Наконец, Есенин заявил, что он просит "приступить к скромной трапезе". Официантки (в отличие от клуба Союза поэтов, где работали только официанты, в "Стойле" был исключительно женский персонал) начали обносить гостей закусками. Многие стали просить Сергея почитать {38} стихи. Читал он с поразительной теплотой, словно выкладывая все, что наболело на душе. Особенно потрясло стихотворение:
      Душа грустит о небесах,
      Она нездешних нив жилица...,
      С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 86
      20 февраля 1920 года состоялось первое заседание "Ассоциации вольнодумцев". Есенин единогласно был выбран председателем, я - секретарем, и мы исполняли эти обязанности до последнего дня существования организации. На этом заседании постановили издавать два журнала: один - тонкий, ведать которым будет Мариенгоф; другой толстый, редактировать который станет Есенин. Вопрос о типографии для журналов, о бумаге, о гонорарах для сотрудников решили обсудить на ближайшем заседании. Тут же были утверждены членами "Ассоциации", по предложению Есенина, скульптор С. Т. Коненков, режиссер В. Э. Мейерхольд; по предложению Мариенгофа - режиссер А. Таиров; Шершеневич пытался провести в члены "Ассоциации" артиста Камерного театра О., читавшего стихи имажинистов, но его кандидатуру отклонили...
      "Ассоциация вольнодумцев в Москве" поквартально отчитывалась перед культотделом Московского Совета и перед Мосфинотделом. Под маркой "Ассоциации" в столице и в провинциальных городах проводились литературные вечера, главным образом, поэтов, а также лекции (В. Шершеневич, Марк Криницкий и др.). В 1920-1921 годах "Ассоциация" устроила несколько вечеров в пользу комиссии помощи голодающим.
      Не надо забывать, что в те годы не было ни издательств художественной литературы, ни Литфонда, ни касс взаимопомощи литературных организаций, ни столовой для литераторов.
      В 1920 году тяжело было созывать членов правления:
      некоторые жили далеко, им трудно было добираться до "Стойла"; у других не работал телефон; третьи уезжали куда-нибудь в хлебные места или болели. А тут еще неожиданно свалились на меня хлопоты.
      Я пришел днем в "Стойло", Есенин сидел за столиком и обедал. Возле столика стоял пустой стул, тарелка с {39} остатками пищи и лежала шляпа. Я стал говорить с Сергеем о дальнейших планах "Ассоциации", но в это время появился взволнованный Мариенгоф:
      - Сережа! Птичка говорит, что Мосфинотдел отчет но принял, и денег нет! Сует мне бухгалтерские книги, а я в них ни черта не понимаю!
      Есенин поглядел на меня:
      - Ты учился в Коммерческом. Может, разберешься?
      Я ответил, что бухгалтерию изучал и теоретически и практически. Но ведь дело не только в бухгалтерских книгах, а в оправдательных документах. Сергей и Анатолий сказали, что пойдут со мной и помогут мне. Официантка позвала Птичку, и вскоре он, поднявшись снизу по лестнице, появился перед нами.
      Птичке - Анатолию Дмитриевичу Силину - было около сорока лет. Он был среднего роста, бледный, с узкими, запавшими глазками, с острым, похожим на клюв носом. Двигался быстро, мелкими шажками, казалось, подпрыгивал на ходу; его согнутые в локтях руки были подняты, кисти опущены и при движении болтались, напоминая крылышки. Во всем его облике действительно было что-то птичье, и прозвать его точнее, чем это сделал Есенин, вряд ли кто-нибудь сумел.
      Знакомясь со мной, Силин улыбнулся:
      - Нас часто навещает фин, - говорил он о финансовом инспекторе. - Это, знаете, фигура на нашем фоне заметная! К каждому документику придирается. Но, пожалуйста, пожалуйста! Секретарю нашей "Ассоциации" я все тайны открою!
