Боже мой, они не боятся испортить себе аппетит перед обедом! Сказочные девочки! Даже если они пьют из чашки, то у них носики не пачкаются шоколадом. В порыве страсти я тоже беру себе горячий шоколад и теперь уже, как пить дать, ничего не смогу съесть, когда ровно в половине шестого к накрытому столу явится папаша, голодный как волк. Потом я провожаю их обратно на каток, потом снова катаюсь за ними как привязанный, потом моему экстазу приходит конец – они уходят, уходят за свои гойские занавески к своим отцам-грамотеям, к своим сдержанным мамам, к своим старшим братьям, с которыми они живут в счастии и согласии на широкую ногу, а я тащусь с перепачканным в шоколаде носом к себе в Ньюарк, где теплится трусливая жизнь моего семейства за алюминиевыми жалюзи, на которые моя мать много лет копила деньги, экономя на еде.

Эти жалюзи позволили нам совершить головокружительный скачок в социальном уровне. Моя мать считает, что мы катапультировались прямо в высший свет. Теперь она целыми днями только и делает, что чистит их и полирует, а в сумерках свозь чистые алюминиевые планочки смотрит на снег под фонарем и постепенно раскручивает маховик тревоги, доводя себя до безумия. Обычно это дело нескольких минут.

– Где его носит? – стонет она, когда на улице появляются фары и проезжают мимо, то есть: где ты, о, Одиссей? Уже дядя Хаим приехал и Ландау приехал, и Сильверштейн дома – без четверти шесть! – а отца нет! По радио объявили, что от Северного полюса к нам направляется снежная буря, – все, крышка, нужно звонить «Такерману и Фарберу», заказывать погребальные принадлежности, приглашать родственничков отдать последний долг покойному.

И так всякий раз, когда чуть гололедица, моя мать уже представляет, что папаша, опаздывающий на пятнадцать минут, уже больше не приедет, потому что врезался в столб и валяется на дороге весь в крови.

– О, мои бедные сиротки, – говорит она, заходя в кухню с лицом персонажа Эль Греко, – кушайте, дольше ждать смысла нет.

Как же ей не горевать? Каково ей будет с двумя детьми без мужа, без кормильца? Какая нелепость! Он ехал домой и вдруг снегопад, гололед… В связи с этим я тоже начинаю прикидывать, что теперь, наверное, мне придется подрабатывать после школы, по выходным, и, значит, прощай каток, прощай шиксы, а ведь я ни с одной не сумел даже познакомиться! Я при них и рта раскрыть не отважился ни разу, не то чтобы что-то сказать. Все боялся сморозить какую-нибудь глупость. Как я скажу: моя фамилия Портной? О, это древний французский род – искаженное от «пор нуар» – черная дверь. Представляете, когда-то ворота замка моих предков были выкрашены черной краской, и потому их прозвали… Нет, «ой» на конце меня выдаст! Хорошо, тогда я назовусь Элом Портом или Парсонсом. «Как поживаете, мисс Маккой? Меня зовут Эл Парсонс. Позвольте мне покататься с вами». Нет, Алан тоже еврейское имя, еще хуже, чем Александр. Есть, правда, Алан Лэдд, и у нас в команде был Алан Рубин, но если она услышит, что я учусь в Викуехик-хай, то ей все станет ясно! Подумаешь, я могу об этом и не говорить, но меня выдаст этот поганый нос! «Конечно, мне очень приятно, мистер Порнуар, но почему вы прячете лицо?» Потому что у меня беда с лицом! Понимаете, в детстве у меня был маленький носик, он всем нравился, а потом почему-то стал расти, расти… «Эй, приятель, а ты, случайно, не еврей? Ну-ка, Порнуар или как тебя, покажись-ка. Ого, такой нос бог семерым нес, да одному прилепил! И сверху, прямо на нем большими буквами написано: еврей! Знаешь, парень, иди-ка ты отсюда, нечего с таким носом приставать к нашим девчонкам!»

