня — частная, — пояснил Комов, — любая баня является домом по определению.
      — Ладно, Геннадий, — проворчал Бадер, — показывайте, как выглядит изнутри ваш «дом по определению». А то у меня сейчас уши отмерзнут.
      Впрочем, когда все трое устроились в парилке, на широких деревянных сидениях, он стал менее ворчлив и даже саму идею бани одобрил:
      — Хорошее прикрытие, Геннадий. Если кто-то спросит: «чем занимались трое пожилых мужчин на Шпицбергене такого-то числа», можно будет честно ответить: «трое означенных мужчин сидели в так называемой бане образца XIX века». После чего разговор сразу переводится на исторические реконструкции, загадки прошлого, то есть темы беспорно интересные, но никак к исходному вопросу не относящиеся.
      — Я тоже так подумал, — Каммерер улыбнулся, — хобби коллеги Геннадия оказалось очень кстати.
      — Кстати, — сказал Комов, — оказывается, интересно иногда увидеть некоторых коллег голыми. Я бы даже сказал, познавательно. Скажите, Каммерер, что это у вас за шрамы такие круглые? в вас что, тоже попадали арбалетные стрелы?
      — Нет, это меня в самом начале карьеры, еще на Саракше, один прыткий парень расстрелял из армейского пистолета. Ну, из такой же штуки, которую иногда таскал в кармане покойный Сикорски. Обычно жизненный цикл контрразведчика заканчивается расстрелом, а у меня он расстрелом начался. Забавно, вы не находите?
      — Действительно забавно, — согласился Комов, — а там, на Саракше, многих расстреливали?
      — Очень многих. Во времена военного положения расстрел на месте — это самое частое проявление функций государственной власти.
      — И как часто случается, что расстрел… не достигает поставленной цели?
      — Скажем так, не редко. Понимаете, Геннадий, это ведь, если вдуматься, очень скучная процедура. Я имею в виду, для исполнителей. Поднимают вас ни свет ни заря, невыспавшихся, зевающих. Пошли мол, надо прислонить тут полдюжины пассажиров. А на рассвете сырость промозглая, туман. Если вчера выпили по триста — еще и руки ходуном ходят. Ну, поехали. Ну, стрельнули по-быстрому. Глянули — вроде готовы пассажиры. Сволокли их в ямы, забросали сверху песочком — и скорее обратно, чтоб к завтраку успеть. Никто ведь для расстрельной команды по второму разу разогревать не будет, а холодное хлебать — ну его на фиг. Так что происходит расстрел военного времени весьма неаккуратно, проще говоря — как попало. А с чего вы вдруг заинтересовались этим вопросом?
      — Да так, вспомнил нашу общую знакомую. Ту загадочную девушку, у которой были два похожих шрама на шее и на груди. Я все думал, откуда бы им там взяться? Ведь чудес же не бывает. Значит, Саракш…
      Каммерер тяжело вздохнул и изобразил на лице предельно-унылое выражение.
      — Фу, какой вы любопытный, Геннадий. Если захотите я просто забавы ради найду десять логических дефектов в вашей версии. Но зачем? Какая в данном случае разница кто откуда? Мы-то имеем то, что мы имеем.
      — А что мы, кстати, имеем? — вмешался Бадер.
      — Я тут прикупил кое-какую информацию, — сказал Каммерер, — у наших общих знакомых. В общем, ситуация еще паскуднее, чем мы думали. Это плохая новость.
      — А какая — хорошая?
      — С ними можно бороться. Обычными средствами. Знакомыми. Без запредельной техники. И бороться очень эффективно. Как говорил умный дядюшка Сунь-Цзы «тот, кто умеет управлять врагом, развертывает соединения так, что враг должен отозваться. Он предлагает то, что враг может схватить. Выгодой он завлекает его».
      Комов саркастически хмыкнул:
      — Мышеловка для Странников?
      — Нет, — спокойно ответил Каммерер, — отравленная приманка. Зараженная, если выражаться точнее.
      — Это вы от наших общих знакомых научились говорить загадками?
      — Нет. Это я в некотором смысле пошутил.
      — В каждой шутке есть доля шутки, — добавил Бадер, — под приманкой вы разумеете тех человеческих особей, «созревших индивидов», в отношении которых, согласно меморандуму Бромберга, Странниками будет осуществляться «поиск, выделение, подготовка к приобщению и, наконец, приобщение к Монокосму»?
      — Именно так.
      — Иначе говоря, — продолжал Бадер, — мы выявим критерии отбора и подсунем Странникам зараженных индивидов?
      — Почти что. Есть лишь маленькая поправка. Мы сами создадим для Странников простой в применении, можно сказать, инструментальный критерий, которым они обязательно захотят воспользоваться. Так надежнее.
      — А почему они захотят? — спросил Комов.
      — Потому, что они очень экономные. Их всегда привлекает возможность получить нужную информацию без затраты ресурса.
