Размышления одной ночи

      Сталин не перебивал, однако слушал доклад рассеянно, что-то обдумывал.
      ГКО принял внесенные предложения о введении с 20 октября в Москве и прилегающих районах осадного положения. На этом же заседании Сталин продиктовал текст обращения в связи с введением осадного положения.
      - Сим объявляется, - начал Сталин старославянским стилем, - что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100-120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника гарнизона Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.
      Сталин бегло взглянул на членов ГКО; убедившись в их согласии, продолжил диктовать:
      - В числе мер по укреплению тыла войск, защищающих столицу, следует решительно пресекать подрывную деятельность шпионов, диверсантов и других агентов немецких фашистов, вести борьбу с паникерами и провокаторами. Охрана строжайшего порядка в городе и пригородных районах возлагается на коменданта города Москвы генерал-майора Синилова, в распоряжение которого предоставляются войска внутренней охраны НКВД, милиция и добровольческие отряды.
      * * *
      Сообщение Совинформбюро о введении в Москве осадного положения Светов узнал на станции Поворино, куда его вместе с другими тысячами эвакуированных из прифронтовой полосы занесла стихия войны.
      Несколько дней их "теплушки", выстуженные собачьим холодом, стояли на запасных путях, уступая дорогу литерным эшелонам, везущим на запад подкрепления, а в противоположную сторону - станки и оборудование. В теплушках господствовал "матриархат", - мужчины остались там, у линии фронта, а некоторые теперь уже и за той линией. Женщины то и дело наведывались к железнодорожному начальству, просили помочь, но сдвинуть эшелон с места, выскочить из тупика не могли. Станция Поворино, как и другие близлежащие железнодорожные узлы, уже была в зоне пиратских действий гитлеровской авиации.
      С наступлением сумерек никто не курил, не зажигал огня, все погружалось в могильный мрак. Такой порядок всячески поддерживался военными и железнодорожными властями.
      Светов перебирал в памяти события минувших дней. Словно осенние листья, срываемые порывом ветра, они неслись бесформенной массой, разметывались в стороны.
      Непривычная форма сообщения Совинформбюро, обнаженность слов о нависшей опасности над Москвой затмили личную тревогу и безысходность положения.
      Обостренным чувством посвященного в события подростка он понимал, что сейчас наступили самые тяжелые моменты драмы.
      Мысли Светова бились в трехмерном измерении времени - прошлом, настоящем и будущем. Сейчас они были всецело захвачены недалеким прошлым.
      Еще месяц назад война доносилась в станицу эхом воздушных боев, артобстрела и бомбежек за Северским Донцом. Затем неожиданно в станице появился первый секретарь Ростовского обкома ВКП(б) Б. А. Двинский, знавший отца Светова еще с тридцатых годов по коллективизации на Дону, известный теперь всем по роману М. А. Шолохова "Поднятая целина". От Двинского Светов узнал печальные новости.
      Двинский побывал в Краснодоне, Каменске и теперь направлялся в Тацинскую, где с такой же поспешностью формировалась 37-я армия, нацеленная своим жалом в предбрюшье танковой армаде Клейста. На картах в этом треугольнике, испещренном красными и синими стрелами, оказалась родная станица Светова. В ней, как и в других районах области, формировались истребительные батальоны, отбирались добровольцы в коммунистические полки для защиты Ростова. Именно здесь, в этом треугольнике, суждено было стянуться нитям событий в тугой узел.
      37-я армия нанесет ощутимый удар по флангам Клейста, который вынужден будет поспешно оставить Ростов.
      - Ну, что, очкастый профессор, тряхнем стариной? - поздравил Двинский Светова-старшего с назначением комиссаром истребительного батальона.
      Через два дня поступило распоряжение обкома партии и Военного совета фронта об эвакуации из прифронтовой полосы семей партийно-советского актива.
      Уже в пункте назначения, на станции Туркестан, семья Светова узнала тяжелую весть - 21 ноября фашисты взяли Ростов. От отца сообщений не было. Мать втихомолку, беззвучно рыдала, и от этого на душе у Александра было мрачно и слякотно.
      - Как у Мишки Додонова, - вспомнил Светов повесть Неверова "Ташкент город хлебный". Спустя месяц он сам отправился этим же маршрутом в поисках хлеба. Но все подходы к Ташкенту, начиная от станции Арысь, были забиты беженцами, безнадежно протягивавшими продавцам тощие продовольственные карточки иждивенцев.