Так и будет. Я кладу на кухонный стол отцовский бланк, прикладываю щеку и обвожу карандашом свой профиль. Кошмар! Что со мной, мама? Когда ты возила меня в колясочке, я был таким хорошеньким! Почему он сначала растет вверх, а потом загибается вниз? Этак через пару лет мне будет ложку в рот не просунуть! Я не хочу этого! Я иду в ванную и начинаю крутить свой нос в разные стороны, поднимать и опускать. Нет, в фас все очень даже неплохо, но в профиль! Может, мне приклеить сюда картонку, и тогда останется просто изящная горбинка, как было в детстве, совсем недавно? Похоже, что он у меня начал расти, когда я стал ходить на каток. Скорей всего, это какие-то происки матери: что, с шиксами захотел покататься? Вот и попробуй теперь! Помнишь, что случилось с Пиноккио? Так вот, с тобой будет еще хуже. На тебя будут пальцем показывать, тебя будут обзывать Гольдбергом и барыгой, тебе скажут: убирайся к себе в лавку. Ты думаешь, отчего они хихикают? Они над тобой смеются! Ты для них только тщедушный еврей с длинным носом, который таскается за ними, а сказать ничего не может!

– Не трогай свой нос за столом, – говорит мама, – мы же кушаем. Что там случилось?

– Он очень большой.

– Кто? Кто большой? – удивляется отец.

– Нос у меня очень большой!

– Ну и хорошо, – говорит мама. – Зато какая характерная внешность.

Но мне не нужна характерная внешность, мне нужна Настоящая Маккой! У нее голубая парка, красные наушники и большие пушистые варежки! У нас на катке она – Мисс Америка! Мне все в ней нравится: и омеловый веночек, и сливовый пудинг (при всех недостатках), и их домик, где лестница и перила, и родители – папа с мамой – спокойные, уравновешенные, уверенные в себе люди, и ее брат Билли, который разбирается в двигателях и говорит: «Премного благодарен» – крепкий парень, никого не испугается. А как прелестна она в ангорском свитере и клетчатой юбке, когда на диване, подобрав под себя ножки, прижмется ко мне или когда на прощанье скажет: «Спасибо тебе за прекрасный вечер» и, приподнявшись на цыпочки, поцелует меня, кокетливо подняв каблучок, – гладкая, сияющая, податливая и нежная, как сбивной крем. О, ей никогда дома не говорили «Смотри у меня!» или «Чтоб твои дети так к тебе относились, как ты относишься к своей матери!» Для нее будет абсолютно неважно, что у меня за фамилия и какой нос.

Знаете, мне ведь не нужно ни мира, ни полмира, но, вот беда, доктор, стоит мне только подумать о своей старой приятельнице, стоит мне только произнести имя Манки, как у меня встает. Но ни звонить ей, ни встречаться с ней я больше не могу, это опасно для жизни, потому что она чокнулась, доктор! Вы представляете, эта нимфоманка рехнулась! Что мне делать? Она хочет, чтобы я был для нее кем-то вроде Моисея! Одни девочки мечтают о рыцаре в сияющих латах, который прискачет на белом коне и освободит ее, маленькую принцессу, из заточения в мрачном замке, а другие, вроде Манки, считают, что их спаситель дожен быть плешивым, башковитым, крючконосым евреем с черными волосатыми яйцами, потому что он не пьет, не играет, не таскается за девками; с ним можно наплодить кучу детей, которых он будет заставлять читать Кафку – домашний просветитель. В юности он был страшным радикалом, но теперь от былого радикализма остались только крепкие словечки вроде «говна» и «мать вашу»; пусть даже и при детях, но зато он всегда сидит дома, а не в баре с ребятами, не валяется у девок, не трепется до рассвета в теннисном клубе (уж этого-то она не миновала в своем блядском прошлом), не квасит ночами с соратниками по Американ лиджен[27]. То есть простой еврейский парень, который побил все рекорды продолжительности совместного проживания с родителями, и теперь только и думает, как бы ему поскорей стать главой собственной семьи – истовым, ответственным, любящим – короче, идеалом современника. Видите ли, мы с Манки выросли в совершенно разных условиях. Я, по ее выражению, катался у себя в Нью-Джерси, как еврейский сыр в еврейском масле, а она у себя в Западной Виргинии буквально околевала в нечеловеческих условиях. Ее папаша, который ни по уму, ни по упрямству ничем не отличался от мула, относился к ней, как к мебели, как к кухонной утвари, а мамаша – темная, забитая, неграмотная, при всех своих добрых намерениях никак не могла побаловать дочку вниманием только потому, что у нее на это не хватало ума. Все истории Манки потрясали мое воображение – законченного неврастеника – чудовищной жестокостью и невежеством. Например, однажды, когда ей было одиннадцать лет, ее выпороли за то, что она без разрешения пошла на занятия балетной студии, которой заведовал местный «маэстро» мистер Морис. Папаша явился на занятия, выволок ее на улицу и всю дорогу до дома хлестал ремнем, а потом запер в чулан со связанными ногами.

