Мальчик вытер измазанную кремом физиономию, наставил на Грендаля указательный палец и строгим голосом заявил:
      — Вы арестованы за грабеж! Верните эту вещь владельцу и следуйте за мной!
      Грендаль быстро вернул камеру на стол, поднял руки вверх и пояснил.
      — Вот видите, сен Секар, в чем различие между владением своей вещью и владением чужой? Так и с моральным выбором. Он принадлежит личности, и личность может распорядиться им так и этак, как захочет и когда захочет.
      — В том числе, сделать выбор в пользу патриархальной морали, — вставил Секар.
      Грендаль энергично кивнул.
      — Да. Но только за себя, а не за соседа. Если личность принуждает соседа к своей морали, то присваивает чужое право. Как я, в случае с вашей камерой. Никто не говорит, что запрет отбирать чужую вещь — это нигилистическое отношение к владению, верно? Говорят наоборот: что это — защита права владения. Такую же защиту Великая Хартия обеспечивает праву на моральный выбор. При чем тут нигилизм?
      — Гм, — задумчиво сказал репортер, — все это очень наглядно, но есть существенная разница. В отличие от свободы владения, свобода морали ограничивается социальными нормами. Я имею в виду, запрет на общественно-опасные поступки, на тот же грабеж, в частности.
      — Никаких отличий, — спокойно ответил Грендаль, — то же самое касается владения вещами, которые, находясь в частных руках, создавали бы угрозу для всех. Люди договариваются, чтобы частные лица не владели атомными бомбами или национальными электросетями.
      — Есть страны, где национальные электросети находятся в частных руках, — заметил Секар.
      — В этих странах и грабят безнаказанно, — парировал Грендаль, — причем именно те, в чьих руках электросети. Попробуйте их наказать. Они вам электричество выключат — и все.
      — Ага, — сказал репортер, — я попробую сформулировать. Значит, возможность навязать окружающим свою мораль, так же опасна, как частное владение атомной бомбой?
      — Грен, ты этого не говорил, — вмешалась бдительная Лайша, подливая всем чая.
      — Я помню, милая. Хотя, то, что сказал сен Секар, кажется мне правильным.
      — Просто я хотел перейти к вопросу о мере наказания, — пояснил репортер, — ведь, если смотреть практически, то патриархально настроенные граждане всего лишь нахулиганили в нескольких магазинах, клубах и кинотеатрах. Обычно за это бывает штраф и небольшой срок лишения свободы, ведь так?
      — Именно так, — подтвердил Грендаль, — но их преступление состояло не в хулиганстве, а в попытке запугать граждан и навязать правительству представления своей социальной группы. А как это называется, знает даже ребенок.
      Иржи оторвался от чая и выпалил.
      — Это называется «тирания» и карается высшей мерой гуманитарной самозащиты.
      И пояснил свои слова недвусмысленным жестом, завязав узел воображаемой веревки.
      — Ого! — изумился Секар, — откуда такие познания?
      — Будто вы в школе не учились, — в свою очередь, изумился мальчик.
      Репортер задумчиво поскреб щетинистый подбородок.
      — Не знал, что теперь этому учат в школе…
      — И правильно делают, что учат, — вмешалась Лайша, — мы в свое время нахлебались всяких там высших интересов нации, и нечего нашим детям наступать на эти грабли.
      — К счастью, Великая Хартия позволяет заменить смертную казнь депортацией, — разрядил обстановку Грендаль, — мне бы очень не хотелось приговаривать девятнадцать человек к лишению жизни.
      — А если бы не существовало такой альтернативы, как депортация? — спросил репортер.
      — Эта альтернатива придумана еще древними эллинами. Мало ли по каким путям могла бы пойти история? Это беллетристика, а у нас — реальность.
      Секар улыбнулся и развел руками.
      — Хорошо, сен Влков, давайте вернемся к реальности. Как вы прокомментируете заявление представителя Human Rights Watch о том, что в Конфедерации создана — цитирую по памяти — «обстановка тотального глумления над идеалами религиозно-культурных общин, чья мораль и чьи взгляды отличаются от правительственных»?
      — О реальности, так о реальности, — согласился Грендаль, — давайте мысленно перенесемся на какой-нибудь из ближайших крупных островов. Ну, например, Нукуалофа. И заглянем в первое попавшееся открытое кафе у берега океана. Что мы увидим?
