- Отобрал девятнадцать пьес. Неплохие. "Платан Пушкина" - отлично! Но надо доработать.
      Сергей взял из рук Грузинова маленькую папку с моими стихами, нашел "Платан" и прочел его про себя. Потом расплатился с официантом, спросил у Ивана, что он будет делать. Тот ответил, что думает пообедать.
      - Пошли, Мотя! - предложил Есенин и повел меня в кабинет президиума Союза поэтов.
      {223} Когда мы открыли дверь в комнату, два молодых говоривших поэта вскочили со стульев и вышли из кабинета. Мы сели за длинный стол, и Сергей стал читать "Платан Пушкина". Потом он спросил, есть ли у меня бумага, я вынул блокнот и открыл чистую страницу. В стихотворении было шестнадцать строчек, а он сделал около двадцати пяти замечаний, которые я записал:
      - Пишешь: "грызут", а в следующей строке: "грызню". Не годится! Потом: "И тут говорили мне Пушкин". Мнепушкин! Замени! "Тихие плески". Нашел новый эпитет! Или: "О милой подруге!" Подумай! А уж это черт знает что: "Возглас земли"...
      Раздраконив "Платан", он сказал, что после приезда из Ленинграда надеется получить от меня переработанное стихотворение, так как хочет в первом же номере "Вольнодумца" напечатать написанные разными поэтами посвященные Пушкину новые стихи.
      - Сережа, где мне тягаться с именами?
      - Кто редактор: ты или я?
      - Ты!
      - Работай! - продолжал он сердито.- А не то пожалуюсь твоей матери!
      Я работал над "Платаном", Есенин слушал стихи еще один раз и снова сделал замечания. Я не считаю "Платан" совершенным, но стихотворение дает понять, что волновало в то время Сергея и каким щедрым другом он был. Только поэтому позволяю себе познакомить читателей с этим произведением:
      Платан Пушкина
      Давно среброзубые волны
      Шершавые скалы грызут,
      И слышит возню полусонный
      Зеленоволосый Гурзуф.
      Тут с каждой лохматой верхушки
      На землю течет теплота,
      И тут говорили, что Пушкин
      Любил седовласый платан.
      Быть может, под скользкие плески
      Он,- мудрый,- налаживал стих,
      Быть может, он думал о Невском,
      О гордой подруге грустил.
      Иль просто запомнил он воздух,
      И волны, и шепот земли,
      Запомнил, как эти мимозы
      Пунцовые звезды зажгли...
      {224} Есенин перебирает в папке другие мои стихи: вот "Песня портного" (Напечатано в моей книжке стихов "Пальма". Изд. Всерос. союза поэтов, 1925.), которую я при нем читая в консерватории и у филологов, - он одобрительно кивает головой. Дойдя до "Песни о наборщике", он делает замечания, а потом, отлично знающий труд рабочих-печатников, дает поправки, советы, подсказывает кое-что. Я едва успеваю записывать в блокнот, обещаю все исправить. Я работал над "Песней о наборщике" до 1925 года, и она появилась во втором сборнике Союза поэтов в 1927 году.
      Читая цикл "Россия", Сергей говорит:
      - Ага, взялся за ум!
      Однако из всего цикла ему нравится только третье стихотворение:
      Еще задорным мальчиком
      Тебя любил и понимал,
      Но ты была мне мачехой
      В романовские времена...
      Там же.
      Прочитав это четверостишие, он снова начинает критиковать, на этот раз суровей. В дверь стучится Грузинов, я впускаю его и закрываю дверь на задвижку.
      - Исповедуешь? - спрашивает Иван Есенина.
      - Лентяй! - восклицает по моему адресу Сергей.
      - Но я ж....
      - В поэзии, как на войне, надо кровь проливать! - перебивает меня Есенин.
      - Но я же, Сережа... - повторяю я. Однако он опять не дает закончить.
      - Ладно! - и обращается к Грузинову: - Что со статьей?
      - Дам! О влиянии образа на современную поэзию.
      - Органического!