– Еще раз увижу у этого педика, – сказал он, – я тебе не только ноги свяжу, я вообще не знаю, что с тобой сделаю!

Когда восемнадцатилетняя Манки приехала в Нью-Йорк, зубов у нее почему-то не было ни одного. Зачем она согласилась их удалить, Манки не может вспомнить по сей день, не иначе Маундсвилл славился своими танцорами и зубодерами. Но к тому моменту, как мы с ней познакомились, а это было год назад, зубов у нее во рту было на пять тысяч. Она уже побывала замужем и благополучно развелась. Ее супругу, крупному французскому предпринимателю, было пятьдесят лет. Они познакомились во Флоренции на демонстрации коллекции белья и, после недели ухаживаний, поженились. Сразу после свадьбы он отвез ее в Лондон, где над ней потрудились лучшие протезисты, потом в Париж, где осыпал ее ювелирным дождем еще на несколько сот тысяч долларов и тем самым обеспечил ее лояльность на некоторое время. «Это было типа морального долга», – объяснила Манки. Половая жизнь молодых супругов выглядела довольно причудливо. Например, он любил в ее присутствии мастурбировать и кончать прямо на журнал «Пояс с подвязками», который специально для этого выписывал прямо с Сорок второй улицы. Рассказывая об этом, Манки не может удержаться от всяких уличных словечек, отчего, конечно, эти жуткие противоестественные отношения на протяжении четырнадцати месяцев выглядят смешно. А развелись после того, как ему надоело кончать в «Пояс с резинками» или в «Ножки на шпильках», и он стал снимать за сумасшедшие бабки черных телок, которые голыми какали на стеклянный столик, а он лежал под ним и дрочил на дерьмо, которое шмякалось у него прямо перед носом. В это время Манки полагалось сидеть на красном диване в вечернем платье и, попивая коньячок, наслаждаться этим зрелищем.

Через два года после Парижа, уже в Нью-Йорке, когда, я посчитал, ей было лет двадцать пять, Манки пыталась покончить с собой и вскрыла вены. Это был итог ее романа с одним из великосветских кавалеров, которые болтаются в «Ле-Клаб», «Эль-Марокко», «Ле-Интердит». В результате она стала пациенткой знаменитого Морриса Френкеля, которого она называет Харп. «Ну почему мне попадаются не мужчины, а какие-то гнусные бессердечные говнотики? – плакалась она своему аналитику. – Вы знаете, почему? – Целых пять лет она дожидалась у него на кушетке, когда он ей скажет наконец, что же нужно сделать, чтобы выйти замуж и стать матерью. – Ответьте мне, Харп! Скажите уже что-нибудь!» Она бросала сеансы, как только на горизонте появлялся какой-нибудь рыцарь, но неизменно возвращалась на кушетку, потому что скоро оказывалось, что это очередной говнотик.

В этом смысле Манки решила, что я ей терапевтически полезен. Когда она высказала Хар-пу это предположение, он ей, разумеется, ничего не сказал, а только покашлял. У него на всё такие реакции: то он кашлянет, то вякнет, то икнет, и это всякий волен интерпретировать по-своему. Даже пукает, но уж это, я считаю, никак нельзя принять за одобрение, тем более что никому неизвестно, осознанно он портит воздух или непроизвольно.

– Ты мой маленький прогрессик, – мурлыкала она в минуты ласки.

