Да, был. Да, окошком. Но окошком кривым, прорубленным в гнилом срубе, и забранным не только цензурной решеткой, но еще собственным добровольным идеологическим намордником - вроде бутырского армированного мутного стекла" (С. 137). О несправедливости и ошибочности подобных оценок я еще буду писать ниже, да и сам Солженицын то там, то здесь нередко говорит нечто прямо противоположное. Но он тщится вместе с тем все время доказать, что это "Новый мир" и Твардовский должны быть в первую очередь благодарны и обязаны Солженицыну, что он, повинуясь персту Божьему, остановил в ноябре 1961 года свой выбор именно на журнале "Новый мир".
      От передачи повести "Щ-854" (первоначальное название "Одного дня Ивана Денисовича") в редакцию "Нового мира" до ее публикации прошло одиннадцать месяцев. Солженицын пытается уверить читателей, что это был слишком долгий срок, и что в затяжке публикации был "виноват" главным образом Твардовский, который не торопился знакомить с повестью свое партийное руководство и вообще "недопустимо тянул", искал "сложные обходные пути, собирал какие-то отзывы (Маршака, К. Чуковского и др.), старался расположить в свою пользу влиятельного помощника Хрущева В. С. Лебедева, хотя доступна была ему трубка того телефона, по которому можно было позвонить и прямо Никите Сергеевичу. "Можно допустить, - замечает Солженицын, что он и повести боялся повредить слишком прямым и неподготовленным обращением к Хрущеву. Но думаю, что больше здесь была привычная неторопливость того номенклатурного круга, в котором так долго он обращался, они лениво живут и не привыкли ковать ускользающую историю...
      228
      А еще была у Твардовского на несколько месяцев и некая насыщенность своим открытием, повесть довлела ему и ненапечатанная..." (С. 40). И в результате - "упустил Твардовский золотую пору, упустил приливную волну, которая перекинула бы наш бочонок куда-то дальше за гряду сталинских скал и только тем бы раскрыла содержимое, напечатай мы тогда, в 2-3 месяца после съезда еще и главы о Сталине (т. е. не только "Ивана Денисовича", но и главы из "Круга первого", да еще в "Правде" с ее пятимиллионным тиражом) насколько бы непоправимей мы его обнажили, насколько бы затруднили позднейшую подрумянку. Литература могла ускорить историю. Но не ускорила" (С. 39-40). Слишком поздней публикацией "Новый мир", по мнению Солженицына, не выиграл, а проиграл.
      Все эти обвинения совершенно беспочвенны, несправедливы и опровергаются на других страницах книги самим же Солженицыным. Публикация "Ивана Денисовича" была не проигрышем, а большим выигрышем, - она ускорила историю и была важным событием в политической жизни страны. По тем условиям повесть Солженицына проходила "через инстанции" с исключительной быстротой. Но и препятствия к ее публикации были настолько велики, что их преодоление стало возможным только благодаря огромной настойчивости Твардовского, действующего фактически в обход цензуры и Секретариата Союза писателей. Уже один этот факт показывает всю необычность и сложность подобной публикации. Понимая все это, Твардовский проявлял не медлительность, а разумную осторожность, ибо при ином поведении можно было потерять не только повесть, и даже не весь архив писателя (как это было с Вас. Гроссманом), но и самого автора, пока еще скромного рязанского учителя.
      Если верить Солженицыну, то именно Твардовский помешал публикации нескольких уже ранее написанных солженицынских произведений в других журналах, не дав ему таким образом "захватить плацдармы для будущей борьбы". Солженицын уверен, что многое из "Круга первого" можно было тогда напечатать, чему препятствием было лишь "ложное чувство обязанности по отношению к "Новому миру" и Твардовскому" (С. 60). (Подчеркнуто мной. - Р. М.).
      Но в данном случае Солженицын явно вводит в заблуждение своих читателей. Даже после XXII съезда КПСС в нашей стране никогда не было такой атмосферы, при которой была бы возможна публикация "Круга первого", а также глав о Сталине
      229
      из этого романа в 5-миллионной "Правде". И если оказалось возможным такое чудо как публикация в "Новом мире" нескольких повестей и рассказов Солженицына (один из которых - "Случай на станции Кречетовка" был напечатан в "Правде"), то главная роль в этом принадлежала именно Твардовскому. И потому обидно читать у Солженицына, что "новомирские оковы были вторичны, а все ж заметно тянули и они" (С. 60).