      — Ничего особенного, — предположил репортер, — люди кушают, пьют напитки, или там…
      — Мы увидим, — перебил Грендаль, — совершенно разных людей, отдыхающих согласно своему вкусу, но при этом соблюдающих необходимый минимум общих правил. Кто-то может сидеть там во фраке, кто-то — в купальнике, кто-то — в лава-лава, а кто-то — вообще голым. Это — личное дело каждого. Но никто не вправе ломать мебель или нападать на других посетителей и каждый должен платить за то, что съел и выпил. Это так, верно?
      Репортер кивнул и Грендаль продолжил.
      — При этом, конечно, одним людям может не нравиться внешний вид или стиль поведения других. К примеру, пуританина будут смущать раздетые натуралисты, натуралистам не понравятся мусульмане, закутанные с ног до головы в темную ткань, а мусульманам будет неприятно, что у большинства женщин открыты лица, а у многих — и другие части тела.
      Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что.
      — Все так, — согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы?
      — Не лучше, — ответил Грендаль, — граждане не обязаны терпеть неудобства из-за чьих-то неврозов, а нервного гражданина никто не заставляет бывать в общественных местах.
      — Это если речь идет о пляже, — возразил репортер, — а как на счет места работы или учебы?
      — Там надо работать или учиться, а не глазеть на коллег, — отрезал Грендаль, — и вообще, как сказал Ганди, пусть каждый занимается своими делами и предоставит другим заниматься своими. Иначе никакое социального регулирование не поможет… Иржи, если ты намерен и дальше играть в doom, то или иди на второй этаж, или убавь звук.
      Мальчик обиженно фыркнул и повернул тюнер, так что грохот пулеметных очередей ослаб примерно до уровня треска цикады.
      — Вообще-то тебе пора спать, — заметила Лайша.
      — Но ма, я тоже хочу послушать.
      — А ты не боишься проспать завтрак? Учти, трое одного не ждут.
      — Я поставлю будильник.
      — Ладно, но я тебя предупредила.
      — Кстати, о детях, — сказал репортер, — родители вправе воспитывать детей в той системе ценностей, которую считают правильной. Это записано в Великой Хартии.
      — Сейчас посмотрим, — Грендаль встал и снял с полки тоненькую книжку, — так, вот тут у нас про семью… Ага, читаю. «Частные лица, на чьем иждивении дети находятся в силу родства, вправе свободно выбирать этическую систему для их воспитания, но лишь такую, какая не обрекает детей на заведомые страдания и не противоречит общей безопасности».
      Извините, но деятельность судьи требует педантичности. Вы, сен Секар, сказали неточно.
      — Не могу сказать, сен Влков, что мне полностью понятно то, что вы сейчас прочли.
      — На самом деле, этот пункт очень прост для понимания, — заметил Грендаль, — мне его объясняли на примере истории с аборигенами-островитянами. Всего четверть века назад большинство из них вынуждены были жить в резервациях. Не потому, что их кто-то не выпускал, а потому, что они понятия не имели о том, как жить в техногенной обстановке. В лучшем случае они сразу попадали в полицию за мелкие кражи — они ведь понятия не имели о частной собственности. Хуже то, что они ничего не знали о дорожном движении, электричестве, бытовой химии… Обычные предметы, среди которых мы спокойно живем с самого детства, становились для аборигенов-островитян убийцами…
      — Но, сен Влков, — перебил репортер, — политику ассимиляции никак нельзя назвать безупречной. Почему было не позволить им жить в резервациях, как они привыкли?
      — Вы сами-то поняли, что сказали? — вмешалась Лайша, — средняя продолжительность жизни в резервациях была тридцать лет, а каждый десятый ребенок до года не доживал! А ведь аборигены — такие же люди, как европейцы, индокитайцы или англосаксы.
      — И такие же граждане Конфедерации, как все мы, — добавил Грендаль.
      — Они становятся такими же, как мы — уточнил Секар, — но при этом их культура исчезает.
      — Что?! — возмущенно воскликнул Иржи, — Ато утафоа иинэ ла каа то ируо аноотари!
      — Э… — смущенно протянул репортер, — а что это было?
