Я поздоровался с Сергеем и Герасимовым, они сели за столик. Есенин заказал себе и Михаилу завтрак и сказал;
      - Ну, Миша, выкладывай все, как есть!
      Поняв, что разговор будет по душам, я взял мою бумагу, чернильницу, ручку и хотел пойти вниз, но Есенин остановил меня.
      - Я буду писать в нашей читальне! - заявил я.
      - Сиди! - сказал он.
      - Я же буду мешать, Сережа!
      - Сиди, говорю!
      Поняв, что он хочет иметь свидетеля предстоящего разговора, я остался и стал прислушиваться. Сперва Герасимов стал упрекать Есенина за то, что он опирается на Клюева. Па это Сергей возразил: одно время за Клюевым шел он, Есенин, Орешин, Клычков и т. д.
      - А теперь кто Клюев? - вскинулся Герасимов.- Как был, так и остался монархистом, черной сотней, сектантом, а в поэзии - комедиантом: революция ему нужна {239} с божницей, с лежанкой и пасхальным яичком: "Христос Воскресе!"
      - Это ты слишком!
      - Ничего не слишком! - продолжал Герасимов горячо.- Привез его, чтоб все смотрели ему в рот. А рот у него поганый!
      Официантка подала завтрак, и некоторое время оба ели молча. Потом Герасимов сказал:
      - Зря ты все это затеял. Сам говорил, что ты не крестьянский поэт. А теперь, после "Москвы кабацкой", стал крестьянином? Да и грешки твои помнят.
      - Это какие же?
      - Писал стихи о царе.
      - Я писал о царевнах. Они были попечительницами лазарета в Царском Селе. Я написал о раненых, а о царевнах две строчки. Начальник лазарета полковник Ломан велел о царевнах написать, как следует. А то пообещал отправить меня в дисциплинарный батальон. Прямо под немецкие пули. Вот и пришлось! А о царе вот! - и Сергеи выразительно показал кукиш.
      - Тебе же за эти стихи поднесли злотые часы с цепочкой!
      - Улыбнулись они мне. Так и остались в лазарете. Хотел загнать -деньги позарез нужны были...
      Этот разговор был прерван приходом писателя Марка Криницкого: он должен был читать лекцию, а ее запретили. Он просил Есенина помочь. Сергей стал читать план лекции. Герасимов попрощался, ушел. Мне пришлось спуститься вниз, напечатать письмо в Наркомпрос и заявление на имя начальника Главлита с просьбой разрешить лекцию члену "Ассоциации" Криницкому. Есенин подписал это заявление, и Криницкий, поблагодарив его, покинул "Стойло",
      - Слыхал, какие у меня друзья? - спросил Сергей.
      - Слыхал и видал,- ответил я...
      Пишу все это потому, что надо поражаться мужеству и стойкости в то время двадцатиоднолетнего поэта, который не написал оды царю, зная, что его могут отправить на фронт.
      Благое дело совершил бы литературовед П. Ф. Юшин, если бы вместо спора с В. А. Вдовиным о стихотворении "В багровом зареве" энергично и кропотливо изучил архивные документы, касающиеся работы Сергея в {240} подпольном кружке сытинских рабочих. Убежден, что такие изыскания помогли бы П. Ф. Юшину и другим литературоведам совсем по-иному истолковать и юность Есенина, и его военную службу, и отношения с Клюевым.
      Кстати, о Н. Клюеве. Трудно понять и оценить лукавого олонецкого дьячка, не повидав его, не поговорив с ним. И напрасно П. Ф. Юшин цитирует его стихотворение "Жильцы гробов" (Н. Клюев. Песнеслов Кн. 2, стр. 181-183, 189), где Клюев укоряет белогвардейцев "за оплевание Красного бога" и "кутейных змий" за молитвы о романовском доме, где снова бы "чумазый Распутин плясал на иконах и в чашу плевал". Напрасно П. Ф. Юшин укоряет Есенина за то, что он отрицательно оценивает "Песнеслов", называя Клюева врагом: кто-кто, а Сергей знал и понимал Клюева лучше и правильней, чем другие. Ведь не за положительное отношение к Советской власти в начале тридцатых годов Клюев был выслан в Нарым.
