После атолла Сонфао, остров Акорера казался огромным, хотя был всего 80 километров в длину и около 30 в ширину. Клуб рок-спорта, построенный по проекту гениального Хен Туана несколько лет назад, располагался на узкой северной оконечности острова. Две готические башни, поднимающиеся, казалось, прямо из океана, а посредине — наполовину встроенная в склон скалы трехъярусная пагода из стекла и бетона. Композиция должна была символизировать постмодернистский синтез культур Запада и Востока, но местная молодежь по какой-то причине дала зданиям клуба имена из «Одиссеи» Гомера: пагода стала называться Итакой, а башни — Сциллой и Харибдой. Малик, позвонил Джелле с вопросом, где ее искать, и услышал в ответ: «верхний ярус Итаки со стороны Харибды».
      Середину яруса занимал огромный цилиндрический аквариум с яркими рыбками, со стороны скалы к нему примыкал бар со стойками в обе стороны, а в остальной части помещения было что-то похожее на материализованные фантазии Сальвадора Дали — искривленные причудливым образом ажурные конструкции, служившие сидениями и столиками. Малик прошел на левую, ближайшую к Харибде, половину и начал шарить взглядам среди посетителей. Публика, одетая в разнообразные модели легких, ярких спортивных или купальных костюмов, или просто обернутая в куски ткани, располагалась на разной высоте, подобно стае экзотических птиц на ветвях какого-нибудь баобаба.
      — Эй, бро, ищешь кого-то? — флегматично поинтересовался бармен, не выпуская изо рта дымящуюся яванскую сигару.
      — Да, Джеллу Аргенти.
      — Ну, тогда ты пришел вовремя. Она только что доиграла гейм, но еще никого не склеила. Пол-оборота налево. Видишь четверть попы в лиловом платочке наискось?
      — А! — со значением произнес репортер.
      — Ага! — согласился бармен.
      Пройдя до середины чего-то вроде кривого мостика и поднявшись на полвитка винтовой лесенки, Малик оказался лицом к лицу с объектом своих поисков. Крепкая невысокая девушка лет 27, одетая только в прямоугольник тонкой ткани, пропущенный под левой подмышкой и закрепленный над правым плечом фибулой в виде темно-красного спрута.
      На открытых левом плече и правом бедре красовались два значка ронго-ронго: «стрела» и «рыба» соответственно, нанесенные ярко-зеленой люминесцирующей краской. Портрет дополняли темные прямые жесткие волосы, широкие скулы, маленький вздернутый носик и огромные почти черные глаза. В общем, смотрелась Джелла Аргенти эффектно.
      — Значит, так, — сказала она, — если нет возражений, то на ты и по имени. Без этих церемоний. Йо?
      — Йо, — согласился он.
      — Тогда падай за столик и включай свою машинку. Ты саке пьешь?
      — Так, чтоб поддержать компанию, — ответил он.
      Она взяла керамический кувшин и плеснула остро пахнущий напиток в две чашечки.
      — Ну, давай, стартуй.
      — Э… — Малик пригубил саке, — ты вообще кто по профессии?
      — Конфликтолог. Работаю в морской авиации. Там бывают такие корки, что этот суд для меня, считай, каникулы.
      — А как ты прошла в конкурсную тройку профессионалов Верховного суда?
      — Да обыкновенно. По рейтингу выступлений. Фишка в том, что я умею говорить просто о сложном. На флоте без этого никак. Сечешь?
      — Помаленьку, — ответил Секар, — а ты можешь просто объяснить, как вы принимали это решение?
      — Постановление о депортации? — уточнила она, — да не фиг делать. Ты в политике рубишь, или как?
      — Наверное, не на том уровне, чтобы…
      — Ясно, — перебила Джелла, — тогда погнали от ворот. Рисуем такую схемку…
      Она быстро набросала на салфетке несколько квадратиков, кружочков и стрелочек и начала комментировать:
      — Вот этот кружочек — любой гражданин. Он работает по найму или на свой бизнес, без разницы. Чего-то наживает и чего-то покупает для себя. Кроме жратвы, хаты, тачки он еще покупает общественный порядок. Порядок — это такой же товар, сечешь?
      — Порядком занимается правительство, — заметил репортер.
      — Точно! И фишка в том, что оно — естественный монополист. Ведь порядок должен быть один для всех, так? А значит — что?
      — Значит, правительство должно быть одно, — ляпнул Секар.
