Для моей семьи трагедией стали репрессии 1937-1938 гг., особенно среди командиров и комиссаров Красной Армии, в числе последних был арестован и погиб мой отец, дивизионный комиссар и преподаватель Военно-политической академии РККА. Эти люди были бесконечно преданы Советской власти, социализму и большевистской партии, как участники гражданской войны они казались мне романтическими героями, и я никогда не верил, что они - "враги народа".
      Для Солженицына такой глубоко личной трагедией стал не его собственный арест, а жестокая и страшная судьба миллионов советских военнопленных, ровесников Солженицына, ровесников Октября, составлявших в июне 1941 года большую часть нашей кадровой армии. Эта армия была разбита и окружена в первые дни и недели войны из-за преступных просчетов Сталина, не сумевшего подготовить ни армию, ни страну к войне, из-за нелепых и глупых распоряжений Сталина в первый же день войны, из-за его фактического ухода со своего поста в первую неделю войны, из-за недостатка в армии опытных командиров и комиссаров, уничтоженных Сталиным. Около трех миллионов солдат и командиров попали тогда в плен и еще около миллиона позднее - в "котлах" под Вязьмой, под Харьковом, на Керченском полуострове, под Волховом. Но правительство Сталина предало своих солдат и в плену, отказавшись признать подпись России под международной конвенцией о военнопленных, из-за чего не шла помощь советским пленным (и только им) через Международный Красный Крест, и обречены они были умирать от голода в германских концлагерях. И еще раз предал Сталин тех из этих пленных, кто выжил, когда после победы почти все они были арестованы и пополнили население "Архипелага ГУЛАГа". Это
      161
      тройное предательство своих же воинов считает Солженицын самым тяжким и гнусным преступ-лением сталинского режима, невиданным за всю историю нашего тысячелетнего государственного существования. "Я ощутил, - пишет Солженицын, - что эта история нескольких миллионов русских пленных пришивает меня навсегда, как булавка таракана" (С. 245).
      Лишь десятая часть пленных завербовалась во власовские части, в полицейские подразделения, в рабочие батальоны, в отряды "добровольных" помощников вермахта. Большинство завербованных искренне надеялись, подкормившись и получив оружие, перейти на сторону Советской армии или к партизанам. Это были, как скоро оказалось, ложные надежды, возможностей к такому переходу было слишком мало.
      Солженицын не оправдывает и не воспевает этих отчаявшихся и несчастных людей. Но он просит суд потомков учесть и некоторые смягчающие их вину обстоятельства, эти молодые и часто не слишком грамотные, в большинстве своем деревенские парни были деморализованы поражением армии, им твердили в плену, что "Сталин от вас отказался", что "Сталину на вас наплевать", и они хорошо видели, что это так и есть и что их ждет голодная смерть в немецком лагере.
      Конечно, не во всем можно согласиться и с Солженицыным. Я не испытываю, например, никакой жалости к некоему Юрию Е., советскому офицеру, по рассказу Солженицына, не голодавшему в лагере и перешедшему на сторону гитлеровцев совершенно сознательно, ставшему немецким офицером и даже возглавившему школу разведчиков. Из книги Солженицына видно, что этот Юрий Е. перешел на сторону Советской Армии, уже видя полный разгром немцев, и не столько потому, что "Родина его поманила", а рассчитывая передать нашей разведке "секреты немецкой разведки", т. е. фактически перевербоваться из немецкой разведки в советское МГБ. Да еще уверен этот Юрий, что война СССР с союзниками вспыхнет сразу же после разгрома Германии и что Красная Армия в этой войне потерпит быстрое поражение.
      Что касается жестокого сражения под Прагой нескольких крупных власовских подразделений с немецкими частями эсесовского генерала Штейнера, то это исторический факт, который нельзя отрицать. Что было, то было.
      Почти все "власовцы" получили 25 лет лагерей, их не коснулась ни одна амнистия и почти все они погибли в заключении и
      162
      в ссылке на Севере. Я также думаю, что для большинства из них это слишком тяжелая кара. Ибо Сталин повинен в этой трагедии гораздо больше, чем кто-либо другой.
