Эхо

Юноша. Хочу с тобою кой о чем посоветоваться, если можно.

Эхо. Можно.

Юноша. Тебе это не будет накладно.

Эхо. Ладно.

Юноша. Но можешь ли и будущее открыть мне, Эхо?

Эхо. [443].

Юноша. Так ты и по-гречески знаешь? Вот это да!

Эхо. Да.

Юноша. Скажи, занятья Муз тебе не противны?.

Эхо. Дивны!

Юноша. И тех писателей, что ведут к знанию словесности, изучать надо?

Эхо. Надо.

Юноша. Что же ты думаешь о людях, которые поносят эти занятья?

Эхо. Гнать их!

Юноша. Но если бы почитатели Муз пеклись еще и о благочестьи?

Эхо. Если б!

Юноша. А так бесстыдство немногих на всех кладет скверну.

Эхо. Верно.

Юноша. За грехи людей и про науку идет дурная слава.

Эхо. Право-Юноша. И толпа верит клевете оной.

Эхо. [444]

Юноша. Чем заняты те, кто тратит годы на софистические хитросплетенья?

Эхо. Пеньем.

Юноша. Поют, как птички небесные, без смысла и толка?

Эхо. Колко!

Юноша. А мне какою идти в жизни дорогой?

Эхо. Строгой.

Юноша. Не жениться ли, благослови боже?

Эхо. Позже.

Юноша. А что, если жена попадется и нескромная и бесплодная — шутка ль?

Эхо. Жутко!

Юноша. Но с такою женой жизнь горше смерти?

Эхо. Стерпишь.

Юноша. Может быть, браку предпочесть тонзуру?

Эхо. Сдуру!

Юноша. Чем утешаться тому, кто уже взвалил бремя монашества себе на плечи?

Эхо. Нечем.

Юноша. Но это беда, коли человек холост!

Эхо. [445]

Юноша. В наши времена каковы по большей части монахи?

Эхо. Ахи! Ахи!

Юноша. Чем тогда объясняешь, что многие с благоговением склоняются перед монахом?

Эхо. Страхом.

Юноша. Чего ищет тот, кто домогается прихода?

Эхо. Дохода.

Юноша. А кроме денег, у священника доход какой?

Эхо. Покой.

Юноша. Что выпадает епископам на долю?

Эхо. Боля.

Юноша. А что могло бы напомнить им, какое множество трудов принимает, епископ на себя разом?

Эхо. Разум.

Юноша. Значит, если исполнять свои обязанности, как должно, то и священство прекрасно?

Эхо. Ясно.

Юноша. Что приобретается при монаршем дворе вскоре?

Эхо. Горе.

Юноша. Но немало придворных сулят себе богатые прибытки.

Эхо. Прытки.

Юноша. Но люди глядят на них с восхищением, когда они вышагивают с головы до ног в шелке.

Эхо. Волки.

Юноша. Изнутри, значит, глиняные, хоть и золотые снаружи?

Эхо. Хуже.

Юноша. В твоих глазах и военные поди не выше?

Эхо. Мыши.

Юноша. А что скажешь об астрологах, которые предвещают грядущее, утверждая, будто им ведомы все небесные знаки?

Эхо. Враки.

Юноша. Грамматики трудятся упорно.

Эхо. Вздорно.

Юноша. Что пожелаешь законоведам?

Эхо. Беды.

Юноша. Кем я стану, если займусь ремеслом?

Эхо. Ослом.

Юноша. Выходит, что все труды худы, каждый в своем роде?

Эхо. Вроде.

Юноша. А если останусь верен Музам, буду я счастлив в прочем?

Эхо. Очень.

Юноша. Но что наставит меня в благочестии, драгоценнейшем среди качеств нашей природы?

Эхо. Годы.

Юноша. А я уже десять лет гну спину над Цицероном!

Эхо. [446]

Юноша. Что ты все бранишь меня ослом?

Эхо. Поделом.

Юноша. Ты, наверное, имеешь в виду, что скверно налегать на одного Цицерона[447], забросив остальных писателей как будто нарочно?

