Мама испытала то же облегчение, что немногим раньше и я. Не позволив ее радости продлиться, я поступила жестоко.
— Думаю, они ошибаются, мам. Тесс не сорвалась бы куда-то просто так, она обязательно сказала бы мне.
В отличие от меня мама крепко ухватилась за надежду и не собиралась расставаться с ней так легко.
— Солнышко, просто у тебя нет своих детей. Ты даже представить себе не можешь, что сейчас переживает Тесс. Беби-блюз — сама по себе штука неприятная, а тут еще все остальное… — Мама всегда умела находить замену неприятным словам. — Нельзя сказать, что я обрадована смертью младенца, — продолжала она, — но теперь по крайней мере у Тесс есть второй шанс. Мало кто из мужчин готов принять чужое дитя.
Очень по-матерински — увидеть в случившемся перспективы светлого будущего.
— Я убеждена, что Тесс исчезла не по своей воле.
Мать не желала меня слушать и продолжала рисовать для тебя спокойную, надежную жизнь:
— Надеюсь, второго ребенка она родит в более благоприятных обстоятельствах… — Голос ее все-таки дрогнул.
— Послушай, мам…
— Ты знала, что Тесс беременна, да? — перебила она.
Из будущего мама перепрыгнула в прошлое. Предпочитала находиться в любом временном измерении, только не в настоящем, где с тобой что-то происходило.
— Выходит, тебя не смущало, что младшая сестра станет матерью-одиночкой?
— Ты же справилась. Доказала нам, что можно вырастить детей и без мужа.
Я хотела, чтобы мои слова прозвучали по-доброму, но лишь сильнее разозлила маму.
— Нечего сравнивать меня и Тесс! Я забеременела, будучи в законном браке. Да, мой муж бросил меня, но он сам так решил.
До сего дня мама ни разу не называла его «мой муж», всегда только «ваш отец».
— Кроме того, у меня есть понятие о приличиях и стыде, и Тесс тоже не мешало бы кое-что об этом знать!
Как я и говорила, гнев способен ослабить страх, хотя бы на некоторое время.
На обратном пути из Литтл-Хадстона в Лондон началась метель, превратившая шоссе М11 в один безумный снежный вихрь. Белые хлопья сплошной стеной валили с неба, липли на лобовое стекло. Их было так много, что стеклоочистители уже не справлялись. По обеим сторонам дороги в свете фар вспыхивали знаки, предупреждающие о сложных погодных условиях и призывающие водителей снизить скорость в целях безопасности. Ревя сиреной, мимо промчалась карета «скорой помощи».
— Это не гудеж, Би.
— Ладно, тогда просто адский шум.
— Сирена — это голос кавалерии двадцать первого века.
Ты только что поступила в художественный колледж, и твою головку переполняли мысли, до-которых-никто-прежде-не-додумался. В придачу у тебя появилась еще одна неприятная черта, типичная для студентов: уверенность в том, что все прочие люди не способны понять простейших вещей.
— Под кавалерией я подразумевала карету «скорой помощи», полицейскую или пожарную машину, спешащую на помощь людям.
— Спасибо, Тесс, я догадалась.
— И сочла мое высказывание глупым?
— Угу.
Ты коротко хихикнула.
— Нет, если серьезно, то для меня сирена — это сигнал того, что общество заботится о гражданах.
«Скорая помощь» исчезла из виду, вой сирены растворился в воздухе. Спешит ли кавалерия на помощь к тебе? Я заставила себя прогнать эти мысли. Понимала, что нельзя думать о худшем. Но все равно мне было холодно, страшно и одиноко.
Скользкие дороги в твоем квартале, не посыпанные песком, оказались весьма коварными. Уже у самого дома мою машину занесло, и я чуть не сбила припаркованный тут же мопед. На ступеньках сидел парень лет двадцати с небольшим. В руках он держал несуразно большой букет. Снежные хлопья, падавшие на целлофановую обертку, таяли и превращались в прозрачные капли. Я узнала его по твоим описаниям: Саймон, сын министра. Кстати, ты права: проколотая нижняя губа действительно придавала его юному лицу мученическое выражение. Байкерский костюм Саймона промок, озябшие пальцы побелели. Несмотря на холодный воздух, я уловила запах лосьона после бритья. Помню, ты рассказывала о неловких попытках ухаживания со стороны Саймона. Пожалуй, ты одна из немногих людей, которые честно дарят несостоявшемуся партнеру обещанный утешительный приз в виде дружбы.