      31 августа в газете "Правда" появилось письмо за подписью Есенина и Грузинова:
      "Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа "имажинисты" в доселе известном составе объявляется нами распущенной".
      Меня удивило, почему Сергей сперва настоял, чтобы я остался в группе, а потом поставил свою подпись под таким письмом. Грузинов же меня возмутил: он оставался в группе, бывал в "Калоше" и т. д. А, главное, никаким создателем имажинизма он не был. Может быть, он обиделся, что в сборнике "Имажинисты" не были опубликованы его уже напечатанные стихи, которые он предлагал. Мои сомнения разрешил сам Иван, который, завидев меня на Петровке, пошел навстречу, давясь смехом.
      - Здорово мы вас наподдели? - спросил он.
      Я объяснил, что он, Грузинов, числясь в группе, "распустил" сам себя.
      - Печатать тебя у нас не будут! - добавил я.
      - Я выпускаю сборник стихов в "Современной России".
      - Это кооперативное издательство недолго проживет,- сказал я, - А что ты будешь делать потом?
      {241} В этот момент я не вытерпел и заявил Ивану, что на этот литературный трюк именно он подбил Есенина. Грузинов не возражал, самодовольно улыбаясь. Он пояснил, что трюк направлен против Мариенгофа, который вообразил себя вождем.
      Мы пошли каждый своей дорогой, но Иван окликнул меня, подошел и сообщил, что Есенин уехал на Кавказ и просил мне передать: как только вернется в Москву, встретится со мной...
      Относительно Грузинова я оказался прав. "Современная Россия" очень скоро закрылась, хотя он там успел издать свою последнюю книгу (Иван Грузинов. Избяная Русь. М., "Современная Россия",1925.), которую подарил мне с дружеской надписью. Успел он выпустить небольшую книгу об Есенине (И. Грузинов. С. Есенин разговаривает о литературе, искусстве. Изд. Всерос. союза поэтов, 1927.).
      А потом пошли неудачи: ни его стихи, ни статьи не проходили ни в одном журнале, ни в одной газете. В тридцатых годах нельзя было писать о Сергее по причине приписанной ему есенинщины, и Грузинов принялся за воспоминания "Маяковский и литературная Москва". Если с последней он еще был знаком, то Владимира Владимировича плоховато знал. Ни одного отрывка из этих воспоминаний нигде не печатали. Он продавал все, что писал, получая по сто рублей за лист, в ЦГАЛИ, где они и хранятся. Это не давало ему возможности безбедно жить. Во время Отечественной войны наш Иван Тишайший перебрался в Кунцево, поближе к своей родственнице, которая была замужем за состоятельным художником. Увы! Больно об этом писать, но напрасно надеялся Грузинов на родственное сочувствие: в 1942 году он умер в Кунцеве от голода. А доживи Иван до наших дней, он еще сказал бы свое слово о Есенине...
      В сентябре 1924 года я был в одном из московских театров, купил журнал "Новый зритель" No 35 и, листая его, наткнулся на письмо в редакцию:
      "В "Правде" письмом в редакцию Сергей Есенин заявил, что он распускает группу имажинистов.
      Развязность и безответственность этого заявления вынуждает нас опровергнуть его. Хотя Есенин и был одним {242} из подписавших первую декларацию имажинизма, но он никогда не являлся идеологом имажинизма, свидетельством чего является отсутствие у Есенина хотя бы одной теоретической статьи.
      Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она ему была удобна, а мы никогда в нем, вечно отказывающемся от своего слова, не были уверены, как в своем соратнике.
      После известного всем инцидента, завершившегося судом Ц. Б. журналистов над Есениным и К°, у группы наметилось внутреннее расхождение с Есениным, и она принуждена была отмежеваться от него, что и сделала, передав письмо Заведующему лит. отделом "Известий" Б. В. Гиммельфарбу 15 мая с.г. Есенин в нашем представлении безнадежно болен психически и физически, и это единственное оправдание его поступков.