      Джелла махнула рукой.
      — Это ясно. Но главное — оно должно продавать то, что гражданину нужно, а не всякую лишнюю фигню, и цена должна быть справедливая, а не заряженная. Врубаешься?
      — Да.
      — …А значит, приходим к заявкам, запросу и конкурсу, — продолжала она, — форма избирательной заявки определена в Хартии. Ты избирательные заявки заполнял?
      — Конечно.
      — Вот. Заявки граждан усредняются и получается карта общественного запроса. Ничего сверх этого запроса, правительство делать не имеет права.
      — Ну, это я, положим, знаю, — обижено заметил Секар.
      — Йо! Дальше — конкурс команд-претендентов. Координаторы — раз, фонды — два, армия — три, полиция — четыре, преторианцы — пять.
      По каждому из пяти, какая команда обязалась дешевле удовлетворит запрос — с той и заключается генеральный контракт. Команда координаторов — это правительство. Оно имеет право собирать с граждан равные взносы, чтобы в сумме получалась цена всех пяти контрактов.
      — Это я тоже знаю.
      — Дальше — суды трех уровней: муниципалитет, округ, конфедерация. По шесть человек, трое непрофессионалов по жребию, трое профессионалов по общественному рейтингу. Над Верховным судом конфедерации — только Великая Хартия, а если кто-то этого не понял — преторианцы вправят ему мозги. Если кто-то снаружи хочет навязать другой порядок — армия должна гасить его безо всяких правил. Въезжаешь, почему?
      — Потому, что на войне вообще с правилами сложно, — предположил Секар.
      — Потому, что без правил дешевле, — поправила Джелла, — хотя по жизни ты прав. Какие, на фиг, правила на войне. Вот, вчерне, и вся политика. Йо?
      — Ну, да. Примерно так я себе и представлял. Ничего особо сложного, правильно?
      — Верно, Малик. Согласно Хартии, политическая система должна быть такой простой, чтобы ее понимал каждый житель со средним образованием. Иначе жители не смогут осмысленно реализовывать управление страной.
      Секар отхлебнул саке и спросил:
      — Джелла, а какое отношение все это имеет к постановлению о депортации?
      — Прямое, бро. Эти типы требовали, чтобы правительство делало то, на что не имеет права.
      — То есть, — уточнил он, — мы приходим к разнице между правительством и государством?
      — Вот именно.
      — А можешь максимально кратко напомнить эту разницу?
      — Правительство обслуживает людей, а государство управляет ими.
      — Пожалуй, это слишком кратко.
      — То-то же, — Джелла усмехнулась, — ладно, объясняю на пальцах. Когда ты заказываешь уборку дома, тебя интересует, чтобы за определенную плату там навели чистоту и тебе по фигу, кто конкретно это сделает. Теперь прикинь, если ты заказал, кто будет делать, но не определил, что именно делать и почем. Ты вернулся домой и видишь: чистота так себе, зато книги на полках и картинки на стенах другие, чем были, ящик стола вскрыт, часть писем выброшена, а вместо халата в ванной висит пижама в клеточку. Стоимость всех этих художеств включена в счет и внизу приписка: мы решили, что так будет лучше.
      — Это почему еще?
      — Это потому, что у тебя похозяйничало государство. Государство — это каста, которая предписывает обществу какие угодно законы и взимает с людей какие угодно подати. Восточная деспотия делает это открыто, а западная демократия это маскирует с помощью выборов, но суть одна и та же. Государство может заставить тебя отчитываться обо всех доходах и платить в бюджет любую долю от них. Государство может навязать тебе такие правила бизнеса, что ты останешься нищим. Государство может оштрафовать тебя и твою подружку за то, что вы пьете вино и спите вместе без специального разрешения.
      — То есть, государство может делать с людьми вообще что угодно?
      — Йо! Собирается человек 500 из этой касты, штампуют специальный закон — и все.
      — Но есть же выборы. Почему не избрать вместо этой касты других людей?
      Джелла ответила характерным жестом, хлопнув ладонью левой руки по сгибу локтя правой, после чего пояснила:
      — У тебя ни черта не выйдет. Каста пронизывает все структуры управления и все каналы массовой информации. Выборы устроены так, что шансы есть только у членов касты. Я лично знаю только один проверенный способ это изменить.
      — Алюминиевая революция?
      — Она самая.
      — То есть, — сказал репортер, — смысл алюминиевой революции был в том, чтобы никто за людей не решал, как для них будет лучше?