      .- Понятно! И докажу, что некоторые поэты и на свет не родились бы, если б не твоя муза!
      - Только полегче и потоньше! - предупреждает Сергей.
      - Дипломатии мне не учиться!
      - И посерьезней! Не так, как в "Гостинице"."
      {225} После этого Есенин спрашивает, что мне ответили остальные имажинисты. Когда я дохожу до Шершеневича, он говорит:
      - Я лучше ему напишу.
      Я протягиваю Сергею пол-листа чистой бумаги. Он пишет чернильным карандашом:
      "Милый Вадим! Дай, пожалуйста, статью о совр (сменных) сти(хах), искус (стве) и стихи для журнала "Вольнодумец".
      Любящий тебя
      Сергей".
      11/IV-24.
      Вечером я прочитал по телефону эту записку Шершеневичу.
      - Передай Сереже,- сказал Вадим,- напишу статью, все вольнодумцы облизнутся. А за стихами можно в любой день прислать!
      Есенин уехал в Ленинград, и я узнал о его выступлении в зале Ф. Лассаля (бывшей городской думе) из писем членов "Воинствующего ордена имажинистов" (В. Эрлиха, В. Ричиотти, Г. Шмерельсона). Сергей пытался говорить о "мерзости в литературе", сделать "Вызов непопутчикам" и, кстати, во всеуслышание объявить о "Вольнодумце". Но его речь не имела того успеха, на который он рассчитывал, и, наоборот, чтение стихов было встречено грандиозной овацией.
      Рассказал ли Сергей о "Вольнодумце" ленинградским имажинистам? Как сообщил мне Вольф Эрлих, Есенин говорил ему о затеваемом журнале, но без особых подробностей. Может быть, это происходило потому, что сами ленинградские имажинисты собирались издавать свой журнал: "Необычайное свидание друзей".
      Однако, вернувшись в Москву, Сергей объяснил, что договорился кое с кем в Ленинграде, например, с Николаем Никитиным. Он продолжал встречаться с намеченными им литераторами в Москве и в первую очередь с Маяковским. Говорил ли он с Владимиром Владимировичем о "Вольнодумце", долгое время мне оставалось неизвестным. В 1929 году федерация писателей выбрала бюро выступлений писателей и поэтов, куда вошли В. В. Маяковский, А. С. Серафимович и пишущий эти {226}
      строки (секретарь). Как-то Владимир Владимирович зашел в федерацию, чтобы утвердить фамилии выступающих поэтов. Я завел с ним разговор о Есенине и спросил, не приходилось ли Маяковскому слышать о "Вольнодумце". Оказывается, Сергей не говорил ему об этом.
      - В двадцать четвертом году вы встречались с Есениным не только в Москве,сказал я Маяковскому.- Может быть, у вас с ним был разговор в Тифлисе?
      - Мы встретились там один раз мимоходом, Матвей,- ответил он.- О "Вольнодумце" не говорили.
      (Между прочим, этот ответ Владимира Владимировича рисует в странном свете утверждение Н. Вержбицкого о том, что он с Есениным и Маяковским ходили в тифлисские серные бани, в подвальчик "Симпатия", на гору Давида (Мтацминда), что Маяковский с Есениным разговаривали о загранице, спорили о поэзии, и за одну остроту Сергея Владимир Владимирович его поцеловал) (Николай Вержбицкий. Встречи с Есениным. Изд-во "Заря Востока", стр. 11-17.).
      23
      Четвертый номер "Гостиницы". Ликвидация "Ассоциации вольнодумцев". Кафе "Калоша". Борис Пильняк. Ошибка П. Ф. Юшина. О военной службе Есенина. Роспуск имажинистов. Письмо в "Новый зритель и его подоплека
      Есенин после ссоры с Мариенгофом не дал своих стихов в четвертый номер "Гостиницы". На заседании "Ордена" было решено, что журнал, как и сборники, будет редактировать коллегия. В нее избрали Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. Правое крыло явно теряло свое влияние. Грузинов сказал, чтоб я приготовил мою фотографию:
      Анатолий хочет поместить портреты всех имажинистов.