      Детальное изложение взаимоотношении Есенина с имажинистами будет напечатано в No 5 "Гостиницы для путешествующих в прекрасном", официальном органе имажинистов, где, кстати, Есенин уже давно исключен из числа сотрудников.
      Таким образом, "роспуск" имажинизма является лишь лишним доказательством собственной распущенности Есенина.
      Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман, Вадим Шершеневич, Николай Эрдман".
      Я перечитал это письмо еще раз и уставился на свою подпись.
      Не стану описывать ссоры из-за этого письма, которые происходили в нашей группе. Перейду сразу к весне 1925 года, когда Есенин вернулся с Кавказа в Москву и зашел днем в клуб поэтов. Я проверял в буфете некоторые счета у нашего заведующего столовой. Сергей положил мне руку на плечо, я обернулся, он сделал знак, чтоб я шел за ним. Мы вошли в комнату президиума. Он запер дверь на ключ, повесил пальто на крючок и бросил свою шляпу на подоконник.
      - Значит, или подписывай письмо против Есенина,- сказал он,- или уходи от нас? Так?
      - Нет, Сережа, не так,- ответил я.- Я этого письма не подписывал!
      - Да ты что?
      - Рюрик тоже не подписывал!
      {243} Я вынул из ящика стола книжку с телефонами поэтов, нашел номер Ивнева, дал Есенину и подвинул к нему аппарат. Он позвонил, попросил к телефону Рюрика. Ему ответили, что Ивнев с середины июля уехал и вернется недели через две.
      - Николай Эрдман тоже этого письма не подписывал,- продолжал я.- У него телефона на Генеральной улице (Теперь Электрозаводская.) нет. Звони Борису!
      Найдя нужный телефон, я сказал его Сергею - он позвонил. Трубку взяла жена Бориса, танцовщица Вера Друцкая, обрадовалась Есенину. Они немного поговорили, и она позвала Бориса. Эрдман объяснил, что Николай этого письма не подписывал. Предлагали его подписать Борису и Якулову, оба отказались.
      - А Шершеневич? - спросил Сергей, положив трубку.
      - Вадим дал карт-бланш Анатолию. В письме есть обычный каламбур Шершеневича: "Роспуск имажинистов является собственной распущенностью Есенина".
      Сергей некоторое время сидел, раздумывая.
      - В письме есть ссылка на другое письмо, написанное в "Известия" Гиммельфарбу? - задал он вопрос.
      - Даю тебе честное слово, Сережа, что этого письма никто из нас в глаза не видал и ничего о нем не слыхал!
      - Верю! - согласился он.- А в пятом номере "Гостиницы" меня разнесут?
      - Я хлопотал об издательстве "Общества имажинистов". Не разрешили. "Гостиница" кончилась! Он молчал.
      - Мариенгоф хотел осрамить меня, как мальчишку! - сказал он тихо, и в его голосе появилась хрипота. Я предложил ему выпить ситро.
      - Содовой! - прохрипел он.
      Я встал, отпер дверь, подошел к буфету, мне откупорили бутылку содовой воды и дали бокал. Я понес все это Есенину. Еще отворяя дверь, услыхал его громкий хриплый голос.
      - Что же тут непонятного? - говорил он по телефону.- Разорвать "Прощание с Мариенгофом"... Да, нет, к дьяволу!..
      С кем он разговаривал? С Галей Бениславской?
      {244} С И. В. Евдокимовым, редактором его собрания сочинений в Госиздате?
      Я налил Сергею бокал содовой, он жадно его выпил, потом осушил всю бутылку.
      В это время в дверь постучали, и вошел недавно избранный председатель союза Шенгели. Георгий Аркадьевич сказал, что был на вечере Есенина в Союзе писателей (Дом Герцена), слушал его поэму "Анна Снегина" и удивлен, что эта вещь большого мастерства не дошла до слушателей. Он просил Сергея выступить в клубе поэтов для членов союза. Есенин стал отказываться, потом согласился.