      Между прочим, Солженицын в своих письмах к Твардовскому, с некоторыми из которых я имел возможность ознакомиться, писал в 1963-1965 гг. нечто прямо противоположное тому, что мы читаем сейчас в его мемуарах.
      Из своих бесед с Твардовским я вынес впечатление, что он не только с риском для себя и "Нового мира" защищал Солженицына перед всеми "инстанциями", но что он любил Солженицына, болезненно переживая и несправедливую критику в его адрес, и неправильные, как считал Твардовский, поступки самого Солженицына. Солженицын знал об этой любви и часто пользовался ею, хотя он и пишет сегодня, что его чаше не радовала, а тяготила "туповатая опека" Твардовского. "Твардовский, - пишет Солженицын, от чистого сердца любил меня бескорыстно, но тиранически, как любит скульптор свое изделие, а то и как сюзерен своего лучшего вассала" (С. 63, 64).
      В своих письмах Твардовскому Солженицын неоднократно заявлял, что главное - это сохранить "Новый мир". "Теперь меня будут повсюду ругать, предполагал Солженицын после своего знаменитого письма IV съезду писателей. - Будут связывать мое имя с журналом "Новый мир" и с Вашим именем". Поэтому в своих письмах Солженицын просил Твардовского всячески отмежевываться от своего недавнего автора (этим советам Твардовский никогда не следовал). Читая же нынешние мемуары Солженицына, мы видим, что его крайне раздражало, что столь внимательный и любящий его Твардовский на первое место все-таки ставил интересы своего журнала и представленного им литературного направления, из которого кстати и вышли практически все те писатели, которых в одном из интервью в 1973 году сам Солженицын назвал "ядром современной русской прозы".
      Между тем сегодня Солженицын пытается доказать (и в этом состоит еще одна сверхзадача его мемуаров), что редакторам "Нового мира" только казалось, что они стоят в центре происходящего в стране литературного процесса. Да, Александр Исаевич готов признать, что "Новый мир" был все же лучше других и вовсе ник
      230
      чемных "толстых" журналов. И все же главные пути русской литературы, если верить "Теленку...", проходили в 60-е годы мимо "Нового мира", они шли через Самиздат, и лучшими в этой бесцензурной литературе были, конечно, романы и рассказы самого Солженицына. Мы не будем оспаривать последнего утверждения, его подтверждает и авторитет Нобелевской премии по литературе за 1970 год. Немало было в Самиздате и других превосходных литературных произведений, которые позднее нашли своих издателей только за границей (можно назвать хотя бы рассказы и повести В. Шаламова, мемуары Евгении Гинзбург). И, тем не менее, почти каждый номер "Нового мира" был событием в нашей литературной жизни, его воздействие на интеллигенцию было несравнимо с воздействием любых произведений Самиздата, хотя бы потому, что это был легальный журнал, выходивший 150-тысячным тиражом и доступный в любой провинции, куда произведения Самиздата "прорывались" редко и нерегулярно.
      Солженицын признается, впрочем, что он вообще редко читал "Новый мир", обижая тем самым Твардовского. Дабы наверстать упущенное, автор "Ивана Денисовича" прочитал или пролистал однажды подряд 20 номеров "Нового мира". Многие материалы журнала ему нравились, но в обшей оценке журнала Солженицын весьма существенно разошелся с Твардовским. Как признается Солженицын: "Очень уж расходились наши представления о том, что надо сейчас в литературе и каким должен быть "Новый мир". Сам А. Т. считал его предельно смелым и прогрессивным - по большому успеху журнала у отечественной интеллигенции и по вниманию западной прессы... Однако существовал и другой масштаб: каким этот журнал должен был стать, чтобы в нем литература наша поднялась с колен. Для этого "Новый мир" по всем разделам должен был печатать материалы следующих классов смелости, чем он печатал. Для этого каждый номер его должен был формироваться независимо от сегодняшнего настроения верхов, от колебаний, страхов и слухов - не в пределах разрешенного вчера, а каждым номером, хоть где-то раздвигая пределы. Конечно, для этого частенько бы пришлось и лбом о стенку стучать с разгону... Мне возразят, - отмечает все же Солженицын, - что это бред и блажь, что такой журнал не просуществовал бы у нас и года. Мне укажут, что "Новый мир" и полабзаца не пропускал протащить, где это было возможно... Наверное, в этом возражении больше правды, чем у меня. Но я все равно не могу отойти от ощущения, что "Новый мир" далеко не делал высшего из возможного" (С. 66). "К тому
      231
      же, - как считает Солженицын, - свободолюбие нашего либерального журнала вырастало год за годом не так из свободолюбия редакционной коллегии, как из подпора свободолюбивых рукописей, рвавшихся в единственный этот журнал" (С. 66).