      - Надо бы дать портрет Есенина! - сказал я.
      - А где его поместить? - спросил Иван.- Ведь стихов Сергея нет!
      - Напиши о нем статью!
      - Ладно! Поставлю вопрос на коллегии!
      - Ставь! С Вадимом я потолкую!
      Шершеневич согласился с моим предложением, но когда этот вопрос возник на коллегии, Мариенгоф заупрямился.
      {227} После выхода четвертого номера Грузинов ругался:
      - Банный номер! Настоящий банный номер!
      - Но ведь ты член редколлегии!
      - Мариенгофа не переспоришь!
      - Почему?
      -Хочешь знать правду: теща Мариенгофа управляет имажинизмом!
      Я знал эту безобидную старушку и удивился. Грузинов пояснил: у Анатолия большие расходы на семью, и ему нужно издаваться и издаваться.
      Чем же отличался четвертый номер "Гостиницы" от прежних номеров? Раньше в журнале печатались стихи Есенина, его письма из-за границы, помещались рисунки Г. Якулова, братьев Г. и В. Стенберг, стихи Николая Эрдмана, статья потемкинца Константина Фельдмана, письмо из Парижа художника Ф. Леже, новеллы С. Кржижановского, стихи и статьи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, Вл. Соколова и др. А в четвертом номере были помещены портреты всех имажинистов, кроме Г. Якулова, братьев Эрдман и моего. В этом смысле журнал напоминал иллюстрированный прейскурант или журнал мод. Тем более что Анатолий снялся в цилиндре, Вадим со своей собакой на руках и т. п. Я до сих пор не понимаю, что случилось с Мариенгофом? Почему он не взял рисунков у Г. Якулова, у братьев Стенберг, почему поместил старую статью журналиста Б. Глубоковского, портреты имажинистов? Я не считал и не считаю Анатолия легкомысленным, и не мог же он ради того, чтобы показать, как он красив в цилиндре, напечатать всю эту галерею. Конечно, четвертый номер "Гостиницы" был более чем неудачный. А затем я же показывал Анатолию записку Есенина о том, что он, Сергей, отказывается участвовать в "Гостинице". Однако в четвертом номере помещено такое объявление:
      "1 сентября с/г.
      ВОЛЬНОДУМЕЦ
      10 печ. листов No 1. Роман, драма, поэмы, философия, теория: поэтика, живопись, музыка, театр: Россия, Зап. Европа, Америка, 30 репродукций.
      Редактор: коллегия имажинистов".
      Если бы это было сделано по желанию Есенина, это одно. Но Сергей к этому объявлению не имел ни {228} малейшего отношения. Разумеется, он пришел в негодование, и это не замедлило сказаться.
      Я сидел в комнате президиума Союза поэтов. Вдруг дверь в треском распахнулась настежь, и на пороге возник Есенин.
      - Тебя мне и нужно,- сказал он сердито. Потом сел и спросил, глядя на меня в упор: - Читал "Гостиницу"?
      - Читал, Сережа! Очень плохой номер! Есенин вынул из бокового кармана письмо и положил передо мной. На конверте красными буквами было напечатано: "Секретарю "Ассоциации" имярек". Я знал, что Сергей прибегает к чернилам красного цвета, когда пишет важные, решающие письма.
      - Надо созвать правление "Ассоциации" и огласить это письмо,- сказал он.
      - А когда созвать?
      - Это уж твоя забота.
      - Разве ты не будешь председательствовать?
      - Нет! Я занят "Вольнодумцем"
      - У меня могут быть к тебе вопросы. Разреши, я прочту письмо при тебе?
      Подумав, он согласился.
      Вот содержание этого письма:
      "Всякое заимствование чужого названия или чужого образа наз. заимствованием открыто. То, что выдается в литературе за свое, наз. в литературе плагиатом.
      Я очень рад, что мы разошлись. Но где у Вас задница, где голова понять трудно. Неужели вы не додумались (когда я Вас вообще игнорировал за этот год), что не желал работать с Вами и уступил Вам, как дурак.