      Когда я заканчивал эту главку, мне пришла в голову мысль: как ныне расценит письмо в "Новый зритель" бывший председатель "Общества имажинистов" Рюрик Ивнев? Я написал ему письмо и приложил вырезку из журнала. Вот ответ Ивнева:
      "Дорогой Мокка!
      Большое спасибо за вырезку из журнала "Новый зритель". Она открыла мне глаза на то, что творилось за нашей спиной. Ты, как бывший член секретариата "Ордена имажинистов" и как быв. секретарь "Ассоциации вольнодумцев" должен хорошо помнить, что бывали случаи, когда Мариенгоф подписывался за нас при отправлении исходящих бумаг, связанных с хозяйственной деятельностью по кафе "Стойло Пегаса", но это делалось в исключительных случаях, когда, например, кого-нибудь из нас не было в Москве.
      Но, к моему величайшему удивлению, я узнал (почти через полвека!!!), что Мариенгоф расширил свои "права подписи" до того, что подписал за нас чудовищно нелепое письмо в редакцию "Зрителя" и "Известия", которое было передано Гиммельфарбу. Я хорошо помню, что никогда не подписывал да и не мог подписать этого бредового письма, даже если бы в то время был в Москве, а меня как раз в это время в Москве не было.
      В этом письме нагромождены такие дикие обвинения,- и это от моего лица и от твоего лица,- о которых у меня и в мыслях не было. Уверен, что у тебя также ничего не мелькало в голове. И потом, как я мог осуждать Есенина якобы за антисемитский поступок, если я твердо {245} знал, что он никогда не был антисемитом, иначе бы я не мог с ним сблизиться и подружиться, ибо не знаю ничего более отвратительного, чем это человеконенавистничество.
      Прими мой дружеский привет
      Твой Рюрик Ивнев.
      20 мая 1965 г. Москва".
      Я готов поставить мою подпись под письмом Ивнева: все верно!
      У Мариенгофа для журнала "Гостиница" хранилось несколько бланков "Ассоциации", на некоторых я по его просьбе поставил круглую печать. Иногда частные предприятия, когда Птичка брал товары в кредит, требовали не только его подписи, но и всех имажинистов. Конечно, дожидаться заседания "Ассоциации" или звонить по телефону, чтобы пришли подписаться, долго. Анатолий подписывался с нашего ведома за всех и, признаться, делал это искусно.
      Как же объяснил Мариенгоф появление наших подписей под письмом в "Новый зритель"? Он принес в редакцию проект письма, и там ему сказали, чтоб он сегодня же давал его, иначе оно не попадет в номер. Анатолий вышел в пустую соседнюю комнату, поставил под письмом свою подпись, Вадима, с его согласия. Потом звонил по телефону Ивневу, узнал, что тот в отъезде, и решил, что Рюрик все равно подпишется. У Николая Эрдмана, как я уже объяснял, телефона не было. Мне он решил сообщить о письме вечером, но забыл, что с ним нередко бывало. Поскольку Якулов и Борис Эрдман отказались под письмом подписаться, Мариенгоф их подписи не поставил.
      Два слова относительно письма, переданного В. В. Гиммельфарбу в "Известия". Я встретился с ним в начале 1937 года, когда он принес в сценарный отдел "Межрабпомфильма", где я работал, иностранный роман, собираясь его инсценировать. Несколько раз я беседовал с Гиммельфарбом и спросил о письме. Он подтвердил, что письмо было, но точно не помнил ни содержания, ни подписей.
      Я вынужден обо всем этом написать потому, что письмо в "Новый зритель" цитируется в собрании сочинений Сергея (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 394.), да и некоторыми литературоведами (Е. Л. Карпов. С. А. Есенин. М., "Высшая школа", 1966. стр. 47.).
      {246}
      24
      Триумф Есенина в Союзе поэтов. Прототипы героинь Есенина. Кто такая северянка в "Персидских мотивах"? Конец "Вольнодумца". Пояснения Всеволода Иванова
      Начало вечера Есенина в клубе поэтов было назначено в девять часов, но еще раньше клуб был переполнен членами Союза поэтов так, что многие ухитрились сесть на краю эстрады. Вместо столиков в первом зале были поставлены стулья, на эстраде - покрытый зеленым сукном стол и несколько стульев для членов правления союза.