      О "либерализме" гитлеровцев и русского царизма
      Обвиняют Солженицына и в том, что он умаляет злодеяния гитлеровцев и жестокость русского царизма.
      Изучение немецкого "Архипелага ГУЛАГа" не входило в задачу Солженицына, хотя он и говорит в ряде случаев о пытках в гестапо и о бесчеловечном обращении фашистов с советскими военнопленными. Но Солженицын, право же, нисколько не отступает от истины, когда пишет, что Сталин начал массовые репрессии, миллионные депортации, пытки и фальсифицированные процессы задолго до того, как Гитлер пришел к власти. И все это продолжалось у нас еще много лет спустя после разгрома германского фашизма.
      Тем более русским царям в этом отношении трудно сравниться со Сталиным. О царской тюрьме и каторге Солженицын немало говорит в своей книге, это была частая тема разговоров между заключенными, особенно если среди них оказывался старый большевик (заключенные из других социалистических партий почти все вымерли по лагерям еще до войны). В этих разговорах старая тюрьма или ссылка представлялись заключенным 40-х годов чем-то вроде дома отдыха. Да и размах репрессий... В годы революции (1905-1907 гг.) и в годы последующей реакции царские палачи расстреливали за год столько же рабочих, крестьян и солдат, сколько в 1937-1938 годах расстреливалось в нашей стране или умирало узников в лагерях и тюрьмах в течение одного дня. Что уж тут сравнивать!
      Лучшая глава книги
      Я думаю, что на разных людей в книге Солженицына произведут наибольшее впечатление различные главы. Для меня были особенно важны главы "Голубые канты" и "К высшей мере".
      Здесь автор достигает исключительной глубины в психологическом анализе поведения и тюремщиков, и их жертв. Солженицын идет здесь глубже, чем Достоевский.
      163
      Я вовсе не хочу сказать этим, что Солженицын более гениальный художник, чем Достоев-ский. Я не литературовед. Но, очевидно, что сталинские тюрьмы и лагеря, этапы и пересылки, которые Солженицын прошел через сто лет после ареста и каторги Достоевского, дали автору "Архипелага ГУЛАГа" в десятки раз большие возможности исследования различных форм и видов развращения человека злом и насилием, чем имел автор "Записок из Мертвого дома". И, конечно, Солженицын использовал эти трагические возможности так, как это мог сделать только великий писатель.
      Солженицын о Сталине
      В книге Солженицына в различных местах содержится немало глубоких и точных, но высказанных как бы мимоходом характеристик Сталина и замечаний о его личности. Автор считает, однако, личную роль Сталина в постигшей нашу страну катастрофе и даже в создании изучаемого Солженицыным "Архипелага" настолько незначительной, что большая часть его высказываний о Сталине выносится из основного текста книги в короткие сноски и примечания. Так, в примечаниях на предпоследней 605-й странице тома Солженицын пишет: "И в предтюремные и в тюремные годы я тоже долго считал, что Сталин придал роковое направление ходу советской государственности. Но вот Сталин тихо умер - и уж так ли намного изменился курс корабля? Какой отпечаток собственный, личный он придал событиям - это унылую тупость, самодурство, самовосхваление. А в остальном он точно шел стопой в указанную стопу".
      Говоря очень кратко, во второй главе о репрессиях 1937-1938 годов (зачем говорить подробно о том, "что уже широко написано и еще будет многократно повторено"), когда в застенках НКВД были уничтожены основные кадры партийного руководства, партийной интеллигенции, командного и политического состава Красной Армии, большинство крупнейших хозяйственных руководителей, руководители комсомола, когда сменились насильственным образом верхи советского управления, верхи самого НКВД, дипломатического аппарата и т. д., Солженицын пишет (опять в примечании): "Теперь, видя китайскую культурную революцию (тоже на 17-м году после окончательной победы), мы можем с большой вероятностью заподозрить тут историческую зако
      164
      номерность. И даже сам Сталин начинает казаться лишь слепой и поверхностной исполнительной силой" (С. 80).