Эхо. Точно!

Юноша. Чего же заслуживает человек, который ради Цицерона забыл обо всем на свете?

Эхо. Плети.

Юноша. Если бы я отошел подальше, ты было бы поречистее, правда?

Эхо. Правда.

Юноша. Не по душе мне твои двусложные ответы.

Эхо. Где там!

Юноша. Начал я первый, зато последнее слово твое.

Эхо. Мое.

Юноша. Так ты полагаешь, мне хватит разума, чтобы не наделать себе в жизни вреда?

Эхо. Да! Да!

Юноша. Хочешь, чтобы я ушел — не скрывай.

Эхо. Ступай!!

Спуд. Эй, Апиций, погоди!

Апиций. Не слышу и слышать не хочу.

Спуд. Погоди, говорю, Апиций!

Апиций. Что за докучливый человек такой?

Спуд. У меня важное дело к тебе.

Апиций. И я спешу по важному делу.

Спуд. Куда?

Апиций. К обеду.

Спуд. Именно об этом я и хотел с тобою поговорить.

Апиций. Сейчас недосуг: твоими разговорами не наешься, а там покамест все съедят.

Спуд. Ты не опоздаешь — я провожу тебя, и только.

Апиций. Ладно, говори, но в двух словах.

Спуд. Я очень хочу устроить такое застолье, чтобы угодить всем гостям, а недовольных чтобы не было ни одного. В этом искусстве ты первый, вот я и обращаюсь к тебе, словно к оракулу.

Апиций. Получай ответ, и вдобавок, по древнему обычаю — [449]:

Спуд. Но это торжественный пир, мне нужно принять многих сразу.

Апиций. Чем больше назовешь, тем больше будет недовольных. Знаешь ли ты хоть одну комедию, так хорошо написанную и сыгранную, чтобы пришлась по сердцу всему театру?

Спуд. Ну, пожалуйста, Апиций, любимец Кома[450], помоги мне советом! А я вперед буду чтить тебя, как бога.

Апиций. Тогда вот тебе мой первый совет: не хлопочи о том, что невозможно.

Спуд. О чем именно?

Апиций. Чтобы угодить всем, кто сядет за твой стол. Вкусы слишком разнообразны.

Спуд. Ну, хоть чтобы недовольных было как можно меньше!

Апиций. Зови немногих.

Спуд. Нельзя.

Апиций. Зови равных и подходящих друг к другу умом.

Спуд. И это мне невозможно. Хочешь не хочешь, а придется позвать многих, и самых несходных, — даже людей разных племен и языков.

Апиций. Хм, боюсь, ты не на пир соберешь гостей, а на брань, и легко может выйти та же забава, которая, как рассказывают евреи, приключилась на постройке Вавилонской башни[451]: кто-нибудь попросит холодного, а ему поднесут горячего.

Спуд. Помоги, умоляю! По гроб жизни буду тебе обязан!

Апиций. Что ж, коль скоро выбора нет, в дурных обстоятельствах дам тебе хоть доброе наставление. Веселье за столом во многом зависит от того, как гостей рассадить.

Спуд. Истинная правда!

Апиций. И лучше всего будет, если места распределятся по жребию.

Спуд. Прекрасный совет.

Апиций. Далее, смотри, чтобы блюда не путешествовали вдоль стола, описывая линию вроде буквы «сигмы»[452] или, вернее, вроде змеи, и чтобы не переходили из рук в руки, как миртовая ветвь на пирах у древних[453].

Спуд. Как же быть?

Апиций. Каждой четверке гостей ставь три блюда с четвертым посередине — так ребятишки на три ореха кладут четвертый, — и в каждом блюде пусть будет другое кушанье, чтобы всякий мог выбрать то, что ему нравится.

Спуд. Хорошо. А сколько должно быть перемен?

Апиций. Сколько частей в речи оратора?

Спуд. Пять, если не ошибаюсь. [454]

Апиций. В пьесе сколько действий?