      То, что было названо не мной одним, а многими из нас. Уберите с Ваших дел общее название "Ассоциация вольнодумцев", живите и богатейте, чтоб нам не встречаться и не ссориться.
      С. Есенин
      24VIII-24."
      С. Есенин. Собр. соч. Изд. б-ки "Огонек", т. 3, стр. 268.
      - Ты хочешь ликвидировать "Ассоциацию"? - спросил я.
      - Да!
      - А как же "Вольнодумец"?
      - Он будет выходить под маркой Госиздата!
      {229}
      - Ну, хорошо. Я созову членов "Ассоциации". Ведь среди них будет Мейерхольд!
      - Всеволоду я предложил . вести в "Вольнодумце." театральный отдел.
      - Тем более ему будет неприятно слушать такое письмо. Да и остальным. Ведь ты же пригласил три месяца назад всех имажинистов в сотрудники "Вольнодумца".
      - Кроме Мариенгофа.
      - "Ассоциацию" можно ликвидировать гораздо проще.
      - А как?
      Я сказал, что "Стойло Пегаса" закрывается. "Орден имажинистов" собирается открыть новое литературное кафе. Естественно, оно не будет работать под маркой "Ассоциации", и она сама собой отомрет.
      Мое соображение Сергею понравилось, он потрепал мои волосы и засмеялся:
      - Голова!
      - Возьми письмо назад!
      - Нет! Если не выйдет, придется огласить. Я сказал, что левое крыло взяло верх, а правое без него, Есенина, сойдет на нет. Печататься я могу под маркой Союза поэтов. Кроме того, получаю здесь зарплату, как заведующий клубом. Выступать тоже могу здесь. Потом у меня зачеты, экзамены. Просто сейчас нет смысла и желания оставаться в "Ордене"...
      - Ты мне друг или враг? - резко спросил Есенин.- Что бы ни случилось, оставайся до последнего дыхания "Ордена"...
      Мы решили зарегистрировать "Орден имажинистов" как юридическое лицо. Осуществляя это постановление, я столкнулся в учреждениях с возражением: "Что такое "Орден"? При чем здесь литература? После долгих согласований остановились на названии; "Общество имажинистов". Устав "Общества" был утвержден, появилась круглая печать, штамп. Потом избрали членов правления "Общества", председателем Рюрика Ивнева. Пытались в члены правления (пять человек) избрать Грузинова, но он сделал самоотвод: работает в издательстве "Сегодня" и по горло занят. Мне пришлось снова взять на себя секретарские заботы.
      Рюрик Ивнев добился приема у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разрешение на помещение во 2-м доме Советов, рядом с {230} кинотеатром "Модерн" (теперь "Метрополь"). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили ее для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или декламировать их произведения артисты. Кафе "Общества имажинистов" присвоили название: "Калоша". Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: "Кто хочет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу "Калошу".
      Первые месяцы "Калоша" с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любители поэзии доброжелательно относились к читающим стихи имажинистов артистам, особенно к А. Б. Никритиной (Жена А. Мариенгофа.).
      На средства, поступившие в кассу "Общества", мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов (Имажинисты. Изд. Авторов, 1925.).
      Арендатор буфета "Калоши" некий Скоблянов по почину администратора кафе стал называть некоторые кушанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, расстегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т.д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос.
      Я попросил Мишу Гаркави пригласить кого-нибудь из артистов почитать стихи Сергея. Он остановил свой выбор на Эльге Каминской, она выступила на нижней эстраде со стихами Блока, Брюсова, Есенина.
      6 июня 1924 года Сергей позвонил мне по телефону в клуб союза и сказал, что сейчас придет. Через несколько минут он вошел в кабинет президиума союза с Борисом Андреевичем Пильняком, с которым я уже был знаком. Высокий, рыжеволосый, в больших с круглыми стеклами очках, он в те годы был модным писателем. Есенин намечал его в сотрудники "Вольнодумца". Гости сели за стол, им принесли кофе с пирожными. Есенин спросил, чем кончилось дело с "Ассоциацией". Я рассказал. Мы поговорили о сборнике "Имажинисты", о "Вольнодумце". Есенин вынул из кармана свой "Голубень" (издание "Скифы") и сказал, что хочет вернуть мне свой долг. Он сделал {231} на книге дарственную надпись: "Милому Моте с любовью. С. Есенин. 6/VI-24 г."
