Василий Васильевич Розанов
      (1856-1919)
      ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ
      Короб первый
      Я думал, что все бессмертно. И пел песни. Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла.
      (три года уже).
      * * *
      Сильная любовь кого-нибудь одного делает ненужным любовь многих.
      Даже не интересно...
      * * *
      Что значит, когда "я умру"?
      Освободится квартира на Коломенской*, и хозяин сдаст ее новому жильцу.
      Еще что?
      Библиографы будут разбирать мои книги.
      А я сам ?
      Сам? - ничего.
      Бюро получит за похороны 60 руб., и в "марте" эти 60 руб. войдут в "итог". Но там уже все сольется тоже с другими похоронами; ни имени, ни воздыхания.
      Какие ужасы!
      * * *
      Сущность молитвы заключается в признании глубокого своего бессилия, глубокой ограниченности. Молитва - где "я могу"; где "я могу" - нет молитвы.
      * * *
      Общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют.
      "Прибавляет" только теснейшая и редкая симпатия, "душа
      в душу" и "один ум". Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает.
      И ищи ее. А толпы бегай или осторожно обходи ее.
      (за у трен. чаем).
      * * *
      И бегут, бегут все. Куда? зачем? - Ты спрашиваешь, зачем мировое volo?1 Да тут - не volo, а скорее ноги скользят, животы трясутся Это скетинг-ринг, а не жизнь.
      (на Волкова).
      * * *
      Да. Смерть - это тоже религия. Другая религия.
      Никогда не приходило на ум.
      Вот арктический полюс. Пелена снега. И ничего нет. Такова смерть.
      Смерть - конец. Параллельные линии сошлись. Ну, уткнулись друг в друга, и ничего дальше. Ни "самых законов геометрии".
      Да, "смерть" одолевает даже математику. "Дважды два - ноль".
      (смотря на небо в саду).
      Мне 56 лет: и помноженные на ежегодный труд-дают ноль. Нет, больше: помноженные на любовь, на надежду - дают ноль.
      Кому этот "ноль" нужен? Неужели Богу? Но тогда кому же? Зачем? "
      Или неужели сказать, что смерть сильнее самого Бога. п. ведь тогда не выйдет ли: она сама - Бог? на Божьем месте.
      Ужасные вопросы.
      Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь.
      Хочу (лат.).
      * * *
      Смерть "бабушки"* (Ал. Андр. Рудневой) изменила ли что-нибудь в моих соотношениях? Нет. Было жалко. Было больно. Было грустно за нее. Но я и "со мною" - ничего не переменилось. Тут, пожалуй, еще больше грусти: как смело "со мною" не перемениться, когда умерла она? Значит, она мне не нужна? Ужасное подозрение. Значит, вещи, лица и имеют соотношение, пока живут, но нет соотношения в них, так сказать, взятых от подошвы до вершины, метафизической подошвы и метафизической вершины? Это одиночество вещей еще ужаснее.
      Итак, мы с мамой умрем, и дети, погоревав, останутся жить. В мире ничего не переменится: ужасная перемена настанет только для нас. "Конец", "кончено". Это "кончено" не относительно подробностей, но целого, всего ужасно.
      Я - кончен. Зачем же я жил?!!
      * * *
      Если бы не любовь "друга" и вся история этой любви, - как обеднилась бы моя жизнь и личность. Все было бы пустой идеологией интеллигента. И, верно, все скоро оборвалось бы.
      ... о чем писать? Все написано давно*
      (Лерм.)
      Судьба с "другом" открьша мне бесконечность тем, и все запылало личным интересом.
      * * *
      Как самые счастливые минуты мне припоминаются те, когда я видел (слушал) людей счастливыми. Стаха и Алекс. Пет. П-ва, рассказ "друга" о первой любви* ее и замужестве (кульминационный пункт моей жизни). Из этого я заключаю, что я был рожден созерцателем, а не действователем.
      Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить.
      * * *
      Что же я скажу (на т.е.) Богу о том, что Он послал меня Увидеть?
      Скажу ли, что мир, им сотворенный, прекрасен?
      Нет.
      Что же я скажу?
      Б. увидит, что я плачу и молчу, что лицо мое иногда улыбается. Но Он ничего не услышит от меня.
      * * *
      Я пролетал около тем, но не летел на темы. Самый полет - вот моя жизнь. Темы - "как во сне". Одна, другая... много... и все забыл. Забуду к могиле. На том свете буду без тем. Бог меня спросит:
      - Что же ты сделал?
      - Ничего.
      * * *
      Нужно хорошо "вязать чулок своей жизни" и - не помышлять об остальном. Остальное - в "Судьбе": и все равно там мы ничего не сделаем, а свое ("чулок") испортим (через отвлечение внимания).
      * * *
      Эгоизм - не худ; это - кристалл (твердость, неразрушимость) около "я". И собственно, если бы все "я" были в кристалле, то не было бы хаоса, и, след., "государство" (Левиафан) было бы почти не нужно. Здесь есть 1/1000 правоты в "анархизме": не нужно общего, KOIVOV: и тогда индивидуальное (главная красота человека и истории) вырастет. Нужно бы вглядеться, чтб такое "доисторическое существование народов": по Дрэперу* и таким же, это "троглодиты", так как "не имели всеобщего обязательного обучения" и их не объегоривали янки; но по Библии - это был "рай". Стоит же Библия Дрэпера.
      (за корректурой).
      * * *
      Проснулся...
      Какие-то звуки... И заботливо прохожу в темном еще утре по комнатам.
      С востока - светает.
      На клеенчатом диванчике, поджав под длинную ночную рубаху голые ножонки, - сидит Вася*, закинув голову в утро (окно на восток), с книгой в руках твердит сквозь сон:
      И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла. Ад-ми-рал-тей-ска-я... Ад-ми-рал-тей-ска-я... Ад-ми-рал-тей-ска-я...
      Не дается слово... такая "Америка"; да и как "игла" на улице? И он перевирает:
      ...светла
      Адмиралтейская игла, Адмиралтейская звезда, Горит восточная звезда.
      - Ты что,Вася?
      Перевел на меня умные, всегда у него серьезные глаза. Плоха память, старается, трудно, - потому и серьезен:
      - Повторяю урок.
      - Так нужно учить:
      Адмиралтейская игла.
      Это шпиц такой. В несколько саженей длины, т. е. высоты.
      - Шпиц? Что это?
      - Э... крыша. Т. е. на крыше. Все равно. Только надо: игла. Учи, учи, маленькой.