      Мальчик снисходительно фыркнул и перевел:
      — Народ утафоа не исчезнет, пока светят луна и солнце. Культура не чья-то, а наша общая! Как небо или океан.
      — Молодец! — сказала Лайша, потрепав сына по голове.
      — Эитона-тона раа ле, — согласился Грендаль.
      Секар чуть не уронил чашку.
      — Что вы сказали, сен Влков?
      — Я сказал: «вот слова настоящего человека». Это серьезная похвала.
      — А откуда вы знаете язык аборигенов?
      — Это второй официальный язык Конфедерации.
      — Я знаю. Но мне казалось, это просто формальность…
      — Ничего подобного. Он восемь лет как введен в школьную программу. Лайша и я выучили его вместе с Иржи, только и всего. Кстати, очень красивый язык.

      Репортер демонстративно поднял руки вверх.
      — Сдаюсь, сен Влков! Проблема культуры аборигенов снимается.
      — Пока еще не снимается. Есть проблема сохранения особых ремесел и изящных искусств, связанных с бытом. Не так просто включить самобытные поселки утафоа в современный субурб… Но мы несколько уклонились от темы, да?
      — Да, действительно… Мы говорили о патриархальных семьях в другом смысле. Я имею в виду, что у их детей нет той проблемы, которая была у детей аборигенов.
      — Как же нет? — возразил Грендаль, — проблема та же самая. Дети из патриархальных семей не умеют жить в той информационной обстановке, которая есть в техногенном обществе. Вы сами говорили: для выходца из патриархального круга чей-то внешний вид — это как удар по лицу. Ребенок с патриархальным воспитанием приходит в школу — и с порога получает как бы серию пощечин. Теперь вернемся к тому пункту Великой Хартии…
      — Подождите, не так быстро! — взмолился Секар, — что бы ни было написано в этом пункте, основа Великой Хартии в том, что никто не может совершать произвольное насилие над человеком!
      — Произвольное объективное насилие, — уточнил Грендаль.
      — А ударить по лицу — это не объективное насилие?
      — Ударить по лицу — это объективное насилие. А действие, которое только для данного конкретного человека все равно, что удар по лицу — нет. Объяснить подробнее?
      Секар кивнул головой, не отрываясь от ноутбука. Его пальцы летали по клавиатуре.
      — Я объясню так, как объясняли мне, — сказал Грендаль, — возьмем индивида, который испытывает страдания, если кто-то наступил на его тень. В некоторых племенах тень считается частью организма, так что пример жизненный. Что нам теперь, исходить из этого обычая и защищать человеческую тень так же, как тело?
      — Это неудачный пример, — сказал репортер, — какое-то вздорное суеверие…
      — Именно поэтому пример удачный. Действия объективно не затрагивают тело человека, но он приравнивает их к физическому насилию. Чтобы учесть такие суеверия, придется урезать свободу передвижения людей, совершить над ними объективное насилие.
      — Ладно, пусть будет ваш пример. Конечно, специально защищать тень — это вздор, но, с другой стороны, специально наступать на тень человека, который придает этому значение, как-то нехорошо. А как отмечал доктор Ахмади в своем выступлении…
      Грендаль устало потянулся и зевнул.
      — Ну, конечно. Этого поросенка раздули до размеров слона.
      — Почти что, — согласился репортер, — где-то метра три в диаметре.
      — Нет, сен Секар, я имею в виду первого поросенка, с которого все началось.
      — Боюсь, я не совсем в курсе, сен Влков…
      — Сейчас расскажу. Все началось в школе. Одна семья попросила учителя запретить в классе, где учился их ребенок, авторучки с изображением поросенка из популярного мультфильма. Они были мусульмане, а у них особые табу в отношении свиньи. Учитель сказал, что такие вещи находятся в компетенции родителей. Тогда отец ребенка поднял вопрос о поросенке на родительском собрании, но сделал это недостаточно тактично. В результате ему пригрозили полицией, а об инциденте стало известно всем школьникам. Через несколько дней остальные дети пришли в классе в футболках с большим рисунком того же поросенка, да еще наклеили стикеры с тем же поросенком на все, что можно. У ребенка-мусульманина случилась истерика, а мусульманская община обратились в суд с заявлением об истязании и дискриминации. Суд опросил учителей и школьников, но не обнаружил объективных действий, которые могли бы так квалифицироваться. Разумеется, суд доставил неудобства детям и их родителям, что и вызвало, по выражению прессы «свиной бум». Пиком, как вы знаете, стали огромные резиновые свиньи, надутые гелием — многие жители подняли их над своими домами, кафе и лавками накануне Хэллоуина.