Но когда эта киска бросалась в бой, то шерсть у нее становилась дыбом:

– Да пойми ты, надутый жиденок, что мне нужно замуж! Я тоже хочу быть порядочной! – шипела она.

Возможно, я был известным прогрессом в ее жизни, но и она в моей тоже! Разве у меня были такие девушки, как Манки? Разве будут? О ком я мечтал, кого я молил небо послать мне, когда мастурбировал в юности, во имя чего я принес в жертву галлоны спермы на белый алтарь унитаза? Я был маловерный, я уже было отчаялся, но бог услышал, и на тридцать втором году жизни я увидел ее на углу Лексингтон и Пятьдесят второй улицы – длинную, в золотисто-коричневом брючном костюмчике, с копной пушистых волос, – она останавливала машины с выражением нетерпения на маленьком личике. Задница ее показалась мне абсолютно фантастической.

А почему бы и не попробовать? Чего терять? Не молчи, сукин ты сын! Смотри, это же не попка а персик! Скажи ей!

– Привет, – сказал я ей, как старой знакомой.

– Чего тебе надо?

– Может, выпьем?…

– Вот это парень! – сказала она насмешливо.

Насмехается! За две секунды два раза обидела! Заместителя председателя Комиссии по правам человека! Целого города!

– А как насчет того, чтобы я полизал твою киску?

Бог мой! Что сейчас будет? Сейчас вызовет полицию, и это дойдет до мэра!

– Это уже лучше, – сказала она.

Мы сели в такси и приехали к ней домой, где она тут же разделась и приказала:

– Вперед!

Невероятно! Мне даже не верилось, что это происходит со мной. Я вправду лизал! Я действительно погрузился во влажный предмет моих грез! Я такое кино крутил у себя в голове с самых тех пор, когда начал играть своим членом.

– Теперь я, – сказала она. – Ты мне делаешь хорошо, я – тебе.

Ох, доктор! Когда она взяла меня в рот, я подумал, что, наверно, этому ее выучили в специальном колледже. Это же надо – весь член целиком! Какой рот! Какие способности! Но, с другой стороны, я думал: «Все! Хватит! Пора удирать! Еще неизвестно, кто она такая?»

Затем мы повели долгий и волнующий разговор обо всяких извращениях. Ей было интересно, не баловался ли я этим с мужчинами. Я сказал «нет» и в свою очередь, потому что ей очень хотелось, спросил ее про женщин. Она тоже ответила, что нет.

– А хотела бы?

– А ты хотел бы, чтоб я?…

– Конечно, хотел бы.

– И ты хотел бы смотреть на меня, когда я?…

– А почему нет?

– Ладно, я тебе это организую.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Давай, я не против.

– Ну, еще бы, – саркастически усмехнулась она и рассказала, как совсем недавно, когда она лежала с температурой тридцать девять, к ней пришла знакомая парочка, муж и жена, чтобы приготовить ей поесть. После обеда они предложили ей посмотреть, как они трахаются. Она согласилась, и эти ребятки, сняв штаны, пристроились перед ней на ковре.

– Знаешь, о чем они меня попросили? Они настояли на том, чтобы я сидела в кровати, смотрела на них и ела бананы. Что это значит?

– Это, наверное, какой-то скрытый символизм.

– Что?

– А зачем же еще они тебе велели есть бананы?

– Понятия не имею! Может, чтобы слышать, что я тут, ведь я же жую, когда ем. Ладно, а ты только лижешь или трахаться тоже умеешь?

Колоссально! Вот она, настоящая Маккой! Это та самая шлюха из «Импаер бурлеск», только у той огромные титьки, но эта все равно очень классная!

– А как же!

– И я трахаюсь.

– Вот это совпадение! Какая удача! Как хорошо, что мы встретились!

Тут она впервые рассмеялась, но вместо облегчения я вдруг почувствовал, что в любой момент из ванной может выскочить огромный импотент и зарезать меня, или ее смех превратится в жуткую истерику – бог знает, что меня тут подстерегает? Может, она – проститутка, или нимфоманка, или заманивает таких, как я, в лапы какого-нибудь громилы-пуэрториканца, которому застрелить человека из-за сорока долларов в бумажнике и наручных часов – раз плюнуть?