      Как только Есенин показался во втором зале, перед аркой, он был встречен громкими аплодисментами, и они продолжались до тех пор, пока он не вышел на эстраду. С большим подъемом, с изумляющей всех выразительностью он прочитал стихи из цикла "Персидские мотивы". Каждое из них сопровождалось оглушительными аплодисментами.
      После этого Сергей, покоряя сердца простотой стиха, откровенностью, прочитал отрывок из поэмы "Мой путь".
      ...Стихи мои,
      Спокойно расскажите
      Про жизнь мою.
      Искренность его стихов создавала такое напряжение, безмолвие, что во втором зале можно было слышать прерывистое дыхание людей. Теперь любой человек здесь, в клубе, сказал бы о нем, как он сам о себе: он - "самый лучший поэт в России"!
      И вдруг над головами слушателей поплыли великолепные классические строки "Анны Снегиной". Этой своей поэмой Есенин как бы околдовывал молодых и пожилых поэтов. Они почувствовали, что перед ними великий поэт.
      Далекие, милые были.
      Тот образ во мне не угас.
      Мы все в эти годы любили,
      Но мало любили нас.
      Слушатели неистовствовали, кричали "браво", требовали, чтоб Есенин читал еще. А он, довольный, с улыбкой {247} ставил автографы на своих книгах, которые ему протягивали со всех сторон...
      Опасаясь, что у "друзей" есть предлог вспрыснуть успех Сергея, я решил его проводить. Мы оделись, вышли черным ходом, и я повел его проходными дворами и подъездами в Шереметьевский переулок. Вскоре мы очутились на Б. Никитской и зашагали по направлению к Брюсовскому переулку. По пути я спросил:
      - Как ты мог встречаться в Персии с Шаганэ? Там же гаремы, чадра!
      - Я встречался с ней на Кавказе.
      Спустя несколько минут:
      - Анна Онегина тоже живое лицо?
      - У нее другое имя и фамилия.
      И уже расставаясь с Сергеем в подъезде, я спросил, что делать с перепечатанным на машинке материалом для "Вольнодумца". Он ответил, что дело с журналом застопорилось, но он обязательно будет редактором госиздатовского журнала, и тогда опубликует весь приготовленный материал...
      Теперь известно, что прототипом Анны Снегиной является дочь помещика Лидия Ивановна Кашина. Будучи старше Есенина на несколько лет, эта красивая образованная женщина дружила с Есениным еще тогда, когда он жил в Константинове. Но бывал он у нее, уже будучи двадцатитрехлетним, в Москве на ее квартире в Скатертном переулке, дом No 20 (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 133.).
      О том, что Шаганэ Нерсесовна Тальян (по мужу Тертерян) - батумская учительница, я давно прочитал в газете ("Рязанский комсомолец", 18 января 1958 г.).
      В двадцатые годы мне была очень близка восточная тематика и, признаюсь, что "Персидские мотивы" восхитили меня, - я знал их наизусть. Встретившись с Есениным в следующем году в Доме печати, я сказал, что он поразил меня этими стихами.
      - А знаешь, кто меня поразил? - спросил он и, видя, что пожимаю плечами, продолжал: - Помнишь, что я написал о северянке?
      Я прочитал ему две строфы:
      {248}
      Шаганэ ты моя, Шаганэ.
      Там, на севере, девушка тоже,
      На тебя она страшно похожа,
      Может, думает обо мне...
      Шаганэ ты моя, Шаганэ.
      С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 12.
      Заглуши в душе тоску тальянки,
      Напои дыханьем свежих чар,
      Чтобы я о дальней северянке
      Не вздыхал, не думал, не скучал!
      Там же, стр. 15.
      Есенин положил мне руку на плечо;
      - Эта северянка родила мне сына!..