      С таким взглядом на роль и значение Сталина в трагедии 30-х годов согласиться трудно. Конечно, было бы ошибочным полностью отрывать эпоху сталинского террора от предшествующей революционной эпохи. Какой-то коренной, резко очерченной границы между этими эпохами не было ни в 1937 году, как думают многие, ни в 1934 году, как утверждая Хрущев, ни в 1929 году, как это думал ранее сам Солженицын, ни в 1924 году, когда умер Ленин и была разбита троцкистская оппозиция, ни в 1922 году, когда Сталин был избран Генсеком ЦК РКП (б). И вместе с тем, в каждый из этих годов, да и в некоторые другие происходил все же весьма существенный поворот в политике, что требует особого рассмотрения.
      Конечно же, существует преемственная связь между той партией, которая взяла власть в октябре 1917 года, и той, какая стояла во главе СССР в 1937 году, в 1947 году, в 1957 году и в 1967 году, когда Солженицын заканчивал "Архипелаг ГУЛАГ". Но эта связь не означает идентичности или "гармонического развития". Не "стопа в стопу" шел Сталин. Он и в первые годы революции не всегда следовал ленинской "стопе". А уж потом он с каждым шагом уводил партию в другую сторону. Внешнее сходство в данном случае лишь маскирует очень большое внутреннее различие, в некоторых отношениях даже противоположность, и переход в эту противоположность вовсе не был закономерным, детерминированным, неизбежным. Более глубокий научный анализ, которому, несомненно, будут еще подвергнуты события, о которых пишет в своем художественном исследовании Солженицын, неоспоримо покажет, что даже внутри и в рамках той системы партийных, государственных и общественных отношений, которая была создана в России при Ленине, Сталин произвел в несколько приемов коренной переворот, сохранив лишь внешнюю оболочку так называемых ленинских норм, лишь терминологию марксизма-ленинизма. Сталинизм во многих отношениях есть отрицание и кровавое уничтожение большевизма и всех революционных сил. В определенном смысле сталинизм - это самая настоящая контрреволюция. Разумеется, мы вовсе не считаем, что система, созданная в первые годы советской власти, была верхом совершенства и что ленинское наследие и ленинский период в истории нашей революции не нуждается в самом серьезном критическом анализе.
      Солженицын не ставит своей задачей исследовать феномен
      165
      сталинизма, его природу, особенности, историю его развития, его предпосылки. Вероятно, для Солженицына просто не существует такого понятия как сталинизм, ведь Сталин лишь "точно шел стопой в указанную стопу".
      В книге Солженицына почти нет того, что можно было бы назвать историческим фоном. Эта книга начинается главой "Арест", чем автор сразу подчеркивает, что он исследует и описывает лишь мир заключенных, мир отверженных, таинственную и страшную страну ГУЛАГ, ее географию, структуру, общественное устройство, ее писанные и неписанные законы, ее население, ее нравы, ее владык и ее подданных. Да и не очень нужен Солженицыну этот исторический фон, ведь по представлению Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ" появился еще в 1918 году и развивался с тех пор по каким-то своим внутренним законам.
      Эта односторонность, нарушаемая, правда, отдельными, нередко весьма глубокими по мысли замечаниями, сохраняется на протяжении всего тома. Конечно, такой подход - законное право автора.
      И все же, не говоря ни слова о сталинизме и как бы отрицая правомерность такого понятия вообще, Солженицын своим художественным исследованием одной из самых главных частей сталинской системы очень помогает изучению и всей преступной и бесчеловечной системы сталинизма. Солженицын не прав, полагая, что эта система сохранилась в своих основных чертах и сегодня, но она и не ушла еще совсем из нашей общественной, политической и духовной жизни. Книга Солженицына наносит по сталинизму и неосталинизму удар очень большой силы. Никто из нас не сделал в этом отношении больше, чем Солженицын.
      Солженицын о Ленине
      Еще во времена своей комсомольской молодости Солженицын сомневался в мудрости и честности Сталина. Это сомнение, высказанное в одном из писем с фронта, и было причиной ареста и осуждения капитана Советской Армии Солженицына в 1945 году. Но он нисколько не сомневался тогда в том, что "Октябрьская революция была великолепна и справедлива, и что вели ее к победе люди высоких намерений и вполне самоотверженные" (С. 229). Теперь Солженицын думает иначе и об Октябрьской революции, и о Ленине.