      — Из-за чего и произошли стычки, потребовавшие вмешательства полиции, — добавил Секар, — разумно ли было доводить до этого?
      — Разумно ли с чьей стороны? — спросил Грендаль.
      — Я имею в виду, может, лучше было пощадить чувства этого мальчика и уступить в такой мелочи, как детские авторучки? Свет что ли клином сошелся на этом поросенке?
      Возникла пауза. Грендаль на четверть минуты задумался, а затем сказал:
      — Авторучки — детские, а проблема — взрослая. Свет всегда сходится клином на какой-то мелочи: картинках, футболках, воздушных шариках. Из этих мелочей складывается наша свобода. Мы учим детей быть свободными именно на таких мелочах. Я прочел в одной старой книжке: свобода — это возможность открыто делать то, что кому-то не нравится. По-моему, очень правильная мысль.
      — А вы не боитесь, что таким путем мы отучим детей от милосердия?
      — Не боюсь. К милосердию не принуждают — так я ответил доктору Ахмади. Милосердие это стремление опекать и защищать, а не подчиняться и терпеть. Когда четырнадцать лет назад правительство намеревалось проложить дорогу через Леале Имо — что было?
      — Леале Имо — это Холм Предков на острове Воталеву? — уточнил Секар.
      — Да. Тогда, как вы помните, памятники утафоа еще не охранялись правительством, да и с защитой личных прав утафоа были проблемы…
      Секар улыбнулся:
      — Еще бы я не помнил! Мой отец и старший брат стояли в живой цепи…
      — И никто их к этому не принуждал, верно?
      — Скорее уж наоборот. Мама опасалась, что будет драка с полицией…
      — А мы в этой цепи познакомились, — Лайша толкнула Грендаля в бок, — помнишь?
      — Ну, еще бы, — он подмигнул жене, — ты еще сказала «похоже, мы сейчас огребем».
      — Ага! А ты ответил «спорим на пиво, что копы сдрейфят».
      — Вот это интересно! — заявил репортер, — можно подробнее?
      Лайша фыркнула.
      — Да ничего особенного. Мы проторчали почти сутки нос к носу с копами. Они кричали в свой мегафон «вы оказываете незаконное сопротивление полиции! мы вынуждены будем применить силу!». А мы кричали в свой мегафон «прочтите свои контракты, пока не вылетели с работы! это ничейная земля, и мы будем тут стоять до решения суда!». К вечеру второго дня приехал судебный пристав с бумагами, копы сели в катера и свалили. Вот так я проиграла пари и поила этого типа пивом.
      — Но закуска была за мой счет, — напомнил Грендаль.
      — В кабаке — за твой, а у меня дома ты потом слопал все, что было в холодильнике.
      — Ой, много ли там было? Тощая курица и кусочек сыра.
      — А яичница из четырех яиц на завтрак?
      — Ну… я посчитал их вместе с курицей, для краткости. И вообще дело прошлое.
      — А помнишь, как ты нашел эти пакгаузы?
      — Я помню, что ты назвала их гробиками для динозавров.
      — Какие пакгаузы? — поинтересовался репортер.
      Лайша рассмеялась.
      — Вы не заметили? Дом построен вокруг пакгауза. Соседние дома — тоже. На многих атоллах были военные базы и склады, а после революции всех иностранных военных отсюда выгнали. Те, конечно, забрали с собой все, что могли. Только голые бетонные коробки остались, и правительство стало их понемногу распродавать. А мы с Греном как раз решили жить вместе, и искали жилье подешевле. С деньгами у нас было, так сказать…
      — Так и сказать: не было денег, — перебил Грендаль, — и тут я нашел объявление про эти пакгаузы. Отдавали их по 2000 фунтов, можно сказать, даром.
      — Они и того не стоили, — заметила Лайша, — Четыре стены с дырками и без крыши.
      — Крышу я сделал уже через неделю, — напомнил он.