      На похоронах Сергея я встретился с его другом А. М. Сахаровым и его женой Анной Ивановной. Мы разговорились о Есенине, и они, к слову, рассказали, что в 1924 году, весной, он, будучи в Ленинграде, остановился у них, Сахаровых. (Как помнит читатель, Сергей оставил мне адрес Сахарова для пересылки материалов, предназначенных для "Вольнодумца".) Одновременно с Есениным у Сахаровых жила Н. Д. Вольпин. Она готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Есенин. Со свойственной ему чуткостью он тревожился за Надю, успокаивал ее.
      12 мая 1924 года у Нади родился сын Александр.
      Надя Вольпин! Девятнадцатилетняя начинающая поэтесса. В 1919 году в клубе поэтов отмечали вторую годовщину Октября, выступали поэты. За столиком сидел Сергей, имя которого не стояло на плакате, висящем при входе. Влюбленная в Есенина Надя расхрабрилась и попросила его выступить. Он прочитал "Иорданскую голубицу". Ко времени прозвучало его признание:
      Небо - как колокол,
      Месяц - язык.
      Мать моя - родина,
      Я - большевик.
      С. Есенин. Собр. соч., г. 2, стр. 55.
      В 1921 году Есенин бывал с Надей в "Стойле Пегаса". Иногда долго с ней не появлялся: они часто ссорились.
      После того как Сергей приехал из-за границы, я видел их в клубе поэтов за обедом, за ужином, разговаривал с ними. Провожая знакомую девушку на Остоженку {249} (Метростроевская), встречал их вместе; Надя жила на той же улице, во Всеволожском переулке...
      В 1960 году я увидел Надю в Доме литераторов с ее сыном, как две капли воды похожим на Сергея. А в дни шестидесятилетия Есенина вышла книжечка, где был помещен портрет Шаганэ Тальян (В. Белоусов. Сергей Есенин. М. "Знание", 1965, стр. 49.). Кто знал Надю в юности, тот не мог не подивиться, как она похожа на Шаганэ!
      Известно, как нас влечет к женщине, похожей на ту, которая была близка. Не это ли потянуло Сергея к Шаганэ?
      Огорчили меня слова Есенина о том, что разрешение "Вольнодумца" застопорилось. Почему же он, принявшийся так энергично за организацию "Вольнодумца", не довел это дело до конца? Есть несколько причин, и не знаю, какая из них важней. В 1924-1925 годах у Сергея было время самой плодотворной творческой работы. Он говорил:
      - Наступила моя пора Болдинской осени!
      Ради того чтобы работать в полную силу, он подолгу жил вне Москвы и, естественно, не мог заниматься подготовкой журнала. Наконец, по совести, Сергей был плохим организатором. Это видно хотя бы по его замыслу издания альманаха "Поляне": он придумал прекрасное название, наметил план, сотрудников, нашел издательство, да еще какое: Госиздат! - обещал выпустить в 1925 году два номера, а не выпустил ни одного.
      Мог бы выйти в свет "Вольнодумец"? Безусловно! Стоило бы Есенину заявить на заседании "Ассоциации", что ее постановление не выполнено,- тонкий журнал есть, а толстого нет,- как сразу взялись бы за дело: типография была, бумага тоже, распространение налажено. Более того, все те, чьи произведения он хотел видеть на страницах "Вольнодумца", были бы приглашены. Почему же так не поступил Сергей? Потому что в этом случае "Вольнодумец" пошел бы по тому же руслу, что и "Гостиница", а там играл большую роль Мариенгоф. Наши литературоведы считают ссору Есенина с Анатолием маловажной причиной ухода Сергея из "Ордена имажинистов". Надо отлично знать характер обоих, чтобы понять, в чем {250} дело. Левое крыло имажинистов не пользовалось особым влиянием в группе, а Мариенгоф имел вес постольку, поскольку был тесно связан с Есениным. Я уже объяснял, что, будучи за границей, Сергей писал Анатолию: "Стихи берегу только для твоей "Гостиницы". Есть чудесные". И вот эти стихи Мариенгоф печатает на восьмой странице журнала, а свои на третьей.