      Пока все это происходило, Пильняк, отхлебывая из стакана кофе, развернул принесенную с собой книгу, стал листать ее и посмеиваться. Сергей спросил, что это за книга. Борис Андреевич объяснил, что купил в лавке писателей записки Илиодора о Григории Распутине (Бывший иер. Илиодор, Сергей Труфанов. "Святой черт", М., 1917.).
      - Илиодор и Распутин одна бражка, - сказал Есенин.- Не поделили доходы. Когда я служил санитаром в Царском Селе, мы получали, как по телеграфу, сообщения о том, что выкамаривал Гришка. Шепотом передавали друг другу солдатские анекдоты о Гришке и царице. Что скрывать? Санитары, как и я, грешный, укрывались от фронта. Нам эта война за веру, за царя поперек горла встала! А меня все тянули на оды царю. Вслух мы пели: "Боже, царя храни", а про себя: "Боже, царя хорони".
      - Значит, из тебя Державина не вышло? - спросил Пильняк.
      - Да я не чуял, как унести ноги из этого логова! А что Державин? У него есть четверостишие "На птичку". Словно написано о моем положении в Федоровском городке.- И он в полный голос прочитал:
      Поймали птичку голосисту
      И ну сжимать ее рукой;
      Пищит бедняжка вместо свисту,
      А ей твердят: "Пой, птичка, пой!"
      - Ты солдатские анекдоты помнишь? - поинтересовался Борис Андреевич. Утверждая, Есенин кивнул головой.- Расскажи хоть один!
      Сергей рассказал. Пильняк так хохотал, что его очки свалились на стол...
      Пишу я эти строки и невольно вспоминаю, как московский литературовед П. Юшин в своей книге черным по белому напечатал:
      ..."Дезертировав из армии, принявшей присягу на верность Керенскому, Есенин после Октябрьской революции вновь оказался в Царском Селе, когда там не было уже ни царя, ни царицы, но группировались и готовили монархический переворот верные царю слуги. 14 декабря (по старому стилю) {232} поэт (Есенин.- М. Р.) принимает в Царском Селе в Федоровском государевом соборе клятвенное обещание на верность царю". (П. Юшин. Поэзия Сергея Есенина. Изд-во МГУ, 1966, стр. 227).
      Читаешь это и, честное слово, глазам не веришь! А далее еще удивительней: "Таким образом царистские настроения поэта выражались не в одних лишь стихах, посвященных царевнам, но принимали и более определенные и решительные формы, как раз в то время, когда все яснее становился характер совершившейся революции" (Т а м ж е.).
      Более того, Юшин пишет, что "полемика между Есениным и Клюевым началась сразу же после принятия Есениным клятвы на верность царю в Федоровском государевом соборе. При всей своей приверженности к старине Н. Клюев был последовательным и непримиримым врагом Романовых" (Там же, стр. 236.).
      Одним словом, "антимонархист" Клюев противопоставляется "монархисту" Есенину!
      Может быть, Сергею так вольготно жилось в Федоровском городке, что его "купили"? Вот что рассказывает друг Есенина Михаил Мурашов о жилище Сергея в городке:
      "Начал разглядывать комнату. Окна под потолком без решеток. Это не острог, а такой стиль постройки для слуг. Мрачная продолговатая комната. В ней четыре койки, покрытые солдатскими одеялами. Койка Есенина была справа под окном. У койки небольшой столик и табурет. В головах койки чернела дощечка, на которой выведено мелом неровным почерком: "Сергей Есенин".
      Спрашиваю:
      - Что же это - казарма?
      - Почти!
      Напоминаю о "Трофейной комиссии";
      - Променял ворону на ястреба.