Я сообщила ему, что ты пропала без вести. Он с силой прижал букет к груди, ломая хрупкие стебли.
— Давно? — Голос с характерным итонским акцентом звучал тихо.
— В прошлый четверг.
Мне показалось, Саймон побледнел.
— Я встречался с ней в четверг.
— Где?
— В Гайд-парке. Мы были вместе примерно до четырех часов.
Это на два часа позже того времени, когда ты заходила на почту. Судя по всему, Саймон — последний, кто тебя видел.
— Тесс позвонила мне утром, попросила прийти в Кенсингтонские сады, к галерее «Серпентайн». Мы посидели, выпили кофе, поболтали о том о сем…
Итонский акцент сменился капризным северолондонским. Какой из них настоящий?
— Я предложил проводить ее домой, но она отказалась. — Судя по голосу, Саймон терзался жалостью к самому себе. — С тех пор я ей не звонил, и больше мы не виделись. И да, наверное, с моей стороны это не очень красиво, но я хотел, чтобы она прочувствовала, что такое холод равнодушия.
До какой же степени было раздуто самомнение этого парня, если он считал, что его оскорбленные чувства сколь-нибудь важны для тебя после смерти ребенка или для меня — теперь, когда ты пропала.
— Где ты ее оставил? — спросила я.
— Это она меня оставила, ясно? Мы прогулялись по Гайд-парку, потом она ушла. Я ее не бросал.
Саймон лгал. Фальшивым был северолондонский акцент.
— Где вы расстались?
Он молчал.
— Где?! — рявкнула я.
— На пляже у озера.
До этой минуты я никогда ни на кого не орала.
Я позвонила детективу Финборо и оставила для него срочное сообщение. Саймон грел замерзшие руки под горячей водой у тебя в ванной. Позже, когда он ушел, меня разозлило то, что запах его дурацкого лосьона перебил аромат твоего мыла и шампуня.
— Что сказали в полиции? — поинтересовался он, входя в гостиную.
— Сказали, что проверят информацию.
— Очень по-американски.
Только у тебя есть право поддразнивать меня таким образом. На самом деле полицейский сказал: «Мы сейчас же займемся этим вопросом».
— Они прочешут весь Гайд-парк? — спросил Саймон.
По правде говоря, я старалась не думать о том, что подразумевал полицейский под словом «займемся». Я заменила английское выражение американским, обернув колючую реальность в мягкую пузырчатую пленку.
— Нам позвонят? — задал вопрос Саймон.
Я — твоя сестра. Сержант Финборо будет общаться только со мной.
— Да, детектив сообщит мне, если будут новости.
Саймон растянулся на диване, задев мокрыми от снега ботинками твою индийскую шаль. Я собиралась кое-что у него выяснить и потому сдержала вспыхнувшее раздражение.
— В полиции говорят, что Тесс пребывала в послеродовой депрессии. Как она показалась тебе?
Некоторое время Саймон не отвечал — рылся в памяти или сочинял новую ложь?
— Она была очень подавлена, — наконец произнес он. — Ей приходилось пить специальные таблетки, чтобы перестало приходить молоко. Тесс сильно переживала, говорила, что это ужасно — производить пищу для ребенка, которого уже нельзя накормить.
Я понемногу начала понимать твое горе. Прости, что мне потребовалось для этого так много времени. В оправдание могу лишь сказать, что в моих тревогах за тебя ребенку просто не находилось места.
В словах Саймона я уловила что-то не то. Да, вот.
— Ты сказал «была»?
Он недоуменно воззрился на меня.
— Ты сказал: «Она была подавлена», так?
На миг я подумала, будто прижала Саймона к стене, но он быстро овладел собой. В голосе опять послышался фальшивый северолондонский акцент.
— Я имел в виду, что она была подавлена в тот день, когда мы встречались, в четверг. Откуда мне знать, какое у нее настроение сегодня?
Его лицо уже не казалось мне детским; теперь в нем проглядывала жестокость. Проколотая губа символизировала отнюдь не юношеское бунтарство, но сознательный мазохизм. Я приготовила еще один вопрос.
— Тесс говорила тебе, что малыша вылечили?
— Да, он умер от какой-то другой болезни, не от муковисцидоза.
— Из-за того, что родился на три недели раньше срока?