      Есенин, Мариенгоф и я спустились по лестнице вниз в помещавшуюся рядом с кухней контору. Силин снял с полки бухгалтерские книги и скоросшиватель с документами. Я спросил, кто ведет в "Стойле" бухгалтерию. Птичка объяснил, что сюда каждый вечер приходит бухгалтер-старичок и работает часа два-три.
      - Он в итальянской, или, как ее именуют, двойной, бухгалтерии собаку съел,- заявил Силин.- Извольте видеть, все книги налицо: главная, мемориальная, кассовая...
      Когда я учился в старших классах Московского коммерческого училища, мы, ученики, выезжали на предприятия с нашим преподавателем Рейнсоном, который написал не один учебник бухгалтерии и коммерческой {40} корреспонденции. В торговых фирмах, на фабриках мы знакомились с ведением бухгалтерских книг и уж что-что, а отлично знали, что любая цифра может быть проверена с помощью оправдательных документов. Я взял счеты, пощелкал костяшками, проверяя дебет и кредит, а потом стал просматривать оправдательные документы. Конечно, они у Силина были, но, во-первых, не все, а во-вторых, написаны не по той форме, как полагалось. Когда я об этом сказал Птичке, он смиренным тоном пояснил:
      - Видите ли, мы вынуждены закупать некоторые продукты у частных лиц, а они не всегда дают расписки, а если дают, то как бог на душу положит.
      Стало понятно, почему Мосфинотдел не принял квартальный отчет о работе "Стоила". Это я и сказал Птичке.
      Я чувствую, что в этом месте некоторые читатели вожмут плечами и подумают: для чего нужно рассказывать о Силине. В том-то и дело, что разговор пойдет о нем...
      Есенин не только среди своих друзей, знакомых, но часто во всеуслышание, среди посторонних, называл себя хозяином "Стойла Пегаса", этим самым оставляя Силина в тени. И в то же время всячески подчеркивал, что он, Сергей, богатый человек. Психологически это можно объяснить: совсем недавно, как сам говорил, он жил очень скудно. Но именно эти заявления Сергея о собственном достатке и его подчеркнутая манера при случае вынимать пачку крупных денег из кармана пиджака привлекли к нему нахлебников, любителей выпивки за чужой счет, которые к тому же норовили взять у него взаймы без отдачи.
      Молва о том, что Есенин хозяин "Стойла" (а некоторые еще добавляли: и книжной лавки на Б. Никитской (улица Герцена), настолько упрочилась за Сергеем, что даже некоторые члены "Ассоциации" об этом писали, и пишут. Например, И. И. Старцев, одно время заведовавший программой в "Стойле", вспоминая о своей работе, сетует на то, что Есенин "начинал торговаться о плате за выступление, требуя обычно втридорога против остальных участников. Когда я пытался ему доказать, что по существу он не может брать деньги за выступление, являясь хозяином кафе, он неизменно мне говорил одну и ту же фразу:
      {41}
      - Мы себе цену знаем! Дураков нет!" (Воспоминания о Сергее Есенине.
      М., "Московский рабочий", 1965, стр. 245.)
      То же самое Старцев писал и сорок с лишним лет назад (Сергей Александрович Есенин. ГИЗ, 1926, стр. 68.). А чем были вызваны слова Сергея? Силин ежемесячно отчислял в кассу "Ассоциации" одну и ту же определенную сумму, не принимая в расчет свою прибыль. Есенин же знал, что на его выступления собираются во много раз больше слушателей, чем на литературные вечера других, и понятно, что Птичка кладет солидную сумму себе в карман. А ведь Сергей, окруженный "друзьями", желающими поживиться за его счет, заботился не только о себе: он посылал деньги в село Константинове - родителям и сестрам, давал приличную сумму на содержание своих детей от 3. H. Райх - Кости и Тани, а также А. Изрядновой для его сына Юрия...
      Легенда о том, что Есенин был хозяином "Стойла", настолько прочно засела в головах литераторов, что даже в его пятитомном собрании сочинений напечатано черным по белому: "Имеется в виду артистическое кафе "Стойло Пегаса", совладельцем которого был Есенин" (С. Есенин Собр. соч., т. 5, стр. 364.).