– Слушай, – спросил я с присущим мне умным видом, – а ты так часто развлекаешься?

– Что? Что за сраные намеки? Ты что, бессердечный ублюдок? У меня тоже есть чувства!

– Прости, извини меня.

Я ожидал приступа негодования, но она заплакала. Тут невооруженным глазом видно, что эта девушка – как бы это помягче сказать? – психологически неустойчива. Нормальный человек на моем месте тут же быстренько натянул бы штаны и пулей вылетел вон, и был бы рад-радешенек, что остался жив. Но нормальные люди руководствуются здравым умом, у меня на его месте – какие-то страхи, которые во мне поселились с детства! Супер-эго! Тиран! Этого тирана я бы подвесил за ботинки – пусть бы повисел, пока не подохнет. Кстати, когда мы встретились там, на углу, кто из нас дрожал от страха, я или она? Я. А кто был дерзким и смелым? Она!

– Слушай, – сказала она, утираясь наволочкой, – я тебе наврала. Если тебе это интересно… Может, тебе это надо куда-то записывать…

– Про что?

Ну, подумал я, сейчас уж точно из ванной выскочит какой-нибудь черный – белые только глаза, зубы и ножик, а назавтра – заголовок: «ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОМИССИИ ПО ПРАВАМ ЧЕЛОВЕКА НАЙДЕН БЕЗ ГОЛОВЫ ВОЗЛЕ ДЕВИЦЫ БЕЗ ЛИФЧИКА!»

– Честное слово, наврала!

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, потому ничего тебе сказать не могу.

– Да про то: меня никто не заставлял тогда есть банан, я сама захотела.

Поэтому я и прозвал ее Манки. Зачем ей понадобилось приукрашивать какие-то свои приключения? Я думаю, что это из области бессознательного. Представляете, ее снимают на углу, она готова на любой оральный контакт, но ей совершенно не хочется представать в глазах интересного незнакомца обыкновенной уличной членосоской, которая просто повернута на разных излишествах, она инстинктивно захотела выглядеть более сложной натурой. Она мгновенно вычислила, что эта встреча может изменить ее жизнь, то есть не нужно будет больше таскаться с нарциссическими плейбоями в костюмах от Кардена, ни с лихими рекламными агентами из Коннектикута, которые все сплошь женатые, – ни ланчей в «Серендипити» или стодолларовых обедов в ночном «Ле-Павильон» со старыми сладострастниками, производящими косметику. Она поняла, что всю жизнь мечтала о еврее, который будет добрым к жене и детям. Конечно, только добрый мужчина будет лизать ей пизду и давать полезные советы: что читать, за кого голосовать, как поступать разумно, а как ни в коем случае.

– Откуда ты это знаешь? – часто спрашивала она. – Это действительно так, или это только твое мнение?

– То, что я говорю, моя девочка, это – истина!

– Ты это сам обнаружил или где-то узнал? Тот самый еврей, который печется обо всех обездоленных целого города, целовал ее пипку! Тот самый, кто выступает по телевизору, кончил ей в ротик! Доктор, ее что, озарило? Она, что, все просчитала в одно мгновение прямо там, на углу Лексингтон-авеню? То есть я наивно к ней подхожу, а она уже видит наш уютный коттедж, где горит пламя в камине, где по стенам книжные полки, где няня ирландка купает малюток, чья мамочка, дочь шахтера из Западной Виргинии, некогда принадлежавшая к сливкам общества, бывшая манекенщица и половая извращенка, считающая себя жертвой дюжины форменных ублюдков, стройная и изящная, в пижаме от Сен-Лорана и мягких сапожках, читает роман Сэмюэла Беккета, а рядом с ней, на расстеленных шкурах, во всем своем еврейском просветительском великолепии курит трубку ее обаятельный седеющий супруг – тот самый, о котором все только и говорят – самый непогрешимый заместитель председателя какой-то Комиссии всего Нью-Йорка.