      Местные власти города Туркестана приняли не один эшелон беженцев.
      Семью Светова сопровождал работник горсовета, решительный и неулыбчивый. Предписание горсовета он вручил хозяину с ухмылкой.
      - Принимай, аксакал, русского брата, - напутствовал он.
      Потомок Амангельды "младший брат" деловито пересчитал всех "старших" братьев и сестер, загнув все пальцы левой руки, правую сжал в кулак, погрозил в сторону милиционера.
      Световы, измученные дорогой, показавшейся длиной в экватор, не вслушивались в интонации энергичных выражений хозяина на смешанном русско-тюркском наречии.
      В глинобитном доме, где поселились Световы, теперь было десять детей "разных народов". В деревянном хлеву вяло жевали колючее сено два верблюда, землепроходцы караванных путей, в определенные часы неистово кричал ишак. В доме не было не только коммунальных услуг, но и репродуктора, без чего семья Световых ощущала себя как бы отрезанной от внешнего мира. Александр нашел выход.
      К шести утра и двадцати четырем ночи он бегал за пять километров на вокзал прослушать сводки Совинформбюро. Голос у Левитана был грустный и тревожный.
      Нередко Светов шел по уснувшим улицам древнего города, всматривался в звезды чужого для него неба и вспоминал печальные ахматовские строчки:
      "...И снова осень валит Тамерланом..."
      Глядя на Млечный путь далеких галактик, возбужденным сознанием Светов увязывал сводки Совинформбюро с древней историей Млечный путь казался ему священной дорогой, связывающей древние и нынешние цивилизации. На одном краю дороги были Вавилон. Эллада и Рим, на противоположной его стороне колыбель Великого Октября.
      Теперь по этому пути неслась огненная колесница дьявола, которая неминуемо сгорит, рассыплется в прах, - в это верил Светов. Дьяволу не удастся превратить живую и бессмертную историю, которую так почитал Александр, в мертвое скопление столетий.
      После особенно неприятных радиосообщений небо для Светова заволакивалось серой дымкой, липким маревом, наполнялось лихорадочной неизвестностью, а звезды казались цепочкой тусклых фонарей в смрадном аду. В такие минуты небесный свод превращался в огромное зеркало, отражавшее всю глубину встревоженной души Светова.
      Но были мгновения, когда в этом небесном зеркале отражались и другие краски вечности.
      Из помех и шума репродуктора, в которые проваливались слова, как в бездну, вырвался ликующий голос Левитана: "После упорных боев наши войска освободили Ростов, важный промышленный и стратегический центр юга страны".
      Эти слова мгновенно электрическим разрядом проникли в душу Светова. Улетучились кошмары, мучившие во сне и наяву. Александр дальше не слушал: он неудержимо мчался обратно, домой, и глинобитное пристанище ему теперь казалось дворцом и мечетью Тамерлана.
      Он принес в дом невиданное ликование. Дети от радости прыгали и визжали, мать, как всегда, плакала.
      * * *
      В те же весенние апрельские дни первый секретарь Ростовского обкома ВКП(б) Б. А. Двинский, посвященный в предстоящее наступление наших войск на юго-западном направлении и в Крыму, полный оптимизма. считал угрозу для Ростова отведенной окончательно. Он распорядился возвратить из эвакуации семьи партийно-советского актива. Это решение Светов-старший, как и другие работники области, встретил с одобрением и признательностью, а семьи - с ликованием. Нелегко им пришлось в эти полгода.
      Именно в те дни, когда готовилось совещание гитлеровских генералов в Полтаве, а станица Светова уже находилась в заштрихованных квадратах карт в полосе главнвго удара танковых армий фон Бока, семья Александра, теперь уже в пассажирском вагоне, подобно перелетным птицам, двинулась из Туркестана к Ростову, в родные места, в свое разоренное войной гнездо.
      Смешанные чувства испытывал Александр, прощаясь с этим древним городом, столицей караванных путей могущественных владык, приютившей его семью в тяжелый час лихолетья.
      На вокзал, к поезду, собрался почти весь класс, в котором учился Александр. Это был первый отъезд эвакуированных в родные места, поэтому воспринимался как знамение скорого возвращения и других людей, ставших, по злой воле врага, изгоями.
      Большинство его одноклассников - подростки, эвакуированные из Киева. Александр сравнительно быстро утвердил свой авторитет в классе.