      Какая чепуха! В двадцатые годы существовал целый ряд литературных и артистических кафе. Однако никто из работников искусства и литературы не был ни их владельцем, ни совладельцем...
      Однако вернемся к тому эпизоду, о котором я рассказывал.
      В контору прибежала официантка Нина и сказала, что Вадим Шершеневич просит Есенина и Мариенгофа подняться наверх. Я, было, собрался уйти вместе с ними, но Силин попросил меня остаться. Он плотно закрыл дверь, Сел напротив меня и заявил:
      - Давайте на чистоту! Сергей Александрович недоволен, что я опаздываю отчислять в кассу "Ассоциации" причитающуюся сумму. Но вы поймите, кафе работает до часу ночи, вернее, до без четверти час, иначе нарвешься на штраф. Завтраки идут плохо, обеды чуть лучше, но прибыль начинается после одиннадцати - половины двенадцатого, когда съезжаются серьезные гости после театра, цирка или кинематографа. Скажите, может оправдать {42} себя кафе, если оно работает по-настоящему только полтора-два часа в день?
      - Что же вы хотите?
      - Я давно об этом твержу. Кафе Союза поэтов работает до двух часов ночи. Почему мы не можем выхлопотать это право?
      - Хорошо. Я поставлю этот вопрос! Но если "Стойло" будет работать до двух...
      - Даю вам любую гарантию, что отчисления будут вноситься вовремя.
      - Письменную гарантию?
      - Ну, зачем же так? Все же основано на личном доверии...
      Я поднялся наверх и увидел, что за столиком сидят Есенин, Мариенгоф и Шершеневич. Вадим лицом и фигурой напоминал боксера, даже уши были слегка приплюснуты. Он действительно хорошо боксировал, и мне приходилось видеть, как раза два он это доказывал на деле, заступаясь за Сергея после его выступления с "Сорокоустом" (в первой озорной редакции). Вообще же между Есениным и Шершеневичем была дружба, основанная на взаимном уважении, хотя в поэзии они стояли на противоположных полюсах.
      Я кратко объяснил трем командорам, как мы называли между собой Есенина, Шершеневича, Мариенгофа, о чем говорил с Птичкой. Анатолий сказал, что надо все-таки придумать что-нибудь, чтобы Силин делал взносы в обусловленные сроки.
      В это время в кафе появился журналист Борис Глубоковский, Мариенгоф и Шершеневич пошли к нему, а я остался с Есениным за столиком. К нам подсели командир с двумя шпалами в петлицах и еще один военный в черной кожанке. Видно, они были хорошо знакомы с Сергеем. Поздоровавшись, он предложил им пообедать, а когда они отказались, велел официантке принести гостям бутылку красного вина и записать на его счет.
      - Сергей Александрович, - сказал военный в черной тужурке,- нам надо потолковать, а тут кругом публика!
      - Проводи их вниз,- обратился Есенин ко мне.- А я сию минуту приду, - и он пошел к Шершеневичу и Мариенгофу.
      Я повел красного командира и военного но лестнице {43} вниз, в ближайшую свободную комнату. Вскоре официантка Лена принесла туда бутылку красного вина и на тарелке домашнее печенье.
      Когда пришел Сергей, я хотел уйти, но он взял меня за руку, усадил и сказал:
      - Тебе пора знать изнанку жизни!
      - Вот именно! - подхватил красный командир. - Изнанку жизни!
      Он повел рассказ о том, как на фронтах гражданской войны белогвардейцы пытают наших красноармейцев, вырезая на их груди красные звезды, а на ногах краевые лампасы. Военный в черной кожанке с большим гневом описал, как монашенки какого-то монастыря прятали у себя оружие, а когда пришла белая армия, передали им все, что хранили.