      166
      Из всех обвинений, которые Солженицын прямо или косвенно предъявляет сегодня Ленину, мы остановимся только на двух.
      Солженицын считает, что Ленин настоял в 1917 году на проведении в России новой "пролетарской и социалистической" революции, хотя ни Россия, ни русский народ не были готовы к такой революции и не нуждались в ней.
      Солженицын также считает, что Ленин злоупотреблял террористическими методами борьбы против своих политических противников.
      Легко разбирать ошибки революционера через 50 лет после революции.
      Но революционная ситуация обычно не дает политическим вождям времени для спокойного академического анализа. Впрочем, и сейчас можно предположить, что если бы российские буржуазные партии оказались способными осуществить в 1917 году хотя бы собственные буржуазно-демократические задачи (и вывести Россию из войны), то народ не пошел бы тогда на новую революцию. Но русская буржуазия по трусости и корыстности не смогла решить этих столь назревших проблем, эти проблемы взялись решить большевики во главе с Лениным, и русский народ, как показала история, их тогда поддержал.
      Крайне сложен вопрос о методах революционной борьбы. Ибо первая социалистическая революция - это неизбежно шаг в неизвестное. Ее не с чем сравнить, и ее вождям не у кого перенимать опыт. Здесь невозможно все заранее рассчитать, взвесить и только затем принимать решения. Предвидеть события можно чаше всего на несколько дней или недель вперед. Основные решения и методы революционной борьбы принимаются или корректируются только в ходе событий. Ленин хорошо это понимал и нередко повторял слова Наполеона: "Сначала ввязаться в бой, а там посмотрим". Такая революция невозможна без риска, без риска поражения и без риска ошибок. Но и не дать сигнал к революции, когда она стала возможной, - это тоже очень большой риск для революционной партии.
      Неудивительно поэтому, что у Ленина и возглавляемого им Советского правительства было немало ошибок и просчетов. Эти ошибки затянули гражданскую войну в России и сделали ее более ожесточенной. Эти просчеты затянули переход к НЭПу и усилили на первых порах хозяйственную разруху. Не оправдались и надежды Ленина на скорую революцию в Европе, которая даст России техническую и культурную помощь. Советское пра
      167
      вительство пошло слишком далеко в ограничении демократии в нашей стране.
      Этот список просчетов и ошибок можно продолжить. Однако никакая кибернетика не поможет доказать, что вооруженное восстание 24 октября 1917 года было исторически преждевременным шагом, и что все последующие злодеяния сталинского режима вытекали из этой роковой ошибки Ленина. Ибо и после смерти Ленина путь нашей партии вперед был движением по никем не изведанной дороге. К сожалению, те, кто сменил Ленина во главе партии, не имели его ума, знаний, умения находить в большинстве трудных ситуаций верное решение. Поэтому они не использовали и малой части тех возможностей, которые давала Октябрьская революция для быстрого продвижения вперед к подлинно социалистическому и демократическому обществу. Мы и сегодня еще далеки от этой цели. Сталин не только не шел "стопой в точно указанную стопу" (таких "точно указанных стоп" в истории не бывает). Но и те несколько вешек, которые наметил Ленин в своих последних заметках, Сталин очень быстро отбросил в сторону.
      В условиях революции и в условиях гражданской войны ни одно правительство не может обойтись без тех или иных форм насилия. Но и самый беспристрастный историк должен будет сказать, что разумная мера в использовании насилия была многократно превышена уже в первые годы Советской власти. С лета 1918 года нашу страну захлестнула волна как белого, так и красного террора. Большая часть этих актов массового насилия была совершенно излишней и вредной даже с точки зрения логики и интересов классовой борьбы. Этот террор лишь ожесточил враждующие стороны, затягивал войну и порождал новые ненужные насилия. К сожалению, и Ленин в первые годы революции гораздо чаше произносил слово "расстрел", чем это вынуждалось складывающейся обстановкой. Солженицын цитирует Ленина не искажая, но лишь неодобрительно комментируя. Но вряд ли кто-нибудь сегодня одобрит такой, например, приказ Ленина председателю Нижегородского губсовета Г. Федорову: "Надо напрячь все силы, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п." (подчеркнуто Лениным) (ПСС. Т. 50. С. 142). Вывезти - да, но зачем убивать женщин?
