Книга Розы

– Розка! – кричал отец. – Нам же задание дали. Иди быстро порешай, бо скоро придет Фарбер, а у меня задание не выполнено.

– Як же так? – удивлялся он, разбирая решение задачи вместе со мной. – Это одна четвертая, прибавить надо одну шестую, а ты кажешь, шо общий знаменатель двенадцать. Иде ж тут двенадцать? Тут не написано.

Отец все время на работе пропадал. Столовых тогда на производстве не было. Мама соберет что-нибудь на обед:

– Сбегайте до батьки. Отнесите ему покушать.

И я бегу на фабрику. Это и не далеко и не близко от дома. У него такой маленький уютный кабинетик был. На производстве делали мебель и для рекламы ею кабинет обставляли. Периодически мебель меняли. Как-то увидела там разноцветные стекла, спрашиваю:

– Папа, а зачем тебе такие стеклышки?

– Тебе нравится? – спросил отец. – Тогда и людям понравится.

Оказывается, глухонемые рабочие придумали буфет с цветными витражами. Через год такой у нас дома появился. Кто ни придет, восторгается: какая красотища! Как прибегу к отцу, он меня расспрашивает: а как мама?

– Хворает, – говорю.

– Береги ее, – просит отец.

А я сейчас думаю: и ему бы нелишне было поберечь ее. Нас – орава большая. Чем-то можно было помочь. А он уходил часов в шесть-семь утра, когда за ним приезжала линейка – повозка такая с сиденьем и скамеечкой под ногами. И возвращался затемно.

Мама же до болезни так и продолжала работать фельдшером. На вызовы нередко брала с собой меня. Запомнился случай, когда мать позвали к председателю горсовета Сталино по фамилии Кинель, у которого случился инсульт.

Когда мы пришли, Кинель уже бурого цвета стал. И вокруг него врачей целая толпа. А его жена Регина Исаевна говорит им:

– Так, побыли, посмотрели, не помогли – все. Не обижайтесь на нас. Быстро Софью Леонтьевну сюда!

Мама врачей попросила:

– Оставьте меня с больным.

А меня куда-то в угол приткнула. Я присела на корточках и играю с пуговицами разноцветными. Их мне Регина дала. Мама осмотрела больного, послушала пульс и говорит:

– Регина, надо, чтобы домработница срочно сбегала на второй ставок к деду и попросила у него пиявок.

Она написала на бумажке, какие нужны пиявки, и дала домработнице:

– Почитаешь деду, а то он неграмотный.

А врачи не уходят – попросили разрешить им остаться. Для каждой конкретной болезни надо знать точки, к которым пиявок прикладывать. Мама ставила пиявок, а они смотрели. А больной спрашивал:

– Сонь, ты мне кровь выпьешь всю?

– Не беспокойся, для работы оставлю. А Регина обойдется и без тебя.

По мере того как пиявки напивались крови и отваливались, Кинель белел.

– Ну, все, пойду к своему Соломону. Больше здесь делать нечего, – собрав в миску всех пиявок, заявила мама.

– Сонюшка, посиди трошки еще, – попросил больной.

– Тогда еще пару пиявок на ноги поставлю, – предложила она.

– Не, хватит. А то всю кровь выпьешь.

– Тогда пойду к Соломону.

– Иди к своему Соломону. Ты ему пиявку на жопу поставь, пусть знает, что цэ таке, а то все на мне, да на мне, – засмеялся Кинель. Он уже совсем посветлел лицом.

Тут Регина докторов позвала чаю попить. А я подумала: они ж пустой чай пить не будут, наверное, с печивом и бубликами. И попросила:

– И нам чаю.

А мама говорит:

– Сейчас домой придем, нам папа чаю сделает.

Мама заболела лейкемией, когда я была еще маленькой. Болела долго. Отец возил ее в частную клинику на обследования. С бойни для мамы привозили свежую кровь. Она морщилась, но пила. Но с каждым днем становилась все слабее и слабее. Последний год уже почти не поднималась с постели.