      Странно слышать сегодня эти упреки. Как легальный и подцензурный журнал "Новый мир" не мог формироваться "независимо от сегодняшнего настроения верхов", хотя он и никогда полностью под них не подлаживался, часто вызывая раздражение и гнев этих самых "верхов", "Новый мир" никогда не "стоял на коленях", а в крайне сложных и трудных условиях проводил свою линию. Да и Твардовский не только часто "бился головой об стену", но нередко и пробивал ее, как это было в случае с Солженицыным, в случае с Ф. Абрамовым (роман "Две зимы и три лета"), в случае с Б. Можаевым ("Жизнь Федора Кузькина"), с Г. Владимовым (роман "Три минуты молчания") и во множестве других случаев. Но у Твардовского были, конечно, не только литературные пристрастия, но и вполне определенные политические убеждения, которые далеко не всегда расходились и с мнением "верхов". И потому многое из того, что хотел бы видеть на страницах "Нового мира" Солженицын, Твардовский не стал бы печатать не из-за боязни цензурных придирок или иных неприятностей, но руководствуясь своими взглядами. Между тем Солженицын, как это видно из всего содержания его мемуаров, уважает и считает правильными, единственно правильными, только свои убеждения. Убеждения же Твардовского для Солженицына - это добровольно надетый "идеологический намордник". Трудно не удержаться, чтобы не сказать здесь о журнале "Континент", четыре номера которого были изданы в последний год за границей. В создании этого нового журнала участвует большая группа профессиональных русских литераторов, включая и Солженицына, которые по разным причинам оказались за границей. Эти писатели "поднялись с колен". Но разве создали они журнал, хотя бы отдаленно сравнимый по художественному уровню и глубине с "Новым миром"? Нет, все четыре номера "Континента" не стоят еще одного рядового номера "Нового мира", не говоря уже о лучших его номерах. К тому же, оказавшись за границей, редакция "Континента" действительно надела себе на лицо "идеологический намордник", провозгласив своим кредо "безусловную религиозность" и антимарксизм (говоря "антитоталитаризм" редакция "Континента" имеет в виду "антикоммунизм" - еще одну разновидность добровольного идеологического намордника.).
      232
      Да, Твардовский был членом партии, но он был иным членом партии, чем Кочетов или Софронов. Следует помнить, что в 60-е годы главная линия политической и идейной борьбы проходила у нас между различными направлениями социалистической мысли и между различными течениями внутри самой партии, грубо говоря, между сталинистами и антисталинистами. В первой половине 60-х годов иных течений практически не было, они стали появляться и заявлять о себе только к концу 60-х годов. Это понимал и Солженицын, который вовсе не следовал тогда своему призыву "жить не по лжи", и умышленно скрывал от Твардовского свои взгляды, предлагая ему лишь "облегченные" варианты своих произведений. Солженицын не только был огорчен отклонением своей кандидатуры на Ленинскую премию, но даже и в частных разговорах с некоторыми влиятельными тогда писателями отзывался с похвалой о Ленине, Октябре и Советской власти, по крайней мере в ее ранних формах. И не только своим огромным талантом, но также и этой "тактической" позицией обеспечил Солженицын успех своим первым литературным и политическим выступлениям. И, напротив, отказавшись сегодня от своей мимикрии, начав открыто и громко выступать с подчеркнуто антисоветских позиций, Солженицын оттолкнул от себя большинство своих недавних приверженцев, хотя и приобрел взамен покойного Твардовского таких сомнительных друзей как Генри Джексон или Джордж Мини.
      Несколько слов о Твардовском
      Солженицын немало пишет о доброте, искренности, природном уме, благородстве и прирожденном такте Твардовского. Многие страницы разбираемой книги проникнуты не только уважением, но и любовью к Твардовскому. Не скрывает автор "Теленка" и некоторых недостатков Твардовского. Но странным образом Солженицын во многих случаях уделяет главное внимание именно недостатками Твардовского, порой не только смакуя их, но и выдумывая такие пороки, которых у автора "Теркина" никогда не было.