      - Не говори,- коротко ответил Есенин и принялся угощать дешевыми папиросами" (Сергей Александрович Есенин. Госиздат, 1926, стр. 57.).
      Конечно, в таких условиях Сергей мало писал. Но содержание одного стихотворения, сатирического, Мурашев запомнил: "Во сне к Ломану приходит Пушкин и говорит:
      {233} "Вот я русский поэт, ты меня звал?". Полковник спрашивает: "Что ты делаешь?" Поэт отвечает: "Стихи пишу". Полковник Ломан читает ему нотацию и посылает его в лазарет выносить урыльники".
      ... В общем, в Царском Селе не жизнь была у Есенина, а разлюли-малина!
      А кто же устроил его на службу в лазарет, верней, лазареты (солдатский и офицерский) в Царском Селе? "Антимонархист" Н. Клюев, который давно был знаком с полковником Д. Н. Ломаном, начальником лазаретов в Царском Селе.
      Может быть, перед царскосельской службой были какие-нибудь предпосылки к верноподданнической "клятве" Сергея царю-батюшке?
      В 1913-1914 году Есенин работал в типографии Товарищества И. Д. Сытина на Пятницкой, состоял в подпольном рабочем кружке, распространял прокламации, принимал участие в политической забастовке, подписал письмо против меньшевиков, которые настаивали на ликвидации подпольной социал-демократической партии. В письме рабочие требовали демократической республики, конфискации помещичьих земель, восьмичасового рабочего дня. Это письмо было адресовано членам 4-й Государственной думы Р. В. Малиновскому, который оказался провокатором. Он передал письмо в московское охранное отделение, и там в "Журнале наружного наблюдения" за No 575 с установкой на С. А. Есенина, проживающего по Строченовскому переулку, в доме No 24, квартире No 11, была дана поэту кличка "Набор", и филеры не спускали с него глаз.
      Сергей пишет своему другу юности Г. А. Панфилову:
      "Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире... Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта... Я зарегистрирован в числе всех профессионалистов" (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 104 и 108.).
      Среди рабочих типографии, среди подпольщиков шли аресты. Есенин ждал такой же участи. Гражданская, жена Сергея Анна Романовна Изряднова, которая работала в той же типографии, рассказывала, что опасно было не только отдавать по назначению прокламации, расклеивать их, но и трудно было выносить на улицу. При выходе из {234} типографии стояли сторожа, городовые, филеры, они грубо обыскивали рабочих. Есенин придумал хитрую уловку: идет жена или экономка инженера, бухгалтера из типографской лавки, несет корзинку. Есенин тут как тут: "Разрешите донести!" Женщина рада избавиться от ноши, отдает. Сергей улучит момент и положит прокламации поглубже в корзину или сумку. А перед воротами скажет:
      "Знаете, сейчас начнут обыскивать, все у меня перевернут. Возьмите, я вас догоню!" Женщина выходит, полицейские ее не трогают, А Есенина обыскивают с пристрастием: "Как же!.. "Набор"!" А он за углом догонит женщину, опять ее ноша в его руках, воспользуется минутой, вынет прокламации и отправит в карман. У своего дома женщина благодарит Сергея, иногда дает баранку, конфету. Есенин тоже благодарит женщину, и оба, довольные друг другом, отправляются в разные стороны.
      - А если бы женщина отказалась от услуг Сергея? - спросил я.
      - Да что вы! - сказала Анна Романовна.- Золотые кудри, синие глаза. Какая женщина не доверится херувиму?
      Теперь читателю ясно, что стоит утверждение литературоведа Юшина о "клятве" Есенина на верность царю 14 декабря 1917 года (по старому стилю). Не могу умолчать, что литературовед подчеркивает: все это произошло после Октябрьской революции, то есть спустя два с половиной месяца после нее. А кто же не помнит известные строки Сергея:
      Хотя коммунистом я не был
      От самых младенческих лет,
      Но все же под северным небом
      Винтовку держал за Совет.
      С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 268.