      В возникающих спорах он был то крутым, неподатливым, то восторженным, когда убеждался, что сторонний совет продиктован чувством искренним и доброжелательным.
      Среди киевлян была Соня, с выразительным взглядом больших голубых глаз, в которых всегда отражался испуг, настороженность и удивление. В ее речи присутствовало два измерения добра и зла - таких хороших или плохих людей она не видела на Подоле, в районе Киева, где жила до эвакуации, или во всем Киеве. На Александра она почему-то всегда смотрела долго и внимательно. На вокзале Соня подошла к нему, молча пожала руку, не удержалась, расплакалась, тихо сказала:
      - Таких хороших ребят я не видела во всем Киеве.
      Хозяин доставил семью Светова, как своих почетных гостей, на арбе с огромными колесами, в упряжке, запряженной двумя верблюдами.
      Прибыл на вокзал знакомый милиционер, смущенно попрощался:
      - Приезжайте еще.
      Уже в пути Александр ощутил изменение интонаций сводок Совинформбюро. Наступление на всех направлениях успеха не имело. Гитлеровцы яростно штурмовали Севастополь.
      И все же Александр был рад возвращению в станицу.
      Светов пока не знал, что она уже находилась в зоне притяжения противоборствующих сил, на острие красных и синих стрел, сходящихся на полевых картах сражающихся армий совсем рядом, у Миллерово.
      Светова поразил вид станицы. У каждого дома отрыты траншеи, на многих улицах виднелись зияющие пустоты - следы бомбежек. Лица людей настороженные. Александр тотчас решил отыскать Татьяну. С момента отъезда писем он не писал.
      "Что писать, - мучался Светов сомнениями. - Поймет ли правильно, или сочтет шкурником, дезертиром? Теперь я возвратился назад, в прифронтовую полосу, и судьбы наши неразделимы", - мысленно реабилитировал себя Светов.
      Татьяну он застал дома. Мать, увидев Александра, запричитала:
      - Живой, окаянный, девку иссушил. Да прислал хотя бы доплатное письмо, совести у вас нет.
      Татьяна тут же, при матери, бросилась на шею Александра, глотая слезы, беззвучно плакала. Мать суетилась, собирала на стол. Александр от угощения отказался. Ему хотелось побыть с Татьяной вдвоем, сказать ей все, что накопилось в душе за прошедшие полгода, которые на фронте измеряют тройной мерой. Александру эти полгода казались вечностью.
      - Танюша, пойдем в парк, на нашу аллею, - тихо сказал Александр.
      Таня, не отрываясь от его груди, кивнула.
      - Далеко не ходите, антихрист может прилететь, - крикнула вслед растревоженная мать.
      Александр и Татьяна молча шли по притихшему, и от этого казавшемуся малолюдным, поселку, миновали элеватор, железнодорожную станцию. Большие оконные проемы вокзала теперь были перекрещены белыми полосами. Вдоль полотна и в тупиках станции бросались в глаза не убранные еще остовы вагонов и обгоревших цистерн.
      - Бомбят часто? - спросил Александр.
      - Теперь часто, - ответила Татьяна. - Раньше бомбили депо, станцию, проходящие железнодорожные составы. Теперь бомбят и поселок.
      - Страшно? - опять спросил Светов.
      - Сначала было страшно, теперь привыкли, - как о чем-то обыденном и привычном рассказывала Татьяна
      Александр ощущал в Татьяне изменения - стала старше, строже, рассудительнее.
      - Саша, давай в парк пойдем после войны, - внезапно сказала она и грустно взглянула на Сашу. Там, в парке, место их первой любви и встречи, еще довоенной, совсем другой поры. И она стремилась сохранить это заповедное место, ту неповторимую веселую и счастливую атмосферу, которую они не в силах создать сегодня, сейчас.
      Они еще долго ходили по станице, и Александр заново узнавал старые места.
      "Таня права, вражеская авиация бьет теперь не по целям, а по площадям, по всему периметру поселка, - глядя на развалины и трубы обгоревших домов, думал Светов. - Как не постоянны события и время".
      Еще в пути, на остановке поезда в Сызрани, он слушал очередную сводку Совинформбюро. 12 мая наши войска перешли в наступление на Харьков. Юго-Западный фронт успешно атаковал противника из района Изюма и поставил гитлеровские войска а критическое положение. Но уже на станции Калач в сводке Сов-информбюро Светов услышал о тяжелых оборонительных боях советских войск на Изюм-Барвенковском направлении, неудачах в Крыму, опасности, нависшей над Севастополем.