      И - повернулся. По дому - благополучно. В спину мне слышалось:
      Ад-ми-рал-тей-ска-я звезда, Ад-ми-рал-тей-ска-я игла.
      * * *
      Не литература, а литературность ужасна: литературность души, литературность жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее, живое слово, но этим все и кончается, - само переживание умерло, нет его. Температура (человека, тела) остыла от слова. Слово не возбуждает, о нет! оно расхолаживает и останавливает. Говорю об оригинальном и прекрасном слове, а не о слове "гак себе". От этого после "золотых эпох" в литературе наступает всегда глубокое разложение всей жизни, ее апатия, вялость, бездарность. Народ делается как сонный, жизнь делается как сонная. Это было и в Риме после Горация, и в Испании после Сервантеса. Но не примеры убедительны, а существенная связь вещей.
      Вот почему литературы, в сущности, не нужно: тут прав К. Леонтьев. "Почему, перечисляя славу века, назовут все Гете и Шиллера, а не назовут Веллингтона и Шварценберга".
      В самом деле, "почему"? Почему "век Николая" был "веком Пушкина, Лермонтова и Гоголя", а не веком Ермолова, Воронцова и как их еще. Даже не знаем. Мы так избалованы книгами, нет - так завалены книгами, что даже не помним полководцев. Ехидно и дальновидно поэты назвали полководцев "Скалозубами" и "Бетрищевыми"*. Но ведь это же односторонность и вранье. Нужна вовсе не "великая литература", а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература мож. быть и "кой-какая" - "на задворках".
      Поэтому нет ли провиденциальности, что здесь "все проваливается"? что - не Грибоедов, а Л. Андреев, не Гоголь - а Бунин и Арцыбашев. Может быть. М.6., мы живем в великом окончании литературы.
      * * *
      Листья в движении, но никакого шума. Все обрызгано дождем сквозь солнце. И мамочка сказала:
      - Посмотри.
      Я глядел и думал тб же. Она же думала и сказала:
      - Что может быть чище природы...
      Она не говорила, но это была ее мысль, которую я продолжал:
      - И люди и жизнь их уже не так чисты, как природа-Мамочка сказала:
      - Как природа невинна. И как поэтому благородна...
      (лет восемь назад в саду).
      Когда я прочел это мамочке, она сказала:
      - Это было года четыре назад.
      Это еще было до болезни, но она забыла: тому - лет восемь. Она прибавила:
      - Ты теперь несчастен, и потому вспоминаешь о том, когда мы были счастливы.
      Прихрамывая, несет полотняные туфли, потому что сапоги я снял и по ошибке поставил торжественно перед собою на перильцах балкона ("куда-нибудь").
      И все хромает.
      И все помогает.
      - Как было нехорошо вчера без тебя. Припадок. Даже лед на голову клала (крайне редкое средство).
      * * *
      Иду. Иду. Иду. Иду...
      И где кончится мой путь - не знаю.
      И не интересуюсь. Что-то стихийное и нечеловеческое. Скорее, "несет", а не иду. Ноги волочатся. И срывает меня с каждого места, где стоял.
      (окружной суд, об "Уединен." *).
      * * *
      После книгопечатания любовь стала невозможной. Какая же любовь "с книгою"?
      (собираясь на именины).
      * * *
      Сказать, что Шперка теперь совсем нет на свете, - невозможно. Там, м. б., в платоновском смысле "бессмертие души" - и ошибочно: но для моих друзей оно ни в коем случае не ошибочно.
      И не то чтобы "душа Шперка - бессмертна": а его боро-денка рыжая не могла умереть. "Вызов" его (такой приятель был) дожидается у ворот, и сам он на конке - направляется ко мне на Павловскую*. Все как было. А "душа" его "бессмертна" ли: и - не знаю, и - не интересуюсь.
      Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не расширяется, и не "заплатывается", с тех пор как была. Это лучше "бессмертия души", которое сухо и отвлеченно.
      Я хочу "на тот свет" прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше.
      (16 мая 1912 г.).
      * * *
      Не понимаю, почему я особенно не люблю Толстого, Соловьева и Рачинского. Не люблю их мысли, не люблю их жизни, не люблю самой души. Пытая, кажется, нахожу главный источник по крайней мере холодности и какого-то безучастия к ним (странно сказать) - в "сословном разделении".
      Соловьев если не был аристократ, то все равно был "в славе" (в "излишней славе"). Мне твердо известно, что тут - не зависть ("мне все равно"). Но говоря с Рачинским об одних мыслях и будучи одних взглядов (на церковн. школу), - я помню, что все им говоримое было мне чужое; и то же с Соловьевым, то же - с Толстым. Я мог ими всеми тремя любоваться (и любовался), ценить их деятельность (и ценил), но никогда их почему-то не мог любить, не только много, но и ни капельки. Последняя собака, раздавленная трамваем, вызывала большее движение души, чем их "философия и публицистика" (устно). Эта "раздавленная собака", пожалуй, кое-что объясняет. Во всех трех не было абсолютно никакой "раздавленности", напротив, сами они весьма и весьма "давили" (полемика, враги и пр.). Толстой ставит то "3", то "1" Гоголю:* приятное самообольщение. Все три вот и были самообольщены: и от этого не хотелось их ни любить, ни с ними "водиться" (знаться). "Ну, и успевайте, господа, - мое дело сторона". С детства мне было страшно врождено сострадание: и на этот главный пафос души во всех трех я не находил никакого объекта, никакого для себя "предмета". Как я любил и люблю Страхова, любил и люблю К. Леонтьева; не говоря о "мелочах жизни", которые люблю безмерно. Почти нашел разгадку: любить можно тб или - тогб, о ком сердце болит. О всех трех не было никакой причины "душе болеть", и от этого я их не любил.
      "Сословное разделение": я это чувствовал с Рачинским. Всегда было "все равно", чтб бы он ни говорил; как и о себе я чувствовал, что Рачинскому было "все равно", что у меня в душе, и он таким же отдаленным любленьем любил мои писания (он их любил, - по-видимому). Тут именно сословная страшная разница; другой мир, "другая кожа", "другая шкура". Но нельзя ничего понять, если припишешь зависти (было бы слишком просто): тут именно непонимание в смысле невозможности усвоения. "Весь мир другой: - его, и мой". С Рцы (дворянин) мы понимали же друг друга с 1/2 слова, с намека; но он был беден, как и я, "не нужен в мире", как и я (себя чувствовал). Вот эта "ненужность", "отшвырнутость" от мира ужасно соединяет, и "страшно все сразу становится понятно"; и люди не на словах становятся братья.