Односельчан, приезжавших в Сталино, по возвращении в деревню, где фельдшерицу Сонюшку хорошо помнили, все расспрашивали:

– Как там Соня?

– Хворает. Лежит.

– А кто ж там готовит на такую ораву, убирает?

– То Райка, то Фекла, то Беллка с мужем приедут. А то Аграфена с ребенком.

Деревня всколыхнулась, решили кого-то послать маме в помощь. А кого? У той муж, у другой дети, у третьей хозяйство. Остановились на шестнадцатилетней Маруське, здоровой дева хе с бельмами на обоих глазах. Привезли ее в Сталино:

– Соломон, вот тебе в помощники Маруську.

– Да вы что, с ума сошли? Мне такую ораву годувати нечем, а вы еще Маруську привезли! – возмутился отец.

Тут Маруська голос подала – уж очень в городе ей хотелось остаться:

– Дядечка, да мне много не трэба. Я и сварю, и помою, и постираю, я все умею.

– Маруся, ты бачишь, яка семья? Ты бачишь, яка квартира? А готовить на примусе сможешь?

– Не, я примуса не знаю. Пусть мне кто зажгёт, а я приготовлю, – стояла на своем девка.

Так Маруська и осталась в нашей семье. Потому что деревенские постановили, а те, кто ее привез, наотрез отказались:

– Мы обратно ее не возьмем. Сказали, чтоб помощь Соне была.

Маруська и правда хорошей помощницей оказалась. Моторная, она все успевала.

Мама совсем уже плохая была – лежала на диване в большой комнате. Отец, приходя домой, садился рядом, гладил ее руку, приговаривал:

– Похудела ты, моя Сонюшка, похудела. Ты сегодня что ела? Маруська, чем ты годувала тетю?

Мне исполнилось тринадцать лет, когда мамы не стало. Похоронив свою Сонюшку, отец второй раз остался вдовцом. А мое счастливое беззаботное детство тогда и закончилось – в 1937 году. Впрочем, закончилась пора спокойного существования и для большинства советских граждан. В страшные 1937–1938 годы арестовывали людей по ночам. И если опечатывали чью-то квартиру, значит, всю семью забрали. Поутру старуха Бухтиярова ходила и сообщала:

– Четвертую квартиру заклеили, девятую заклеили.

Глава 4

Сестры, родные и сводные

Рассказ о жизни моей семьи в довоенные годы будет неполным, если не поведать о самых близких родственниках – братьях и сестрах. Только тогда станет понятно, какой груз заботы и переживаний лежал на плечах родителей – мамы, пока она была жива, и отца.

Старшая сводная сестра Груня была, пожалуй, самой красивой из нас и абсолютно непохожей на типично еврейских девушек. Белокожая, с серо-голубыми глазами и светло-русой косой ниже пояса, Груня покорила бы, наверное, немало мужских сердец. Да, вот беда, в семнадцать лет полюбила соседского парня Гришу. Встречались, гуляли допоздна, держась за руки, целовались в парадной. А когда Григория призвали на службу во флот, плакала Грунечка и клялась ждать любимого долгие четыре года.

Время летело незаметно, потому что сразу по окончании школы сестра пошла работать на кондитерскую фабрику, где делали бублики, пряники, печенье. Сама была сыта и домой нам что-нибудь приносила. Одновременно поступила учиться на энергетический факультет индустриального института, где познакомилась с белорусским пареньком Володей Шиммелем. Володе сразу приглянулась скромная девушка с русой косой. Она же видела в нем только приятеля-сокурсника, который помогал делать контрольные и курсовые. И не придавала значения тому, что нередко однокурснику оказывалось по пути, когда возвращались поздними вечерами с лекций. Кто-то из друзей, приметив это, написал Григорию, что его невеста гуляет с другим. Когда Груне вдруг перестали приходить письма из армии, она забеспокоилась и решила узнать у матери возлюбленного, не случилось ли чего плохого.