      Не знал Светов и того, что в день прибытия в станицу из Полтавы отбыл в свою ставку "волчье логово" Гитлер, утвердивший даты начала операций, предшествующих общему генеральному наступлению на Сталинградском и Северо-Кавказском направлениях - 7 июня "Вильгельм" и 12 июня "Фридерикус II". А в эти самые дни и часы, когда Светов с Татьяной шли по улицам станицы, осуществлялась авиационная и другая подготовка главной операции летней кампании "Блау".
      Не знал Светов и того, что его семья прибыла сюда как нельзя некстати, что она явится обузой для отца. находившегося в положении "на службе", и, спасая ее, он сам может попасть в руки гитлеровских властей.
      Таня первой услышала еле различимый гул гитлеровских самолетов. Он приближался, нарастал, усиливался, и на дальнем горизонте, как на экране, возникли силуэты тяжелых бомбардировщиков. Александр машинально считал стройные звенья, ряды, составлявшие глубину: первый, второй, третий, пятый, десятый. Он сбился со счета, самолетов было до сотни. Небо заволакивалось сплошной черной тучей. В ушах непривычным метрономом отдавался прерывистый, надсадный гул вражеских самолетов.
      "Неужели вся армада нацелена на поселок?" - промелькнула в сознании Александра запоздалая мысль.
      Татьяна схватила его за руку, увлекла в ближайшую траншею, где находились женщины и дети,
      Силуэты самолетов росли вместе с гулом, Александр отчетливо видел на их крыльях и хвостах обрамленные желтизной черные кресты. Привычное голубое небо приобрело иные, смертельные краски, превратилось в черную бездну.
      "Летят дальше", - родилась обнадеживающая мысль. И вдруг из этой бездны, как из кратера вулкана, с шипением и воем устремились к земле, к улицам, домам, траншеям станицы бесчисленные, неуклюжие кувыркающиеся бомбы.
      Теперь и на лицах людей лежал отсвет солнечного затмения. Татьяна прижалась к Александру, зажала руками уши. Стремясь унять волнение, они отводили глаза, полные страха и ужаса, отчетливо сознавая, что им обоим между этими, не обшитыми еще крутостями траншеи, осталась тоненькая, еле пульсирующая нить надежды.
      Душераздирающий свист сирен и металлический скрежет рядом падающих бомб ударил по ушам.
      Тучи пыли и гари ураганным вихрем пронеслись над траншеей, прижимали людей к стенам, друг к другу, бросали на дно. Взрывы заглушались криками обезумевших от страха детей и женщин.
      Глянув вверх, Александр видел, как вся воздушная армада, сделав круг, вновь заходила на бомбометание. Он искал спасительную отдушину в мальчишеской браваде. Зубы смерзались страхом.
      "Быть мужчиной, не уронить достоинства", - внушал себе спокойствие Александр.
      - Таня, не бойся, помнишь, как в "Энеиде" Вергилия: бык, готовясь к первой схватке, издает ужасающий рев, в гневе пробует свои рога, упирается в ствол дерева, но поражает ударами либо воздух, либо разбрасывает только песок.
      Таня не реагировала на его слова, была отрешена от всего, что происходит в этом, казалось, уже потерянном для нее мире.
      - Помолчал бы, сынок, - пристыдила Александра привалившаяся к нему пожилая женщина.
      В щель спрыгнула собака. Она скулила, унизительно жалась к ногам людей, ища спасения и защиты. Совсем рядом упала и ударила бомба, волна которой захлестнула траншею, свалила укрывшихся людей.
      "Где же наша авиация, почему безнаказанно действуют пираты?" спрашивал себя Александр.
      Пострадало полстаницы. Были сметены и многие дома. В числе других погиб Танин отец - два прямых попадания пришлись в мастерские депо.
      Светов шел по улицам и с неизъяснимой душевной болью смотрел на израненную станицу. Казалось, она стонет.
      Александр мысленно давал себе клятву - этого разбоя прощать нельзя. Его место там, среди бойцов, сдерживающих нашествие варваров.