      * * *
      История не есть ли чудовищное другое лицо, которое проглатывает людей себе в пишу, нисколько не думая о их счастье. Не интересуясь им?
      Не есть ли мы - "я" в "Я* ?
      Как все страшно и безжалостно устроено.
      (в лесу).
      * * *
      Есть ли жалость в мире? Красота - да, смысл - да. Но жалость?
      Звезды жалеют ли? Мать - жалеет: и да будет она выше звезд.
      (в лесу).
      * * *
      Жалость - в маленьком. Вот почему я люблю маленькое.
      (в лесу).
      * * *
      Писательство есть Рок. Писательство есть fatum. Писательство есть несчастие.
      (Змая 1912 г.).
      ...и, может быть, только от этого писателей нельзя судить страшным судом... Строгим-т их все-таки следует судить.
      (4 мая 1912 г.).
      1 р. 50 к.
      - Я тебе, деточка, переложу подушку к ногам. А то от горячей печи голова разболится.
      - Хорошо, папа. Но поставь стул (к изголовью). Поставил.
      И, улыбаясь, поднялась и, вынув что-то из-под подушки, бросила на решетку стула серебряный рубль.
      - Я буду на него смотреть.
      Я уже догадался: "рубль" мамочка дала, чтобы было "терпеливее" лежать.
      Больна. 11 или 12 лет.
      Варя* в саду так и старается. Метлой больше себя сметает по дорожкам и перед балконом листья, бумажки и всякий сор, - чтобы бросить в яму.
      - Хорошо, Варя.
      Подняла голову. Вся красивая. Волосы как лен. Огромные серые глаза, с прелестью вечного недоумения в них, подпольного проказничества, и смелости. И чудный (от работы) румянец на щеках.
      13 лет.
      Это она зарабатывает свой полтинник. Больная мама говорит мне с кушетки:
      - Ну, все-таки и моцион на воздухе.
      Трем удовольствие, и всего обошлось в 1 р. 50 к.
      Варю Таня* (старшая, с нею в одной школе) зовет "белый коняшка" или "белый конек". Она в самом деле похожа на жеребеночка. Вся большая, веселая, энергичная, - и от белых волос и белого цвета кожи ее прозвали "белым конем".
      Это когда-то давно-давно, когда все были крошечные и в училища еще ни одна не поступала, - я купил, увидя на окне кондитерской на Знаменской (была страстная неделя) зверьков из папье-маше. Купил слона, жирафу и зебру. И принес домой, вынул "секретно" из-под пальто и сказал:
      - Выбирайте себе по одному, но такого зверя, чтобы он был похож на взявшего.
      Они, минуту смотря, схватили:
      Толстенькая и добренькая Вера* с милой улыбкой
      - слона.
      Зебру, - шея дугой и белесоватая щетинка на шее торчит кверху (как у нее стриженые волосы)
      - Варя.
      А тонкая, с желтовато-блеклыми пятнышками, вся сжатая и стройная жирафа досталась
      - Тане.
      Все дети были похожи именно на этих животных, и в кондитерской я оттого и купил их, что меня поразило сходство по типу, по духу.
      Еще было давно: я купил мохнатую собачонку, пуделя. И, не говоря ничего дома, положил под подушку Вере, во время вечернего чая. Когда она пошла спать, то я стал около лестницы, отделенной лишь досчатой стеной от их комнаты. Слышу:
      - Ай!
      - Ай! Ай! Ай!
      - Что это такое? Что это такое?
      Я прошел к себе. Не сказал ничего, ни сегодня, ни завтра. И на слова: "Не ты ли положил?" - отвечал что-то грубо и равнодушно. Так она и не узнала, как, что и откуда.
      * * *
      Толстой был гениален, но не умен*. А при всякой гениальности ум все-таки "не мешает".
      * * *
      Ум, положим, - мещанинишко, а без "третьего элемента" все-таки не проживешь.
      Надо ходить в чищеных сапогах, надо, чтобы кто-то сшил платье. "Илья-пророк" все-таки имел мйлоть*, и ее сшил какой-нибудь портной.
      Самое презрение к уму (мистики), т. е. к мещанину, имеет что-то на самом конце своем - мещанское. "Я такой барин" или "пророк", что "не подаю руки этой чуйке". Сказавший или подумавший так ео ipso1 обращается в псевдобарина и лжепророка.
      Настоящее господство над умом должно быть совершенно глубоким, совершенно в себе запрятанным; это должно быть субъективной тайной. Пусть Спенсер чванится перед Паскалем. Паскаль должен даже время от времени назвать Спенсера "вашим превосходительством", - и вообще не подать никакого вида о настоящей мере Спенсера.
      1 Вследствие этого (лат.).
      * * *
      Мож. быть, я расхожусь не с человеком, а только с литературой? Разойтись с человеком страшно. С литературой - ничего особенного.
      * * *
      Левин* верно упрекает меня в "эгоизме". Конечно - это есть. И даже именно от этого я и писал (пишу) "Уедж писал (пишу) в глубокой тоске как-нибудь разорвать кольцо уединения... Это именно кольцо, надетое с рождения.
      Из-за него я и кричу: вот что здесь, пусть - узнают, если уже невозможно ни увидеть, ни осязать, ни прийти на помощь.
      Как утонувший, на дне глубокого колодца, кричал бы людям "там", "на земле".
      * * *
      Вывороченные шпалы. Шашки*. Песок. Камень. Рытвины.
      - Что это? - ремонт мостовой?
      - Нет, это "Сочинения Розанова". И по железным рельсам несется уверенно трамвай.
      (на Невском, ремонт).
      * * *
      Много есть прекрасного в России. 17 октября*, конституция, как спит Иван Павлыч*. Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невск.). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника - разложена на тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери.
      И над дверью большой образ Спаса, с горящей лампадой. Полное православие.
      И лавка небольшая. Все дерево. По-русски. И покупатель - серьезный и озабоченный, - в благородном подъеме к труду и воздержанию.
      Вечером пришли секунданты на дуэль*. Едва отделался.
      В чистый понедельник* грибные и рыбные лавки первые в торговле, первые в смысле и даже в истории. Грибная лавка в чистый понедельник равняется лучшей странице Ключевского*.
      (первый день Великого Поста).
      * * *
      25-летний юбилей Корецкого*. Приглашение. Не пошел. Справили. Отчет в "Нов. Вр.".