      Я не устану повторять, что в своих стихах Сергей не лгал, а исповедовался! Что же выходит? Литературовед, называя Есенина великим национальным русским поэтом, не верит его стихам. А если верит, возможно ли, чтобы Сергей рисковал своей жизнью, борясь с оружием в руках за Советскую власть, а спустя два с половиной месяца ставил на карту свою жизнь, давая клятвенное обещание на участие в монархическом перевороте?
      {235} Надо об этом писать? Необходимо. Книгу литературоведа П. Юшина читает огромная масса читателей, а его покаянное письмо в "Вопросах литературы" разве что известно узкому кругу специалистов. Ведь собиратели Есенинианы, писатели, читатели, критики звонили мне по телефону, присылали письма, останавливали на улице, задавая один и тот же вопрос: "Неужели Есенин был монархистом?" "Правда, что Есенин хотел снова посадить на трон царя?"
      К этому остается добавить, что Юшин за свою диссертацию о поэзии С. А. Есенина получил звание доктора филологических наук....
      В то время как я работал над этими воспоминаниями с редактором, вышло второе издание книги Юшина (П. Ф. Юшин. Сергей Есенин. Идейно-творческая эволюция. Изд-во МГУ, 1969.).
      В своем предисловии автор в конце пишет: "В книге учтены замечания, высказанные в печати, а также научных дискуссиях относительно работ, опубликованных автором ранее. В ней, в частности, снят вопрос о "клятвенном обещании", подписанном поэтом вместе с другими солдатами в Царском Селе".
      "Снят вопрос о клятвенном обещании!.." Да как же его не снять, когда литературовед В. Вдовин проверил документ "клятвенного обещания",- им оказалась обычная воинская присяга, которую приносили миллионы призванных в царскую армию людей ("Вопросы литературы", 1967, No 7.). Это же подтвердило научное исследование Центрального государственного исторического архива СССР ("Литературная Россия", 1971, No 2, стр. 7.).
      Юшин написал всего пять строчек о своей ошибке, разбросанной по многим страницам первой книги! Об этом можно бы умолчать: повинную голову меч не сечет. Однако новая книга Юшина содержит более чем нелогичные замечания о военной службе Есенина. Правильно пишет автор книги: "Искусный царедворец Ломан хочет, чтобы "культурная миссия Федоровского собора, деятельность "Общества" (возрождения художественной Руси,- М. Р.) и лик царя были воспеты в поэзии Есениным". А что же {236} удерживает Сергея от сочинения оды в честь царя? Юшин с серьезным видом замечает: "Нельзя, скажем, упомянуть о связи Есенина с рабочими сытинской типографии и этим объяснить его нежелание выполнить просьбы и требования Ломана. От пролетарского движения поэт был далек в это время" (П. Ф. Юшин. Сергей Есенин, 1969, стр. 189.). Значит, работа Есенина в подпольном кружке сытинцев не оставила никакого следа в его сознании? Или рабочие принуждали Сергея быть активным подпольщиком? Наоборот, добровольная, рискованная подпольная работа ставила под угрозу свободу, а может быть, и жизнь Есенина. Как-то Анна Романовна Изряднова показала мне случайно уцелевший клочок (конец) прокламации, которые разносил и расклеивал Сергей по городу. Это был открытый призыв к свержению самодержавия и организации республики. Если бы не пачку таких прокламации, а такой вот клочок нашли бы при личном обыске Есенина или на его квартире, то неминуема Владимирка, ссылка, а то и каторга! Наверно, такая же участь постигла бы Изряднову! Это отразилось в стихах Сергея, написанных в 1915-1916 годах:
      Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
      Нипочем ей страх.
      И идут по той дороге люди,
      Люди в кандалах.
      С. Есенин. Собр. соч., т. 1, стр. 179.
      Или:
      Но и тебе из синей шири.
      Пугливо кажет темнота
      И кандалы твоей Сибири,
      И горб Уральского хребта.
      Там же, стр. 203.
      Нет, подпольная работа раскрыла Сергею глаза на многое, еще больше вооружила против царского режима и, разумеется, несмотря на его опасение стать пушечным мясом, удержала от оды Николаю Второму...