      На заседании "Ассоциации" Есенин сделал заявление н по поводу опубликованных "Восьми пунктов". Тут Анатолий ухитрился поставить подписи не по алфавиту фамилий, а имен. Естественно, его начинающееся с буквы "А" имя дало ему возможность поместить свою фамилию первой, а имя Есенина с начальной буквой "С" и его фамилия очутилась на последнем месте.
      А разве что-нибудь изменилось после ухода Есенина? Нет! Мариенгоф продолжал в "Гостинице" свою линию: в No 4 на второй странице напечатал "Имажинистский молодняк": первым идет стихотворение Вл. Ричиотти, а сверху крупным шрифтом посвящение - "Анатолию Мариенгофу". И первая вклейка - его портрет. В конце 1925 года выходит сборник "Имажинисты": опять на обложке первым помещен портрет Мариенгофа, а в книжке первыми его стихи.
      Не будь ссоры между Есениным и Мариенгофом, "Вольнодумец" давно бы выходил под весьма подходящей для него маркой "Ассоциации вольнодумцев". А если бы Сергей редактировал этот журнал, он бы, как не раз говорил, "делал большую литературу". Естественно, эта неосуществленная мечта заставила бы его резко изменить образ своей жизни. Конечно, руководя любимым "Вольнодумцем", никогда бы он не поехал в Ленинград, чтобы редактировать другой журнал, никогда бы не попал в проклятый "Англетер"...
      Особенно сокрушался по поводу неудачи с "Вольнодумцем" наш общий с Есениным друг, высоко ценивший творчество Сергея и искренно любивший его,Всеволод Иванов.
      Мне памятен разговор с ним 14 января 1963 года, когда я приехал навестить Всеволода после возвращения его из больницы, где он перенес сложную операцию.
      Я сказал, что начинается вторая жизнь Есенина - бессмертная.
      {251}
      - Запомните то, что один раз он сказал мне,- говорит Иванов.- "Я пишу для того, чтобы людям веселей жилось!" Может быть,- продолжает Всеволод,- его озорство преследовало не только рекламу, но и эту цель. Вдумайтесь в стимулы его поведения, в подтекст стихов, и вы откроете доселе не известное никому лицо поэта!
      Иванов спрашивает, как подвигается моя книга воспоминаний о Есенине. Я отвечаю, что прежде чем писать, надо хотя бы раз прочесть то, что уже о нем напечатано. Я не боюсь повториться, но меня другой раз потрясает, что в этих мемуарах, которые, наверно, перевалили за сотню, возводится напраслина на Сергея. Я должен с этим разделаться.
      - Обязательно! Обязательно! - восклицает Иванов.- Есенин уверял меня, что у него врагов во много раз больше, чем друзей. Это понятно! Но он говорил, что на вас можно положиться.
      В кармане у меня был недавно вышедший пятый том собрания сочинений Есенина, и я показал Иванову напечатанную на 173-й странице записку, которую у меня дома писал Сергей.
      - Почему же она помечена Ленинградом? - спросил Всеволод.- Разве оригинал не у вас?
      - Думал, что у меня! Но я напечатал воспоминание о Сергее в сборнике его памяти, который выпустил в 1926 году Союз поэтов. У меня попросили оригинал заявления Есенина, я дал, а его, очевидно, не вернули. В примечаниях к пятому тому сказано, что эта записка была передана мне в Ленинграде. У меня остался только адрес, написанный и исправленный Есениным.
      - Какая чепуха! - восклицает Иванов, задумывается, потом берет ручку, макает перо в чернила и пишет:
      "Дорогой Матвей Давидович!
      Я отлично помню, что был у вас на квартире в Москве, в апреле 1924 года вместе с Серг. Есениным; помню я также, что он, как в старину писалось: "находясь в твердом уме и памяти", писал записку свою, приглашая имажинистов работать в организуемом им журнале "Вольнодумец". Жаль, что журнал не получился, план был хороший.
      Всеволод Иванов".
      Он отдает мне записку и говорит:
      {252}
      - Поместите это в своих воспоминаниях о Есенине. Нельзя допустить, чтоб документ такого огромного поэта был неправильно помечен да еще опубликован!