      Здесь я должен напомнить читателю, что тогдашний патриарх Тихон (до пострижения в монашество Василий Белавин), избранный на поместном соборе в 1917 году, всеми силами способствовал контрреволюции. После декрета об отделении церкви от государства выпускал послания, призывая не повиноваться советской власти, хулил коммунистов, грозил предать анафеме всех помогающих новому правительству. Патриарх оказался участником "заговора послов", объединил вокруг себя контрреволюционеров, помогая белогвардейцам и интервентам. Естественно, что многие церкви и монастыри следовали заветам своего высокого пастыря.
      - Я ненавижу все духовенство, начиная с патриарха Тихона,- заявил Есенин, чуточку пригнувшись к столику. - А этих сытых дармоедок в черных рясах повыгонял бы вон голыми на мороз!
      - Готов подписаться под вашими словами, - поддержал его военный в кожанке.
      - А пока, значит, братия работает на белых,- произнес Сергей с гневом, и в его глазах сверкнули синие молнии.
      Кто не знал хорошо Есенина или был не наблюдателен, тот, как писал в стихах сам поэт, считал, что он - синеглазым. Но на самом деле в спокойном состоянии глаза Сергея были голубые; когда он начинал сердиться пли переживал какую-нибудь беду, неудачу, глаза становились
      синими и по мере негодования доходили до темной синевы.
      {44} Я снова поднялся со стула, чтобы уйти, но Есенин удержал меня за рукав:
      - Посиди!
      И рассказал, что в семнадцатом году, кажется, в Петрограде шел митинг. Вышел дядя - здоровый, с черной бородой, шапка по уши. И давай крыть: Ленин, большевики - немецкие шпионы, продадут, нехристи, Россию.
      - Слушаю, слушаю, - продолжал Сергей, - слова знакомые! Говорю приятелю он рядом стоял - поп это! А тот сказал моряку. Влезли мы втроем на подмостки, сорвали котелок, - черная грива! Стянули тулуп - монах!..
      С марта семнадцатого года во многих газетах писали о "волках старого строя". Это были приставы, околоточные надзиратели, городовые, попы, муллы, раввины. Потом, после Октябрьской революции, "волками старого строя" стали и белые генералы, и офицеры, и духовенство - белое и черное, а также фабриканты, помещики, домовладельцы. Послы иностранных держав с помощью опекавших их разведок организовывали в России заговоры против Советской власти. Монахи и монахини с их монастырями служили тайной опорой контрреволюционеров всех мастей.
      - Вот, Сергей Александрович, - сказал военный в кожанке, - большая к вам просьба. Напишите о монастырях, монахах и монашках и нажмите на Страстной монастырь!
      Он рассказал, что этот монастырь на виду, туда со всех сторон России ежедневно стекается огромное количество богомольцев и богомолок, многие там же ночуют. Всех их усердно начиняют контрреволюционной пропагандой, и они разносят ее повсюду - вплоть до самых отдаленных глухих углов. Этот монастырь пустил слух, что беглая армия вот-вот возьмет Петроград.
      - Мы ничего поделать не можем, - продолжал военный в кожанке, - церкви, монастыри, верующие находятся под крепкой охраной нашего закона. Нельзя ли, Сергей Александрович, написать правду об этом осином гнезде, чтобы народ, особенно верующие узнали, что представляют из себя эти ханжи-монашки. Может быть, осмеять их в поэме?
      Есенин ответил, что сейчас у него совсем другие поэтические замыслы, но он подумает, посоветуется с друзьями. Вообще же он считал, что писать поэму против Страстного монастыря, а потом печатать, распространять - долгое дело! Гораздо лучше ударить по монастырю хлесткой эпиграммой. Пусть эти черные жабы попрыгают, как ошпаренные...
      - Ну, спасибо, Сергей Александрович, - сказал военный в кожанке и пожал руку Есенину.
      То же самое сделал красный командир. Они выпили по бокалу красного вина, распрощались, Сергей пошел их провожать.
      Административным отделом Московского Совета руководил большой любитель музыки и поэзии - Левитин.