Спуд. Это я у Горация читал[455]: «Пять, не меньше, не больше».

Апиций. Вот столько же раз и блюда переменишь, чтобы вступлением был суп, а заключение, или эпшиэг, состояло из разных сладостей и плодов.

Спуд. Какой порядок в переменах ты одобришь?

Апиций. Тот же, что Пирр[456] — в боевом строю.

Спуд. Что ты имеешь в виду?

Апиций. Как в речи, так равно и за столом вступлению приличествует изысканность, а прелесть эпилогу сообщает скорее разнообразие, нежели пышность. Что же до трех средних частей, здесь следует держаться Пирровой науки: на флангах расставь лучшие силы, средину строя займи чем-нибудь попроще. Тогда тебя и в скупости никто не заподозрит, и хвастливое изобилие никому не будет докукой.

Спуд. О еде — довольно. Теперь научи, как пить.

Апиций. Бокалов никому не ставь, но вели слугам, чтобы они разузнали у гостей, какое вино кому по душе, и живо подносили каждому, что он пожелает. Отсюда будет двойная выгода — пить будут и меньше, и с особенным удовольствием, оттого, во-первых, что чаша всякий раз будет налита заново, а во-вторых, и оттого, что никто не станет утолять жажду, которой нет.

Спуд. Совет, поистине, превосходный. Но как бы сделать, чтобы все веселились?

Апиций. Это отчасти в твоих руках.

Спуд. Не понимаю.

Апиций. Ты ведь помнишь:

Спуд. Это ты к чему?

Апиций. К тому, чтобы ты встречал гостей радушно и заговаривал с ними весело, всякий раз приноровляя свою речь к возрасту, расположению духа и характеру гостя.

Спуд. Подойду ближе — может, пойму лучше.

Апиций. Ты знаешь языки своих гостей?

Спуд. Почти что всех.

Апиций. Время от времени заговаривай с каждым на его языке, а чтобы застолье оживляли приятные рассказы, смешивай разные предметы, но лишь такие, которые всем доставляют радостные воспоминания, огорчить же не способны никого.

Спуд. О каких предметах ты толкуешь?

Апиций. У всякого человека особый склад натуры, и эти особенности ты вернее разглядишь сам. Я коснусь немногих случаев, и то в общем. Старики любят вспоминать про то, что многими забыто: они преданы далеким временам, когда были молоды сами. Почтенным матерям семейства приятно освежить в памяти те годы, когда к ним сватались женихи. Моряки и все прочие, кто посещал дальние страны, охотно рассказывают о том, чего никто не видел и чему каждый дивится. Милы, как гласит пословица, и воспоминания о пережитых бедствиях, — если, конечно, они не были сопряжены с позором, — например, о войнах, путешествиях, кораблекрушениях. Наконец, каждому приятно поговорить о своем искусстве, о тех вещах, в которых он сведущ и опытен.

Это самые общие черты. Особенные же пристрастия людей нельзя ни описать, ни перечислить, но вот для примера: один жаден до славы, другой хочет прослыть ученым, третий радуется, если его считают богачом, тот разговорчив, этот немногословен, иные угрюмы, иные любезны. Есть люди, которые не желают выглядеть стариками, хоть они уже стары, а есть и такие, которые хотят казаться старше своих лет, в надежде вызвать изумление тем, как хорошо они сохранились. Есть женщины, которые довольны своею наружностью, есть и дурнушки. Разобравшись в этих пристрастиях, ты легко направишь беседу так, чтобы она была приятна любому, и обойдешь все, что может вызвать тягостное ощущение.

Спуд. Да, ты владеешь застольным искусством в совершенстве!

Апиций. Ха! Если бы я извел столько же времени на оба права[458], медицину и богословие, сколько на это искусство, я бы уже давно стяжал и звание, и лавры доктора и меж законоведами, и среди врачей, и у богословов!

Спуд. Охотно верю.