      Кто знает поэта Корецкого? Никто. Издателя-редактора? Кто у него сотрудничает?
      Очевидно, гг. писатели идут "поздравлять" всюду, где поставлена семга на стол.
      Бедные писатели. Я боюсь, правительство когда-нибудь догадается вместо "всех свобод" поставить густые ряды столов с "беломорскою семгою". "Большинство голосов" придет, придет "равное, тайное, всеобщее голосование". Откушают. Поблагодарят. И я не знаю, удобно ли будет после "благодарности" требовать чего-нибудь. Так Иловайский не предвидел, что великая ставка свободы в России зависит от многих причин и еще от одной маленькой: улова семги в Белом море.
      "Дорого да сердито..." Тут наоборот - "не дорого и не сердито".
      (март, 1912 г.)
      * * *
      Из каждой страницы Вейнингера слышится крик: "Я люблю мужчин!" - "Ну что же: ты - содомит". И на этом можно закрыть книгу.
      Она вся сплетена из volo и scio: его scio1 - гениально, по крайней мере где касается обзора природы. Женским глазом он уловил тысячи дотоле незаметных подробностей; даже заметил, что "кормление ребенка возбуждает женщину". (Отсюда, собственно, и происходит вечное "перекармливание" кормилицами и матерями и последующее заболевание у младенцев желудка, с которым "нет справы".)
      - Фу, какая баба! - Точно ты сам кормил ребенка или хотел его выкормить!
      "Женщина бесконечно благодарна мужчине за совокупление, и когда в нее втекает мужское семя, то это - кульминационная точка ее существования". Это он не повторяет, а твердит в своей книге. Можно погрозить пальчиком: "Не выдавай тайны, баба! Скрой тщательнее свои грезы!!" Он говорит о всех женщинах, как бы они были все его соперницами, - с этим же раздражением. Но женщины великодушнее. Имея каждая своего верного мужа, они нимало не претендуют на уличных самцов и оставляют на долю Вейнингера совершенно достаточно брюк.
      Ревнование (мужчин) к женщинам заставило его ненавидеть "соперниц". С тем вместе он полон глубочайшей нравственной тоски: и в ней раскрыл глубокую нравственность женщин, - которую в ревности отрицает. Он перешел в христианство: как и вообще женщины (св. Ольга*, св. Клотильда*, св. Берта*) первые приняли христианство. Напротив, евреев он ненавидит: и опять потому, что - суть его "соперницы" (бабья натура евреев, - моя idee fixe).
      1 Знаю (лат.).
      * * *
      Наш Иван Павлович - врожденный священник, но не посвящается. Много заботы. И пока остается учителем семинарии.
      Он всегда немного дремлет. И если ему дать выдремать-ся - он становится веселее. А если разбудить, становится раздражен. Но не очень и не долго.
      У него жена - через 8 лет брака - стала "в таком положении". Он ужасно сконфузился и написал предупредительно всем знакомым, чтобы не приходили. "Жена несколько нездорова, а когда выздоровит - я извещу".
      Она умерла. Он написал в письме: "Царство ей небесное. Там ей лучше".
      Так кончаются наши "священные истории". Очень коротко.
      (за чаем вспомнил).
      * * *
      Мертвая страна, мертвая страна, мертвая страна. Все недвижимо, и никакая мысль не прививается.
      (24марта, 1912 г., купив 3 места на Волковом).
      * * *
      У Нины Р-вой* (плем.) подруга: вся погружена в историю, космографию. Видна. Красива. Хороший рост. Я и спрашиваю:
      - Что самое прекрасное в мужчине? Она вдохновенно подняла голову:
      - Сила!
      (на побывке в Москве).
      * * *
      Никогда, никогда не порадуется священник "плоду чрева".
      Никогда.
      Никогда ex cathedra1, а разве приватно.
      1 С кафедры (лат.).
      А между тем есть нумизмат Б. (он производит себя от Александра Бала*, царя Сирии), у которого я увидел бронзовую Faustina jun., с реверзом (изображение на обратной стороне монеты): женщина держит на руках двух младенцев, а у ног ее держатся за подол тоже два - побольше - ребенка. Надпись кругом:
      FECUNDITAS AUGUSTAE, т. е.
      ЧАДОРОДИЕ ЦАРИЦЫ.
      Я был так поражен красотой этого смысла, что тотчас купил. "Торговая монета", орудие обмена, в руках у всех, У торговок, проституток, мясников, франтов, в Тибуре* и на Капитолии*: и вдруг императрица Фаустина* (жена Марка Аврелия), такая видная, такая царственная (портрет на лицевой стороне монеты), точно вываливает беременный живот на руки "доброго народа Римского", говоря:
      "- Радуйтесь, я еще родила: теперь у меня - четверо".
      Все это я выразил вслух, и старик Б., хитрый и остроумный, тотчас крикнул жену свою: вышла пышная большая дама, лет на 20 моложе Б., и я стал ей показывать монету, кажется, забыв немножко, что она "дама". Но она (гречанка, как и он) сейчас поняла и стала с сочувствием слушать, а когда я ее деликатно упрекнул, что "вот у нее небойсь - нет четверых", - она с живостью ответила:
      - Нет, ровно четверо: моряк, студент и дочь...
      Но она моментально вышла и ввела дочь, такую же красавицу, как сама. Этой я ничего не сказал (барышня), и она скоро вышла.
      Вхожу через два года, отдать Б. должишко (рублей 70) за монеты. Постарел старик, и жена чуть-чуть постарела. Говорю ей:
      - Уговорите мужа, он совсем стар, упомянуть в духовном завещании, что он дарит мне тетрадрахму* Маронеи* с Дионисом, держащим два тирса (трости) и кисть винограда (руб. 25), и тетрадрахму Триполиса* (в Финикии, а Миронея - во Фракии) с головою Диоскуров* (около ста рублей).
      Б. кричит:
      - Ах, вы... Я - вас переживу.
      - Куда, вы весь седой. Состояние у вас большое, и что вам две монеты, стоимостью в 125 р., детям же они, очевидно, не нужны, потому что это специальность. А что дочь?
      - Вышла замуж!!
      - Вышла замуж?!! Это добродетельно. И...
      - И уже сын, - сказала счастливая бабушка.
      Она была очень хороша. Пышна. И именно как Фаустина. Ни чуточки одряхления или старости, "склонения долу"; Б., хоть весь белый, жив и юрок, как сороконожка. Уверен, самое проницательное и "нужное" лицо в своем министерстве.