      — Тогда мы должны знать информацию, которая им нужна, не так ли? — спросил Бадер.
      — Мы ее уже знаем. Они ищут способ выявить неординарных, талантливых людей, коммуникабельных, легко меняющих род занятий и при этом одержимых космической миссией. Великим, так сказать, Предназначением и готовых ради него на всяческие жертвы. Нечто похожее великий расист Киплинг двести лет назад определил как «Бремя Белых». Так сказать, высшее культуртрегерское призвание белого человека.
      — Ну, допустим, нам это известно. И что мы им подсунем?
      — Критерий, по которому они с легкостью могут выявить неординарных, талантливых людей, коммуникабельных, легко меняющих род занятий и при этом одержимых космической миссией, — ответил Каммерер.
      Возникла пауза.
      — Похоже я чего-то не понял, — сказал Комов, — вы хотите дать им равно то… Или почти то.
      — В том-то и дело, что «почти». Все то же самое, но без веры в какое-либо Предназначение и, соответственно, без готовности чем бы то ни было жертвовать. Они планируют получить могучих идеальных служителей Предназначения, а получат таких же могучих идеальных индивидуалистов, для которых космическая миссия — это постоянное удовлетворение собственного любопытства. Я бы даже сказал — инфантильного любопытства. Любопытства играющего ребенка. Играющего, чтобы развиваться и развивающегося, чтобы находить новые игры.
      — Homo Ludens, — сказал Бадер, — была такая концепция. Человек Играющий, как высшая стадия не помню чего.
      — Да не важно, чего. И не важно, какая стадия. Важно, что все могущество, которым Странники снабдят своих «избранников», обратится против самих Странников, причем непредсказуемым образом, потому что этот Гомо Люденс — существо непредсказуемое по определению. Мало того, этот Люденс еще и эволюционировать способен гораздо быстрее Странника, поскольку не тратит ресурсы на какое-то постороннее Предназначение. Он тратит их только на собственное развитие.
      — Получается как в ай-ки, — заметил Бадер, — не обязательно иметь столько сил, чтобы переломать противнику кости. Хватит и того, что противник имел достаточно сил, чтобы переломать кости самому себе.
      — Слушайте, коллеги, а зачем Странники вообще этим занимаются? — спросил Комов, — ну, весь этот отбор, это дурацкое Предназначение? Как-то не вяжется с образом сверхцивилизации.
      — А это потому, — пояснил Каммерер, — что они — не сверхцивилизация. Они — инструмент одной из очень древних сверхцивилизаций. Что-то вроде концентратора рассеяной информации. Их сделали в свое время для этой цели, а потом забыли. Или выбросили за ненадобностью. Их Предназначение намертво впечатано в их структуру принятия решений в качестве доминанты поведения. Впечатано даже сильнее, чем чувство голода у обычных биологических организмов. Записано и не подлежит редактированию. Отсюда — их стереотипные и, вообще говоря, бессмысленные действия. Отсюда — возможность предсказать их ошибки и возможность их переиграть. Отсюда — простой способ сообщить Странникам наш замечательный критерий. Мы просто организуем под это дело особый научно-исследовательский институт. Вполне приличный, честный, открытый, с широко обсуждаемым предметом деятельности. И с запоминающимся названием. Например, «Институт Талантов», или даже «Институт Гениев».
      — «Институт Чудаков», — предложил Комов, — по-моему, сравнительно скромное, но очень запоминающееся название.
      — Чудаков? — переспросил Каммерер, — действительно, звучит хорошо. Как вы полагаете, Август?
      — Нормально полагаю, — заметил Бадер, — Пусть будет Институт Чудаков. Максим, вы очень к месту вспомнили Сунь-Цзы, «Война — это путь обмана.»
      — Ох уж эти сверхцивилизации, — пробурчал Комов, — такие непоседы. Вечно забывают убрать за собой мусор.
      — Ага, и за них это приходися делать нам, раз уж мы здесь живем. Очень кстати вспомнилось, как нас, в смысле Институт экспериментальной истории, вышибали с Эвриты. Точнее, из Метромолии. Тамошний военный диктатор зачитал инструктивное письмо четырехсотлетней давности по этому поводу: «Иные же, под личиной добродетели, приходят из-за небесного свода, из-под холмов, из-за моря и из других мест по ту сторону. Эти не приносят ничего, кроме проклятья своего вечного голода» и дальше «этих самих повелел истребить соответственно их природе, так, чтобы им затруднительно было вернуться на мои земли»
      — Истребить соответственно их природе — очень точная формулировка, — заметил Бадер, — надо будет запомнить.