      Я поехал с бумагой "Ассоциации" к нему, и Левитин, расспросив о новых стихах имажинистов, выдал разрешение на работу кафе до двух часов ночи, но временное, до конца года. Это было нам на руку: мы могли на деле убедиться, как будет Силин выполнять свои обязанности. Забегая вперед, объясню, что в 1920 году Силин аккуратно вносил оговоренную сумму в кассу "Ассоциации". В 1921 году мы добились, что буфетчицей стала Е. О. Гартман, а Птичка ответственным за документацию, за своевременные взносы во все государственные учреждения и т. п. И все же случалось, что поступления в "Ассоциацию" запаздывали. И тогда Есенин писал мне дружеские деловые записки.
      "Милый Мотя!
      Нам нужны были деньги. Мы забрали твой миллиард триста, а ты получи завтра. На журнале сочтемся.
      С. Есенин".
      Под этим стояло обведенное кружком: "Крепко". Иногда Сергей писал: "Целую" - и обводил это слово кружком...
      {46}
      7
      "Орден имажинистов. Левое и правое крыло. Есенин нацеливает группу на Страстной монастырь. План группы. Роспись Страстного. Выходка "левого крыла"
      В апреле 1920 года на заседании "Ордена имажинистов" я прочитал несколько моих стихотворений, с которыми посоветовал выступить Есенин, и меня приняли в группу. Она состояла из восьми поэтов и образовала правое крыло имажинистов, куда входили Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Александр Кусиков, Иван Грузинов и автор этих строк; и левое крыло, включавшее в себя Вадима Шершеневича, Анатолия Мариенгофа, Николая Эрдмана, его брата декоратора Бориса, а также художника Георгия Якулова.
      Я предвижу, что у читателя возникнет вопрос: ведь правыми обычно называют консерваторов, левыми - демократов, революционеров. В "Ордене" было совсем не так. Для того чтобы в этом разобраться, необходимо дать характеристику имажинистам.
      У Вадима Шершеневича было семь сборников стихов.
      В одном из первых ("Кармина". Лирика. M , 1913, стр. 139.) он заявлял: "Пляска" принадлежит к периоду, когда творчество Блока оказывало подавляющее влияние на мое творчество... "Эдмонд и Дженни". Эти четыре стихотворения написаны на слова Пушкина "А Эдмонд не покинет Дженни даже в небесах"; "Верлиока" - вольное переложение народной сказки"; "Мысли как пчелы" напоминает превосходную строку А. Апухтина: "Мысли, как черные мухи"; "Отвергнутый" - невольное подражание А. Апухтину...
      (Все это я привожу умышленно для того, чтобы читателю был ясен инцидент, впоследствии разыгравшийся между Шершеневичем и Маяковским.)
      В следующих книгах ("Автомобилья поступь" и "Быстры". M., 1916.), в числе объявленных трудов Шершеневича можно прочесть: "Манифесты итальянского футуризма", перевод; Маринетти, "Битва в Триполи"; "Маринетти футурист-Мафарка". В конце одной из своих книг ("Автомобилья поступь", стр. 86.) Шершеневич объявляет, что стихи, помеченные {47} звездочкой, печатались, помимо других журналов, в "Первом журнале русских футуристов", "Дохлой луне", т. е. в изданиях российских футуристов. Пребывал в футуристах Шершеневич недолго; наладив издание "Мезонина поэзии", он становится эгофутуристом...
      Рюрик Ивнев (М. А. Ковалев) помимо четырех сборников стихов выпустил первый роман (Р. Ивнев. Несчастный ангел. СПБ, изд. "Дом на Песочной", 1917.).
      Ивнев тоже печатался в футуристических сборниках "Глашатай", "Очарованный странник". Потом, примкнув к эгофутуриста"! стал сотрудником журнала "Мезонин поэзии". И все-таки в его стихах мало чисто футуристических приемов. Его стихи охотно печатали журналы "Огонек", "Журнал для всех", "Вершины" и т. п. Два его стихотворения поместила большевистская "Звезда".
      Александр Кусиков имел четыре сборника стихов! "Зеркало Аллаха", "Сумерки", "Поэма поэм", "В никуда". Он напечатался в сборниках совместно с К. Бальмонтом, В. Шершеневичем.