– И ты еще спрашиваешь, бесстыжая! – возмутилась мать Григория. – Думаешь, никто не знает, как ты с другим спуталась? Даже и не надейся, что Гришенька мой тебя простит и примет.

Так и случилось. Вернулся Григорий со службы, возмужалый, подтянутый, но к ней и близко не подошел. Красовался в своей парадной форме и бескозырке, залихватски сдвинутой на самый затылок, перед знакомыми девицами, а встретив Груню, смотрел сквозь нее.

Только наша мама знала, как тяжело переживает моя сестра разрыв с любимым. Хотя виду сестренка старалась не подавать, но мы слышали, как плакала тихонько по ночам в подушку. Похудела сильно, потемнела лицом и почти перестала улыбаться.

– Что ж поделать, Грушечка, жизнь по-всякому складывается. И злые люди всегда находились и находятся. Ты еще встретишь свое счастье, – успокаивала мама. Только она называла сестрицу Грушечкой. И хоть не нравилось той уменьшительное имя, терпела, но просила:

– Мама, ты хоть при всех не называй меня Грушей.

Тем временем однокурсник Володя переехал в Харьков к сестре. Устроился на танковоремонтный завод. Получил комнатку, маленькую 13-метровую, но свою, на улице Сахарозаводской. И приехал за Груней, просить ее руки. Отец не возражал – дочери за двадцать перевалило, как бы в перестарках не осталась. Свадьбы не устраивали, молодые просто расписались и уехали в Харьков.

С Володей Груне жилось спокойно. Видимо, благодарна была она мужу за то, что помог пережить любовную драму, не напоминая и не упрекая за прошлое. Оба окончили заочно институт. Получили дипломы и специальность инженера-электрика. Володю избрали секретарем парткома цеха. Сестра же в партию вступать не стала. Вскоре у супругов Шиммель родилась девочка, которую назвали Светочкой. Жизнь, кажется, начала налаживаться.

Светочке шел шестой месяц, когда Груня получила письмо от отца. Он сообщил дочери, что «мама тяжело больна, и врачи говорят: жить ей осталось недолго».

Груня с Володей и малышкой Светочкой примчались в Сталино, бросив все дела. Маму уже привезли из больницы, где ей ставили капельницы, домой. Она выглядела измученной. На осунувшемся бледном лице глаза смотрелись как темные бездонные озера. Груня рассказывала, как заныло в груди при виде угасающей матери, вернее, женщины, которая с двух лет заменила ей мать.

Помню, как, сдерживая слезы, она повторяла: «Мамулечка, я все для тебя сделаю» – и остервенело отмывала в квартире полы, потолки и стены. Покончив с уборкой, села рядом с кроватью мамы, прижалась щекой к ее руке:

– Мама, тебе легче дышать? – спросила.

– Легче, Грушенька, легче.

И впрямь, приезд Груни с дочкой словно вдохнул в мать новые силы. Она даже смогла понянчить Светочку. Соседям, наведывавшим больную, мама с гордостью показывала малышку:

– Посмотрите, какая прелесть моя внучка!

И действительно, Света уродилась белокурой и светлокожей, и было в кого: отец и мать оба светловолосые.

Замужество другой моей сводной сестры, Беллы (по метрике – Буни), надолго дало пищу для пересудов не только обитателям нашего дома.

Возможно, трагедия, связанная с появлением на свет этой сестренки, наложила отпечаток на ее характер. Напомню, рождение Беллы стало причиной смерти ее настоящей матери – Маруси. Растить же и воспитывать сиротку первые три года взялась бабушка Хая-Рейзл – мать отца. И все три года места себе не находила ее мачеха, моя мама. Женщина с большим и добрым сердцем, взявшая на себя заботу о детях умершей подруги и, по сути, заменившая им мать, очень переживала о малышке.

– Ну что ей может дать бабушка? – спрашивала мама отца. – Она сама уже нуждается в помощи и заботе. Давай, Соломон, вези дочку домой. Пусть живет вместе с нами. Где шестеро по лавкам, там и седьмому место найдется. Не пропадем.