— Нет. Тесс сказала, что эта болезнь убила бы ребенка, даже если бы он появился на свет в положенное время. У него было что-то с почками.
Я собралась с духом:
— Тебе известно, почему она не сообщила мне о смерти ребенка?
— Я думал, ты в курсе. — Во взгляде Саймона промелькнуло торжество. — А ты знала, что Тесс попросила меня быть крестным отцом?
Он упорно не понимал моих вежливых намеков и неохотно убрался только после того, как я открыто указала ему на дверь. Обычно я так себя не веду.
Тщетно прождав два с половиной часа, я сама позвонила в полицию. На другом конце провода мне сказали, что сержанта Финборо нет на месте. Я решила отправиться в Гайд-парк в надежде, что не встречу там детектива, что он занят расследованием более важного дела, а тебя причислил к «потеряшкам», которые возвращаются домой сами. Я надеялась, что он прав, а я ошибаюсь и ты просто уехала куда-нибудь, чтобы справиться с горем. Я заперла дверь и спрятала ключ под горшком с розовым цикламеном — на случай если ты вернешься в мое отсутствие.
На подъезде к Гайд-парку меня обогнала полицейская машина с включенной сиреной. Похолодев от ужаса, я прибавила газу. У Ланкастерских ворот я увидела, что опередивший меня автомобиль присоединился к другим. На их крышах сверкали красно-синие огни, со всех сторон слышался металлический вой сирен.
Я вышла из машины и побрела в парк. С неба неслышно падал снег. Мне хотелось оттянуть эту минуту, позволить надежде продлиться хотя бы еще немного. Многие сочли бы меня эгоисткой, но ты поймешь мои чувства, ведь ты жила с бедой в душе, точнее, часть твоей души умерла вместе с ней. Впереди я увидела полицейских, человек десять — пятнадцать. Туда же, прямо в парк, съезжались полицейские авто. Вокруг начали собираться зеваки — реалити-шоу в прямом эфире…
На свежевыпавшем снегу виднелись следы ног и отпечатки автомобильных шин. Много следов.
Я медленно двинулась вперед. Мной овладело странное спокойствие; я смотрела на себя словно со стороны: ощущала неровное биение собственного сердца, нехватку воздуха, сильный озноб. Мой разум как будто пребывал на расстоянии от тела, наблюдая за его реакцией.
Я прошла мимо смотрителя парка, одетого в коричневую униформу. Он разговаривал с мужчиной, который держал на поводке лабрадора.
— Нас спрашивали насчет пляжа и озера, и я решил, что они хотят обследовать дно, но их начальник приказал сперва осмотреть пустующие сооружения, — рассказывал смотритель. — После того как урезали бюджет, у нас таких много. — Привлеченные разговором, к хозяину лабрадора присоединились новые слушатели — собачники и бегуны трусцой. — Вон в том здании раньше был мужской туалет. Потом уж не стали его ремонтировать, просто выстроили новый — так дешевле.
Я миновала эту небольшую толпу и направилась к полицейским, которые выставляли оцепление вокруг ветхой постройки викторианских времен, наполовину скрытой в кустах.
Немного поодаль стояла констебль Вернон. Она вся тряслась; обычно румяные щеки были бледны, глаза опухли от слез. Один из коллег поддерживал ее за плечи. Меня они не замечали.
— Да, видела, но только в больнице, — всхлипывала констебль Вернон. — А эта ну совсем молоденькая, и одна-одинешенька, бедняжка…
Позднее я ощутила горячую признательность к этой добросердечной женщине за искреннее сопереживание, но в ту минуту ее слова обожгли мой рассудок, заставили осознать происходящее.
Я приблизилась к месту оцепления. Сержант Финборо увидел меня и на несколько секунд замер, недоумевая, что я здесь делаю. Затем, однако, на его лице появилось сочувственное выражение. Детектив подошел ко мне.
— Беатрис, я искренне сожалею…
Я не дала ему договорить. Пока слова не произнесены вслух, можно считать, что ничего не случилось.
— Это ошибка!
Я почувствовала непреодолимое желание убежать. Он осторожно сжал мою руку. Тогда мне показалось, что сержант Финборо хочет удержать меня от резких действий; теперь я понимаю — это был просто жест доброты.
— Мы нашли Тесс.
Я попыталась выдернуть руку.
— Вы не можете утверждать наверняка.
Сержант посмотрел мне в глаза — даже в то мгновение до меня дошло, что это потребовало от него определенного мужества.