      — Ага. А кто пробует решать — тому расстрел или депортация, смотря по обстоятельствам.
      — Понял. Кажется, мы добрались до сути дела, а?
      — Йо, — Джелла энергично кивнула.
      — В таком случае, помоги разрешить одну дилемму о правах граждан. Граждане ведь могут прибегнуть к уличным акциям, если нарушены их права?
      — Запросто, — подтвердила она.
      — Вот, — продолжал Секар, — группа граждан выходит на улицу с требованием прекратить их дискриминацию по религиозным и моральным убеждениям. Что здесь неправильно?
      — Уточни их требования. Что написано на транспарантах?
      — Кажется так: Прекратить унижение веры. Долой культ разврата.
      — Ну и при чем тут дискриминация? — спросила Джелла, — если им не нравится, как кто-то отзывается об их вере, то это их проблемы, а разврат вообще безразличен для Хартии.
      — Но в их заявлении пояснялось, что они подвергаются унижению, как социальная группа.
      — Бред, — отрезала она, — объектом дискриминации могут быть только конкретные люди. Никто из этих типов не был лично ограничен в правах по сравнению с другими людьми.
      — Это точно? — спросил репортер.
      — Абсолютно. Ни одна социальная анкета даже не содержит графы «религия». Это такой же приватный вопрос, как пищеварение.
      — Кстати о пищеварении, — сказал он, — как быть, например, со школьными занятиями?
      — Ты о чем?
      — Об уроках биологии человека. В ряде религий это считается неприемлемым.
      Джелла презрительно фыркнула.
      — Бро, этот вопрос разъяснен 8 лет назад в деле Оскар. Согласно Хартии, школа служит, чтобы давать молодежи актуальные навыки и знания о природе, человеке и обществе. Для этого нужно показать свойства человеческого тела. Если в какой-то религии табу на это…
      — То что делать представителям такой религии? — перебил Секар.
      — Это — их проблемы. Может, у кого-то таблица умножения считается непристойной.
      — Но, согласись, это означает религиозную дискриминацию.
      — Нет. Если у человека в аттестате прочерки, он в худших условиях не из-за религии, а из-за отсутствия знаний. Семья Оскар ссылалась на практику стран, где не преподают то, что считается недопустимым в их религии, но суд разъяснил, что это противоречит Хартии.
      — Почему?
      — Потому, — сказала Джелла, — что они требовали не увеличения своих прав, а уменьшения прав остальных школьников. Они хотели не получить что-то себе, а только отнять что-то у других. Заведомо деструктивное требование. Врубаешься?
      Секар почесал в затылке.
      — Не уверен. А можно обратный пример на ту же тему?
      — Легко. Китайцы и школьные бассейны. Когда мы подписали с Китаем договор о дружбе, в Меганезию приехало полмиллиона семей. Вдруг сюрприз: большинство их детей не умеют плавать, а ведь здесь океан для детей — это… Ну, понимаешь.
      — Еще бы! — согласился репортер, — ни один школьный пикник без этого не обходится.
      — Китайцы учредили родительские комитеты и забросали всех жалобами, — продолжала она, — почему на физкультуре не учат плавать? Соблюдайте Хартию! Раньше это никому в голову не приходило, обычно здесь дети учатся плавать раньше, чем ходить, а тут — факт налицо. Плавание — актуальный навык, и школа обязана этому учить.
      — Выходит, эти бассейны появились из-за китайских иммигрантов?
      — Выходит, так.
      — То есть, — резюмировал Секар, — они требовали что-то для себя, и это конструктивно?
      — Йо!
      — Понял. Теперь давай я расскажу по-своему, а ты поправишь.
      — Валяй, — согласилась она, отхлебывая саке.

      Репортер последовал ее примеру, после чего выдал:
      — Приходит сын с митинга коммунистов. Отец спрашивает: чего они хотят? Сын отвечает: чтоб не было богатых. Отец удивился: а почему они не хотят, чтоб не было бедных?
      — Ну… — задумчиво протянула Джелла, — Да, вроде того. Идефикс о порядке ради порядка.
      — Этого я уже не понял, — признался он.
      — Это элементарно, Малик! Взять те же школьные бассейны. Комитет «Наша семья» потребовал не пускать туда на переменах. Подросткам не охота возиться с мокрыми тряпками и многие купаются голыми. Комитет утверждал, что это аморально, а права человека должны быть ограничены справедливыми требованиями морали. Суд ответил, что если и есть такое требование морали, то оно несправедливо.