Апиций. Но послушай, не допусти ошибки! Смотри, чтобы беседа не затянулась слишком надолго и не завершилась опьянением своего рода. Нет ничего приятнее вина, если пить с умом, но нет и ничего противнее, если нахлебаться сверх всякого разуменья. Точно так же и с беседою.

Спуд. Правильно ты предупреждаешь. Но какое предложишь против этого средство?

Апиций. Как только почуешь в воздухе [459] прерви разговор при первой же возможности и направь его в иную сторону. Думаю, тебе излишне напоминать, чтобы беседа никому не разбередила старую рану: ведь еще Платон держался того суждения, что на пирах должно врачевать недуги — с помощью вина, которое разгоняет печаль и стирает память об обидах. Но вот что нелишне тебе напомнить: не надоедай гостям слишком частыми здравицами. Впрочем, если ты время от времени поднимешься с места и подойдешь то к одному, то к другому с любезным и ласковым словом, — это хорошо: роль хорошего хозяина требует движения. Нет, однако ж, ничего грубее, как объяснять, что за кушанье перед гостем, и как оно приготовлено, и какая ему цена. То же относится и к вину. Лучше даже несколько преуменьшить цену, хотя чрезмерное преуменьшение ничем не отличается от хвастовства. Довольно дважды, в крайнем случае трижды повторить: «Не обессудьте. Обед, может, и не слишком хорош, зато намерения самые лучшие». Угощение сдабривай шутками, но — будь осторожен! — без малейшей злобы. Не повредит, если иногда перебросишься с гостем несколькими словами на его языке. Да, и еще одно: надо было сказать в самом начале, а я только сейчас сообразил.

Спуд. О чем ты?

Апиций. Если рассаживать гостей по жребию тебе не нравится, выбери троих, самых веселых и речистых, и одного помести во главе стола, другого — на противоположном краю, третьего — посередине, чтобы они гнали прочь молчание и угрюмость остальных. А если ты увидишь, что застолье слишком тихое и унылое пли, наоборот, слишком шумное и беспорядочное, или даже что до драки недалеко…

Спуд. Это у нас часто бывает. Что ж тогда делать?

Апиций. Послушай, какое средство я сам применял много раз.

Спуд. Слушаю.

Апиций. Вели привести двух мимов или [460], чтобы они молча, без слов, разыграли какую-нибудь смешную сценку.

Спуд. Почему «без слов»?

Апиций. Чтобы все получили одинаковое удовольствие, они либо вовсе не должны говорить, либо пусть говорят на языке, всем одинаково незнакомом. Тех, кто изъясняется телодвижениями, все и поймут одинаково.

Спуд. Какую сценку ты имеешь в виду? Мне не очень ясно.

Апиций. Да их без числа! Ну, скажем, жена спорит с мужем, кто в доме главнее, или что-нибудь еще из повседневной жизни. Чем смешнее будет игра, тем больше всем удовольствия. Только пусть они будут полушутами: настоящие шуты иногда сдуру наболтают такого, что может оскорбить.

Спуд. Ком да всегда будет к тебе благосклонен за эти верные и чистосердечные советы, которые я получил.

Апиций. В завершение прибавлю или, точнее, повторю то, что уже сказал вначале: не лезь из кожи вон, чтобы угодить всем, и не только в этом случае, но и вообще в жизни, — тогда скорее всем угодишь. Ведь лучшее из житейских правил — «ничего сверх меры».

О вещах и наименованиях

Беат. Бонифацию — доброго здоровья!

Бонифаций. Доброго и тебе здоровья, Беат, здравствуй! Но если бы еще каждый из нас обладал тем свойством, которое обозначают наши имена, — ты был бы богат, а я красив!…

Беат. А разве иметь пышное и громкое имя — так уже мало, по-твоему?

Бонифаций. По-моему, имя вообще ничего не значит, если нет самой вещи.

Беат. Но многие смертные судят иначе.

Бонифаций. Может быть, они и смертные, но люди — едва ли.

Беат. И люди тоже, мой милый, если только ты не считаешь, что и в наши дни разгуливают ослы и верблюды в людском обличий.