      Если бы Даная не была заточена в медную башню, она не родила бы Юпитеру сына, гласит латинская поговорка. Подобно тому, как огонь, войдя в соприкосновение с холодом, становится ярче, так и воля Светова, сталкиваясь с препятствиями, закалялась и оттачивалась. Теперь отсчет взросления подростков исчислялся новой мерой - днями и часами. И вскоре изнурительная работа воина, стерегущего очаг, станет смыслом всей его жизни.
      * * *
      Яростная бомбежка станицы явилась предвестницей начавшегося 28 июня дня "икс" - генерального сражения "Блау". Теперь над станицей дни и ночи проплывали армады вражеских самолетов, доносился приглушенный расстоянием грохот артиллерийской канонады, а по ночам на горизонте, как в звездном небе, отсвечивались протуберанцами тревожные всполохи сражений.
      Вскоре жители станицы ощутили предчувствие второй, более ужасной беды. Прижавшись к оконным стеклам хат, люди чувствовали это по движению наших войск, понуро склонившимся головам красноармейцев, запыленным колоннам машин и повозок, двигавшихся в противоположном от фронта направлении.
      - Наши отступают, - неслись от хаты к хате тревожные, как похоронки, скорбные вести.
      Отец Светова настаивал на отъезде семьи в тыл, за Дон или Волгу. Мать не соглашалась.
      - Спрячемся здесь, - говорила она.
      Отец убеждал:
      - Предатели, чтобы вынудить жителей к сдаче города, выдавали римлянам детей именитых граждан. Фашисты широко используют тактику с заложниками. По своим кровавым злодеяниям они превзошли весь реестр преступлений за всю человеческую историю, - и взгляд отца беспокойно скользил по головам детей.
      К пятому июля ценой больших потерь противнику удалось прорвать оборону советских войск на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов и выйти к Дону. Завязались ожесточенные бои в районе Воронежа. Войска генерала Голикова не дрогнули, главные силы ударной группировки наступающего клина Вейхса завязли в обороне.
      Прибыв в штаб группы армий, Гитлер учинил очередную головомойку фельдмаршалу фон Боку.
      - Дорог каждый день для того, чтобы окружить и уничтожить русских, распалялся Гитлер.
      - Я полагаю, что уничтожение русских армий в одной операции, когда в центре сосредоточены крупные, а на флангах - слабые силы, невозможно, мой фюрер, - не к месту сказал фон Бок.
      К этому времени шестая армия Паулюса, а вскоре и четвертая танковая армия Гота, были развернуты на юго-восток, форсированным маршем брошены в прорыв вдоль правого берега Дона. Остальная клешня была нацелена на Кантемировку и Миллерово. Первая танковая армия Клейста своей клешней изготовилась на Каменск Здесь, у станицы Светова, они должны сойтись, захлопнув в окружении армии маршала Тимошенко.
      Ставка Верховного Главнокомандования Красной Армии упредила катастрофу. Она приняла решение об отводе войск Южного фронта за Дон. Туда же с кровопролитными боями отходили из-под угрозы окружения соединения Юго-Западного фронта.
      Гитлер запоздало понял, что замысел операции "Блау" находится под угрозой, что столь тщательно спланированный удар придется по пустому месту, а детально подготовленные для русских "Канны" останутся на бумаге.
      В таких случаях ему нужен был громоотвод. Вина, а стало быть, и гнев Гитлера за провал наступления на Москву пали в свое время на Браухича.
      Задержка ударных сил, пробуксовывание четвертой танковой армии у Воронежа позволили, как считал Гитлер, выскочить русским из петли. Ставку Советского Верховного Главнокомандования он в расчет не брал, а-потому приступ ярости пришелся теперь на фельдмаршала фон Бока.
      Еще пять дней назад фон Бок настроен был мажорно. Он от души смеялся над каррикатурой в немецкой газете, где изображался маршал Тимошенко, бегущий вскачь на коне от его танков.
      Все это приятно щекотало непомерно раздутые самолюбие и тщеславие. Он видел на своей груди новые награды. Фельдмаршал злорадствовал над ненавистным ему маршалом Тимошенко, как ему казалось, теперь поверженным навсегда.
      А между тем маршал Тимошенко был назначен командующим Сталинградским, а затем и Северо-Западным фронтами, а когда в марте сорок третьего годе под Харьковом сложилась критическая для наших войск ситуация, выехал туда как представитель Ставки.
      А вот роковая судьба не обошла фельдмаршала фон Бока, который на собственной шкуре познал истину, что от великого до смешного один шаг. 13 июля, в разгар генерального наступления, Гитлер вторично снял его с поста командующего - теперь уже навсегда.