      Вот такого как бы "баюкания куретами младенца Диониса"* (миф, - есть на монетах), свободного, без сала, но с шутками и любящего, - нет, не было, не будет возле одежд с позументами, слишком официальных и торжественных, чтобы снизойти до пеленок, кровати и спальни.
      Отсюда такое недоумение и взрыв ярости, когда я предложил на Религиозно-Философских собраниях*, чтобы новобрачным первое время после венчания предоставлено было оставаться там, где они и повенчались; потому что я читал у Андрея Печерского*, как в прекрасной церемонии постригаемая в монашество девушка проводит в моленной (церковь старообрядчес-кая) трое суток, и ей приносят туда еду и питье. "Что монахам, - то и семейным,равная честь и равный обряд" - моя мысль. Это - о провождении в священном месте нескольких суток новобрачия, суток трех, суток семи, - я повторил потом (передавая о предложении в Рел.-Фил. собрании) и в "Нов. Вр.". Уединение вместо молитвы, при мерцающих образах, немногих зажженных лампадах, без людей, без посторонних, без чужих глаз, без чужих ушей... какие все это может родить думы, впечатления! И как бы эти переживания протянулись длинной полосой тихого религиозного света в начинающуюся и уже начавшуюся супружескую жизнь, - начавшуюся именно здесь, в Доме молитвы. Здесь невольно приходили бы первые "предзнаме-нования", - предметы, признаки, как у vates1 древности. И кто еще так нуждается во всем этом, как не тревожно вступившие в самую важную и самую ценную, - самую сладкую, но и самую опасную, - связь. Антоний Храповицкий* все это представил совершенно не так, как мне представлялось в тот поистине час ясновидения, когда я сказал предложенное. Мне представлялась ночь и половина храма с открытым куполом, под звездами, среди которого подымаются небольшие деревца и цветы, посаженные в почву по дорожкам, откуда вынуты половицы пола и насыпана черная земля. Вот тут-то, среди цветов и дерев и под звездами, в природе и вместе с тем во храме, юные проводят неделю, две, три, четыре. Это - как бы летняя часть храма, в отличие от зимней, "теплой" (у нас на севере). Конечно, все это преимущественно осуществимо на юге: но ведь во владениях России есть и юг. Что же еще? Они остаются здесь до ясно обозначившейся беременности. Здесь - и бассейн. Ведь в ветхозаветном храме был же бассейн для погружения священников и первосвященника, - "каменное море", утвержденное на спинах двенадцати изваянных быков. Почему эту подробность ветхозаветного культа не внести в наши церкви, где есть же ветхозаветный "занавес", где читаются "паремии", т. е. извлечения из ветхозаветных книг. И вообще со Священным Писанием Ветхого Завета у нас не разорвано. Да и в Новом Завете... Разве мы не читаем там, разве на богослужении нашем не возглашается: "Говорю вам, что Царствие Божие подобно Чертогу Брачному..."* "Чертогу Брачному"!! - конечно, это не в смысле танцующей вечеринки гостей, которая не отличается от всяких других вечеринок и к браку никакого отношения не имеет, а в смысле - комнаты для двух новобрачных, в смысле их опочивальни. Ужели же то, с чем сравнена самая суть того, о чем учил Спаситель (Царствие Божие), - неужели это низко, грязно и недостойно того, чтобы мы часть церкви своей приспособили, - украсив деревьями, цветами и бассейном, - к этому образу в устах Спасителя?! Внести в нашу церковь Чертог брачный - и была моя мысль. Нет, верно указание Рцы, много раз им повторенное (а он ли не религиозен и не предан православию, взяв самый псевдоним свой от диаконского "рцы", "рцем"), что "тесто еще не взошло* (евангельская притча) и закваска (дрожжи) не овладела всею мукою, всыпанною в сосуд". Эта "мука, всыпанная в сосуд", есть вся наша жизнь. Весь наш быт. Вот этим бытом еще не овладели вполне "дрожжи", евангельская "закваска", т. е. Слово Божие, целые Божий притчи, образы, сравнения!!! Позвольте, да в церкви Смоленского кладбища я, хороня старшую Надю*, видел комнату с вывеской над дверью: "Контора"; какового имени и какового смысла с утвердительным значением нигде нет в Евангелии. Позвольте, скажите вы, владыка Антоний, - почему же "Контора" выше и священнее "Чертога брачного", о котором, и не раз, Спаситель говорил любяще и уважительно. И если внесена сейчас "Контора" в храмы, не обезобразив и не загрязнив их, то почему это храмы наши загрязнились бы через внесение в них нареченных с любовью Спасителем Чертогов брачных?! - конечно, не одного, а многих, потому что в течение 2-3 месяцев до беременности вот этой молодой, положим, Марии, повенчается еще много следующих Лиз и Екатерин. Подобное внесение просто лишь "непривычно", мы не привыкли "видеть". Но "мы не привыкли" и "ересь" это разница. При этом, разумеется, никаких актов (как предположил же еп. Антоний!!!) на виду не будет, так как после грехопадения всему этому указано быть в тайне и сокровении ("кожаные препоясания"); и именно для воспоминания об этом потрясающем законе отдельные чертоги (в нишах стен? возле стен? позади хоров?) должны быть завешаны именно кожами, шкурами зверей, имея открытым лишь верх для соединения с воздухом храма. Как было не понять моей мысли: раз все здесь - религия, то, конечно, все должно быть деликатно и не оскорбительно для взора и для ума. Все - именно так, как и привыкли в супружестве: где чистейшие семьи и благороднейшие домы, напр., домы священников, не оскверняются сами и не оскорбляют ни взора, ни ума тем, что в них оплодотворяются и множатся, а при замужестве дочери ("взяли зятя в семью") оплодотворяются и множатся родители и дети. Почему же не к такой семье, почему именно к одинокой квартире ректора-архимандрита должен быть придвинут по образу, по типу и по духу наш православный храм, в котором молитвенников-семьянинов больше, нежели холостых или вдовствующих!!!???!
      Непонятно - у Храповицкого.
      А моя мысль - совершенно понятна.
      1 Пророк (лат.).
      * * *
      Совершенства нет на земле... Даже и совершенной церкви...
      (ужасное по греху письмо Альбова).
      * * *
      Мед и розы...
      И в розе - младенец.
      "Бог послал", - говорит мир.
      - "Нет, - говорят старцы-законники: - От лукавого".
      Но мир уже перестал им верить.
      (в клинике Ел. Павл*.).