      — А как определили справедливо или нет?
      — Суд взял тезис Платона: справедливость — это такой порядок, при котором каждый человек в полной мере реализует данные ему от природы способности.
      — Порядок — для человека, а не человек — для порядка? — уточнил Секар.
      Джелла хлопнула в ладоши в знак одобрения.
      — Йо! Любая другая трактовка противоречила бы Хартии.
      — Ясно, — кивнул Секар, — Еще вопрос. Ты ведь ведешь дело о халатности полиции?
      — Да, и что?
      — Я, конечно, понимаю, что до решения суда…
      — Фигня, — перебила она, — свое личное мнение я могу сообщать прессе. Готов?
      — Конечно. Я весь внимание.
      — Значит, так. В идеале беспорядки должны пресекаться мгновенно, но идеал — это более дорогое удовольствие, чем фонды полиции. Полиция должна устранять обычные угрозы для граждан и сообщать о необычных фактах социальной напряженности. Она сообщала о риске беспорядков вокруг «Детей троглодитов». Все могли принять меры, но этого не сделал никто. 7 объектов были разгромлены за 10 минут, а потом группа экстремального реагирования пресекла погромы. 10 минут для них нормативное время по контракту.
      — Но на площади Ганди, где шел митинг против «Детей троглодитов» находились трое полицейских, — заметил репортер, — они обязаны были…
      — Что обязаны? — перебила Джелла, — стрелять по толпе? А результат представляешь?
      — Но «экстремалы» же открыли огонь сразу.
      — На то они и экстремалы. Их учат, как и в кого стрелять при массовых беспорядках. Как ты думаешь, почему все обошлось минимальными жертвами?
      Секар задумался на несколько секунд и спросил:
      — Ты хочешь сказать, что если бы те трое полицейских открыли огонь…
      — Была бы мясорубка, — снова перебила Джелла, — одна неприцельная очередь из автомата по плотной толпе это несколько убитых или тяжело раненых. А была бы не одна.
      — То есть, полиция действовала правильно?
      — Скажем так, удовлетворительно. Конечно, задним числом можно много чего придумать, но никто не ожидал, что эти психи решатся на погромы. Ведь во время «свиного бума» всем дали понять: тут не Европа, тут с фанатиками не церемонятся.
      — А что будет с убытками? — спросил Секар.
      — Вероятно, мы, взыщем с полиции стоимость поврежденного имущества. В конце концов, у них на это есть страховка. Но я буду против взыскания упущенной выгоды от потери клиентов. Скандалы действуют как реклама. Клубы уже увеличили свою клиентуру.
      — Логика понятна, — сказал он, — и еще вопрос о депортации. Джелла, а по какому принципу были высланы именно эти 19 человек? Мировое общественное мнение считает, что имели место репрессии по идеологическим мотивам.
      — Это чушь, бро. Они подстрекали против общественной безопасности и Хартии.
      — Каким образом?
      — Так, как это обычно делается. Например, пастор, который кричал в мегафон…
      — Джереми Вудброк, — подсказал он.
      — Да, Вудброк. На видеозаписи есть, как он призывает поджигать и громить. После этого был разбит стеклянный фасад кинотеатра, а внутрь брошены бутыли с бензином.
      — Он утверждает, что просто читал из библии, — заметил Секар, — и я проверял, это — правда. Глава 7 книги Второзаконие: «поступите с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканов их сожгите огнем».
      Джелла презрительно фыркнула:
      — Свинья грязи найдет. Хоть в библии, хоть в букваре. Суду плевать, откуда он читал.
      — Но для кого-то библия — священная книга, в которой верно каждое слово.
      — Эти их проблемы.
      — Это их право, — возразил репортер, — свобода религии есть в Хартии.
      — Свобода религии не означает свободу творить на улице все, что написано в какой-нибудь священной книге, — отрезала она, — чувствуешь разницу?
      — Это относится к Вудброку, — сказал Секар, — но другие представители Всемирного совета церквей в уличных беспорядках не замечены. А правозащитники из Комитета-48…
      — Понятно, — перебила Джелла, — сейчас…
      Она наклонилась, вытащила из-под столика спортивную сумку и стала в ней рыться. Некоторое время мелькали разные предметы, как-то: теннисная ракетка, форменное кепи ВВС Меганезии, журнал «подводная охота», мобильный телефон, маска для дайвинга… Наконец в ее руках оказался электронный блокнот.