      25
      Есенин и Мариенгоф в "Мышиной норе". Женитьба Есенина на С. А. Толстой. Выступление Есенина в Доме печати
      Наше новое кафе на углу Кузнецкого моста мы назвали "Мышиной норой". На простенке возле буфетной стойки Боря Эрдман смонтировал на деревянном щите эффектную витрину из наших афиш, плакатов, обложек "Гостиницы" и сборников.
      Вскоре на противоположном простенке, а потом и на стенах появились смонтированные им же плакаты и афиши кинотеатра "Лилипут", помещавшегося на Серпуховской площади. "Общество имажинистов" арендовало его: на малые доходы "Мышиной норы" нельзя было ничего издать.
      По понедельникам в кафе с девяти до десяти часов вечера один из нас или двое выступали. То же самое происходило с шести до семи в кинотеатре "Лилипут".
      В июне 1925 года я пришел днем в "Мышиную нору" и увидел, что за столиком спиной ко мне сидит Мариенгоф, лицом ко мне Есенин. Я услыхал обращенные к Анатолию слова Сергея;
      - Я заслонял тебя, как рукой пламя свечи от ветра. А теперь я ушел, тебя ветром задует в литературе!
      Есенин, в свое время покинувший суриковский кружок, "Скифов", "Красу", "Страду", Клюева, теперь "Орден имажинистов", конечно, знал и чувствовал творческую силу не только этих названных литературных объединений, но и каждого входящего в них литератора...
      Понимая, что разговор идет тяжелый, я решил увести Сергея, сказав, что хочу ему кое-что показать в конторе кафе. Он встал и пошел за мной. Есенин прочитал плакат, выданный "Обществу имажинистов" на кафе "Мышиная нора", взглянул на заготовленное удостоверение кассиру кинематографа "Лилипут".
      - А что вы сейчас издаете?
      {253}
      - Пьесу Мариенгофа "Двуногие".
      Я сообщил Сергею, что есть солидная организация, которая предлагает передать им наше кафе и кинематограф. Она согласна погасить наши долги. Уверен, добавил я, большинство согласится!
      - Ты где-нибудь работаешь?
      - Пишу в "Вечерке".
      - Знаю.
      - Еще заведую отделом кино в "Искусстве трудящимся". Спасибо Сергею Митрофановичу Городецкому! Он фактический редактор журнала.
      - Мариенгоф нигде служить не сможет. Он сам четвертый. Закроетесь, им нечего будет есть!
      Я удивился: после всего, что натворил Анатолий, Есенин проявлял о нем заботу!
      Вскоре Грузинов сказал мне, что Есенин собирается жениться на внучке Льва Толстого Софье Андреевне. Он думает организовать большую свадьбу, и хорошо бы нам вдвоем пойти туда.
      Я понимал, что Есенин снова пытается обрести семью, знаменитого сына. Он выбрал женщину и моложе себя на пять лет, и в жилах которой текла кровь величайшего писателя мира. Но, очевидно, решение Сергея созрело быстро, он не успел как следует узнать характер своей будущей жены. Она заведовала библиотекой Союза писателей, и мы знали ее. Она была сверх меры горда, требовала соблюдения этикета и беспрекословного согласия с ее мнением. Она умела все это непринужденно скрывать за своим радушием, вежливостью. Эти качества были прямо противоположны простоте, великодушию, благородству, веселости, озорству Сергея.
      Все эти свойства Софьи Андреевны я узнал не только сталкиваясь с ней в библиотеке, но и принимая участие в выставке Союза писателей, во главе которой стояла она. Также встречался я с ней впоследствии на заседаниях по организации музея Есенина и на некоторых вечеринках в конце двадцатых годов...
      Осенью 1925 года я сел в трамвай возле Арбатской площади, опустился на скамью и увидел, что напротив меня сидит С. А. Толстая. Я спросил, как ее здоровье, {254} и, получив ответ, поинтересовался жизнью и работой Есенина, которого не видел с лета. Толстая ответила, что она ничего общего с ним не имеет...
      В начале сентября я условился с Грузиновым поехать к Есенину, но случайно встретился с Сергеем раньше, на первой литературной пятнице Дома печати.