      В этот день он передал должность не проявившему пока себя генерал-фельдмаршалу барону Вейхсу, бывшему подчиненному фон Бока. "У фюрера к барону иллюзорные привязанности", - ревниво думал фон Бок.
      Переживет он и судьбу тех, которым так щедро ее готовил. Будучи "частным лицом", под бременем страха ответственности за содеянное зло, устремится он в потоке беженцев по запруженным дорогам Германии и будет в последние дни войны настигнут английской бомбой.
      А пока по его приказам солдаты вермахта наводили ужас на мирных жителей, сгоняли с привычных обжитых мест все новые толпы беженцев, безжалостно бросали их в пучину бушующей войны.
      ...Прибьется ли к заветному берегу семья Световых, вновь испытав жизненное кораблекрушение, - этого пока никто не знал.
      А в это время в Миллерово встретились три командующих: группой армий "А" генерал-фельдмаршал Лист, 6-й армией генерал-полковник Паулюс и 1-й танковой генерал Клейст.
      - Оборона советских войск между Доном и Северским Донцом прорвана на широком фронте, - менторским тоном произнес фельдмаршал. - Да поможет нам бог успешно провести и второй этап операции.
      На совещании решался вопрос об окружении на подступах к Ростову соединений Южного и Юго-Западного фронтов.
      Во второй половине дня Светов-старший подкатил к дому на "эмке" первого секретаря райкома партии.
      - "В ружье!" - не то в шутку, не то всерьез скомандовал он голосом, который больше всего соответствовал обстоятельствам.
      Теперь горизонт станицы отсвечивал не туманными протуберанцами далеких планет, а заревом пылающего рядом сражения. Его угрожающий грохот надвигался на станицу с двух противоположных сторон - Миллерово и Северского Донца. Слышались взрывы и в станице.
      - Все важные объекты взорваны, - пояснил отец. - Теперь сжигаем документы. - Помолчав, он продолжил разговор: - На хуторе вас ждет подвода. Семьи секретарей и членов бюро райкома партии уже выехали. Будете двигаться к Дону, на Калач.
      Помолчав, отец тихо сказал:
      - Может, успеете. Я вернусь сюда и вместе с истребительным батальоном буду пробиваться на Ростов. У Александра промелькнула надежда.
      - Можно мне с тобой, отец? - В голосе его была мольба, решимость.
      - Нет, Александр, - отрезал отец, лишая его всяких шансов на дальнейшие переговоры. - Ты теперь в семье один мужчина. И помни все время об этом. - Отец подошел к сыну, по-мужски пожал ему руку.
      По ухабистым улицам машина выбралась на шоссе, ведущее к хуторам и дальше, к верховью Дона. Дорога была забита красноармейцами, повозками, отдельными грузовиками, переполненными людьми и грузом. Все вместе составляло нескончаемый, вяло копошившийся поток, двигавшийся с запада на восток, к переправам Дона. Остатки разбитых частей и подразделений, отставшие от войск красноармейцы, изможденные летним зноем, голодом и бессонницей, шли наугад, больше полагаясь на волю случая, чем на удачу. Стихийные потоки войск, потерявшие управление, теснились на всех проселочных дорогах, создавали пробки на переправах, мешая подходящим резервам, становились легкой добычей вражеской авиации. В колонны втирались порой гитлеровские агенты, дезертиры и провокаторы.
      Люди в красноармейских шинелях молча, не спрашивая разрешения, вскакивали на подножки автомашины Световых, облепили ее капот и багажник.
      Светов-старший с болью смотрел на этих измученных людей, и мысли, как потревоженный рой, бередили душу. "Где командиры этих военнослужащих? Почему никто не формирует из них боевые подразделения, не поворачивает назад, к фронту, лицом к врагу?" - с горечью думал Светов, человек дисциплины и долга, имевший моральное право на подобные суждения.
      Отправив свою семью за околицу, на хутора, он и его товарищи по району возвращались в станицу, в истребительные батальоны, коммунистические отряды, в подполье, к новой, непривычной и смертельно опасной работе. Так велела им партия.
      Светов-старший тогда еще не знал, что нашими войсками оставлен Ростов...
      * * *
      ...Спустя три дня, 28 июля, Сталин как Нарком Обороны подписал приказ номер 227, смысл которого прост и ясен - ни шагу назад. Отступать дальше значит загубить себя и нашу Родину.