— Мы обнаружили при ней студенческий билет. Боюсь, ошибки нет. Мне очень жаль, Беатрис. Ваша сестра мертва.
Он отпустил мою руку. Я побрела прочь.
— Беатрис!.. — окликнула меня констебль Вернон.
За спиной послышался голос сержанта Финборо:
— Оставьте ее. Ей нужно побыть одной.
Спасибо, детектив.
Я опустилась на скамейку под черными деревьями, голыми и безжизненными, укрытыми заглушающим все и вся снегом.
В какой момент я осознала, что ты умерла? Тогда, когда мне сказал об этом сержант Финборо? Когда я увидела бледное, заплаканное лицо констебля Вернон? Или твою зубную щетку в ванной? После маминого звонка в воскресенье? Когда?
Полицейские вынесли из туалета носилки, на которых лежал черный пластиковый мешок. Я подошла ближе. В застежке-молнии застряла прядь твоих волос.
И тогда я поняла.
Глава 4
Зачем я тебе пишу? В прошлый раз я уклонилась от этого вопроса, начала объяснять про необходимость во всем разобраться, про пуантилизм и желание создать полную картину… Я ушла от главного: почему я пишу тебе? Детская выдумка, игра полубезумной старшей сестры? Из простыней и одеял получается отличная палатка, пиратский корабль или целый замок. Ты — бесстрашный рыцарь, Лео — щеголеватый принц, а я — принцесса и рассказчица, выстраивающая сюжет. Я всегда рассказывала сказки, помнишь?
Верю ли я, что ты меня слышишь? Совершенно точно/Исключено. Выбирай сама. Лично я меняюсь во мнении ежеминутно.
Выражаясь проще, мне нужно с тобой поговорить. Мама рассказывала, что до твоего рождения я не отличалась разговорчивостью, зато потом, когда появилась сестренка, меня уже было не остановить. Я не хочу останавливаться и сейчас. Умолкнув, я потеряю частицу души. Частицу себя. Конечно, ты не можешь поспорить со мной или выразить свою точку зрения, но ведь я примерно знаю, что ты сказала бы по тому или иному поводу, так же как ты знала, какой реакции от меня ждать. И пускай это будет монологом, разговором в одну сторону, но вести его я могу только с тобой.
Из него ты узнаешь, почему тебя убили. Я могла бы начать с конца, с последней страницы, и сразу дать тебе ответ, но ты обязательно спросишь о чем-то, что заставит меня вернуться на несколько страниц назад, а потом еще и еще, и в итоге мы все равно окажемся в начале. Лучше я буду излагать все в том порядке, в котором сама все узнавала.
— Полицейский, которого я прежде не видела, попросил меня опознать ее.
Я рассказываю мистеру Райту все, что рассказала тебе, за исключением сделки с дьяволом и прочих отступлений, несущественных для дела.
— В какое время это было? — мягко спрашивает мистер Райт. В его голосе, как всегда, сквозит доброта, но я не могу ответить. В день, когда тебя нашли, время словно сошло с ума. Минута длилась целую вечность, час пролетал за считанные мгновения. Словно в детской книжке, я проносилась сквозь недели и года, держа курс на вторую звезду справа и вперед до самого утра, которое никогда не наступит. Я была частью картины Дали — той, на которой он изобразил стекающие часы; гостьей на безумном чаепитии со Шляпником. Неудивительно, что Оден сказал: «Часы останови, забудь про телефон…»[3] Я понимаю эту просьбу, этот отчаянный рывок из тьмы к здравости рассудка.
— Не знаю, — отвечаю я, рискнув выдать частичку правды. — Время перестало иметь для меня значение. Обычно оно влияет на ход вещей, но когда умирает близкий человек, никакое время не способно это изменить и просто больше ничего не значит.
Увидев прядь твоих волос, я поняла, что горе — это любовь, превратившаяся в неизбывную тоску. Согласна, немного чересчур для мистера Райта, но я хочу, чтобы он лучше понял, как я воспринимала твою смерть. Реальность смерти нельзя вместить в минуты, часы или дни. Помнишь антикварные кофейные ложечки, отделанные эмалью, похожей на разноцветную карамель? Именно так я отмеряла свою жизнь — маленькими, строго определенными порциями. А твоя смерть была бескрайним океаном, в котором я безнадежно тонула. Известно ли тебе, что глубина океана достигает одиннадцати километров? Туда не способен проникнуть ни один луч солнца. В этом непроглядном мраке выживают лишь бесформенные, безымянные мутанты — кошмарные эмоции, о существовании которых я не подозревала до тех пор, пока ты не умерла.