      Об этих злоупотреблениях властью можно пожалеть, их следует осудить. И все же этот террор времен гражданской войны не предопределил страшный террор сталинской эпохи.
      168
      Ленин совершил немало ошибок, многие из которых он сам признавал неоднократно. Честный историк несомненно должен отметить все эти ошибки и злоупотребления властью. Однако обший итог деятельности Ленина, как мы уверены, был положительным. Солженицын думает иначе. Это его право. В социалистической стране каждый должен иметь возможность высказывать свои взгляды и свои мнения о деятельности любого политического руководителя.
      Солженицын о Крыленко
      Солженицын не жалует в своей книге ни одну из русских революционных партий. Эсеры - это террористы и краснобаи, "никогда достойно не возглавляемые". Меньшевики, видимо, только краснобаи. Но более всего достается от Солженицына большевикам, которые хотя и сумели захватить и удержать власть в России, но проявили при этом чрезмерную и совершенно ненужную жестокость. Из большевистских руководителей Солженицын особенно выделяет Н. В. Крыленко, председателя Верховного революционного трибунала и прокурора Республики, главного обвинителя на многих "показательных" судебных процессах в первые годы Советской власти. Этим процессам Солженицын посвящает почти полностью две главы ("Закон - ребенок" и "Закон мужает"), да и в других главах имя Крыленко встречается часто.
      Конечно, можно сказать, что первые годы Советской власти были временем самой ожесточенной борьбы Советской республики за свое существование. И если нужна была революция и Советская власть, то ее нужно было защищать от многочисленных и беспощадных врагов, а этого нельзя было бы сделать без военно-революционных трибуналов и без ВЧК. Но и при этих оговорках нельзя все же не видеть, сколь несправедливы и бессмысленно жестоки были во многих случаях эти "судебные" и внесудебные расправы, сколь много было и в ВЧК, и в трибуналах случайных, неумных и до предела озлобившихся людей. И Крыленко стал здесь скоро одним из главных режиссеров, мало отличаясь при этом от председателя якобинского трибунала Коффеналя, который вместе с активными роялистами отправлял на гильотину и простых обывателей, в том числе 70-летних старух и 18-летних девушек, и революционеров, недовольных Робеспьером, и знаменитого химика Лавуазье, просившего хотя
      169
      бы позволить ему закончить важную серию опытов ("Нам не нужны ученые", ответил Коффеналь).
      Конечно, Крыленко не был исключением среди большевиков. Но и не все руководители этой партии были похожи на Крыленко. К сожалению, революционерами становятся не только самые честные и мужественные люди своего времени. К революции, особенно в пору подъема, примыкают и люди озлобленные, тщеславные, честолюбивые, корыстолюбивые, люди с холодным сердцем и нечистыми руками, а также много просто неумных и тупых фанатиков, способных на все. Но это вовсе не повод, чтобы осуждать всякую революцию и всех революционеров.
      Нужно учесть и другое. Для революционеров главным испытанием оказались не тюрьмы или каторга, не смелые атаки под пулеметным огнем белогвардейцев, не голод и холод, а власть, и при этом власть на первых порах почти ничем не ограниченная. Давно известно, что власть развращает и портит нередко и самых хороших людей. Приходится с сожалением отметить, что очень многие из большевиков не выдержали этого испытания властью. Задолго до своей гибели в мясорубке сталинских репрессий эти люди сами оказались руководителями и участниками многочисленных и жестоких репрессий, в большинстве своем ничем не оправданных, ненужных и вредных. Но из этого вовсе не следует, что и до революции все эти большевики были такими же несправедливыми и жестокими, равнодушными к страданиям людей, что они и тогда не руководствовались самыми лучшими побуждениями и самыми высокими целями и идеалами.
      Надо полагать, что и Крыленко, вступивший в партию в 1904 году, был тогда не тем человеком, каким он стал в 1929 году.