      Анатолий Мариенгоф выпустил две книжечки стихов; "Магдалина" и "Кондитерская солнц". Выступил в совместном сборнике с Есениным и Шершеневичем "Плавильня слов", а также с Есениным и Хлебниковым в "Харчевне зорь". Уже в этом сборнике (поэма "Встреча") он надевает маску шута - искателя правды, которую потом перенесет в свои пьесы.
      И. Грузинов имел сборник стихов "Бубны боли", выпущенный в 1915 году. В нем были стихи, испытывающие влияние разных поэтов, в том числе и футуристов, особенно их принцип звукового подражания.
      Таким образом, вступившие в "Орден имажинистов" пять поэтов так или иначе уже шагнули в литературу. Николай Эрдман нигде еще не печатал своих стихов. Наши сборники и "Гостиница для путешествующих в прекрасном" были для него первыми шагами в поэзию. Собственно, в таком же положении был и я, если не считать стихов, напечатанных в "Свободном часе". Знал ли обо всем этом Есенин, уже печатавшийся и побывавший в разных литературных кружках? Не только знал, но не упускал случая познакомиться и со старыми и с новыми стихами членов "Ордена". {48}
      Так разделились имажинисты на правое крыло, во главе с Есениным, которое решило учиться у классиков, но внося в стихи метафору, как средство для яркого изображения, и на левое - во главе с Шершеневичем и Мариенгофом, которое - что греха таить! - все еще увлекалось стилем раннего Маяковского, итальянскими футуристами и английскими имажинистами.
      Декларация имажинистов, одновременно опубликованная в московской газете "Советская страна" и воронежском журнале "Сирена", лила воду на мельницу левого крыла. Почему так получилось? Она была составлена и напечатана на машинке Шершеневичем, подвергалась обсуждениям, спорам, но, увы! Все это делалось второпях - спешили ее напечатать. А когда поместили на страницах газеты и журнала, она снова вызвала возражения у Есенина. Против нападок на футуристов он не протестовал, но, естественно, не мог согласиться с такими строками декларации:
      "Тема, содержание - это слепая кишка искусства..."
      "Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейка из газет на картины".
      "Мы с категорической радостью заранее принимаем все упреки в том, что наше искусство головное, надуманное, с потом работы... Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишке - сердцу..."
      Декларация была подписана Есениным, но на первых же заседаниях "Ордена" он, выступая, начал осуждать эти положения, а мы - правое крыло - стали его поддерживать. И он - этого никто не может отрицать - стал на деле, то есть своими стихами доказывать несостоятельность некоторых утверждений декларации...
      Однако противоположные взгляды на поэзию, содержание, образ не мешали долгое время всем нам жить Дружно, хотя и яростно спорить друг с другом. Конечно, лидер правых Есенин, к нашему торжеству, всегда одерживал верх своими стихами. У левых же был искрометный оратор Шершеневич, укладывающий своим красноречием любого оппонента на лопатки. Впрочем, он признавал, что Сергей идет впереди, защищал его в своих выступлениях, а на заседаниях "Ордена имажинистов" или правления "Ассоциации" поддерживал.
      {49} Я пришел поздно в "Стойло". Вадим Шершеневич заканчивал выступление, а после него на эстраду вышел Александр Кусиков, которого мы звали Сандро. Он был в коричневом, почти по колени френче, такого же цвета рейтузах, черных лакированных сапожках со шпорами, малиновым звоном которых любил хвастаться. Худощавый, остролицый, черноглазый, со спутанными волосами, он презрительно улыбался, и это придавало ему вид человека, снизошедшего до выступления в "кафе свободных дум", как он окрестил "Стойло". И в жизни и в стихах он называл себя черкесом, но на самом деле был армянином из Армавира Кусикяном. Непонятно, почему он пренебрегал своей высококультурной нацией? Еще непонятней, почему, читая стихи, он перебирал в руках крупные янтарные четки?