Бонифаций. Скорее уж я в это поверю, чем в то, что смертные, которые имя ценят дороже вещи, — люди.

Беат. Я готов согласиться, что в известных случаях большинство предпочитает вещь имени, но часто — наоборот.

Бонифаций. Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь.

Беат. Да мы сами тому примером. Ты зовешься Бонифацием-Прекрасноликим, и так оно на самом деле и есть. Но если бы настала необходимость лишиться одного из двух — либо имени, либо прекрасного лика, что бы ты предпочел: быть некрасивым или из Бонифация сделаться Корнелием?

Бонифаций. Я предпочел бы прозываться хоть и Ферситом,[461] чем иметь безобразную наружность! Впрочем, хороша ли она теперь, не знаю.

Беат. Вот и я так же, если бы был богат и если бы предстояло отказаться либо от богатства, либо от имени, предпочел бы получить имя Ира[462], чем остаться нищим.

Бонифаций. Вполне с тобою согласен.

Беат. Да не иначе, мне думается, выбрали бы и другие, кто наделен крепким здоровьем или иными телесными достоинствами.

Бонифаций. Пожалуй.

Беат. Но разве мало мы встречаем таких, что предпочитают носить имя ученых и благочестивых, чем быть доподлинно образованными и честными?

Бонифаций. Я знаю очень многих из этой породы.

Беат. Так разве не больше весу имеет у нас имя, нежели вещь?

Бонифаций. По-видимому, больше.

Беат. И если бы явился среди нас диалектик, который умело определил бы, что такое государь, что епископ, что городской правитель, что философ, быть может, и тут нашлись бы многие, которые вещи предпочли бы имя.

Бонифаций. Не сомневаюсь, если государь — это тот, кто в согласии с законами и со справедливостью целью себе полагает благо народа, а не свое собственное, епископ — тот, кто целиком посвятил себя заботам о пастве господней, правитель — кто искренне печется о городе, философ — кто, пренебрегши дарами судьбы, старается стяжать одну только мудрость.

Беат. Теперь ты видишь, сколько примеров такого рода мог бы я наприводить.

Бонифаций. Да, без счета.

Беат. И все те, кого я упомянул, по-твоему, не люди?

Бонифаций. Боюсь, как бы скорее нам самим не потерять имя человека.

Беат. Но если человек — животное разумное, то как далеко это от разума: в телесных даже не благах, но скорее выгодах, в вещах внешних, которые судьба и дарит и отнимает по своему произволу, мы вещь предпочитаем имени, а в истинных благах души имя ценим больше вещи.

Бонифаций. Превратное, клянусь, суждение, если вдуматься!

Беат. Но и в противоположных обстоятельствах — та же превратность.

Бонифаций. Я жду, продолжай.

Беат. Что было сказано о наименованиях вещей желательных, следует приложить и к названиям вещей, которых надо избегать.

Бонифаций. Очевидно, так.

Беат. Быть тираном ужаснее, чем имя тирана; и если дурной епископ, но евангельскому приговору, — вор и разбойник, не так должны мы гнушаться этих слов, как самой вещи.

Бонифаций. Ну, еще бы!

Беат. Об остальном заключи сходным образом сам.

Бонифаций. Я прекрасно тебя понимаю.

Беат. Согласится ли кто носить имя дурака?

Бонифаций. Никто решительно!

Беат. Разве не дурень тот, кто ловит рыбу золотым крючком, кто стекло предпочитает самоцветам, кому кони дороже жены и детей?

Бонифаций. Такой человек был бы глупее любого Кореба[463].

Беат. Но далеко ли ушли от него те, кто спешит на войну и в ожидании не бог весть какой выгоды подвергает опасности тело и душу? Кто усердно копит богатства, тогда как душою наги и неимущи? Кто украшает платье и жилище, тогда как душа заброшена и неприбрана? Кто боязливо дорожит телесным здоровьем, душою же, страдающей столькими смертельными недугами, пренебрегает? Кто, наконец, мимолетнейшими наслаждениями этой жизни выслуживает себе вечную муку?