Вот что случилось в конце концов в Ирвинг-тонском парке: как-то в субботу я остался на катке один на один с хорошенькой четырнадцатилетней шиксочкой. С самого ланча я наблюдал, как она выписывает на льду «восьмерки», мне нравилось в ней очарование среднего класса Маргарет О'Брайен – живые глаза, веснушчатый носик, в сочетании с доступностью простушки Пегги Энн Гарнер – прямые светлые волосы. По кинозвездам я устанавливал разновидности шикс. Бывало, выйдя из кино, я размышлял о том, в какую бы школу у нас ходила Джейн Крейн, будь она моей ровесницей, или Катрин Гейсон, в каких бы кварталах они жили, и где бы я мог встретиться с Джиной Тиерни, которую можно принять за еврейку, если не знать, что у нее есть китайская кровь.

Тем временем Пегги Энн О'Брайен дописала последнюю «восьмерку» и медленно поехала переодеваться, а ведь я ни на что еще не отважился! Ни к ней, ни к другой, ни к одной вообще! Зима на исходе! Скоро спустят над озером флаг и закроют каток, начнется сезон полиомиелита, я могу не дожить до следующей зимы! Так чего же ты ждешь? Сейчас или никогда! Я подождал, пока она скроется в раздевалке, и бросился со всех ног догонять.

– Извините, – скажу я. А как насчет того, чтобы мне проводить вас до дому?

Стоп. А как будет правильно по-английски: «Мне вас» или «Я вас», или «Вас мне»? Главное, чтобы это не прозвучало по-еврейски! Хорошо, попробуем по-другому:

– Давайте выпьем горячего шоколаду. Дайте мне ваш телефон, и я вам позвоню как-нибудь вечером. Как меня зовут? Я – Элтон Петерсон.

Элтона Петерсона я нашел в телефонном справочнике нашего графства. Мне показалось, что это самое гойское имя. Это звучит, как Ганс Христиан Андерсен для тех, кто не понимает. Какая удача! Всю зиму я втихаря учился расписываться: «Элтон Петерсон» – изводил целые тетради, а после школы сжигал их, чтобы дома кто-нибудь не увидел. Элтон Петерсон, я – Элтон Петерсон. А как будет Элтон Христиан Петерсон? Не слишком шикарно? «А что у вас с носом, мистер Петерсон?» (Старая хоккейная травма? След падения с лошади – играл в поло в воскресенье после церкви? Оттого что по утрам ел много сосисок? Ха-ха-ха!) Я спешил, я боялся опоздать, потому что долго ли переобуться, я сосредоточенно повторял, как нужно будет представиться, и не заметил, что лед уже кончился, – мои коньки на полном ходу налетели на бордюр, и я грохнулся на обледенелую землю, выбил передний зуб и получил открытый перелом большой берцовой кости почти у колена.

Моя правая нога полтора месяца была в гипсе от пятки до задницы. Доктор сказал, что это случай Остгуда Шлаттерера. Потом мне сняли гипс, и я хромал, как инвалид войны, а папаша кричал мне:

– Сгибай коленку, сгибай! Ходи нормально, а то будешь как Оскар-кривая нога! Сгибай!

Вот так, за то, что катался с шиксами, да еще под гойской фамилией, я мог бы остаться на всю жизнь уродом! А все, доктор, мои грезы!

Мой одноклассник-сладострастник Смолка в бассейне парка «Олимпик» познакомился с восемнадцатилетней Болтушкой Джирарди, которую в свое время выгнали из Хиллсайдской школы. Я бы к этому бассейну даже не подошел, потому что это сущий рассадник полиомиелита, спинномозгового энцефалита, инфекций кожи, головы и заднего прохода. Рассказывают, что один мальчик из Викуехик ступил в ванночку для ног, и у него тут же слезли все ногти. Это с одной стороны, а с другой, – это единственное место, где можно найти девочек, которые не прочь потрахаться. А вы что, не знали? Там такие шиксы, которые сделают все что угодно, если вы, конечно, не боитесь заразиться полиомиелитом в бассейне, гангреной в ножной ванночке, трупным ядом от хот-дога и слоновьей болезнью через мыло и полотенце.