      … Они сидели в маленьком открытом кафе, украшенном, как и все публичные заведения в этот день, большущим картонным изображением простака Уно, держащего в одной руке Хартию Флеаса об изгнании богов, а в другой — здоровенную дубину самого зловещего вида, видимо и предназначенную для изгнания означенных богов и их последователей, если они вдруг не пожелают изгонятся добровольно. На лице любимого фольклорного персонажа была широченная, но не очень добрая улыбка, явно не сулившая нарушителям Хартии ничего хорошего.
      — Слушайте, парни, а где я припарковала роллер? — неожиданна спросила Лэрна.
      Ответом был дружный смех.
      — Ага, послушаю, как вы будете ржать завтра утром, если мы не сможем его найти.
      — Халявная выпивка — друг студента, но враг памяти, — философски изрек Хеландер, прикладываясь к своему стакану.
      — Значит так, — сказал Айлис, — видишь вон тот дирижабль, раскрашенный идиотскими лиловыми полосами?
      — Где? — спросила девушка.
      — Смотри на три пальца левее памятника… да не этого, с лошадью, а того, где два дядьки с тремя мечами.
      — Теперь вижу, — сказала она, — и что?
      — Наш роллер в полста шагах от него.
      — Ага, а если эта лиловая колбаса улетит?
      — Прилетит другая такая же, — ответил Хеландер, — это местные прогулочные, от Енгабана до залива Глен. Отправляются отсюда каждый час. Все раскрашены одинаково. А памятник, кстати, не двум дядькам, а дядьке и тетке. Серые вы ребята, ни фига столицу не знаете.
      — Это мы тебе припомним, когда у тебя еще что-нибудь накроется, — мстительно пообещала Лэрна.
      — А что ты так сразу? — надулся Хеландер, — вот я обижусь и не расскажу вам байку про этот памятник.
      — Мы и сами можем прочитать.
      — Не сможете. Вам лень искать будет.
      — Ладно, не обижайся, Хел. Я пошутила, — Лэрна дружески хлопнула его ладонью по мощному, как у быка затылку, — пошли, глянем на это поближе. Мне уже интересно.
      …
      «Друзьям и союзникам — от Флеаса, императора, в 933 лето от основания города», — прочел Айлис, и добавил, — то есть двести сорок пять лет назад. Значит, 21 год от Второго Основания. И кто это? А, вот, написано: «Тонихлуд, Румата дон Эстор» и «Викимэй, Кира со Арко». Так в чем тут фишка, Хел?
      — Ты имена-то прочел, растяпа? — снисходительно спросил Хеландер.
      — Сам ты… Имена, как имена… А, я врубился. Первое имя у каждого ну никак со вторым не клеится. Точно? «Тонихлуд» — это кто-то из ваших, северян, а «Румата дон Эстор» — это в честь которого турниры по фехтованию «сабля Руматы».
      — Отсюда до Эстора полчаса на роллере, — добавила Лэрн, — кстати, о роллерах, Хел, а вот это что такое?
      Девушка ткнула пальцем в барельеф на цоколе памятника.
      — А это — самая интересная штука, — торжественно сказал Хеландер, — это ведь роллер, так?
      — Ясно, что роллер, — согласился Айлис, — только конструкция странноватая. А может, просто скульптор был с бодуна… Погодите, народ, а роллеры вообще когда изобрели?
      — Вот! — Хеландер важно поднял палец к небу, — обычно считается, что первые роллеры появились примерно 150 лет назад, а на самом деле, как видите, на сто лет раньше. Только это были не моторные роллеры, поскольку моторы тогда еще не придумали, а роллеры-планеры. Типа, инерционные. Их сперва поднимали на обычном тепловом дирижабле, а несущий винт специальной приблудой раскручивали. Летали они, конечно, не далеко, но по тем временам это все равно было очень круто. А изобрел эту штуковину Отец Кабани, первый министр императора Флеаса.
      — А почему «Отец»? — спросил Айлис.
      — Это типа прозвище такое. Ну, как у Флеаса — «Веселый». Так вот, что характерно, этот самый Отец Кабани, нарисовал чертеж за один день. Нарисовал он, значит, на пергаменте, а дальше по его чертежу построили несколько штук — и сразу в дело. Тогда какой-то мятеж был против Хартии. То ли в Кайсане, то ли в Соане.
      — Не «какой-то мятеж против Хартии», а «Война четырех королей», — поправил Айлис, — была в шестом году от Второго Основания, длилась ровно 44 дня, закончилась капитуляцией Соана и присоединением Кайсана к Хартии.
      — Какая разница, как называлась, — заметила Лэрн.
      — Большая, — пояснил Айлис, — потому, что это к вопросу, кто из нас серый.
      — Ладно тебе к словам цепляться, — ответил Хеландер, — главная-то корка в том, почему роллер именно на этом памятнике. Ну, что интересно? Рассказывать дальше?
      — Ага, — сказала Лэрн и бросила еще один взгляд на бронзовую пару, — а красивые были ребята.
 
       Александр Розов, 25.09.2004. Европа.