— Значит, по-вашему, выход в ином: искусственные ткани, искусственный интеллект, а потом — искусственный человек, гомосинтетикус, сигом? Иные способы усвоения энергии, переработки информации, иные принципы построения? Слышал о таких модных идейках.
      — Модными идеи становятся в силу целесообразности. Возьмите, например, такой печальный парадокс. Чем старше становится человек, опытнее, богаче как личность, тем более разрушает его организм неумолимое время, пока годам к восьмидесяти он не одряхлеет совсем. А ведь дай нам природа иной принцип — возможность свободной замены частей, — и в сорок лет, поумнев и став опытней, человек бы устроил свой организм сильней, здоровей, чем был он в двадцать; в восемьдесят — здоровее, чем в сорок, а в сто, в тысячу? Представляете? А ведь сигомам мы дадим принцип замены частей и еще многие другие, которые уже применяем в машинах и аппаратах. Сигомы сначала помогут людям обжить космос, они будут и помощниками и сыновьями человечества, и сами они смогут жить в любом уголке Вселенной…
      — Но для кого тогда прикажете стараться? Я эгоист, как все люди.
      — Не-е-ет, ничего не поделаешь! — он даже ногой нетерпеливо притопнул. — Тупо сковано — не наточишь. Вы бы думали не как возразить, а как понять. Речь идет именно о сохранении человеческого — лучшего, что в нас есть. Расстается же человек с родным, кровным своим аппендиксом. Меняет челюсть, сердце, почки… Расстанется и с большим, когда прижмет, когда поймет…
      — Не хочу, не желаю этого понимать, Виктор Сергеевич, — сказал я, глядя в его сверкающие антрацитом глаза. — Ни сейчас, ни потом.
      — Не зарекайтесь на потом. Потом видно будет! Он уже дошел до опасной «стадии кипения». Но меня, как мама говорила, «несла нелегкая»:
      — Это видно уже сейчас. А вам, Виктор Сергеевич, с такими мыслями надо от нас уходить в другое учреждение. В институт кибернетики, например, или эволюционного моделирования…
      Я испуганно умолк, поздно поняв, что перешагнул дозволенную грань. Но он не закричал: «Учить меня вздумали, метр?» Он оторопело посмотрел на меня, и скупая улыбка высветила его раскаленные, как жаринки, зрачки. Они вдруг начали тускнеть, словно подергиваться пеплом. В них еще оставались светящиеся точечки, но вот внезапно они исчезли, глаза изменились, будто повернулись ко мне другой стороной, устремив взгляд куда-то вовнутрь.
      — Что ж, может быть, вы и правы, — задумчиво произнес он. — Нет, нет, не спорьте. Есть некоторые азбучные истины. Вы вовремя напомнили мне одну из них: каждый должен заниматься в первую очередь своим делом. И отстаивать его. Вы лучше усвоили эту истину, чем я. Спасибо, Кто-то из поэтов хорошо сказал: «Пусть каждый своим путем идет, пока пути не сольются…»
      Он был сейчас совсем не похож на того Виктора Сергеевича, который кричал и топал ногой несколько минут назад. Его узкое лицо стало удивительно мягким, слегка печальным, глаза вбирали в себя свет, и вдруг снова засветились, но уже по-иному — матово, ласково:
      — Знаете, — сказал он доверительно, — я очень счастливый человек, что имею таких сотрудников. Они не дают подавлять себя. И правильно делают. Иначе всем было бы неинтересно.
      И опять он задумался о том же, потому что через секунду произнес:
      «Когда же сольются наши пути, увидим, куда мы шли, и что нас ждало в конце пути, и кто нас у финиша ждал…»
      Мне показалось, что в комнате сгустились тени, стали часовыми в углах, за шкафами термостатов, легко легли на его выпуклый шишковатый лоб. Потом я понял, что на распределителе выключили фонари подсветки.
      Виктор Сергеевич повел плечами, будто сбрасывал оцепенение, лукаво улыбнулся и без всякого видимого перехода сказал:
      — А Таня эта хорошая девушка, однако. Не побежала ведь оправдываться. Что скажете, холостой добрый молодец?
      Погрозил пальцем, круто повернулся на каблуках и вышел из лаборатории.
      «Все-таки обиделся, — подумал я. — Надо будет зайти, повиниться, словно невзначай…»
 

* * *

      Но он сам пришел на второй же день. Это тоже было в его манере — совершенно не считаться с субординацией, — особенно если ему казалось, что кого-то обидел.