Мы сидим на кухне Болтушки, где она до нашего прихода что-то гладила в одной комбинации. Мы с Менделем листаем журналы «Ринг», а Смолка в гостиной уговаривает Болтушку в порядке исключения и личного одолжения побаловаться с его приятелями. Смолка сказал, что все схвачено, что братик Болтушки, бывший парашютист-десантник, уехал на поединок в Хобокен, он выступает под именем Джонни «Джи-ронимо» Джирарди, а папаша ее, таксист, возит по ночам гангстеров и вернется только утром, и мать не помеха, потому что давно умерла. Смолка все отлично продумал, и мне не о чем больше волноваться, разве что только по поводу прочности презерватива «Троян», который я уже бог знает сколько времени таскаю в бумажнике, и его уже, небось, проела плесень. Один хороший удар – и разлетится на клочки прямо у Болтушки внутри. Что я тогда буду делать?

Эти «Трояны» я целую неделю испытывал на прочность в подвале, наливая в них воду, – недешевое удовольствие – мастурбировал в них, чтобы привыкнуть к ощущениям резинки, и все шло хорошо. Но как поведет себя этот, который я уже полгода таскаю в бумажнике, в заднем кармане, так, что он отпечатался на коже, – специальный презерватив, со смазкой, для первого раза, – кто мне гарантирует, что он не испортился? А кто гарантирует, что Джи-ронимо останется на ночь в Хобокене? Что мистера Джирарди гангстеры не отпустят раньше срока, потому что того, кого они явятся убивать, не будет дома? Что у Болтушки нет сифилиса? Если есть, то тогда Смолка уже давно заразился, а он все время норовит попить крем-соду из чужой бутылки и исподтишка цапнуть своей грязной рукой твой чистый член. Этого мне еще не хватало! При такой-то мамочке!

– Алекс, что у тебя под ногой!

– Ничего.

– Алекс, пожалуйста, я слышала, как что-то звякнуло, это выпало из штанины – какие брюки! – а ты наступил! Что там у тебя на полу?

– Ничего. Это мои туфли. Отстань от меня!

– Молодой человек, как вы… О боже! Джек, скорей! Иди сюда! Что у него там?!

Папаша выбежит из уборной со спущенными штанами, с «Ньюарк таймс», развернутой на странице некрологов:

– Что вы орете, что у вас опять случилось? Мама, зайдясь в пронзительном визге, пальцем покажет под мой стул.

– Это что такое? Школьная шуточка? Что делает на кухонном полу эта черная пластмассовая фиговина?

– Это не пластмассовая фиговина… – отвечу я, – это от меня. Я заразился сифилисом у одной восемнадцатилетней итальянки в Хиллсай-де, и у меня отвалился п-п-п-пенис!

– О, моя маленькая штучка! – закричит моя мама. – Которую я щекотала, чтобы он сделал пи-пи!

– Всем стоять! Ничего не трогать! – гаркнет папаша, потому что мать бросится припасть, как вдова на гроб, к моему пенису. – Надо звонить 911!

– Как на бешеную собаку?

– А что ты, Софа, хотела? Хранить его в альбоме и показывать внукам? Какие внуки? У него не будет детей!

У матери вырвется душераздирающий вой затравленного зверя, в то время как мой папаша… Но эта картина мгновенно погаснет, я ослепну, и мой мозг за какой-нибудь час превратится в тепленький кисель.

У Джирарди на кухне, прямо над мойкой, висит картина, изображающая Иисуса Христа, возносящегося на небеса в розовой ночной сорочке. До каких пакостей могут опускаться люди! Евреев я презираю за их ограниченность, за их самодовольство, за их спесь – эти троглодиты, я имею в виду своих родителей и родственничков, на основании собственных диких предрассудков воображают себя выше других!