К тому времени, кроме родных братьев и сестер Беллы, на свет появилась сводная сестренка – Раечка. Не выдержав натиска жены, отец забрал Беллу у своей матери и привез в село Степановка Гуляйпольского района Запорожской области, где проживала на тот момент вся его большая семья.

В общем, не знала малышкой Белла, что такое прижаться к теплой материнской груди, не впитала с молоком матери ощущение нежности и любви, так необходимое ребенку в первые дни и месяцы жизни. Да и позднее, в семье чувствовала свою некую обделенность вниманием. Поскольку моей маме управиться с такой оравой было непросто, а родной отец то с беляками воевал, то советскую власть устанавливал в отдельно взятом населенном пункте Донецкой области, до 1924 года носившем название Юзовка, а затем переименованном в Сталино, куда со временем перевез и всю семью. Видимо, поэтому из всех дочерей его Белла выросла самой независимой, немного скрытной и со стороны казалась высокомерной. Или такое обманчивое впечатление производила ее внешность? Длинная, гордо изогнутая шея, точеный профиль, изящный тонкий стан – такой запомнилась мне сестра в тот день, когда сбежала из родительского дома. В моей памяти случившееся запечатлелось как кадры художественного фильма в жанре мелодрамы.

– …Это все ты! Ты виновата! Это ты ей все позволяла! И кого вырастила? Кого – я тебя спрашиваю? – кричал отец.

– Соломон! Успокойся! Я ничего не знала! Разве не ты ее привез домой из Ленинграда? Разве не Ленина жена писала, что Белка с парнем гуляет?

– Да, Соня! Я привез! Но я отец! А ты, как мать, почему ты не знала, что в голове твоей дочери? Это ж надо! Так опозорить родителей! Так выставить на посмешище жениха! И какого жениха? Уважаемого человека! Декана!

Весь двор, притихнув, второй день с интересом внимал скандалу в нашей семье. Время от времени в диалог двух хорошо знакомых голосов вступал третий – молодой мужской:

– Соломон Борисович? Где ваша дочь?

– Это я у тебя должен спросить: где твоя невеста? Ты – жених!

– А вы отец! Вот и скажите: где ваша дочь? И что делать моей маме? У нее макитра теста пропадает? А гости? Что я скажу гостям?

Телеграмма, пришедшая к вечеру второго дня из Баку, расставила все по местам:

«Фамилия Соболева. Направляюсь в Узбекистан по месту жительства мужа. Муж Анатолий Соболев. Простите меня. Ваша дочь Белла».

– Ой, лышенько! Ой, стыдоба какая! – причитала мама.

А мы с Борькой, притаившись в соседней комнате, тихонько хихикали:

– Так и надо этому Слипченко!

Мы с братом не только знали обо всем с самого начала, но и стали соучастниками похищения сестры.

Мне сразу понравился дядька, с которым сбежала из дома Белла перед самой свадьбой. Это я первой увидела накануне днем шикарную черную машину «ЗИС-101», въехавшую в наш двор, и подлетела к вышедшему из авто мужчине с приятным открытым лицом, когда тот спросил:

– А вы не знаете, где здесь живет Эпштейн?

– Я Эпштейн! – поспешила ответить ему.

– А у тебя есть сестра Белла?

– Есть. Она сейчас в университете, получает диплом – с отличием! – Мне не терпелось вывалить на незнакомца то, чем гордилась сейчас наша семья. И почему-то без всякого опасения я согласилась сесть в его машину и показать, как проехать до университета. А по дороге продолжила завоевывать симпатию гостя новой порцией информации:

– А Беллка замуж выходит за Слипченко. Он в университете декан. Его мать тесто на пироги поставила. А наша мама холодец готовит.

Слипченко я невзлюбила тоже сразу – за жадность. Как-то принес он яблоки. Мы с Борькой дома были, но жених не угостил нас. Положил фрукты на рояль, а они скатились на пол. Так он под роялем ползал, ползал, собирал, но два яблока не заметил. Когда ушел, мы достали их и стали грызть с большим удовольствием. Белла пришла, спрашивает:

– Откуда яблоки?