      Воинам Красной Армии разъяснялась глубина нависшей над страной опасности. Бои идут, подчеркивалось в приказе, в районе Воронежа, на Дону, на юге, у Северного Кавказа. Гитлеровские оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге, хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с нефтяными и другими богатствами
      Приказ обеспечивался жесткими мерами, партийно-политической работой. Он сыграл роль морального кодекса Красной Армии в жестоких кровопролитных боях, способствовал непреклонной воле к победе, побуждал к стойкости и железной дисциплине.
      Пробки, созданные на шоссе отступающими войсками, бомбежки, обстрел дороги с воздуха задержали в пути машину Световых. Эвакуированных семей районщиков на хуторе, в условленном месте, не оказалось. С большим трудом отец отыскал председателя колхоза. Тот был занят эвакуацией колхозного скота.
      Председатель дал повозку, запряженную быками. Попрощавшись с отцом, находясь еще в нервном оцепенении от предстоящей разлуки, семья бросила вещи на телегу.
      Сразу нашлись попутчики. Красноармеец, раненный в руку, усмотрел в повозке что-то вроде медсанбата, сбросил туда свои пожитки.
      Световы были рады неожиданному союзу. Вскоре они смогли убедиться в том, что крестьянское происхождение Николая Ивановича (так попутчик представился Световым) дает ему солидную фору над их интеллигентским сословием.
      Быки, как явствовало из их поведения, были страшно голодны. Они отчаянно бросались с дороги в кукурузное поле, опасно выворачивали дышло. У Александра явно не хватало профессиональных данных для укрощения голодных животных, и он с облегчением уступил попутчику свой пост. Колеса брички начали вращаться с удвоенной скоростью, и к середине ночи миновали еще два хутора.
      На тихую безветренную степь пала глубокая темь. И только там, на горизонте, где остался отец и еще недавно жили Световы, чуть виднелись блуждающие отсветы горящей станицы. И в этой ночной бездне скрип одинокой телеги рождал чувство тоски.
      Николай Иванович первым различил на обочине дороги притихший хутор. Александр осторожно постучав в окно ближней к дороге хаты, В проеме открытой двери показалась моложавая, лет тридцати, энергичная казачка, решительно спросила:
      - Кто такие?
      - Свои, - упредил пояснения других Николай Иванович.
      - Вижу, не немцы. Зачем сюда всем кагалом? - продолжала казачка, постепенно смягчаясь голосом. Пустынная со сна стертость ее лица сменялась просветлением, под лунным светом проступали выразительные глаза и влажные губы.
      Было ясно, что Световы при помощи красноармейца Николая Ивановича получат-таки надежный ночлег.
      - Заходите, - наконец миролюбиво сказала казачка и танцующей походкой, легко ступая, направилась в комнату, где было аккуратно и одиноко.
      Вдруг молодуха проявила нездоровый интерес к раненой руке красноармейца.
      - Не дуришь? - с подозрительностью тряхнула она руку в бинте.
      От проведенного "следственного эксперимента" солдат сначала присел, затем заорал благим матом:
      - Языком мели, рукам воли не давай, контра! - с зубовным скрежетом процедил красноармеец.
      Ксении, как назвалась хозяйка, стало жаль раненого солдата. Ее глаза увлажнились и засветились добром Николай Иванович вдруг совсем по-новому всмотрелся в нее, ощущая то чувство к женщине, которое покинуло его с тех пор, как отходил с тяжелыми боями от западной границы, выходил из окружения под Киевом, получил пулю под Москвой и осколок под Харьковом. Это третье ранение - под Изюмом слепой разлетной силой достал его осколок бомбы.
      Забыто было это чувство и у Ксении, бывшего секретаря комсомольской организации колхоза, хуторской заводилы. Душа ее была остывшей, неприкаянной. Провожая в первые дни войны парней на фронт, девчата вешали на телеги кумачовые полотнища: "От Дона до Берлина"... Но многие эти парни погибли в средней полосе России, в Донбассе, под Харьковом. И вот сегодня, при встрече с красноармейцем, где-то в глубине души Ксении затеплилась слабым светом лампадка.
      - Давай перевяжу, - участливо сказала она
      Красноармеец молча протянул руку, и прикосновение молодухи уняло ноющую боль. Оба они, оглушенные внезапной войной, потянулись мысленно к прежней, забытой жизни.