Но в безвкусице и абсурдности их верований, которых постеснялась бы и горилла, гоям нет равных! Кем надо быть, чтобы молиться тому, кого никогда не было, а если и жил когда-то, то, судя по этой картинке, он выглядел как палестинский педик! Румяные щечки, стрижка под пажа, рубашка из Голливуда от Фредерикса! Все, хватит, к черту вашего бога и прочий хлам! Религия унижает человеческое достоинство! Долой религию! Да здравствует социализм, да здравствует человек! Вы думали, я пришел в дом мистера Джирарди, чтобы влезть на его дочку? Избави бог! Я принес ей весть о Глене Тейлоре и Генри Уоллесе[28]! А как же? Ведь кто эти Джирарди, как не простые люди, за честь, права и достоинство которых мы с будущим мужем моей сестры воюем до хрипоты с агрессивным невежеством моего папаши и дядьки, которые голосуют за демократов, а мыслят, как троглодиты?

– Ты хочешь сделать из него коммуниста! – кричит мой папаша.

– Ты ничего не понимаешь! Все люди – братья! – кричу я. Мне хочется удавить его. Как можно не видеть очевидных вещей?

Теперь, когда Мотя официально считается женихом мой сестры, его допустили к лимонадному бизнесу, он работает у моего дядюшки шофером. Я помогаю ему, и мы с ним по субботам, поднявшись ни свет ни заря, развозим ящики «Сквиза» по всему штату Нью-Джерси. Под воздействием книги моего кумира Нормана Корвина о празднике победы в Европе «С музыкой ликования», которую мне подарил Мотя, я сочинил пьесу. «Итак, на Вильгельм-штрассе застрелен враг. Мы преклоняемся перед подвигом твоим, простой солдат, ты славный парень!» и так далее – просто волосы дыбом! – настоящий марш Красной Армии, который мы слушали во время войны, или китайский гимн: «Вставайте все, кто отвергает рабство!» Я помню каждое его слово: «Мы снова построим великую стену!», но больше всего мне нравится: «Протестом наполнены наши сердца! Вставайте! Вставайте! Вставайте!» Я не могу удержаться и начинаю читать Моте свою пьесу прямо в кабине грузовика, когда мы проезжаем Ирвингтон по дороге, ведущей на запад, туда, где Иллинойс, Индиана, Айова! О, моя Америка, леса, поля и горы! С этими словами я обычно засыпал, после того как спускал в носок. Название моей пьесы – «Звон свободы», она написана «поэтичной прозой». Это драма с моралью, в ней два действующих лица – Толерантность и Нетерпимость. К тому времени, как мы сворачиваем к закусочной в Довере, штат Нью-Джерси, Толерантность встает на защиту черных от упреков в том, что они дурно пахнут. Пафос моего гуманизма и сострадания, латинизмов и аллитераций, почерпнутых мной из словаря Роджетса (подарок моей сестры), в сочетании с рассветом на местности, с татуированным парнем за стойкой, которого Мотя называет «шеф», с жареной картошкой, которую я впервые получаю на завтрак, с тем, что меня слегка укачало в кабине, с моими «ливайсами» и мокасинами (хотя на дороге они смотрятся иначе, чем в школе), с солнцем, поднимающимся над сельским пейзажем моего Нью-Джерси – моего штата! – придает мне ощущение того, что я возрождаюсь к новой жизни, будто у меня нет позорных секретов. Я чувствую себя непорочным, сильным и добродетельным, я чувствую себя американцем!

Когда мы снова выезжаем на дорогу, я клянусь при Моте, что буду всю жизнь бороться с несправедливостью, бедностью, дискриминацией и заступаться за невинно осужденных – клянусь при моем новом старшем брате, который обожает бейсбол, борьбу за освобождение человечества и мою старшую сестру; я ему во всем подражаю, я даже готов полюбить Ханну за то, что благодаря ей у всех обездоленных появился хороший шанс на равноправие, ведь через Мотю я вышел на А. К. В., на Билли Молдина, а это для меня такой же великий человек, как Коровин и Говард Фаст, – я клянусь бороться с несправедливостью, бедностью и дискриминацией всех людей «силой пера», потому что это мой народ! При этом у меня кожа покрывается пупырышками и я плачу от умиления.

Я просто обледенел от страха: я боюсь этой девицы, боюсь сифилиса, боюсь ее папашу и его гангстеров, боюсь кулаков ее братика (не очень я верю Смолке, будто они знают, что она шлюха, и им на это наплевать – какими бы они ни были гоями, это все равно невероятно).