      Шершеневич, проработавший с ним в книжной лавке добрых четыре года и напечатавший с ним не один совместный сборник стихов, рассказывал:
      - Сандро хорошо знал арабских поэтов. Знал быт, нравы черкесов. Его отец часто рассказывал, как черкесы на конях похищают в аулах девушек. Только не думаю, чтоб отец Сандро похитил свою жену: такая и без умыкания вышла бы за него замуж! Красавец!
      Кусиков читал свою поэму причащения "Коевангелиеран", что в расшифровке означало: "Коран и Евангелие". Но, несмотря на мусульманский фольклор, не только ритм, но и слова напоминали стихи Есенина:
      Я родился в базу коровьем.
      Под сентябрьское ржание коня.
      Коробейники счастья. Коевангелиеран.
      Киев, "Имажинисты", глава 5.
      Сандро закончил чтение под жидковатые аплодисменты, это его не устраивало, и он громко объявил, что сейчас артистка Клара Милич пропоет его популярный романс "Обидно, досадно".
      В одно мгновение в его руках очутилась гитара, и очень эффектная Клара Милич (псевдоним) запела:
      Обидно, досадно
      До слез и до мученья,
      Что в жизни так поздно
      Мы встретились с тобой...
      {50} Есенин сказал мне, чтоб я до двенадцати часов никуда не уходил.
      - Пойдем всей группой, - пояснил он.
      Ровно в двенадцать он, Вадим, Сандро, я и пришедшие Мариенгоф, братья Эрдманы, Г. Якулов оделись в гардеробной, и вышли на улицу. Шел легкий снежок, ложась соболиным мехом на шапку, воротник, плечи. Тускло горели чудом уцелевшие после двух революций фонари у памятника Пушкину, под ними посиневшие беспризорные, дрожа от холода, выкрикивали: "Ира" рассыпная! Кому "Иру"?" Перейдя на другую сторону Тверской, мы дошли до угла и повернули направо - к Страстному монастырю (туда, где ныне находится кинотеатр "Россия"). В тусклом свете выплыл огороженный низкой стеной, с голубыми башенками, с наглухо закрытыми воротами женский монастырь. Мы прошли мимо него, повернули назад и стали прохаживаться по тротуару. Конечно, мы были удивлены этой странной ночной, возглавляемой Есениным прогулкой. Но спустя несколько минут он обратил наше внимание на ворота монастыря: перед ними стояли две женщины и двое одетых в штатское мужчин. Один из них постучал в железные ворота, что-то сказал, дверца раскрылась, и все четверо вошли в тихую обитель. До часу ночи мы видели, что то же самое проделали несколько мужчин, из них некоторые в военной форме, с тяжелыми свертками...
      В двадцатых числах апреля в "Стойле Пегаса" состоялось заседание "Ордена имажинистов". Не пришел Рюрик Ивнев, который год назад выбыл из "Ордена", а теперь снова вступил в него. Шершеневич по этому поводу сострил:
      - Рюрик Ивнев - блуждающая почка имажинизма!
      Рюрик об этой остроте узнал и, когда в 1922 году выпускал книгу "Четыре выстрела", написал в адрес Шершеневича:
      "Из твоих глаз глядят восковые зрачки куклы".
      С тех пор Вадим никогда не задевал Рюрика. Грузинов объяснил, что Ивнев исполняет обязанности председателя Всероссийского союза поэтов и, возможно, к концу заседания появится.
      Иван Грузинов был чуть ниже среднего роста, грузный, с покатыми плечами, с широким крестьянским лицом и тщательно расчесанным пробором на голове. Ходил {51} он всегда в коричневой гимнастерке с двумя кармашками на груди- в левом находились вороненой стали открытые часы и свешивалась короткая цепочка. Грузинов чаще, чем полагается, любил вынимать часы и говорить с точностью до одной секунды время. Он писал стихи о русской деревне, образы у него были пластичные, часто прибегал к белым стихам, иногда впадал в натурализм (например, поэма "Роды"). По крестьянской тематике он был близок Есенину, но нет-нет да критиковал строки Сергея, хотя это не мешало ему быть в плену есенинских строк:
      О, если б прорасти глазами,
      Как эти листья, в глубину.