      * * *
      В невыразимых слезах хочется передать все просто и грубо, унижая милый предмет: хотя в смысле напора - сравнение точно.
      Рот переполнен слюной, - нельзя выплюнуть. Можно попасть в старцев.
      Человек ест дни, недели, месяцы: нельзя сходить "кой-куда", - нужно все держать в себе...
      Пил, пьешь - и опять нельзя никуда "сходить".
      Вот - девство.
      - Я задыхаюсь! Меня распирает!
      " - Нельзя".
      Вот монашество.
      Что же такое делает оно? Как могло оно получить от земли, от страны, от законов санкцию себе не как личному и исключительному явлению, а как некоторой норме и правилу, как "образцу христианского жития", если его суть - просто никуда "не ходи", когда желудок, кишки, все внутренности расперты и мозг отравлен мочевиною, всасывающейся в кровь, когда желудок отравлен птомаинами*, когда начинается некроз тканей всего организма.
      - Не могу!!! "- Нельзя!"
      - Умираю!!!
      " - Умирай!"
      Неужели, неужели это истина? Неужели это религиозная истина? Неужели это - Божеская правда на земле?
      Девушки, девушки, - стойте в вашем стоянии! Вы посланы в мир животом, а не головою: вы - охранительницы Древа Жизни, а не каменных ископаемых дерев, находимых в угольных копях.
      Охраняйте Древо Жизни - вы его Ангел с "мечом обращающимся". И не опускайте этот меч.
      (в клинике Ел. Павл.).
      * * *
      Семь старцев за 60 лет, у которых не поднимается голова, не поднимаются руки, вообще ничего "не поднимается", и едва шевелятся челюсти, когда они жуют, - видите ли, "не посягают на женщину" уже, и предаются безбрачию.
      Такое удовольствие для отечества и радость Небесам.
      Все удивляются на старцев.
      - Они в самом деле не посягают, ни явно, ни тайно. И славословят их. И возвеличили их. И украсили их. "Живые бога на земле".
      Старцы жуют кашку и улыбаются:
      - Мы действительно не посягаем. В вечный образец дев 17-ти лет и юношей 23-х лет, - которые могут нашим примером вдохновиться, как им удержаться от похоти и не впасть в блуд.
      Так весело, что планета затанцует.
      (в клинике Ел. Павл.).
      * * *
      Как же бы я мог умереть не так и не там, где наша мамочка.
      И я стал опять православным.
      (клиника Ел. Павл.).
      * * *
      Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью... которую встречает и с которой связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда - оба ясны. Не от этой ли неоконченности отвратительный вид их (на который все жалуются): и - восторг в минуту, когда недоговоренное - кончается (акт в ощущении)?
      Как бы Б. хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. Отсюда его сладость и неодолимость.
      В "s" же (utriusque sexus homines)1 все уже кончено: вот отчего с "s" связано столько таланта.
      1 Оба человеческих пола (лат.).
      * * *
      Одни молоды, и им нужно веселье, другие стары, и им нужен покой, девушкам - замужество, замужним - "вторая молодость"... И все толкаются, и вечный шум.
      Жизнь происходит от "неустойчивых равновесий". Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни.
      Но неустойчивое равновесие - тревога, "неудобно мне", опасность.
      Мир вечно тревожен и тем живет.
      Какая же чепуха эти "Солнечный город" и "Утопия"*: суть коих вечное счастье. Т. е. окончательное "устойчивое равновесие". Это не "будущее", а смерть.
      (провожая Верочку в Лисит, вокзал).
      * * *
      Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. А социализм - буря, дождь, ветер...
      Взойдет солнышко и осушит все. И будут говорить, как о высохшей росе: "Неужели он (соц.) был?" "И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?"
      - О да! И еще скольких этот град побил!!
      - "Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?"
      Что я все надавил на Добчинских*? Разве они не рады были бы быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему "не как Шекспир", - не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но "где же набраться Шекспиров", и неужели от этого другим "не жить"?..
      Как много во мне умерщвляющего.
      И опять - пустыня.
      Всякому нужно жить, и Добчинскому. Не я ли говорил, что "есть идея и волоса" (по Платону), идея - "ничего", даже - отрицательного и порока. Бог меряет не верстами только, но и миллиметрами, и "миллиметр" рбвно так же нужен, как и "верста". И все - живут. "Трясут животишками"... Ну и пусть. Мое дело любоваться, а не ненавидеть.
      Любовался же я в Нескучном* (Мое.), глядя на пароходик. "Гуляка по садам" (кафешантанам), положив обе руки на плечи гуляки же, говорил:
      - Один - и никого!
      Потом еще бормотанье и опять выкрик:
      - Вообрази: один и никого!
      Это он рассказывал, очевидно, что "вчера пришел туда-то", и - никого из "своих" не встретил.
      Он был так художествен, мил в своей радости, что "вот теперь с приятелем едет", что я на десятки лет запомнил. И что я его тогда любил, он мне нравился - это доброе во мне. А "литература" - от лукавого.
      (за статьей о пожарах*).
      * * *
      Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем.
      * * *
      Имей всегда сосредоточенное устремление, не глядя по сторонам. Это не значит: - будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно.
      * * *
      ...а все-таки тоскуешь по известности, по признанности, твердости. Есть этот червяк, как пот в ногах, сера в ушах. Все зудит. И всё вонь. А ухо хорошо. И нога хороша. Нужно эту гадость твердо очертить и сказать: плюйте на нее.
      Поразительно, что у Над. Ром.*, Ольги Ив. (жена Рцы) и "друга" никогда не было влечения к известности хотя бы в околотке. "Все равно". И по этим качествам, т. е. что они не имели самых неизбывных качеств человека, я смотрел на них с каким-то страхом восторга.
      * * *
      Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, - мы и не должны отходить от нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости - тот будет "русский", кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого. Так да будет...
      (за уборкой библиотеки).
      * * *
      Как зачавкали губами и "идеалист" Борух, и "такая милая" Ревекка Ю-на, "друг нашего дома", когда прочли "Теми. Лик"*. Тут я сказал в себе: "Назад! Страшись!" (мое отношение к евреям).
      Они думали, что я не вижу: но я хоть и "сплю вечно", а подглядел. Ст-ъ* (Борух), соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:
      - Ну а все-таки - он лжец.
      Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Ш..ы* в комнате: "Н-н-н...да... Я прочла "Т. Л.". И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое.
      Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом - становится страшно. И понимаешь ноуминальное, а не феноменальное: "Распни Его".