      Солженицын понимает это развращающее влияние власти над людьми. С предельной откровенностью он пишет, что и сам он после года тяжелой и голодной солдатской жизни, после года муштры и изматывающей шагистики, пережив немало несправедливостей от самых младших командиров, начисто все это забыл, едва лишь стал лейтенантом, а вскоре и капитаном. В своем сознании он стал резко отделять себя от подчиненных ему солдат, он все меньше понимал тяготы их фронтовой жизни, все более отделял себя от них, как человека иной породы и иной касты. Он не задумываясь пользовался всеми офицерскими привилегиями, называл на "ты" отцов и дедов, понукал своего денщика и даже был иногда настолько суров с солдатами, что какой-то старый полковник счел необходимым во время ревизии сделать
      170
      ему выговор. "Оказалось, - признается Солженицын, - что от офицерских погон, всего два годика вздрагивавших на моих плечах, натряслось золотой ядовитой пыли мне в пустоту между ребрами" (С. 551). Более того, едва не стал Солженицын и офицером НКВД, его убеждали пойти в училище НКВД, и если бы сильнее нажали, то согласился бы. И вспоминая свое офицерство, Солженицын, беспощадный и к себе, признается: "Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был - вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове - может быть у Берии я вырос бы как раз на месте" (С. 175).
      Но если за два года младшего офицерства так изменился Солженицын, то что говорить о Крыленко, который за срок намного меньший взметнулся от прапорщика до Верховного главнокомандующего всей русской армией, а затем и до председателя Верховного трибунала, заместителя наркома юстиции и главного прокурора РСФСР. Хотя и окончил Крыленко до революции два факультета, но от такой чрезвычайной власти опьянел и поглупел до неузнаваемости.
      "Видимо злодейство, - пишет Солженицын, - есть тоже величина пороговая. Да, колеблется, мечется человек всю жизнь между злом и добром, оскользается, срывается, карабкается, раскаивается, снова затемняется - но пока не преступлен порог злодейства - в его возможностях возврат, и сам он "еще в объеме нашей надежды. Когда же густотою злых поступков или какой-то степенью их или абсолютностью власти он вдруг переходит через порог - он ушел от человечества. И может быть - без возврата" (С. 182).
      "Пусть захлопнет здесь книгу тот читатель, кто ждет, что она будет политическим обличием, - пишет в другом месте Солженицын. - Если б это было так просто! - что где-то есть черные люди, злокозненно творящие черные дела, и надо только отличить их и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?.. В течение жизни одного сердца эта линия перемещается и на нем, то теснимая радостным злом, то освобождая пространство рассветающему добру. Один и тот же человек бывает в свои разные возрасты, в разных жизненных положениях совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То к святому. А имя - не меняется, и ему мы приписываем все" (С. 175-176). В этом глубоком замечании Солженицына мы видим по крайней
      171
      мере частичное объяснение той драмы и того грехопадения очень многих большевиков, которые еще до того, как они стали жертвой сталинского террора, были уже отнюдь не последними винтиками в созданной Сталиным машине произвола.
      Что предлагает Солженицын ?
      Но если власть развращает и портит людей, если политика, как думает Солженицын, - "это даже не род науки, это - эмпирическая область, не описываемая никаким математическим аппаратом, да еще подверженная человеческому эгоизму и слепым страстям", если все профессиональные политики это "чирьи на шее общества, мешающие ему свободно вращать головой и двигать руками" (С. 393), то к чему мы должны стремиться, как строить справедливое человеческое общежитие?
      Солженицын говорит об этом мимоходом, он заключает свои мысли в скобки, не разъясняя и не растолковывая их подробно. Но и из этих кратких замечаний видно, что Солженицын считал бы самым правильным такое построение общества, "когда его возглавляют те, кто могут разумно направить его деятельность" (С. 392-393). Такими людьми являются в первую очередь инженеры и ученые (а рабочие, по мнению Солженицына, лишь подсобники инженеров в промышленности). Но кто возьмет на себя нравственное руководство обществом? Из всех рассуждений Солженицына вытекает, что нравственное руководство обществом способна осуществлять не какая-либо политическая доктрина, но только религия. Только вера в Бога может служить опорой человеческой нравственности и только глубоко верующие люди смогли лучше других пройти через все тяготы сталинских лагерей и тюрем.