      Да, Твардовский иногда запивал и, бывало, надолго. Это был его недуг, его беда, осложнявшая и без того трудное положение "Нового мира", не говоря уже о семье поэта. Трудно обойти в мемуарах это обстоятельство. Но оно право же не заслуживает того
      233
      внимания, какое уделяет ему Солженицын. Рассказывая о приезде Твардовского в Рязань, Солженицын с понятной досадой пишет, что чтение "Круга" уже на второй день стало переходить в "начало обычного запоя Твардовского". Но для чего понадобилось автору столь натуралистически описывать картину этого запоя, в том числе и сцену ночного буйства Твардовского, который будто бы вскочил раздетым среди ночи с постели и стал выкрикивать всякие лагерные команды, вставать по стойке "смирно" и т. п. Сам Твардовский утром ничего об этом не помнил, и следуя приему Солженицына, я мог бы в скобках заметить: "А была ли вообще эта ночная сцена", также как и описанная далее безобразная сцена на Рязанском вокзале при проводах Твардовского.
      Описывая свой визит на дачу к Твардовскому, Солженицын снова говорит о начавшемся очередном запое: "...тяжелыми шагами спустился он со второго этажа в нижней сорочке с мутными глазами" (С. 113). И такие же сцены повторяются в мемуарах едва ли не через каждые 20-30 страниц. "На две, на три недели, а в этот раз на два месяца мог выйти он по немыслимой алкогольной оси координат в мир, не существующий для сотрудников и служащих, а для него вполне реальный" (С. 104).
      Но если в данном случае речь идет о действительном недуге Твардовского, то многие другие изображенные в "Теленке" недостатки - лишь плод воображения необъективного мемуариста. Твардовский, например, не любил шумных автомобильных потоков, особенно в сложной системе перекрестков вокруг здания "Нового мира". Поэтому с некоторой осторожностью переходил он здесь улицы, предложив однажды В. Некрасову и Солженицыну отобедать в ресторане на улице Горького. Но Солженицын замечает иное: "Да ведь он отвык передвигаться по улицам иначе, чем в автомобиле" (С. 79). Когда в Рязани Твардовский с трудом садился в небольшой "Москвич", Солженицын подумал: "Да ведь он по положению своему привык ездить не ниже "Волги" (С. 84). Тогда, 13 лет назад, Солженицын и мог так подумать. Но для чего сегодня оставлять в книге эти пустые и несправедливые домыслы. Первой машиной, которую приобрела семья Твардовских, был именно "Москвич", но слишком крупным мужчиной оказался Александр Трифонович, для этого небольшого автомобиля. Если приходилось возвращаться Твардовскому к себе домой на служебной "Волге" почти всегда платил он шоферу - не мог принять даже такой небольшой бесплатной привилегии. Твардовский принципиально не пользовался большинством полагаемых ему "но
      234
      менклатурных благ", он никогда не получал, например, полагавшегося ему продовольственного пайка для "ответработников" (с набором дефицитных продуктов). Все это крайне раздражало других секретарей ССП и главных редакторов журналов. Любил Твардовский и пешие прогулки, продолжавшиеся часто по несколько часов. Подолгу работал он в своем саду и на огороде. Нелепо и непорядочно поэтому изображать его каким-то вельможей, хотя и вышедшем из мужиков, но видевшим теперь мир только через стекло номенклатурного автомобиля.
      И уж совсем оскорбительным для памяти умершего поэта является неоднократно ведомый Солженицыным разговор о "трусости" Твардовского. Описывая, например, совместную с Лакшиным поездку к Твардовскому (к концу месячного запоя последнего), Солженицын отмечает, что хозяин встретил их встревоженным вопросом: "Что случилось?" и что "руки его тряслись не только от слабости, но и от страха" (С. 212). (Подчеркнуто мною. - Р. М.). Но почему же "от страха"? Ведь сам Солженицын далее пишет, что, уже узнав, что ничего не случилось, успокоившись и поужинав с гостями, Твардовский не смог сделать дарственную надпись на своей только что вышедшей книге все из-за тех же трясущихся рук. "Не могу, - сказал он, - как-нибудь в другой раз".