– А это твой Слипченко весь пол вылизал языком, чтоб нам не дать. Но нам два яблока досталось. А твои – на рояле.

К готовящейся свадьбе сестры я относилась с недоумением: зачем такой красавице и умнице выходить за такого жадобу и зануду? Потому, поняв, что могу расстроить планы Слипченко, с охотой взялась помочь сестре и ее симпатичному похитителю. Подъехав вместе с ним к университету, я разыскала сестру и заговорщически зашептала ей на ухо:

– Иди, к тебе на шикарной машине приехал какой-то дядечка.

Белла хоть и удивилась, но вышла:

– Толя?! – похоже, появление этого человека было для нее полной неожиданностью. Сев в машину, Белла о чем-то тихо переговорила с Анатолием, а затем позвала меня:

– Роза, сейчас мы подъедем домой, ты зайдешь и потихоньку вынесешь мне белое платье и темно-синее. Возьмешь также туфли, чулки, белье. Но чтоб никто не видел, особенно мама.

Анатолий достал три рубля – целое богатство:

– На тебе, Розочка, на конфетки.

Меня хоть и подмывало взять деньги, но гордо отказалась. А в голове моей роились вопросы: «В чем вынести столько одежды, чтоб мама не увидела? Мама же дома, готовит к свадьбе».

Белла словно подслушала:

– Розочка, ты три рубля возьми и возьми мою сумку, сложишь все в нее. А туфли потом вынесешь.

Первый заход домой прошел благополучно, когда же я вернулась за туфлями, мама заподозрила неладное:

– Что ты бегаешь взад-вперед?

– Ничего я не бегаю, мама. Просто водички попить зашла, – постаралась я усыпить бдительность матери.

В общем, уже через полчаса простыл и след того автомобиля, что Беллу увез. А вечером начался скандал. Пришел официальный жених Слипченко:

– Где ваша дочь, Соломон Борисович?

– Это мне у тебя надо спросить. Ты жених.

И дальше по кругу – крики, обвинения, слезы, пока телеграмма не пролила свет на случившееся. Анатолий оказался тем самым парнем, с которым Белла в Ленинграде гуляла. На самом деле он преподавал в том строительном институте, в котором училась Белла, и как мальчишка влюбился в свою студентку. Встречались с ней, гуляли белыми ночами по улицам и набережным прекраснейшего города, любовались творениями великих зодчих, о которых Анатолий мог увлеченно рассказывать часами. А когда отец по совету невестки – жены старшего сына, Леонида, у которого жила Белла, – увез дочь назад в Сталино, влюбленный мужчина не смирился. Получив назначение в Москву, он рванул за возлюбленной и украл ее буквально «из-под венца», хотя, естественно, в семье коммунистов ни о каком венчании не могло быть и речи. А машину одолжил у друга – тот в Горловке был большим начальником.

Из Баку Анатолий повез Беллу в свой родной город Коканд. А уж потом на место назначения – в Москву. Его, как специалиста-фортификационника высокой квалификации, пригласили на работу в Главное военно-инженерное управление по оборонительному строительству. Дали отдельное жилье в столице, положили хорошую зарплату. Сама Белла устроилась в Метрострой и за короткое время вышла в начальники участка. Поэтому хоть и упорхнула из родного дома с двумя платьями (белым свадебным и темно-синим деловым), скоро с нарядами у нее проблем не стало. Приехав как-то перед войной в Сталино и увидев, в каком ветхом пальтишке я ходила, Белла сняла свое шикарное бостоновое и накинула его мне на плечи:

– Носи на здоровье! А я и в куртке доеду.