      Эти мысли отдают утопией, они даже не слишком оригинальны. Солженицын наносит страшные по силе удары по всем видам политической лжи. Он справедливо призывает советских людей, и прежде всего молодежь не способствовать лжи и не сотрудничать с ложью. Но нужно не только убедить людей в ложности тех или иных политических доктрин, но и дать людям правду, убедить их в истинности тех или иных взглядов. Однако для подавляющего большинства советских людей религия уже не является и не может стать истиной, и молодежь XX века вряд ли найдет для себя руководство в вере в Бога. Да и как без политики
      172
      и без политической борьбы инженеры и ученые смогут взять на себя управление общественными делами или хотя бы одной только экономикой? Но если бы это и было возможно, как предотвратить перерождение такого общества в диктатуру технократов? А разве передача религии функций нравственного руководства обществом не приведет со временем к возникновению самой худшей формы теократического государства?
      Касаясь репрессий 1937 года, Солженицын пишет: "Может быть 37-й год и НУЖЕН был для того, чтобы показать, как малого стоит все их МИРОВОЗЗРЕНИЕ, которым они так бодро хорохорились, разворашивая Россию, громя ее твердыни, топча ее святыни" (С. 138). Речь идет, как можно легко понять, о марксизме. Но Солженицын не прав. Не марксизм породил извращения сталинизма, и преодоление сталинизма вовсе не будет означать крушения марксизма и научного социализма. Да и хорошо знает Солженицын, и говорит в другом месте о том, что и религиозная идеология облегчила двухсотлетние зверства инквизиции, сожжение и пытки еретиков.
      Во всяком случае меня очень мало устраивают эти идеалы Солженицына. Я глубоко уверен, что в обозримом будущем наше общество должно строиться на сочетании социализма и демократии, и что именно развитие марксизма и научного коммунизма позволит создать наиболее справедливое человеческое общежитие.
      Инженеры и ученые должны иметь гораздо больший вес в нашем обществе, чем они имеют сегодня. Но это вовсе не исключает и научно организованного политического руководства. Оно предполагает, в частности, отмену большинства привилегий для руководителей, разумное ограничение политической власти, эффективный народный контроль, самоуправление везде, где оно только возможно, расширение полномочий местных органов власти, разделение законодательной, исполнительной и судебной властей, ограничение любых политических полномочий определенными сроками, полную свободу слова и убеждений, включая, естественно, и свободу религиозных убеждений и религиозной проповеди, свободу организаций и собраний для людей и групп всех политических направлений, свободные выборы с одинаковым правом на выдвижение своих кандидатов для всех политических группировок и партий, свободу передвижения по стране и свободу выезда и т. д., и т. п. Только такое общество, свободное, разумеется, и от эксплуатации человека че
      173
      ловеком и основанное на общественной собственности на все главные средства материального производства, сможет обеспечить беспрепятственный и всесторонний (в том числе и нравственный) прогресс как всего человечества, так и отдельной человеческой личности.
      И пока нет у нас такой подлинно социалистической демократии, развитие нашей страны будет по-прежнему медленным, односторонним и уродливым, и не часто будут появляться у нас такие гиганты духа как Солженицын.
      Перед арестом Солженицын считал себя марксистом. Пройдя через жестокие испытания, описанные с такой беспощадной правдивостью в "Архипелаге ГУЛАГе", Солженицын утратил веру в марксизм. Это дело его совести и его убеждений. Солженицын никому не изменял и никого не предавал. Сегодня Солженицын противник марксизма, и он не скрывает этого.
      Марксизм, конечно, не погибнет, потеряв одного из своих бывших приверженцев. Мы думаем даже, что марксизм только выиграет от полемики с таким противником как Солженицын. Иметь такого противника все же гораздо лучше для марксизма, чем иметь таких "защитников" как Поспелов и Ильичев, Кочетов или Сафронов. Ничего не стоила бы идеология, которую нужно навязывать людям только силой или угрозой применения силы. К счастью, подлинно научный социализм в этом не нуждается.
      20-27января 1974 года
      О высылке А. И. Солженицына за границу
      14 февраля читатели "Правды" и "Известий", а также других газет прочли на последней странице краткое сообщение ТАСС о том, что "лишен гражданства СССР и выдворен за пределы Советского Союза Солженицын А.