      Приведя несколько таких же неправдоподобных примеров "трусости" Твардовского, Солженицын делает общий вывод: "И обречен был Твардовский падать духом и запивать от неласкового телефонного звонка второстепенного цекистского инструктора и расцветать от кривой улыбки заведующего отделом культуры" (С. 76). Этот вывод столь же ложен, как и замечание Солженицына о том, что "Новый мир" велся "непостоянными и периодически слабеющими руками" (С. 90).
      Нет. Твардовский вел свой журнал уверенно и твердо. Конечно, и ему приходилось идти порой на компромиссы и выслушивать несправедливые замечания. Но никто другой из главных редакторов наших журналов не держался во всех директивных инстанциях с таким достоинством и не позволял помыкать собой, как Твардовский. Уступая в мелочах, Твардовский был упрям и тверд в отстаивании главного. Был случай, когда на одном из совещаний Твардовский закричал на заведующего отделом культуры ЦК Поликарпова в ответ на бестактное замечание последнего, и тот, опешив, не смог продолжить свою речь. Грубо оборвал однажды Твардовский и секретаря ЦК КПСС П. Н. Демичева, пытавшегося прочесть публично письмо, адресованное Твардовско
      235
      му, но оказавшееся почему-то в сейфе секретаря ЦК. В знак протеста Твардовский демонстративно ушел и с этого совещания редакторов. Не раз был резок и даже груб Твардовский и с предшественником Демичева Л. Ильичевым. И часто именно эта смелость и резкость Твардовского выручала журнал и его авторов.
      Несправедлив упрек Солженицына и в том, что Твардовский "всегда проявлял брезгливость и недоверие к Самиздату". Лично я познакомился с Александром Трифоновичем именно благодаря Самиздату, через который поступила в его кабинет моя рукопись "К суду истории", отнюдь не предназначенная к публикации в журнале. Позднее я нередко привозил Твардовскому для чтения рукописи, ходившие в Самиздате, многие из которых он не только читал с интересом, но просил порой подарить для своего личного архива. Однако в отношении к Самиздату Твардовский проявлял разумную осторожность, не всякие материалы вызывали у него интерес, да и брал он их не от всякого. Также и показывал он эти "самиздатовские" вещи только самым близким друзьям и единомышленникам. Кроме того, он следил за тем, чтобы официально поступившие в редакцию рукописи не стали достоянием Самиздата, что могло в те годы доставить серьезные неприятности не только журналу, но и его авторам.
      На людей, не знакомых с работой "Нового мира", рассчитано и ложное свидетельство Солженицына, что только в день отставки заходил Твардовский прощаться в "нижние этажи редакции, где и не бывал никогда" (С. 303). А между тем, как намекает Солженицын, именно здесь, в нижних этажах проводилась основная работа по созданию журнала.
      Мы видим, таким образом, что Солженицын - свидетель слишком уж необъективный. Я уверен поэтому, что та безобразная сцена, когда Твардовский якобы отказался принять от Солженицына один из уцелевших при обыске экземпляров романа "В круге первом", или выдумана автором мемуаров, или существенно искажена. И в таком изложении она никак не может "быть достойной войти в историю литературы", чего хотел бы Солженицын.
      Несколько слов о Солженицыне
      Солженицын пытается решить в своей книге сразу несколько задач. И все же в первую очередь он остается и здесь художником, и потому, видимо, не всегда впечатление от его рассказа
      236
      совпадает с его отчетливо прослеживаемыми намерениями. Солженицын пытается, как справедливо отмечает в своем Открытом письме В. А. Твардовская, показать несостоятельность Твардовского и как поэта, и как редактора, не сумевшего подняться до Солженицына, который один лишь знал истину, которого Бог сберег от опасностей и соблазнов и который сам называет себя избранником Божьим. Но вот книга прочитана, и вопреки всем самовосхвалениям, переходящим в самолюбование, автор этой книги представляется нам и мужественным, и талантливым, но тем не менее как личность гораздо более мелким, чем Твардовский, со всеми его недостатками и сомнениями. Именно Твардовский, который мучительно ищет истину в бесконечно сложных переплетениях нашей жизни и который нередко при этом спотыкается и падает, оказывается несравненно более привлекательной фигурой, чем Солженицын с его комплексом пророка, призванного спасти если не все человечество, то Россию.