      Конечно, помогла его противоборству с полковником Ломаном и классическая литература и устное народное творчество с их антимонархическим духом, и настроение интеллигенции в 1916 году, знающей, что творится при дворе Романовых. Это верно подмечено Юшиным. Но нельзя скидывать со счетов и душевное состояние самого {237} Есенина, столкнувшегося вплотную не только с царедворцами, но и с русской императрицей и царевнами или с высшим светом, например, с салоном графини Клейнмихель. Чего стоит разыгравшийся там эпизод: дворецкий после выступления Сергея вынес ему в переднюю на подносе от их сиятельства двадцать пять рублей за труды. Есенин был оскорблен и велел дворецкому взять эти деньги себе на чай. А у самого, наверно, не было и рубля в кармане...
      Юшин документально доказывает, что полковник Д. II. Ломан решил, чтобы Сергей воспевал царя вместе с Н. Клюевым, и обещал издать их совместную книгу стихов (П. Ф. Юшин. Сергей Есенин, 1969, стр. 186-197.). Почему именно с Клюевым, а не с С. М. Городецким, которого Ломан так же давно знал, как и Клюева? Ведь в 1915 году Городецкий напечатал в "Лукоморье" стихотворение "Сретение царя". Сергею Митрофановичу в руки. и палочка дирижера. В том то и дело, что дружно раскритикованный за "Сретенье", совершивший поездку на фронт корреспондентом, разглядевший гибель русских голодных, необутых солдат и загнивание монаршего престола Городецкий был уже не тот. А Клюев как был реакционером, в идеологии и поэзии, таким и остался. Юшин берет Клюева под защиту. Я не собирался писать о разговоре Есенина с Михаилом Герасимовым, это выходило за рамки моих воспоминаний, но теперь вынужден об этом рассказать.
      Было это в те дни конца 1923 года, когда Сергей собирался организовать группу крестьянских поэтов, встать во главе ее, и для подкрепления своей кандидатуры привез из Ленинграда Клюева. В описываемое утро я пришел в "Стойло", позавтракал и сел в уголке писать срочную бумагу в Наркомпрос. В кафе вошел Есенин с Михаилом Герасимовым, членом "Ассоциации вольнодумцев". Михаил был очень высокого роста, атлетического сложения, с красивым лицом и умными глазами. Он был основателем литературной группы "Кузница", и по его предложению эти литераторы на углу Тверской и Леонтьевского переулка, в бывшем помещении кондитерской Абрикосова открыли литературное кафе. По просьбе Сергея я рассказывал Герасимову, как работает наше "Стойло Пегаса", какие документы нужны для открытия кафе, и как мы, имажинисты, делим отчисления Птички. Михаил был настоящим другом Есенина, участвовал вместе с ним в написании сценария "Зовущие зори" (С. Есенин. Собр. соч., т. 4, стр. 271.) {238}, а также "Кантаты". Кстати, Сергей принимал горячее участие в написании сценария, переписывал его, внося стилистические поправки, ремарки о месте действия, о жестах персонажей и т. д. "Сцены в Кремле", пишет соавтор сценария, поэтесса Надежда Павлович, "арест и бегство Рыбинцева, должны быть отнесены главным образом к Есенину. Тут и поэтическая живописность, и дорогой Есенину Кремль, и, наконец, вся эта часть сценария идет под знаком есенинского "Преображения" (Надежда Павлович. Как создавался сценарий "Зовущие зори",-"Литературная Рязань", кн. 2, стр. 302-303).
      Участие Сергея в "Зовущих зорях", первом сценарии, отражавшем Октябрьскую революцию, так же, как и в "Кантате", написанной в память бойцов, павших в борьбе за Советскую власть, лишний раз подчеркивает, что работа Есенина в подпольном кружке сытинцев помогла ему взяться за тему этих двух по существу партийных вещей. Это же потянуло его к Ленину, и он ПЕРВЫЙ из поэтов создал неповторимый образ великого вождя...