      Думают ли об этом евреи? толпа? По крайней мере никогда не высказываются.
      (за уборкой библиотеки).
      * * *
      Да... вся наша история немножечко трущоба, и вся наша жизнь немножечко трущоба. Тут и администрация и citoyens1.
      (в вагоне).
      1 Граждане (франц.).
      * * *
      Сколько изнурительного труда за подбором матерьяла (и "примечаний" к нему) в "Семейном вопросе"*. Это мои литературные "рудники", которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и "Сумерки просвещения"* - детям. И сколько в каждой странице любви. Самая причина сказать: "Он ничего не чувствует", "Ничего ему не нужно".
      (вагон; думая о критиках своих).
      * * *
      Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого "смерть". Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "Сколько часов в миске супа?" Цинизм. Бессмыслица.
      * * *
      Как я отношусь к молодому поколению?
      Никак. Не думаю.
      Думаю только изредка. Но всегда мне его жаль. Сироты.
      * * *
      Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого).
      * * *
      Литература (печать) прищемила* у человека самолюбие. Все стали бояться ее; все стали ждать от нее... "Эти мошенники, однако, раздают монтионовские премии". И вот откуда выросла ее сила.
      Сила ее оканчивается там, где человек смежает на нее глаза. "Шестая держава" (Наполеон о печати) обращается вдруг в посеревшую хилую деревушку, как только, повернувшись к ней спиной, вы смотрите на дело, а не на ландкарту с надписью: "Шестая держава".
      * * *
      Революция имеет два измерения - длину и ширину; но не имеет третьего глубины. И вот по этому качеству она никогда не будет иметь спелого, вкусного плода, никогда не "завершится"...
      Она будет все расти в раздражение; но никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: "Довольно! Я - счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра"... Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на "завтра"... И всякое "завтра" ее обманет и перейдет в "послезавтра". Perpetuum mobile, circulus vitiosus1, и не от бесконечности - куда! - а именно от короткости. "Собака на цепи", сплетенной из своих же гнилых чувств. "Конура", "длина цепи", "возврат в конуру", тревожный коротенький сон.
      В революции нет радости. И не будет.
      Радость - слишком царственное чувство и никогда не попадет в объятия этого лакея.
      Два измерения: и она не выше человеческого, а ниже человеческого. Она механична, она матерьялистична. Но это - не случай, не простая связь с "теориями нашего времени"; это - судьба и вечность. И, в сущности, подспудная революция в душах обывателей, уже ранее возникшая, и толкнула всех их понести на своих плечах Конта-Спенсера и подобных.
      1 Вечный двигатель, порочный круг (лат.).
      * * *
      Революция сложена из двух пластинок: нижняя и настоящая, archeus agens1 ее - горечь, злоба, нужда, зависть, отчаяние. Это - чернота, демократия. Верхняя пластинка - золотая: это - сибариты, обеспеченные и не делающие; гуляющие; не служащие. Но они чем-нибудь "на прогулках" были уязвлены или - просто слишком добры, мягки, уступчивы, конфетны. Притом в своем кругу они - только "равные", и кой-кого даже непременно пониже. Переходя же в демократию, они тотчас становятся primi inter pares2. Демократия очень и очень умеет "целовать в плечико", ухаживать, льстить: хотя для "искренности и правдоподобия" обходится грубовато, спорит, нападает, подшучивает над аристократом и его (теперь вчерашним) аристократизмом. Вообще демократия тоже знает, "где раки зимуют". Что "Короленко первый в литературах своего времени" (после Толстого), что Герцен - аристократ и миллионер, что граф Толстой есть именно "граф", а князь Кропоткин был "князь", и, наконец, что Сибиряков имеет золотые прииски - это она при всем "социализме" отлично помнит, учтиво в присутствии всего этого держит себя, и отлично учитывает. Учитывает не только как выгоду, но и как несть. Вообще в социализме лакей неустраним, но только очень старательно прикрыт. К Герцену все лезли и к Сибиря-кову лезли; к Шаляпину лезут даже за небольшие рубли, которые он выдает кружкам в виде "сбора с первого спектакля" (в своих турне: я слышал это от социал-демократа, все в этой партии знающего, и очень удивился). Кропоткин не подписывается просто "Кропоткин", "социалист Кр.", "гражданин Кр.", а "князь Кропоткин". Не забывают даже, что Лавров был профессором. Ничего, одним словом, не упускают из чести, из тщеславия: любят сладенькое, как и все "смертные". В то же время так презирая "эполеты" и "чины" старого строя...
      Итак, две пластинки: движущая - это черная рать внизу, "нам хочется", и - "мы не сопротивляемся", пассивная, сверху. Верхняя пластинка благочестивые Катилины; "мы великодушно сожжем дом, в котором сами живем и жили наши предки". Черная рать, конечно, вселится в домы этих предков: но как именно это - черная рать, не только по бедности, но и по существу бунта и злобы (два измерения, без третьего), то в "новых домах" она не почувствует никакой радости: а как Никитами Акулина "в обновках"* (из "Власти тьмы"):
      " - Ох, гасите свет! Не хочу чаю, убирайте водку!"
      Венцом революции, если она удастся, будет великое volo:
      - Уснуть.
      Самоубийства - эра самоубийств... И тут Кропоткин с астрономией и физикой и с "дружбой Реклю" (тоже тщеславие) очень мало помогут.
      _______________________
      1 Перводвигатель (лат.).
      2 Первые среди равных (лат.).
      * * *
      Есть дар слушания голосов и дар видения лиц. Ими проникаем в душу человека.
      Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает. Но он не уловил "подголосков", теней звука "под голосом", - а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.
      Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий "читающий Пушкина" имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого. Кто "живого Пушкина не слушает" в перелистываемых страницах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, "такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы", - но не самого его.
      Отсюда так чужды и глухи "академические" издания Пушкина, заваленные горою "примечаний", а у Венгерова* - еще аляповатых картин и всякого ученого базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загроможденный. Исчезла - в самом виде и внешней форме издания главная черта его образа и души: изумительная краткость во всем и простота. И конечно, лучшие издания и даже единственные, которые можно держать в руке без отвращения, - старые издания его, на толстоватой бумаге, каждое стихотворение с новой страницы (изд. Жуковского*). Или - отдельные при жизни напечатанные стихотворения. Или - его стихи и драматические отрывки в "Северн. Цветах"*. У меня есть "Борис Годунов" 1831 года и 2 книжки "Северн. Цвет." с Пушкиным; и - издание Жуковского. Лет через 30 эти издания будут цениться как золотые, а мастера будут абсолютно повторять (конечно, без цензурных современных урезок) бумагу, шрифты, расположение произведений, орфографию, формат и переплеты.