Бонифаций. Сам разум заставляет признать, что они более чем дураки.

Беат. Но хотя подобными дураками полон мир, ты едва ли найдешь хоть одного, кто стерпел бы это наименование, тогда как вещь ни малейшего отвращения у них не вызывает.

Бонифаций. Да, конечно.

Беат. Ты знаешь, как всем ненавистны наименования «лгун» или «вор».

Бонифаций. До крайности. И не без причины.

Беат. Согласен. Но хотя бесчестить мужних жен — хуже всякого воровства, иные даже хвастаются именем прелюбодея. А обзови их кто вором — тут же обнажат меч.

Бонифаций. Так ведут себя многие.

Беат. И многие безнадежно погрязли в блуде и пьянстве, и при этом радуются, и никого не таятся, но имя распутного гуляки их оскорбляет.

Бонифаций. Не сомневаюсь, что вещь они вменяют себе, в славу, тогда как названия, которое ей принадлежит, страшатся.

Беат. Но едва ли какое слово звучит для нас более невыносимо, чем лжец.

Бонифаций. Я знаю людей, которые за это слово мстили смертью.

Беат. Если бы они одинаково гнушались и самой вещи! С тобою никогда не случается, что человек обещает вернуть долг к известному сроку и обманывает?

Бонифаций. Часто. А бывает, что и клятвенно отпирается от своего обещания. И это не однажды, но снова и снова.

Беат. Может, им нечем было платить?

Бонифаций. Нет, было, но они полагали для себя удобнее не расплачиваться.

Беат. Но разве это не значит лгать?

Бонифаций. Безусловно!

Беат. А ты посмел бы обратиться к такому должнику с такою речью: «Почему ты лжешь мне раз за разом?»

Бонифаций. Нет, если бы только не изготовился к бою.

Беат. А разве не так же всякий день обманывают нас каменщики, кузнецы, портные и золотых дел мастера, обещая закончить работу к известному дню и не заканчивая, хоть это и очень для нас важно?

Бонифаций. Поразительное бесстыдство! Но прибавь к ним и адвокатов, которые обещают свою помощь.

Беат. Можешь прибавить еще сотни других. И, однако, никто из этих людей не стал бы терпеть прозвания «лжец».

Бонифаций. Обманами такого рода полна вселенная.

Беат. Имени «вор» тоже никто не переносит, а к самой вещи далеко не все так уж непримиримы.

Бонифаций. Жду объяснений.

Беат. Какое различие меж тем, кто крадет твое имущество из сундука, и тем, кто ложно клянется, будто ничего не принимал от тебя на сохранение?

Бонифаций. Никакого. Разве что больший злодей тот, кто грабит человека, который ему доверился.

Беат. А многие ли возвращают принятое на сохранение? Или если il возвращают — то полностью?

Бонифаций. Я так полагаю, что очень немногие.

Беат. Но никто из них не примет наименования вора, хотя самой вещи не страшится.

Бонифаций. Нисколько!

Беат. А при управлении имуществом сирот и завещанными имуществами — сочти-ка мне, сколько прилипает к пальцам управителей?

Бонифаций. Часто всё до последнего.

Беат. Воровство любят, а название ненавидят.

Бонифаций. Вернее не скажешь.

Беат. Как действуют те, кто ведает общественною казной, кто чеканит скверную монету и, то поднимая, то снижая стоимость денег, расстраивает состояния частных лиц, нам, пожалуй, не совсем ясно. Но о том, что мы видим и испытываем каждодневно, говорить дозволено. Кто набирает в долг с намерением никогда не отдавать, — разве он не вор?

Бонифаций. Несколько благозвучнее назвать его, пожалуй, и можно, но лучше — никогда.

Беат. А ведь этаких господ повсюду неисчислимые толпы, и никто из них имени вора не потерпит.

Бонифаций. Душу ведает только бог; поэтому у людей они зовутся должниками, а не ворами.