— Поставим точку на сегодня? — предлагает мистер Райт. Похоже, он озвучил мои собственные мысли и сомневается, все ли у меня нормально с психикой. Нет, не может быть. Я уверена, что ничем не выдала своих дум, а мистер Райт, как обычно, предупредителен. Однако я больше не хочу возвращаться в тот день.
— Если позволите, я договорю.
Мистер Райт едва заметно напрягается — видимо, делает над собой усилие. Я не думала, что ему тоже придется трудно. Мы чем-то похожи на героев поэмы Кольриджа — Старый Мореход, рассказывающий свою печальную историю, и Свадебный Гость, которому тяжко ее слушать. Мистер Райт кивает, и я продолжаю:
— Полицейские привезли маму в Лондон, но она отказалась участвовать в опознании, поэтому я поехала в морг без нее, в сопровождении пожилого сержанта. Забыла, как его звали. Он был очень добр ко мне.
В морге сержант взял меня за руку и не отпускал ее. Мы миновали бокс, где производят вскрытие. Сияющие металлические столы, белая плитка, яркий свет — жуткое воплощение дизайнерской кухни в стиле хай-тек. Сержант привел меня туда, где была ты. Сильно пахло антисептиком. Полицейский спросил, готова ли я. «Нет, — хотелось ответить мне, — нет, и никогда не буду». Я кивнула. Он откинул простыню.
На тебе было теплое зимнее пальто, мой подарок к Рождеству. Я позаботилась о том, чтобы ты не мерзла. Увидев тебя в этом пальто, я почему-то обрадовалась. Цвет смерти нельзя описать, у него нет соответствия в патентованной системе. Цвет смерти — противоположность понятию цвета. Противоположность жизни. Я коснулась твоих волос, по-прежнему гладких, как шелк.
— Она была красавицей…
Сержант крепче стиснул мою руку.
— Да, она очень красива.
Немолодой полицейский употребил настоящее время, и я решила, что он плохо меня расслышал. Теперь мне кажется, что он просто хотел как лучше, ведь смерть пока не лишила тебя всех достоинств. Сержант оказался прав: ты была красива той особенной красотой, что отличала трагических героинь Шекспира. Ты стала Офелией, Дездемоной, Корделией — бледной и недвижной; поруганной девой, пассивной жертвой. Но при жизни ты никогда не была трагичной или пассивной и уж тем более жертвой. Ты искрилась весельем, олицетворяла собой энергичность и независимость.
Плотные рукава пальто насквозь пропитались кровью. Когда она высохла, шерстяная материя задеревенела. Я увидела порезы на твоих запястьях — там, откуда из тебя вытекла жизнь.
Не помню, о чем спрашивал сержант, что отвечала я и отвечала ли вообще. Помню только, как он держал меня за руку.
Когда мы покинули морг, сержант спросил, желаю ли я, чтобы французская полиция известила нашего отца о случившемся. Я поблагодарила его за заботу.
Мама ждала меня у выхода.
— Прости, я бы просто не вынесла, увидев ее такой.
Она считала, что я способна это вынести?
— Разве обязательно проходить через эту процедуру? — продолжала мама. — Неужели нельзя использовать анализ ДНК или что-то подобное? Что за дикость!
Я полагала иначе. Чтобы поверить в твою смерть, мне было необходимо соприкоснуться с жестокой и тягостной реальностью. Я должна была увидеть твое лицо и этот цвет, не имеющий названия.
— Ты ходила совсем одна? — спросила мама.
— Нет, меня сопровождал полицейский. Очень добрый и внимательный.
— Они весьма любезны. — Ей нужно было отметить хоть что-нибудь позитивное. — Журналисты несправедливо нападают на полицию, правда? Нет, в самом деле, с нами тут обходятся очень вежливо и… — Мама умолкла, осознав тщетность своей попытки. — У Тесс на лице… Ну то есть…
— Нет. Никаких следов. Лицо безупречно.
— Оно такое красивое…
— Да.