      В таком издании мы можем достигнуть как бы слушания Пушкина. Недосягание через печать до голоса сделало безразличие того, кто берется "издавать" и "изучать" Пушкина и составлять к нему "комментарии". Нельзя не быть удивленным, до какой степени теперь "издатели классиков" не имеют ничего, связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками. "Им бы издавать Бонч-Бруэвича, а они издают Пушкина". Универсально начитанный "товарищ", в демократической блузе, охватил Пушкина "как он есть", в шинели с бобровым воротником и французской шляпе, и понес, высоко подняв над головой (уважение) - как медведь Татьяну в известном сне*.
      И сколько общего у медведя с Татьяной, столько же у теперешних комментаторов с Пушкиным.
      К таинственному и трудному делу "издательства" применимо архимедовское
      Noli tangere meos circulos1.
      1 Не прикасайся к моим кругам* (лат.).
      * * *
      Душа озябла...
      Страшно, когда наступает озноб души.
      * * *
      Возможно ли, чтобы позитивист заплакал?
      Так же странно представить себе, как, что "корова поехала верхом на кирасире".
      И это кончает разговоры с ним. Расстаюсь с ним вечным расставанием.
      Позитивизм в тайне души своей или точнее в сердцевине своего бездушия:
      И пусть бесчувственному телу* Равно повсюду истлевать.
      Позитивизм - философский мавзолей над умирающим человечеством.
      Не хочу! Не хочу! Презираю, ненавижу, боюсь!!!
      * * *
      Как увядающие цветы люди.
      Осень - и ничего нет. Как страшно это "нет". Как страшна осень.
      (на извозчике).
      * * *
      Тяжелым утюгом гладит человека Б.
      И расправляет душевные морщины.
      Вот откуда говорят: бойся Бога и не греши.
      (на извозчике ночью).
      * * *
      Велик горб человечества, велик горб человечества, велик горб человечества...
      Идет, кряхтит, с голым черепом, с этим огромным горбом за спиною (страдания, терпение) великий древний старик; и кожа на нем почернела, и ноги изранены...
      Что же тут молодежь танцует на горбе? "Мы - последние", всё - "мы", всё - "нам". Ну, танцуйте, господа.
      (за нумизматикой).
      * * *
      На "том свете" мы будем немыми. И восторг переполнит наши души.
      Восторг всегда нем.
      (за набивкой табаку).
      * * *
      Все жду, когда Григорий Спиридонович* П-в напишет свою автобиографию. Ведь он замечательный человек.
      Конечно, Короленко - более его замечательный человек: и напечатал чуть не том своего жизнеописания, - под грациозной вуалью: "История моего современника"*. Но отчего же не написать и Гр. Сп. П-ву? Не один Кутузов имел себе Михайловского-Данилевского*: мог бы иметь и Барклай-де-Толли. Отчего "нашим современникам" не соединить в себе полководца и жизнеописателя, - так сказать, поместить себе за пазуху "Михайловского-Данилевского" и продиктовать ему все слова.
      - "Мне Тита Ливия не надо", - говорят "современные" Александры Македонские. "Я довольно хорошо пишу, и опишу сам свой поход в Индию".
      * * *
      Ряд попиков, кушающих севрюжину. Входит философ: - Ну, что же, господа... т. е. отцы духовные... холодно везде в мире... Озяб... и пришел погреться к вам... Бог с вами: прощаю вашу каменность, извиняю все глупое у вас, закрываю глаза на севрюжину... Все по слабости человеческой, может быть, временной. Фарисеи вы... но сидите-то все-таки "на седалище Моисеевом"*: и нет еще такого седалища в мире, как у вас. Был некто*, кто, обратив внимание на ваше фарисейство, столкнул вас и с вами вместе и самое "седалище"... Я наоборот: ради значения "седалища", которое нечем заменить, закрываю глаза на вас и кладу голову к подножию "седалища"...
      * * *
      Если Философову случится пройти по мокрому тротуару без калош, то он будет неделю кашлять: я не понимаю, какой же он друг рабочих?
      Этак Антихрист назовет себя "другом Христа", иудей - христианина, папа - Антихриста, а Прудон - Ротшильда. Что же это выйдет? Мир разрушится, потеряет грани, связи; ибо потеряет отталкивания. Необходимые: ибо самые связи-то держатся через отталкивания. Но мир ничего, впрочем, не потеряет, ибо все они, от Философова до папы, именно только "назовут" себя, а дело останется, как есть: папа - враг Антихриста, а Антихрист - его враг, и Философов - враг плебса, а плебс - враг Философова. А "говоры" - как хотите.
      Вот уж, поистине - речи, в которых "скука и томление духа" (Экклез.).
      Не язык наш - убеждения наши, а сапоги наши - убеждения наши.
      Опорки, лапти, смазные, "от Вейса"*. Так и классифицируйте себя.
      * * *
      Русский "мечтатель" и существует для разговоров. Для чего же он существует. Не для дела же?
      (едем в лавку).
      * * *
      Почти не встречается еврея, который не обладал бы каким-нибудь талантом; но не ищите среди них гения. Ведь Спиноза, которым они все хвалятся, был подражателем Декарта. А гений неподражаем и не подражает.
      Одно и другое - талант, и не более чем талант, - вытекает из их связи с Божеством. "По связи этой" никто не лишен некоторой талантливости, как отдаленного или как теснейшего отсвета Божества. Но, с другой стороны, все и принадлежит Богу. Евреи и сильны своим Богом и обессилены им. Все они точно шатаются: велик - Бог, но еврей, даже пророк, даже Моисей, не являет той громады личного и свободного "я", какая присуща иногда бывает нееврею. Около Канта, Декарта и Лейбница все евреи-мыслители - какие-то "часовщики-починщики". Около сверкания Шекспира что такое евреи-писатели, от Гейне до Айзмана? В самой свободе их никогда не появится великолепия Бакунина. "Ширь" и "удаль", и - еврей: несовместимы. Они все "ходят на цепочке" перед Богом. И эта цепочка охраняет их, но и ограничивает.
      * * *
      О Рылееве*, который, - "какая бы ни была погода, - каждый день шел пешком утром, и молился у гробницы императора Александра II", - при коем был адъютантом.