Беат. Что за важность, как зовутся они у людей, если перед богом они воры! Ведь собственная душа ведома каждому. Если у человека много долгов, а он все, что ему ни достается, проматывает беспутно, если, прожившись в одном городе, надувает заимодавцев и бежит в другой, выискивая простодушных гостеприимцев, которых тоже можно было бы обмануть, и так поступает неоднократно, — разве он недостаточно обнаруживает свои намерения и свою душу?

Бонифаций. Более чем достаточно. Но вот еще какие румяна часто наводят они на свои безобразия.

Беат. Какие?

Бонифаций. Быть должным многим и помногу — это, дескать, у них общее с первыми вельможами и даже с государями; и получается, что такой образ мыслей доставляет ложную славу знатности.

Беат. Но что от нее за польза?

Бонифаций. Рыцарю люди готовы позволить чуть ли не всё подряд — просто диву даешься.

Беат. По какому праву? На каком основании?

Бонифаций. На том же основании, на каком управители приморских областей присваивают все, что выбросят на берег волны после гибели корабля, хотя бы хозяин и уцелел; на каком поймавшие вора или разбойника забирают себе все, что у него отнимут.

Беат. Подобные законы могли бы издать и сами воры.

Бонифаций. Они бы и издали, если бы могли сообщить им надлежащую силу; и имели бы на что сослаться в свое оправдание, если бы прежде, чем красть, объявили войну.

Беат. Кто дал это преимущество рыцарю-коннику против пехотинца?

Бонифаций. Благосклонность войны. Они так готовят себя к службе, чтобы проворнее грабить врага.

Беат. Так, я думаю, Пирр готовил к войне своих солдат.

Бонифаций. Нет, не Пирр, а лакедемоняне.

Беат. Пропади они пропадом вместе со своим войском! Но откуда наименование для такого преимущества?

Бонифаций. Одним оно достается от предков, другие покупают за деньги, а кое-кто и сам принимает[464].

Беат. Разве можно и так?

Бонифаций. Можно, если нрав подходящий.

Беат. Какой же?

Бонифаций. Это когда человек никакого доброго занятия не имеет, блестяще одевается, пальцы унизывает перстнями, блудит прилежно, усердно мечет кости, режется в карты, время проводит в попойках и гуляньях, ни о чем низменном никогда и не вспомнит, но без конца твердит Фрасоновы речи[465] насчет крепостей, сражений да битв. Такие люди позволяют себе объявлять войну кому ни вздумают, хотя своей земли ни вершка — негде ногу поставить.

Беат. Ты мне описываешь рыцарей, не коня заслуживающих, а «кобылы», на которой пытают злодеев. Но в Сигамбрии их, увы, немало[466].

Харон

Харон. Куда ты так спешишь, Аластор, и что у тебя за радость?

Аластор. Как ты кстати, Харон! Я спешил к тебе.

Харон. Какие новости?

Аластор. Несу вести, для тебя и для Прозерпины[468] самые счастливые!

Харон. Выкладывай, что принес, — разгружайся!

Аластор. Фурии[469] трудились так усердно и удачно, что не осталось на земле уголка, который бы они не отравили адскими бедами — усобицей, войной, грабежом, мором. Они далее оплешивели, выпустив всех своих змей, и теперь разгуливают без капли яда и повсюду выискивают гадюк и аспидов, потому что головы у них как яйцо, ни единого волоса, а в груди сухо. Так что ты не зевай — готовь свой челнок и весла: скоро нахлынет такая уйма теней, что, боюсь, тебе одному всех и не перевезти!

Харон. Это нам известно.

Аластор. Откуда?

Харон. Осса еще третьего дня уведомила.

Аластор. Нет никого проворнее этой богини! Но отчего тогда ты здесь, а не подле челнока?

Харон. По делу, конечно. Пришел подыскать какую-нибудь крепкую трирему[470]: мой челнок уже обветшал и весь прогнил, его на этакий груз недостанет, если то, что рассказала Осса, — правда. Впрочем, и на Оссу[471] кивать не надо. Сами обстоятельства вынуждают — я потерпел крушение.