— У нее всегда было прелестное личико. Если бы еще волосы его не закрывали! Я миллион раз просила Тесс убирать их наверх или подстричься по-человечески. Разумеется, не потому, что мне не нравились ее волосы, а наоборот, чтобы люди видели, какая она у нас хорошенькая…
Мама разрыдалась. Я обняла ее, и только сейчас мы ощутили физическую близость, в которой так нуждались с момента встречи. Мои глаза оставались сухими; я чуть-чуть позавидовала маме, ведь у нее получалось исторгнуть из себя со слезами хоть какую-то часть этой мучительной боли.
Я отвезла ее домой, уложила в постель и сидела рядом, пока она не заснула.
Ночью я поехала обратно в Лондон. На шоссе М11 опустила стекла и начала кричать, перекрывая рокот мотора, шорох асфальтового покрытия. Я орала до хрипоты, пока не заболело горло. Лондонские дороги встретили меня тишиной. Спящие улицы, безлюдные тротуары. Совсем не верилось, что утром в темном, опустевшем городе вновь вспыхнут огни, оживет людской муравейник. Я не раздумывала о том, кто оборвал твою жизнь; твоя смерть разрушила способность мыслить. Я всего лишь хотела вернуться в твою квартиру, просто быть ближе к тебе.
Когда я приехала, часы в машине показывали три сорок утра. Я запомнила цифры, потому что день, когда тебя нашли, закончился и наступил следующий — «после того как». Ты постепенно уходила в прошлое. Люди отчего-то убеждены, что фраза «жизнь продолжается» прибавляет оптимизма. Тот факт, что твоя жизнь продолжается, а жизнь любимого человека уже нет, вызывает самые острые приступы тоски, неужели это не понятно? На смену одному дню придет другой, за ним третий, пятый и так далее, но все они будут не тем днем, «когда нашли тебя», когда наступил конец надеждам и моей прежней жизни вместе с тобой.
В темноте я поскользнулась на ступеньке и схватилась за ледяные перила. Обжигающий холод и выброс адреналина еще сильнее заставили осознать: ты действительно умерла. Я приподняла горшок с розовым цикламеном, пошарила в поисках ключа, оцарапав костяшки пальцев о мерзлый бетон. Ключ исчез. Твоя парадная дверь была приоткрыта. Я шагнула на порог.
В квартире кто-то находился. Скорбь заглушила все прочие эмоции; входя, я не испытывала страха. Какой-то мужчина рылся в твоих вещах. Гнев прорвал завесу горя.
— Какого хрена?!
Погрузившись в глубокий мысленный океан траура, я не узнавала даже собственных слов. Мужчина обернулся.
— На сегодня все? — спрашивает мистер Райт.
Я бросаю взгляд на часы: почти семь. Хорошо, что он позволил закончить с днем, когда тебя нашли.
— Простите, я не знала, что уже поздно.
— Как вы сами сказали, со смертью близкого человека время перестает иметь значение.
Я ожидаю продолжения и понимаю, насколько разные у нас с ним ситуации. За последние пять часов я полностью обнажила душу перед мистером Райтом. В кабинете повисает неловкая тишина. У меня мелькает мысль: не попросить ли его об ответной откровенности?
— Моя жена погибла в автокатастрофе два года назад.
Наши глаза встречаются, между нами возникает что-то вроде товарищества; мы — два ветерана одной войны, уставшие в боях, эмоционально израненные в кровь. Дилан Томас ошибался: всевластью смерти не придет конец. Смерть — победительница в этой войне, а наша скорбь — сопутствующий ущерб. Изучая английскую литературу в университете, я даже не предполагала, что стану опровергать высказывания поэтов, вместо того чтобы запоминать их строчки.
Мистер Райт провожает меня к лифту. Уборщица пылесосит коридор, офисы погружены в темноту. Нажав кнопку вызова, мистер Райт дожидается, пока откроются двери лифта. Я вхожу в пустую кабину.
Лифт едет вниз, я ощущаю во рту вкус желчи. Тело, как и разум, наделено памятью, и я вновь чувствую подступающую дурноту, как будто организм пытается физически извергнуть страшное знание. Опять бешено колотится сердце, опять не хватает воздуха. Я выхожу из лифта, и в голове снова пульсирует дикая боль, как и тогда. В день, когда тебя нашли, осознание твоей смерти сотрясало мой мозг нескончаемой серией взрывов. Пересказывая события мистеру Райту, я словно стою посреди минного поля с плотной повязкой на глазах. Твоя смерть никогда не станет обезвреженной территорией, но однажды — потом, в лучшие времена — я научусь обходить мины. Однажды — это не скоро, не сегодня.