Пальтишко, правда, оказалось узковато мне, пятнадцатилетней, пришлось его расставить по бокам – образовались светлые полосы в местах прежних швов. Но это мелкое недоразумение отошло на задний план, когда я вышла на улицу и ощутила, насколько тепло и уютно в новом пальто. Позднее, в Коканде, в эвакуации, Белла также широким жестом одарит меня крепдешиновым платьем абрикосового цвета и еще какими-то шмотками из своего богатого гардероба. Как же благодарна я была ей и как хотела живого тепла и участия от этой царственно красивой женщины. Но Белла для меня оставалась снежной королевой. При встрече – равнодушное:

– А, Роза? Привет! – И все! Ни тебе объятий, ни поцелуев, ни расспросов: как живется тебе, малая, без мамы? Мамы не стало, когда мне и тринадцати не исполнилось. И только Раечка понимала мои переживания, старалась, как могла, заменить маму: расспрашивала, выслушивала, советовала.

Раечка (Раси-Голда – по метрике) была первым совместным ребенком моих отца и мамы. Бог наделил ее не только умом, красотой, но и многими талантами. Блестяще закончила школу, затем с отличием – рабфак. Без экзаменов ее приняли в индустриальный институт. Но через месяц, после первой же экскурсии на сталелитейный завод имени В. И. Ленина, вместе с другими девушками забрала документы и отнесла их в медицинский институт.

В то время в Сталино было только два института – индустриальный и медицинский, так что выбирать не приходилось. Одновременно Раечка поступила на заочное отделение Московского лингвистического института, на факультет немецкого языка. И окончила его в один год с медицинским – в 1941 году.

Жизнерадостная, любознательная сестра находила время на все: и на учебу, и на домашние дела (Раечка хорошо готовила), и на рукоделье, и на занятия живописью. Диван в большой комнате, где спали родители, украшали подушечки из разноцветных тонких ленточек, сделанные ее руками. Все диву давались: какая красота!

А еще Раечка любила рисовать, поэтому, когда узнала о конкурсе молодых художников на премию имени Бродского, то отправила в Ленинград свою самую любимую работу – полотно, на котором запечатлела голову лошади. Неподалеку от дома, где жили Эпштейны, находился конный двор. Так часами она сидела на конюшне и рисовала. И морда лошади получилась как живая – с печальным выражением блестящих карих глаз.

Настолько красивая, что управляющий конным двором предлагал Раечке большие деньги за картину. А еще говорил:

– Да я тебе живую лошадь отдам – давай обменяемся. А портрет повешу на конном дворе. Пусть знают, какие у меня кони!

Но сестренка к тому времени уже отослала эскиз картины в конкурсную комиссию и получила из Ленинграда ответ: можете присылать. Одновременно ее предупредили, что работы призеров не возвращаются, а переходят в собственность организаторов конкурса.

Раиса Эпштейн стала победителем и получила премию 600 рублей. Большие деньги для 1940 года. Отец получал в то время 450 рублей. Но он долго ворчал:

– Ты зачем отдала такую красу за гроши? Тебе что, хлеба не хватает или борща? Яки гроши!

А сестренка посмеивалась:

– Батька, картина же где-то будет висеть и людей радовать, а не в подвале лежать. Пусть люди смотрят.

На премию она купила отрез ткани на пальто, а часть денег отдала в неврологическую больницу, где лежали ее друзья. Ребята учились вместе с ней в медицинском, а по ночам работали на «скорой помощи» – на одну стипендию не проживешь. От перегрузок и нервного переутомления сильные здоровые парни заболели. У Павлика ноги отнялись. У Лазаря случился инсульт. По знакомству удалось положить их в психбольницу. А есть-то им нечего. Вот Рая и подсоберет что дома, да по соседям пройдет:

– Вам нечего передать больным? Ничего не осталось от обеда?

А среди наших соседей были и люди состоятельные: врачи, энкавэдэшник, осавиахимовец, аптекарша. У них всегда что-то оставалось. Собрав провизию, Раечка бежала в больницу, кормить ребят. Один из них, Павел, до болезни за ней ухаживал. Я даже шантажировала сестру, когда молодой человек принял меня за нее, подойдя сзади, и чмокнул в щечку. После этого я стала требовать:

– Райка, дай десять копеек, а то батьке скажу, что ты с Пашкой целуешься.