      — Ага, «сделал». Знаете, что он сделал? Подбил двух соседей, Ван Мина и Рохан Виджая, они тогда были такие же балбесы, как и он, и давай шакалить по окрестностям. Нашли разбитый самолет времен второй мировой, отволокли трактором на берег, раздраконили на части и поделили. Так что вместо крыши у нас было полкрыла и кусок фюзеляжа. Типа, мансарда с балконом. И трап вместо лестницы.
      — Ладно тебе, нормально ведь получилось, — возразил Грендаль.
      — Ну, да. Правда, первым же штормом нас чуть не сдуло оттуда в океан, а так нормально.
      — Чуть не считается. А какой ветряк я сделал из пропеллера, помнишь?
      — Еще бы! Иногда он так жужжал, что рыба в лагуне пугалась.
      — Зато мы экономили на горючем для генератора. И вообще, разве плохо было?
      — С тобой хорошо, Грен, — просто сказала она, — и тогда было хорошо, и сейчас.
      — А почему вы мне про это не рассказывали? — обиженно спросил Иржи.
      — А потому, что ты не спрашивал, — Лайша улыбнулась, — и, кстати, вот теперь тебе точно пора мыться и спать.
      — Сейчас. Только дойду до 9 уровня и…
      — Десять минут, договорились? — перебила она.
      — Пятнадцать.
      — Ладно, но ни минуты больше… Сен Секар, а вы это тоже предполагаете публиковать? Я имею в виду, то, про что мы сейчас говорили.
      — Ну, вообще-то… — репортер замялся, — … Мне кажется, и ваше участие в защите Холма Предков и история вашей жизни здесь, с соседями разного этнического происхождения и, наверное, разной религии, так?
      — Ну, разной, — согласилась она, — подумаешь, большое дело.
      Секар энергично закивал.
      — О том и речь. Это очень важная деталь. Так что, если вы не сильно возражаете.
      — Я-то не возражаю, — Лайша пожала плечами, — чего тут такого.
      — Я тоже не возражаю, — сказал Грендаль, — хотя не понял, почему это важно.
      — Важно вот почему. На обвинение в нетерпимости к чужим взглядам вы, сен Влков, ответили спикеру европейской комиссии: «ваша толерантность — это просто трусость». Ваши слова были истолкованы, как апология жесткой идеологической унификации.
      — Скажите уж прямо: фашизма.
      — В общем, да. А после всех ваших историй, об этом даже говорить смешно.
      — Ладно, вы — пресса, вам лучше знать.
      Репортер улыбнулся и снова кивнул.
      — Для уточнения вашей позиции я задам еще вопрос: рассказывая о свином буме, вы упомянули, что отец ребенка недостаточно тактично изложил свои претензии. А что это значит, и как он мог бы сделать это тактично?
      — Он сказал примерно так: ислам учит, что свинья — нечистое животное с этим следует считаться, вы не вправе оскорблять мою веру. Он стал диктовать свободным людям, на что они имеют право, а на что — нет. Если бы он сказал: сын очень страдает из-за этого поросенка, и, если эта картинка для вас не принципиальна, то нельзя ли попросить ваших детей писать ручками с другой картинкой — реакция, наверное, была бы другой.
      — Милосердие? — спросил репортер.
      — Вроде того, — Грендаль пожал плечами, — В начале-то никто и не думал терроризировать мальчика этими поросятами. Моральный террор начался только в ответ на попытку принуждения. Когда к нам в гости заходит одна милая дама, вегетарианка, мы не ставим на стол мясо. Это не из уважения к вегетарианскому учению, а просто чтобы не обидеть человека из-за ерунды.
      — То есть, — сказал Секар, — если бы вегетарианцы потребовали прекратить употребление мясной пищи в общественных местах…
      — … То я бы демонстративно жрал сосиски в центральном парке, — закончил Грендаль.
      — А если бы они не потребовали, а попросили?
      — Тогда я бы не обратил на это внимания. Каждый вправе агитировать за что хочет, в пределах допустимого Великой Хартией, но эта агитация не вызывает у меня отклика.
      — Иначе говоря, вы готовы пойти на уступки обременительным для вас странностям индивида, но не общественной группы?
      — Верно. Потому что каждому индивиду свойственны какие-нибудь странности, но в общественной деятельности они неуместны.