      — Вот, нашла! И почему у меня вечно такой бардак?
      — Говорят, беспорядок в сумочке — признак женственности, — ляпнул Секар.
      — Да? Ну, тогда не обидно. Окей, начнем с Всемирного совета церквей. Они издали заявление «Вера и Право», где дословно говорится: «Так называемая Великая Хартия защищает право на грех, а грех не должен иметь защиты, с ним нужно бороться и искоренять его. Свидетельство веры требует дел. Общество должно быть очищено от таких законов, которые оправдывают безнравственность, отдавая веру и мораль на поругание». Дальше — подписи. Это публичный призыв к уничтожению Хартии, такое карается высшей мерой гуманитарной самозащиты.
      — Они говорят, что их репрессировали за веру, — вставил репортер, — и ссылаются на опыт других стран, где их не преследуют за критику морального релятивизма.
      — Нет проблем, — спокойно ответила Джелла, — мы их и выслали в другие страны. Теперь о правозащитниках. Здесь сложнее. Больной вопрос о семейных правах.
      Секар кивнул, не отрываясь от клавиатуры.
      — Сен Влков уже говорил мне. Ограничение прав семьи на выбор воспитания детей?
      — Йо! — сказала она, — если на пальцах: конфликт прав ребенка с правами родителей. Родители хотят воспитать его по таким-то традициям, но тогда он окажется в жопе, потому что современное общество устроено не по традициям.
      — Это очевидно, — согласился репортер.
      — Не очень-то. Правозащитный Комитет-48 давил на то, что правительство обязано искать компромисс. А в Хартии сказано, что это, во-первых, не в компетенции правительства, а во-вторых, это вообще не компромиссный вопрос, права ребенка приоритетны.
      — В Хартии так написано?
      — Там написано: «Любой человек с момента рождения находится под безусловной защитой правительства, обеспечивающего базисные права каждого жителя страны».
      — Но у родителей тоже есть права, — заметил Секар, — это ведь их ребенок.
      — В Хартии сказано: «ни один человек не имеет никаких прав на другого человека, кроме случая принудительных гражданских ограничений и компенсаций».
      — То есть, ты хочешь сказать, что мой ребенок — это как бы и не мой ребенок?
      — Твой. Но не в том смысле, как твоя табуретка. Своей табуретке ты вправе отпилить ножку, а своему ребенку…
      — Бррр… Джелла, ну у тебя и примеры, однако…
      — Это для доходчивости, — пояснила она, — воспитание в традициях, скажем, пуританства или парсизма — это увечье. Оно объективно лишает человека возможности нормально общаться со сверстниками, получить полноценное образование, участвовать в социально-культурной жизни, найти достойную работу. Дети — не собственность родителей, а люди. Они под защитой правительства. Правительство обязано вмешаться в дела семьи, если это необходимо для защиты прав личности, так говорит Хартия.
      — Но… — попытался вставить репортер.
      Джелла остановила его предостерегающим жестом.
      — Не перебивай, Малик. Да, правительство действует жестко, зато у нас практически нет насилия в семье. Гуманитарные организации даже подозревали нас в обмане и собирали независимую статистику. Потом признали: да, здесь мы опережаем весь цивилизованный мир с огромным отрывом. Дальше нас заподозрили в чрезмерном давления правительства на семью, но оказалось, что и этого у нас намного меньше, чем в других странах. Наконец, нас обвинили в тотальном подавлении культурных общин. В ответ координатор Накамура опубликовал коммюнике правительства, из которого я зачитаю кусочек.
      Она потыкала в свой электронный блокнот:
      — Ага, это: «Хартия признает субъектом прав только человека. Если какая-то группа людей желает заявить о своих коллективных правах — она создает корпорацию, представляющую лишь тех, кто в нее вступил, и лишь по вопросам, которые он ей делегировал. Этническая или религиозная принадлежность не есть принадлежность к корпорации. Это значит, что никто не может заявлять о правах этноса или религии и выступать от имени всех лиц, к ним принадлежащих. Заявления такого рода будут игнорироваться правительством». Все.
      Верховный суд признал коммюнике соответствующим Хартии и контракту правительства.
      Секар покачал головой:
      — Вот уж действительно жестко.