Сестру Гальку, записанную при рождении в 1920 году Феклой, сначала дразнили Галкой за ее жуково-черный цвет волос. И только Белла звала ее Фешкой. В школе Галька училась средне, никакими талантами не блистала. Поэтому отец отправил ее после восьмого класса в музыкальный техникум. И угадал! Руководитель Гальки профессор Шепелевский сказал: если у вас будет инструмент, то из нее выйдет хороший музыкант. Отец всем нам определил, кто кем должен стать: Райка – врач, Галька – музыкант, Розка – бухгалтер (почему?), Беллка – строитель, Грунька – электротехник, Исай и Ленька – военные. Он купил где-то подержанный рояль, дешевый и плохой. Играть на нем можно было, но звучал он не в той тональности.

И Шепелевский заметил, что, когда Галя у него в классе на фортепиано играет, ее что-то сбивает. Профессор не поленился прийти к нам домой, сел за рояль, попробовал что-то сыграть, а потом сказал отцу, который приехал на обед:

– На дрова этот рояль!

С деньгами у нас было плохо. Но кто-то отцу помог купить пианино, нормальное ростовское. И Галька стала всерьез заниматься музыкой. Профессор пообещал ей направление в Киевскую консерваторию. Так она нас всех замучила, разучивая отрывок из балета Хачатуряна по программе для поступления в консерваторию. Это был такой тарарам и по шесть часов в день. Мы чуть с ума не сошли, орали:

– Ты заткнешься сегодня или нет?

Учась в техникуме, Галька подружилась с Нинкой Мхеидзе. Нинкина мать боготворила Гальку. Во-первых, пианистка, во-вторых, нравственная, в-третьих, красивая. И приваживала ее. Мхеидзе жили на Второй линии. Отец Нинки имел свой винный погреб, и жили они богато. Потом, правда, его посадили. Галька у них вечно ошивалась. Олимпиада Савельевна, Нинкина мать, уже с утра звонит:

– Галочка, а ты уже завтракала? А что ты ела? А обедать к нам придешь? Приходи обязательно. Мы с Ниночкой будем тебя ждать.

Нинка – красавица, ухоженная – одевалась шикарно. И Галька с ней охотно дружила.

Мать боялась, как бы Ниночка с ее красотой не пошла налево. Хлопцев за ней много ухаживало.

Вскоре Галька стала работать в детском саду аккомпаниатором. Зарплату тратила исключительно на себя и свои наряды. Помню ее черное платье с красной розой, белое в мелкий красный горошек с бантом красным с белым горошком. Я как-то в Коканде даже надела это платье, хотела понравиться призывной комиссии, чтобы меня взяли на фронт.

Глава 5

Братья

Леонид и Исай – мои сводные братья по отцу, – как я уже говорила, родились с разницей в два года. Вообще-то, в метрике старшего сына моего отца было записано имя Лев, но с детства все звали его Леней. Карьеру военного Леонид избрал для себя в пятнадцать лет, сбежав из дома на фронт. Прибился к какому-то отряду, выдав себя за сироту, у которого отец воюет, а мачеха злая. Хорошо, что это оказался один из отрядов Котовского. Ведь в то время на территории Украины много всяких банд ошивалось. Мог брат и к ним угодить. Отец с мамой разыскали, конечно, беглеца. Командир, увидев маму, строго так спросил: «Что ж вы, мамаша, так плохо за сыном смотрите?» Леня же, когда его позвали к родителям, расплакался. Но от мечты стать боевым офицером не отказался.

После десятилетки брат поступил на курсы младшего командного состава. В те годы Красная Армия в ускоренном порядке обучала командиров младшего звена. В составе маневренных групп Рабоче-крестьянской Красной Армии Леонид участвовал в ликвидации басмаческих формирований в Средней Азии, где и заслужил свой первый орден – Боевого Красного Знамени, которым страшно гордился. Я была еще маленькой, когда Леня приехал домой в отпуск из Средней Азии и рассказал нам, за что получил свою первую высокую награду. Но эта история потом столько раз пересказывалась старшими, что хорошо запомнилась мне.