      Походил по лаборатории, порасспрадшвал о чем-то профессора Рябчуна, задышал над моим ухом. Я не оборачивался. Через полсекунды он сказал:
      — Я снял «строгий» из выговора. А где Татьяна?
      — Здравствуйте, Виктор Сергеевич. Извините, замотался, увлекся…
      — Это я уже понял, хитрый добрый молодец. Так где Татьяна? — В виварии она, Виктор Сергеевич. Опал хандрит. — Пойдемте взглянем. Он так и не уточнил, на кого «взглянем». Таня снимала показания с датчиков. Увидев нас, поспешила навстречу с бумажной лентой в руке, поздоровалась с академиком.
      — Ничего не пойму. Энцефалограф подтверждает активизацию мозговой деятельности, а в поведении шимпа она не наблюдается.
      Виктор Сергеевич перехватил ленту, поднес ее близко к глазам (очки он забыл в кабинете), забормотал:
      — Интересно. Очень даже. Verum index sui et falsi. Жук. Жук- жучила…
      Повернулся всем корпусом ко мне. — У коров и овец изменения стойкие? — Вполне. Сказались даже на выборе пищи. Объективные показатели полностью совпадают с поведенческими. Поэтому и решились мы перенести эксперименты на стадо подшефного совхоза. Но вот с шимпанзе ничего не выходит. Полиген Л не срабатывает. Его действие как бы противоположно ожидаемому. Опал угнетен, поведение заторможено. Может быть, все-таки перевести его к самкам?
      Объект нашего разговора приподнял косматую голову, словно прореагировал на мои слова.
      — Нет, пока еще рано, — ответил Виктор Сергеевич. — У меня есть соображения. Вот выберу время как-нибудь после работы и понаблюдаю за ним. Если мои предположения верны…
      Он так и не сказал, что будет, если его предположения верны, только засмеялся своим мыслям и довольно потер руки. Затем посмотрел на Таню, а обратился ко мне:
      — Вы сейчас домой? Пожалуй, немного пройдусь с вами, если не возражаете.
      Его автомобиля у подъезда не было. Он часто отпускал шофера, когда задерживался.
      Мы пошли втроем по утоптанной тысячами ног скользкой дорожке. Виктор Сергеевич взял нас с Таней под руки и стал вспоминать о коллективной поездке прошлой осенью по грибы, о том, как Таня заблудилась в лесу и ее едва нашли. Мы посмеялись, и Таня спросила его о внуке и дочке — я понял из разговора, что она хорошо знакома с ними. Виктор Сергеевич рассказал о первом посещении внуком детского садика и о возникших там конфликтах с другими ребятишками. Внезапно он умолк, будто на что-то наткнулся. Я догадался: он в самом деле наткнулся — на новую мысль. На последующие вопросы Тани академик отвечал односложно или невпопад, думая в чем-то своем. И только когда Таня упомянула его жену — она, оказывается, и ее знала, — он вспомнил, как впервые познакомился со своей Катей — на дискуссии по генной инженерии. Теперь он снова оживился, увлекся, связал конфликты внука в детсадике с дискуссией, с проблемами генной инженерии. Я понял, что, даже говоря о своей семье, он думает об одном. Не это ли называют фанатизмом? Я тоже углубился в свои размышления, и словно через перегородку до меня долетали его слова:
      — Мы все знаем, что человек — часть природы. Знаем, но не задумываемся, что отсюда следует…
      Таня ухитрилась протянуть за его спиной руку и толкнуть, меня в бок, привлекая мое внимание. А Виктор Сергеевич умолк, поймал несколько снежинок и слизнул их с ладони. Детство неистребимо жило в нем и прорывалось иногда в смешных жестах. Не оно ли являлось скрытой пружиной его мощнейшего воображения? И не был ли он, по сути, мальчишкой, заигравшимся в новую игру на всю жизнь?