      — Йо! — согласилась Джелла, — но подход себя оправдал. Правительство открыто наплевало на требования, исходящие, якобы, от всех индусов, всех христиан или всех европейцев, и оказалось, что так называемые «все» — это кучка политических аферистов. Их взгляды не разделяются большинством культурной общины. Все здорово упростилось. Взять хотя бы случай с папской энцикликой о евгенике.
      — Да, сен Влков упоминал об этом.
      Джелла кивнула и продолжала:
      — Потом от иллюзий про «всех» избавилось и большинство индивидов, принадлежащих к культурным общинам. Есть исследования поля мнений. Подростки все чаще говорят об общей меганезийской культуре, в которой есть вклад европейцев и африканцев, китайцев и индусов, всей уймы этносов, культур и религий, которые тут перемешались за 200 лет.
      — Да, наверное, — согласился Секар, — когда я ляпнул про отдельную культуру аборигенов, младший Влков глянул на меня, как на дебила, и обругал на языке утафоа.
      — А чего ты ждал? — спросила Джелла, — еще скажи, что сонеты Шекспира это отдельная культура британцев.
      — Ты меня запутала, — сказал он, — то говоришь, что культура у нас не защищена вообще, то наоборот, что она защищена лучше, чем где-либо.
      — Да какая, ерш ей в дюзы, защита! — взорвалась она, — культура это жизнь общества, она неотделима от общества. Пока общество живо, с культурой ничего не может случиться! Попробуй, тронь культуру — общество тут же снесет тебе башню.
      — Зачем тогда придумали акты о защите культурных прав? — спросил репортер.
      — Затем, что некоторые государства недовольны той культурой, которую общество создает и потребляет естественным путем. Ты посмотри, что защищается под видом культуры! Не Гомер, не Шекспир, и даже не Микки Маус.
      — А действительно, что защищается?
      — Вот это правильный вопрос, бро, — одобрила Джелла, — защищается то, что обществу на фиг не нужно, зато нужно типам, которые говорят «за всех». Мы эту проблему решили жестко, а западные политики спасовали перед кучкой аферистов и психически увечным отребьем. Струсили и пытаются выкрутиться через толерантность. Мол, давайте будем делать вид, что не замечаем их психических увечий. Во избежание конфликтов, будем во всем потакать этим уродам. Будем избегать того, что может их обидеть. Неизбежный результат: нормальным людям приходится вести себя так, будто они тоже изувечены. Толерантное общество строится под уродов. Норма объявляется увечьем, а уродство — социальной нормой. Знаешь, бро, в чем причина скандала вокруг «детей троглодитов»?
      — Не уверен. Скажи лучше сама.
      — Ладно, скажу. Там, — Джелла махнула рукой на закат, — уроды привыкли, что в гуманном постиндустриальном обществе все под них строятся. Ни один сраный фундаменталист не стал бы так выпендриваться во Вьетнаме. Там марксистская индустриальная технократия, там за это… — она прицелилась указательным пальцем в лоб собеседнику, — пиф-паф и все. А у нас они рассчитывали всех построить под себя. Размечтались…
      — А при чем тут Комитет-48? — спросил он.
      — При том. Они напечатали отчет: в Хартии 16 противоречий с актами ООН о семейных и культурных правах, и предложили Генеральной ассамблее проект экономических санкций против Меганезии до ликвидации этих противоречий. Не будь проекта — их не привлекли бы к суду, у нас свобода слова. А тут — публичный призыв к уничтожению Хартии.
      — И что, этот проект может пройти?
      Джелла задумчиво подвигала чашечку по столу.
      — Черт его знает, я тут не спец. Но, по-моему, у них пороху не хватит.
      — Понятно. А на несколько вопросов о себе можешь ответить.
      — Легко. Что интересует?
      — В общих чертах — семья, хобби, религия.
      — Смотря что называть семьей. Как минимум, это я и мой трехлетний сын. Но, поскольку я девушка мобильная, он много времени проводит у мамы и ее третьего мужа, либо у папы и его второй жены, либо у моего экс-бойфренда, его технического папы. Правда Энди (это парень с которым я в основном живу), предпочитает, чтобы мы сами больше занимались сыном. Он в чем-то прав, ведь если мы заведем еще ребенка (а почему бы нет?), то опыт…
      — Стоп, стоп, — Секар беспомощно поднял руки, — я запутался.
      — Ничего удивительного, я сама иногда путаюсь.