      — Но в случае с Холмом Предков вы, тем не менее, пошли на уступки странностям религии аборигенов.
      Грендаль сделал энергичное движение ладонью, будто отталкивал препятствие.
      — Ничего подобного, сен Секар. Мы встали в живую цепь, чтобы защитить объективные права людей, которые по объективным же причинам не могли сделать это сами. Право на сохранение своих святилищ есть у каждого, какие тут странности? Религия ину-а-тано и ее святилище Леале Имо — не исключение. Великая Хартия одна для всех.
      — А если бы правительство решило проложить шоссе на месте мусульманской мечети, вы, сен Влков, встали бы в живую цепь, как тогда?
      — Нет. Но если бы мне, как судье, подали жалобу, я запретил бы разрушать мечеть.
      — Уверен, так бы и было, — сказал Секар, — но вы не стали бы лично защищать святилище ислама, как защищали святилище ину-а-тано. Вы не считаете эти религии равными?
      — Не считаю, — подтвердил Грендаль.
      — А как же Хартия?
      — При чем тут Хартия? Хартия требует прямых действий гражданина в трех случаях: если человек в опасности, если попирается правосудие и если узурпируется власть. Ошибочное разрушение чьих-то святилищ сюда не относится. Гражданин может вмешаться в такую ситуацию на свой риск, но он вовсе не обязан этого делать.
      — Но разве Хартия не обязывает нас считать все религии равными?
      — Нет. Она лишь говорит о равных религиозных правах. Каждый может практиковать любую религию, и никто не вправе мешать ему, если эта практика не нарушает ничьих прав. Но каждый может проявлять симпатию к одним религиям, и отвращение — к другим. Поэтому во время «свиного бума», суд постановил изъять плакаты «мусульмане, вон из страны», но не трогать плакаты «ислам — дерьмо, мусульмане — свиньи».
      — Все равно это жестоко. Большинство мусульман не участвовали в беспорядках. Их-то за что так?
      — Понимаю, им обидно, — задумчиво сказал Грендаль, — Мне кажется, их проблема в том, что они не осудили своих радикалов. Поступи они так, как наши индуисты в казусе со шлягером «аватара Кришны» или как наши католики в истории с папской энцикликой «о сатанинской природе евгеники» — проблем бы не было.
      — Но наших католиков за это отлучили от церкви, — напомнил Секар, — не думаю, что им было приятно.
      — Да, наверное, — согласился Грендаль, — но тут приходится делать выбор: быть гражданами или слугами церковного начальства. По-моему, они сделали правильный выбор. Теперь у них своя католическая церковь, со статутами утвержденными постановлением Верховного суда, и я не замечал, чтобы наши католики очень страдали от такого положения.
      — Ну, не знаю, — возразил репортер, — Ведь Ватикан и Всемирный совет церквей не признали это постановление и добились резолюции Объединенных Наций о произволе с церковным имуществом.
      — Подумаешь, ООН. За 20 лет эти клоуны не выполнили ни одной своей резолюции.
      — Я могу это привести эти ваши слова в репортаже, сен Влков?
      — Конечно, а чего церемониться? Пока в ООН имеют право голоса торговцы кокаином, сексуальные маньяки, фанатики, террористы и людоеды, она не может претендовать на международный авторитет. Я так прямо и сказал их эмиссару.
      — Представляю, что там было, — заметил Секар, шлепая по клавиатуре, — а вы знаете, председатель Всемирного совета церквей назвал Великую Хартию «новой опасной и агрессивной религией».
      — Что, правда? — спросил Грендаль, — хотя, я не удивлен. Когда огласили постановление о депортации их миссии, их представитель кричал, что Конфедерация во власти сатанистов. Сатанисты — это, кажется, тоже религия. Вы не в курсе?
      — Не знаю, сен Влков. Наверное, да, ведь про сатану вроде бы написано в библии.
      — Вот и я не знаю… Сен Секар, это конечно ваше дело, но вы не опоздаете на встречу с Джеллой? У вас мощная машина, спора нет, но до Акорера почти тысяча километров.
      — Уф! Постараюсь не опоздать. У меня еще последний вопрос: вы сами религиозны?
      — Я? Ну, мне кажется, что-то такое есть, но чем оно может быть — понятия не имею.
      — Можно так и записать?