      — А следует отсюда, добры молодцы, между прочим, и то, что первая, нестираемо-жесткая программа, заложенная в самой структуре человеческого организма, — это программа природы. Она строится на том, что человеку для жизни требуются воздух, пища, вода, пространство; его поведение во многом подчинено этим потребностям. А поскольку он живет в мире, где всего этого не хватает, где постоянно идет жесточайшая борьба за существование, его поведение запрограммировано природой как эгоистичное с самого начала. Конечно, воспитанием, подчинением законам общества мы во многом подправляем эту Первую программу, заставляем ее работать в иных режимах, используем имеющиеся в ней прекрасные предписания, такие, как инстинкты материнства, забота о детенышах. Но принципиально изменить ее мы пока не в силах. Сие хорошо знали древние, когда говорили: Naturam expellas furca, tamen usque recurret. И, кстати, это же отлично знают всякие изверги и пользуются, когда им нужно вернуть человека к животному состоянию, ибо сделать сие намного легче, чем совершить обратный процесс. Опять же — из-за Первой программы. А мы часто стыдливо называем эгоизм какими-то пережитками в сознании, а потом удивляемся, почему эти пережитки так трудно вытравить у людей, родившихся уже в наши дни, почему, к слову сказать, малыши в детском садике вырывают друг у друга понравившуюся игрушку и увещевания воспитательницы далеко не всегда помогают. Да потому, черт возьми, что это вовсе не пережитки, а проявление давно усвоенной истины: мы — часть природы и подчинены ее программам. И величайшая заслуга нашего общества, что оно впервые в истории пытается воздействовать на людей преимущественно человеческими стимулами, идущими вот отсюда, — он стукнул себя по голове так, что сдвинул шапку на лоб, — такими, как равенство, солидарность, дружба, забота о ближнем, самопожертвование наконец! Из человека легче выжать все, опираясь на Первую программу, на его эгоизм, использовать надежные рычаги, созданные самой природой. И неизмеримо трудней взывать к Человечности, опираться на нее. Величайшая трудность, величайшая заслуга. Но когда-нибудь людям это все равно надо делать, если они хотят идти к лучшему, стать из рабов природы — хозяевами, творцами!
      Он говорил громко, размахивая руками. На нас оглядывались прохожие, думая невесть что. Не могли же они предполагать в этом невысоком жестикулирующем человеке известного всему миру академика. Тем более что одет он был в далеко не новое, видавшее виды драповое пальто и слегка вылезшую, правда, пыжиковую шапку. Академик терпеть не мог влезать в новую, как он говорил, «непритертую» одежду, особенно в обувь.
      Наконец он тоже заметил удивленные, насмешливые, а иногда и подозрительные взгляды, снизил на полтона голос:
      — Кстати, если бы мы не валили все трудности в кучу «пережитков», а говорили правду, легче было бы и бороться с ними. «Говори откровенно, и лжец от тебя убежит», как сказал английский поэт Уильям Блейк.
      Когда мы входили в полосы света от фонарей, становились резче видны усталые морщины у его рта, у глаз…
      … - А мы с вами, Петр Петрович, залезаем внутрь механизмов Первой программы, да еще пытаемся переделать их, приспосабливая к своим, человеческим целям. Поэтому нам надо быть ой какими хитрыми и терпеливыми. А самое главное — дальновидными. Ибо госпожа природа не всегда прощает такое вмешательство…
      Вдруг озорно подмигнул мне:
      — Мы же все равно будем вмешиваться. Нас медом не корми, только дай вмешаться, покопаться в себе. Да и ничего другого нам не остается…
      Он поправил шарф на шее, и Таня сказала:
      — Не простудитесь, Виктор Сергеевич? Все-таки сегодня на улице холодно.
      Как в каждой женщине, в ней жило одно из прекрасных проявлений Первой программы — инстинкт материнства, и она покровительственно относилась к мужчинам. Но Виктор Сергеевич, наверное, по-своему понял ее слова, потому что сразу же, взглянув для приличия на часы, заспешил, попрощался и почти на ходу вскочил в троллейбус.
      А мы в тот вечер еще долго гуляли по заснеженному проспекту Науки. Набрякшее небо висело низко, облака казались следами босых ног на темно-зеленом льду. Под ногами потрескивала снежная парусина. Ветер менялся, становилось теплее. Постепенно менялось и небо, превращаясь в синюю стеклянную чашу,
      — Откуда вы знаете домочадцев академика? — спросил я.
      — Училась с его дочкой в одной школе, — отчего-то смутившись, неохотно ответила Таня и поспешила спросить: — А почему Виктор Сергеевич пришел с вами в виварий? Специально ко мне?
      Пришлось рассказать о вчерашнем разговоре и о том, как сегодня неожиданно академик появился в лаборатории.
      Мы заговорили о своеобычности Виктора Сергеевича.
      — Это своеобычность гения, — утверждала Таня. — Даже то, как он исправляет свои ошибки, как не боится уронить свой авторитет.
      — Так должны поступать все люди, Таня. Исключение должно стать нормой.