…Это происходило на территории Узбекистана летом 1928 года. Бандиты держали в страхе целый район. Переодевшись в красноармейскую форму, басмачи вырезали целые кишлаки, не щадя ни стариков, ни детей, чтобы настроить население против советской власти. Особенно нагло действовала одна банда. Командиру Леониду Эпштейну и его отряду поставили задачу – поймать главаря и обезглавить банду. А как поймать? Красный командир переоделся в национальный узбекский халат и тюбетейку и стал бродить по городу, внимательно приглядываясь к тому, что происходит вокруг. Бывая возле мечети, Леонид приметил странное поведение некоторых женщин. Входя в мечеть, они приоткрывали лица, хотя Коран им запрещает это делать. Продолжая наблюдение, он увидел еще одну странность: у одной из женщин из-под подола паранджи выглядывали сапоги 44-го или 45-го размера. Хотя общеизвестно, что у узбечек размер ноги маленький. И офицер понял, что под паранджой скрывается мужчина. Леонид расставил в районе мечети своих бойцов, также переодетых под узбеков. Войти в мечеть неверному нельзя – поднялся бы страшный скандал. Поэтому, оставшись снаружи, красноармейцы внимательно осматривали обувь выходящих. Так удалось захватить неуловимую банду вместе с главарем. Судили басмачей принародно. И сами узбеки, чьи родственники погибли от их рук, требовали бандитам смертной казни. За эту операцию Леня и получил свой первый орден.

Леонид, как успешный офицер, был замечен командованием, и по возвращении из Средней Азии направлен на учебу в военно-политическую академию в Москву. С окончанием академии характер службы теперь уже майора Эпштейна круто изменился. Зная в совершенстве английский и польский языки, брат получил направление в качестве военного советника сначала в посольство СССР в Лондоне, затем – в Варшаве. В феврале 1938 года заслуги Леонида были отмечены еще одной наградой, которой он тоже очень гордился, – медалью «ХХ лет РККА». И в этом же году брата вызвали из Варшавы в Москву. Поселили в гостинице «Москва», дали отдельный номер. И велели ждать, пока вызовут. Так как выйти из гостиницы Леонид не мог, то он вызвал в Москву отца, с которым виделся последний раз лет десять назад, когда приезжал в Сталино из Узбекистана. На вопросы отца, почему он не покидает гостиничный номер, отвечал коротко: ждет звонка. Леня понимал, что его проверяют из-за возможных связей с легендарным комдивом поляком К. К. Рокоссовским, арестованным в августе 1937 года по ложному обвинению в связях с польской и японской разведками. О выводах, к которым могли прийти органы, думать не хотелось. К тому времени репрессиям подверглись многие из высшего комсостава армии. Когда же злополучный телефон зазвонил, на том конце провода довольно сухо сообщили, куда надо зайти за направлением на новое место службы – в посольстве СССР в Китайской Народной Республике. И уже через день «Восточный экспресс», в котором ехал старший брат, отстукивал километры пути по КВЖД.

В нашей семье в предвоенные годы хранилась, как реликвия, книга, изданная в Пекине на китайском языке. Имя автора на обложке начертано иероглифами, а на фото – утонченно-красивое лицо брата Леонида. Куда потом делась эта книга? Не найти мне ответа на этот вопрос спустя столько лет. Война многие вопросы оставила без ответа.

Санька был моим самым любимым братом, потому что опекал меня с самого детства и до конца своих дней. Исай по паспорту, для всех он был Санькой. И это имя очень подходило ему, неугомонному и жизнерадостному. Такие люди становились комсомольскими вожаками, потому что умели собирать вокруг себя молодежь и зажигать ее. Исай поначалу и пошел по комсомольской линии – работал в Сталинградском крайкоме ВЛКСМ. Вспоминается такой эпизод, связанный с характером моего брата.