Я выхожу на улицу. Вечерний воздух хорошо прогрет, и все же меня бьет озноб, кожа вся в мурашках — пытается сохранить тепло. Не знаю, отчего в тот день меня сотрясала дрожь — от холода или шока.
Сегодня я не чувствую за спиной зловещего дыхания чужака. Возможно, потому, что, воскресив события того страшного дня, я истратила всю душевную энергию и на страх уже нет сил. Я решаю не ехать на метро, пройтись пешком. Тело нуждается в сигналах реального окружающего мира, а не атмосферы, царящей в памяти. Моя смена в «Койоте» начнется только через час с небольшим, я как раз успею дойти.
Да, ты изумлена, и да, можешь обозвать меня лицемеркой и притворщицей. Как сейчас помню свой надменный тон:
— Официантка в баре? Неужели ты не могла найти что-нибудь более…
Ты прекрасно поняла, что я хотела сказать: более интеллектуальное, более достойное тебя, не столь «тупиковое».
— Речь не о карьере, а лишь о способе оплачивать счета.
— Но почему не подыскать работу, на которой можно чего-то добиться?
— Это не работа, а подработка.
За твоим юмором я разглядела легкую обиду. Ты уловила в моих словах скрытую колкость — неверие в твое будущее как художника.
Для меня это больше чем подработка. Это вообще единственная работа, которая у меня есть. Босс любезно предоставил мне отпуск, но через три недели его великодушие иссякло. «Делайте ваш выбор, Беатрис». Оставшись в Лондоне, я его сделала, то есть потеряла место. Звучит так, будто я беззаботная особа, легко приспосабливающаяся к ситуации, готовая не моргнув глазом променять должность топ-менеджера крупной дизайнерской фирмы на подработку официанткой по вечерам. Что ж, ты знаешь — я совсем не такая. Работа в Нью-Йорке — пятидневка, солидный ежемесячный оклад, пенсионные отчисления, пакет бонусов — была для меня последней точкой опоры, последним надежным оплотом в жизни. Как ни странно, в «Койоте» мне нравится.
Прогулка помогает успокоиться: через сорок минут дыхание становится более размеренным, пульс выравнивается. Я решаю внять твоим словам — в самом деле, надо хотя бы позвонить отцу. С другой стороны, новая жена утешит его гораздо лучше, чем я. Да, они женаты уже восемь лет, но для меня эта женщина до сих пор «невеста» — в белом платье и диадеме из фальшивых бриллиантов, юная, свежая, с нежным личиком, не омраченным тенью утрат. Неудивительно, что отец предпочел ее нам.
Я вхожу в «Койот». Беттина уже раскатала темно-зеленый навес и накрывает старые деревянные столы на террасе. Завидев меня, она широко распростирает руки — мне остается только шагнуть в ее объятия. Еще несколько месяцев назад подобная демонстрация чувств вызвала бы у меня острую неприязнь. К счастью, я стала немного проще. Мы крепко обнимаемся, я благодарна Беттине за это физическое проявление дружбы. Дрожь наконец унимается.
Она с беспокойством смотрит на меня:
— Выдержишь смену?
— Да, все в порядке.
— Мы видели тебя в новостях. Суд назначили на лето?
— Да.
— Как ты думаешь, когда мне вернут комп? — улыбается Беттина. — У меня ужасно корявый почерк, никто не может разобрать, что написано в меню.
Полицейские забрали ее компьютер.
Узнав, что ты часто пользовалась компьютером хозяйки кафе, полиция на время конфисковала его, чтобы поискать зацепки. У Беттины действительно прелестная улыбка, я неизменно попадаю под ее очарование. Беттина обнимает меня за плечи и провожает в бар, а я только сейчас догадываюсь, что она специально ждала моего прихода.
По-прежнему болит голова и подташнивает, но я старательно выполняю свои обязанности. Если окружающие и заметили, что я веду себя тише обычного, то ничем этого не показали. Я всегда быстро считала в уме, так что эта часть работы дается мне легко, а вот шутки-прибаутки в общении с клиентурой — мое слабое место. По счастью, Беттина может щебетать за двоих, поэтому сегодня вечером я полагаюсь на нее, как часто полагалась на тебя. Все посетители — постоянные клиенты и относятся ко мне с той же деликатностью, что и персонал бара — не задают вопросов, не высказывают своих мнений. Тактичность — вещь заразительная.