      — Должно? — насмешливо произнесла она. — А когда станет? Одни не хотят поступиться гордыней, а другие боятся потерять ее. Ведь их авторитет держится на довольно хрупком фундаменте. Только такой человек, как Виктор Сергеевич, может позволить себе не считаться с условностями. А много ли таких?
      — Точно таких очень мало. Но тех, кто поступает так же, гораздо больше. Не обязательно быть гением, чтобы поступать честно.
      — Он не просто честный человек, а директор крупнейшего института, где собраны значительные умы. Чтобы управлять ими, надо быть умнее их всех…
      — Или честнее. Или добрее. Или терпимее. Или лучше владеть собой. Или, или, или… Понимаете?
      — Не согласна, — сказала Таня и качнула помпоном на шапочке. — По отдельности ни одно из названных качеств не даст решающего преимущества. А если они сами не признают его над собой? Он не сможет здесь руководить…
      Я смотрел на ее губы, как они выпячиваются, и на них то появляются, то исчезают крохотные морщинки. Я слишком долго смотрел на ее губы, и мне расхотелось спорить.
      — Ладно, — сказал я. — Может быть, вы и правы.
      Она удивленно вскинула ресницы, на которые налипли снежинки, и уставилась на меня. И я не осмелился ее поцеловать.
 

* * *

      Ранние сумерки занавесили окна. Сквозь черноту чуть пробивались светлые точки — то ли далекие фонари, то ли звезды. Таня помогала мне сверять таблицы. С улицы донеслась сирена «скорой помощи». Я подумал: «Сколько несчастий случается в большом городе ежесекундно…»
      По коридору затопали тяжелые шаги. К ним присоединились другие, третьи… Бежало несколько людей. Таня вскочила, распахнула дверь. Донесся чей-то запыхавшийся голос:
      — В виварии несчастье!
      «Охранники!» — подумал я и невольно бросил взгляд на часы: половина седьмого, рабочий день закончился полчаса назад. Очередная кормежка животных — через полтора часа. Кто же там сейчас оказался?
      — Таня, ну что вы застыли у двери? Пойдемте в виварий. Она повернула ко мне мертвенно-бледное лицо: — Да, да, идемте. Быстрее! Вспомнились ее тревожные слова о предчувствии. Что там могло произойти?
      Я побежал бы, если бы не Таня. Она еле шла, прижимая руки к груди. С улицы опять ворвался вой сирены, завибрировал где-то под потолком.
      В тамбуре толпились люди: Вера, Николай Трофимович, дежурные математики из вычислительного центра. Я услышал: «Виктор Сергеевич…» — и, растолкав людей, пробрался в виварий. За мной неотступной тенью следовала Таня.
      …Он лежал в луже крови недалеко от клетки Опала, подогнув ногу и вытянув руку вперед. Из-под полы белого халата виднелся серый костюм, знакомый мне уже лет пять. На его голову страшно было смотреть. Врач «Скорой помощи» что-то говорил санитарам. Из тамбура прозвучал негромкий властный голос:
      — Пропустите, пожалуйста.
      Несколько человек гуськом прошли в виварий. Один из них, в милицейской форме, остановился, повернулся лицом к тамбуру и предостерегающе поднял руку:
      — Кто может дать показания, останьтесь. Остальных прошу вернуться в свои комнаты, но из института пока не выходить.
      Я не был уверен, что смогу «дать показания», но остался. Таня — тоже. Она стояла рядом, прислонившись плечом к моей груди, опустив голову, чтобы не смотреть «туда». Я чувствовал, как дрожит ее плечо, и боялся, что она сейчас упадет.
      — Кто может сказать, почему директор оказался здесь? — спросил высокий мужчина, расстегивая пальто и доставая ручку. Сросшиеся на переносице густые брови и горбатый нос придавали ему диковатую суровость.
      — Виктор Сергеевич собирался понаблюдать за подопытными шимпанзе, — сказал я.
      — Он часто это делал? — Глаза мужчины уставились на меня, словно сфотографировали. И тут же он представился: — Следователь Шутько. Михаил Георгиевич.
      Я тоже назвал себя и сообщил ему, что Виктор Сергеевич приходил в виварий не реже раза в неделю, если не был в отъезде.
      — Это во время вашего дежурства произошло несчастье с обезьяной? — быстро спросил следователь, и взгляды его коллег тоже обратились ко мне.
      Сразу стало неуютно, неловко, даже бросило в пот. Таня настороженно выпрямилась.