      К тому же сквозь поток самовосхвалений то и дело пробиваются в книге Солженицына и признания, которые вряд ли могут вызвать симпатии читателей. Солженицын признается, например, что он все время скрывал от Твардовского свои подлинные намерения, взгляды и многие действия, что и мешало их дружбе, ибо "по скрытности моей работы и моих целей он особенно не мог меня понять" (С. 77). Все же и взгляды, и цели Солженицына постепенно открывались, и это приводило ко все большему охлаждению отношений между ним и Твардовским, которые к началу 1970 года были близки к полному разрыву. Этот разрыв наступил фактически в феврале 1970 года одновременно с разгоном редакционной коллегии "Нового мира". Солженицын не слишком далек от истины, заявляя, что журнал Твардовского умирал практически без сопротивления; все его главные авторы приходили в редакцию как на поминки, а не для протеста. Но они приходили все же, чтобы выразить свое сожаление и сочувствие, а не осуждение поведению Твардовского и других членов разогнанной редколлегии, как это сделал Солженицын. "Я не скрывал, - пишет Солженицын, - что осуждаю всю их линию в кризисе и крахе "Нового мира". Так и передано было Твардовскому, но безо всех этих мотивировок. И снова, в который раз, наша утлая дружба с Трифонычем утонула в темной пучине" (С. 308). Впрочем, Солженицын, скорее, был не огорчен, а рад этому разрыву. "И не стал я слаб вне Союза, - пишет он, - и не ослабел без журнала, напротив, только независимей и сильней, уже никому те
      237
      перь не отчитываясь, никакими побочными соображениями не связанный... Без слабых союзников свободнее руки одинокого" (С. 308). Неблагородство мемуариста лишь оттеняется в данном случае приводимой через страницу телеграммой Солженицына к 60-летию Твардовского и ответом последнего.
      Солженицын с нескрываемым удовлетворением пишет, как много получил он писем и телеграмм в декабре 1968 года в дни его пятидесятилетия, "...телеграфные разносчики приносили разом по 50, по 70 штук - и на дню-то несколько раз... Скажу, не ломаясь, в ту неделю ходил я гордый" (С. 246). Но не скрывает Солженицын, что исключение его из Союза, хотя и широко оповестили о нем все зарубежные радиостанции, прошло почти без протестов, лишь немногие выступили открыто и прямо.
      И чем дальше раскрывал он в своих выступлениях свои взгляды и намерения (для условий нашей страны совершенно утопические и реакционные), тем более одиноким становится Солженицын, тем более теряет он своих прежних друзей. Расходится он и с А. Д. Сахаровым (и, видимо, сводя с ним счеты, обнародует в книге многие частные разговоры с Сахаровым и его женой, отнюдь не предназначенные к публикации). К осени 1973 года, которую он почему-то называет "победной", мы видим рядом с Солженицыным лишь И. Шафаревича и нескольких религиозно настроенных молодых или не слишком молодых людей.
      Однако в этом одиночестве Солженицын менее всего склонен обвинить самого себя. В первую очередь он бросает упреки всей нашей интеллигенции, обвиняя ее в трусости, приспособленчестве и бездуховности (не слишком удачным объектом для своих нападок Солженицын избирает самого крупного композитора нашей страны - Шостаковича). По мнению Солженицына, наша интеллигенция слишком склонна ко всякого рода иллюзиям и ложным концепциям. Конечно, у нашей интеллигенции много недостатков. Но ей нельзя отказать все же в трезвом понимании некоторых реальностей, которых уже нельзя изменить. И потому она отвергает религиозно-авторитарные утопии Солженицына и Шафаревича. У нас в стране имеются миллио-ны ученых, инженеров, учителей, врачей, и даже деятелей культуры, аполитичность которых очевидна. Главной причиной такой политической индифферентности является даже не страх перед репрессиями, а неинформированность или прямая дезинформация. Но у нас нет и уже никогда не будет тех 300 тысяч священников или горячих проповедников православной церкви, о ко
      238
      торых мечтают (в другой книге - "Из под глыб") Солженицын и Шафаревич.