      С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 2, стр. 86.
      А у Грузинова:
      Мои ли протекут глаза
      Ручьев лесною голубизной?
      И. Грузинов. Западня снов. Изд-во "Имажинисты", 1921.
      Вообще-то имажинисты считали, что Иван умеет разбираться в стихах, прочили его в критики, теоретики имажинизма. И в конце концов, он и пошел по этому пути.
      - Шесть минут пятого! - заявил Грузинов. - Зрители уже два раза похлопали и начинают топать ногами.
      Время!
      Есенин предложил мне вести протокол. Я взял лист бумаги.
      Сперва говорили о сборниках стихов, кто в компании с кем будет печататься, а затем слово взял Есенин. Сложилось мнение, что Сергей выступает неважно, однако это относится к его речам в публичных аудиториях, и то не ко всем. На наших заседаниях он говорил очень толково и, главное, добивался, чтоб его предложение было не только принято, но и выполнено. На этот раз Есенин спросил, кто из нас знаком с жизнью духовенства. Кусиков рассказал о том, как живут муллы. Грузинов описал, что вытворяют с крестьянками деревенские попы; я вспомнил, как жил с родителями на Солянке, в Малом Ивановском переулке, где был женский Ивановский монастырь, и как монашки отдавали своих новорожденных младенцев в находящийся на той же улице воспитательный дом. Шершеневич сказал, что ему приходилось {52} наезжать в подмосковную дачную местность Салтыковку: там, в глубине леса, находился мужской монастырь. Ни девушки, ни женщины ни днем, ни ночью не ходили по этому лесу.
      - Если бы у нас был свой Боккаччо, он написал бы "Монахерон"! скаламбурил Шершеневич.
      Мы засмеялись. Когда все, кто желал, высказали свое мнение, Есенин объяснил, что разврат в монастырях - не новость. Но дело в том, что теперь монастыри - мужские и женские - помогают контрреволюции. Он привел примеры. В заключение Сергей сказал, что ему наплевать на пижонов, которые, закупив на Сухаревке, а то и в "Стойле" продукты и вина, лезут к монашкам. Он, Есенин, считает нужным ударить по Страстному монастырю, чтоб прекратить антисоветские выпады. После этого он подробно изложил, как, по его мнению, надо действовать.
      - Мог же Бурлюк своими скверными картинами украшать улицы Москвы? закончил он. - А мы откроем людям глаза!
      - Монастыри скоро закроют! - воскликнул Кусиков.
      - Сандро уже написал декрет! - вставил фразу Мариенгоф.
      До этой минуты молчавший Якулов спросил, слегка грассируя:
      - Постановили. А кто художник?
      - Дид-Ладо! - объявил Шершеневич решительно и пояснил, как быстро и здорово этот художник, кроме шаржей, рисует плакаты для клуба Союза поэтов.
      Есенин и Мариенгоф давно знали Дид-Ладо и поддерживали предложение Вадима. Зная Георгия Якулова, который, наверное, хотел поработать вместе со своими учениками, Сергей добавил, что для такого дела больше всего подходит плакатист, который будет работать один.
      После этого обсудили, кто пойдет на площадь, что будет делать, и назначили день и час выполнения замысла.
      Когда шли вдвоем из "Стойла" по Тверской, Грузинов изрек многозначительно:
      - Начало литературного трюка неплохое! А вот какой будет у нас за это конец - бабушка на воде вилами писала!
      И пожевал губами...
      {53} Ярость против черного духовенства давно бушевала в сердце Есенина. Однажды он пришел в "Стойло" взволнованный и рассказал о том, как красноармейцы попросили в каком-то мужском монастыре приюта для своих раненых и обмороженных товарищей. Монахи приняли их, потом выдали белогвардейцам да еще сами принимали участие в умерщвлении наших воинов.