      — Гм… Можно я напишу так: живет в большой семье, воспитывает сына?
      — Нормально, — согласилась она, — что там еще? Хобби — дайвинг. Религия — католицизм.
      — Католицизм? — удивился репортер, — ты верующая католичка?
      — А что такого? В конце концов, почему бы там, — Джелла ткнула пальцем вверх, — не быть кому-нибудь, кто сотворил эту прикольную вселенную.
      — Да нет, просто ты… Скажем, так, не очень похожа…
      — Фигня. Католическая церковь учит, что ему, — она снова ткнула пальцем вверх, — это все равно. У него с чувством юмора все в порядке.
      — Католическая церковь так учит? — переспросил он, — Никогда бы не подумал. Ах да, вы же отделились от Ватикана.
      — Точнее, мы их выгнали отсюда на фиг. Наш консультант, доктор теологии из Оксфорда, научно доказал, что римские папы — самозванцы, и написал хороший понятный катехизис на 5000 знаков. Его удобно читать на мобильнике или элноте, — Джелла постучала ногтем по электронному блокноту, — им пользуются не только здесь, но и в Южной Америке, Индии и Австралии. На сайте нашего епископства можно скачать текст и аудиофайл.
      — Непременно почитаю, — сказал репортер, — или послушаю.

      В редакции «Pacific social news» был привычный аврал, сопровождающий доводку утреннего номера. Шеф отдела политических новостей, пробурчав что-то вроде «тебя за смертью посылать», выхватил у Секара из рук флеш-карту и папку с бумажными копиями, после чего нырнул в лифт и унесся на этаж, где шла верстка.
      — Ни тебе «привет», ни тебе «как дела», — буркнул Секар в пространство.
      Часы показывали четверть пятого. Значит, Хелена уже давно спит без задних ног, и торопиться домой не имеет смысла. Придя к этому умозаключению, он решил зайти на часок в кафе, узнать свежие новости и поболтать с коллегами. Собственно, так делала почти вся горячая смена, так что в кафе уже болталось полдюжины человек. Услышав громкие хлопки, топанье и свист, Секар подумал было, что народ смотрит футбол. Оказалось — ничего подобного. В телевизоре наблюдался круглый стол под эмблемой ABC-online, и дело там, судя по жестикуляции участников, шло к точке кипения.
      В кафе эмоции тоже били через край, и в центре бузы находилась Инаори Атаироа из отдела программного обеспечения. Одета она была по обыкновению в линялые джинсовые шорты и ослепительно-белую рубашку с короткими рукавами. Рубашка была расстегнута и завязана узлом примерно в районе пупа, так что можно было описать фигуру девушки практически полностью. Но только весь фокус был не в фигуре, а в той неуловимой пластике, которой отличаются утафоа (а что Инаори относилась именно к этой расе, было видно за километр). Как правило, вокруг нее увивались пять-шесть мужчин, но сейчас, под утро, их оставалось всего двое.
      Один: вечно улыбающийся Эрнст Оквуд, инженер-электрик, умудрявшийся носить рабочий комбинезон так, будто это фрачная пара за 5 тысяч фунтов. Он переселился в Меганезию сравнительно недавно, по его собственным словам: «потому, что здесь гораздо веселее, чем в Глазго». Видимо, это и впрямь было так, поскольку последние два года на родине он провел в зарешеченном помещении из-за того, что поработал с сигнализацией одного банковского офиса тем способом, который по законам Соединенного Королевства называется «соучастие в краже со взломом». Попался он чисто случайно, так что теперь его квалификация ни у кого сомнений не вызывала.
      Другой: рослый, атлетического сложения сикх (не путать с индусом, иначе он обидится), с обманчиво-мечтательным выражением лица. Звали его Лал Синг, и в прошлой жизни он был лейтенантом корпуса быстрого реагирования флота Меганезии. 2 года назад, во время операции в эмирате Эль-Шана, осколок мины, попавший в колено, поставил жирный крест на его армейской карьере. Он мог бы жить на страховую пенсию, но это ему было скучно. Он попробовал работать в полиции. Ему и там было скучно, и возможно, из-за этого, написанные им протоколы оказывались похожи на литературные миниатюры. Вскоре, с подачи коллег, он попытал счастья в журналистском конкурсе и попал на должность военного обозревателя «Pacific social news».
      В данный момент эти трое создавали столько шума, что заглушали динамики, и понять смысл происходящего на экране было решительно невозможно.