      Самолюбование Солженицына нередко может вызвать только улыбку. В своих мемуарах он пишет, например, что его очередное заявление не просто было передано среди последних известий "Голоса Америки", но что "мой утренний ответ уже по миру громыхал" (С. 429). О своей полемике с властями в 1973 году автор пишет как о "сражении шлемоблещущем и мечезвенящем" (С. 406). Конечно, одинокая борьба Солженицына с громадной государственной и партийной машиной власти заслуживает уважения, его мужество бесспорно, и публикация "Архипелага" была очень сильным ударом по всем сталинистам. Но нельзя и, потеряв всякое чувство меры, думать и писать, что эта публикация "будет смертельна для их строя" и что после "Архипелага" "не выстоит их держава". Но главное, конечно, не в том как пишет Солженицын о своих многочисленных сражениях с властями. Можно было бы и не говорить о самолюбовании Солженицына, если бы оно не оборачивалось в книге все чаше и чаше саморазоблачениями, бросающими совсем иной отблеск на всю его борьбу. Отнюдь не только в защиту религиозной ортодоксии выступает в последние годы Солженицын. Ополчаясь на Ленина, как главного виновника всех бед России, а также на всю идеологию марксизма и социализма, Солженицын о Сталине пишет неожиданно как о ... "ягненке". Нашли, мол, ягненка, чтобы свалить на него все преступления коммунизма. (Себя самого Солженицын называет "теленком", что, конечно, также совсем не подходит к его образу).
      Рассказывая о трудном для себя 1965 годе, Солженицын замечает мимоходом, что одним из немногих радостных событий этого года была для него неудача государственного переворота в Индонезии (С. 127). Для человека, называющего себя христианином, понять эту радость трудно. Авантюра верхушки ИКП и убийство нескольких генералов и членов их семей группой коммунистически настроенных террористов была осуждена большинством коммунистических партий во всем мире. Но как не сказать при этом о развернувшейся в Индонезии массовой резне сотен тысяч коммунистов и сочувствующих им крестьян. Мстительный антикоммунистический террор охватил на долгие месяцы всю страну, причем оргия убийств на местах проводилась часто вне всяких политических соображений, когда должники, например, убивали своих кредиторов. Только на острове Бали из 2-х миллионного на
      239
      селения было убито более 100 тысяч человек, и трупы их долго колыхались еще в морском прибое. И эта страшная трагедия, равной которой не было в последние 20 лет, вызвала радость у Солженицына! Право же я могу здесь только повторить совет столь ненавистного Солженицыну А. Дементьева: "Нельзя ли автору отнестись к людям и к жизни подобрее" (С. 96).
      Некоторые выводы
      В предисловии к "Теленку" автор пишет, что, кроме художественной литературы в собственном смысле слова есть и вторичная литература, т. е. литература о литературе. К этому нужно добавить, что и вторичная литература бывает разных видов. Наряду с серьезными и глубокими исследованиями и мемуарами, дающими яркое представление об эпохе и ее людях (классический пример - "Былое и думы" А. Герцена), есть книги, повествующие главным образом о личной жизни литераторов, об их слабостях, о разного рода литературных скандалах и сплетнях. Такая литература пользуется обычно даже большим спросом у невзыскательной публики. К сожалению, значительная часть разделов книги Солженицына "Бодался теленок с дубом" написана именно на таком низком уровне.
      Как известно, публикация первых произведений Солженицына вызвала много критических статей, некоторые из которых сами по себе были заметным вкладом в нашу общественную жизнь и вызвали оживленную дискуссию и нападки справа. Отмечу здесь лишь статьи В. Лакшина и Ю. Карякина (в "Новом мире" и в журнале "Проблемы мира и социализма"). В свое время Солженицын внимательно следил за этой полемикой, чему есть много свидетельств, хотя бы в виде писем автора "Ивана Денисовича" указанным критикам. Но в своих мемуарах Солженицын полностью опустил эти важные эпизоды нашей общественной жизни. Он лишь мимоходом замечает о потоке "непрошенных" и даже "холопски-рекламных" рецензий, большинство которых он даже не читал, хорошо понимая их "тараканьи силенки". Но вместе с тем Солженицын находит время и место, чтобы весьма подробно описать, как на Рязанском вокзале Твардовский "с поспешностью рванулся по лестнице в ресторан, выпил поллитра, почти не закусывая и уже в блаженном состоянии ожидая поезда, только повторял часто: "Не думайте обо мне плохо"
      240
      (С. 90). В сущности, в этой части своих мемуаров "критика" Солженицына разительно схожа с теми нападками на Твардовского и "Новый мир", которые постоянно велись на всякого рода закрытых и полузакрытых совещаниях пропагандистов и агитаторов. Именно здесь работники идеологического отдела ЦК КПС говорили, что "Новый мир" ведется неуверенными и "периодически слабеющими" руками склонного к запоям Твардовского, попавшего к тому же под пагубное влияние более молодых литераторов и критиков. О таком сходстве можно только пожалеть.