      — Да, — сказал я, удивляясь, кто ему успел сказать. — Несчастье случилось в том же отделении вивария? — Да. — А когда вы узнали, что директор собирается сегодня прийти сюда?
      — Позавчера вечером. Виктор Сергеевич сказал, что зайдет в виварий, но не уточнял когда.
      — Очень удачно, что вы сейчас здесь, — продолжал следователь Шутько, — и объяснили нам, почему директор оказался в виварии после работы. — Он отвел взгляд и спросил как бы походя о чем-то второстепенном: — А вы сами, наверное, часто задерживаетесь?
      — Не так уж часто.
      — Молодые люди не очень-то любят перерабатывать, — сказал кто-то за спиной следователя.
      Замечание задело меня. Шутько повел плечом, и говоривший осекся.
      — Простите, вы пришли сюда из своей комнаты? Я кивнул: — Из лаборатории. — С вами там были еще люди? — С ним была я, — вмешалась Таня. — Михаил Георгиевич, как вы думаете, это несчастный случай или… — Ее голос дрожал от напряжения. Я испугался за нее и за то, что подумает следователь. Но он очень вежливо и как будто чистосердечно ответил: — Еще не знаю. На полу у ног директора обнаружена кожура банана. Он мог наступить на нее и неудачно упасть на угол клетки. Подождем заключения эксперта… Вы оба можете идти. Если нетрудно, задержитесь еще на полчаса в лаборатории…
      Уходя, я бросил взгляд «туда». Санитары укладывали труп на носилки. На полу резко белел очерченный мелом контур…
      Мы шли, не говоря друг другу ни слова. Так же молча сели на стулья. Затем Таня поднялась и начала переставлять колбы в углу. Я исподтишка наблюдал за ней. На бледных щеках горели лихорадочные пятна, движения порывисты, суетливы…
      Вскоре в лабораторию пришли двое: следователь Шутько и с ним какой-то белобрысый. Пушистые волосы нимбом обрамляли его круглое лицо.
      — Хочу задать вам обоим еще несколько вопросов, — сказал Михаил Георгиевич.
      — Пожалуйста, — несколько поспешно ответил я. Таня перестала возиться с колбами и села на стул рядом со мной.
      — Между вами, Петр Петрович, и директором перед его смертью не случилось ссоры? — спросил следователь. Оставалось только удивляться, как быстро работает наше институтское «информбюро».
      — Мы спорили, а не ссорились. Это не одно и то же.
      — Спасибо, что разъяснили. Можно узнать, по какому поводу возник спор?
      — Из-за разных взглядов на проблему. — Извините, нельзя ли поподробнее? Круглолицый подался вперед, повел маленьким носиком, будто к чему-то принюхивался. Я почувствовал, как во мне растет непонятное раздражение, пробивается даже сквозь скорбь. — Вы что же, подозреваете меня? — Пока мы никого не подозреваем, — сказал Шутько и напомнил: — Вы обещали отвечать на вопросы, а не задавать свои. — Но вы напрасно теряете время. — А это уже наше дело, — сказал круглолицый. У него оказался высокий, похожий на женский, голос. — Пожалуйста, расскажите, о чем вы спорили, так сказать, осветите проблему.
      Его вопрос вызвал у меня глухое бешенство. Как я смогу «осветить проблему» для этих двоих? Понадобится, как минимум, несколько часов. И что они поймут?
      Все же я начал рассказывать. Минут десять они слушали, не перебивая, затем круглолицый заметил:
      — Можете, м-м, так сказать, опустить вводную часть, мы знаем вообще, чем занимается генная инженерия. В пределах научно- популярных статей, — довольно миролюбиво проговорил он.
      — Олег Ильич по образованию биолог, — пояснил Шутько.
      Я нарочно сократил свой рассказ до минимума, оставив несколько фраз.
      — Спасибо, — поблагодарил меня Михаил Георгиевич и взглянул на своего товарища. Олег Ильич едва заметно кивнул и сказал мне:
      — Мы, верно, м-м, еще побеспокоим вас. Не откажетесь кое- что уточнить?
      — Спрашивайте сейчас. — Рановато, — раздумчиво протянул Олег Ильич, поднимаясь. — До свидания, — сказал Михаил Георгиевич, направляясь к двери вслед за ним и одергивая пальто.
      — Михаил Георгиевич! — шагнула к следователю Татьяна. Ее шея была вытянута и напряжена, отчего казалась удлиненной. Следователь обернулся к ней и по выражению ее лица понял невысказанный вопрос. Не ожидая, пока она его выскажет, ответил:
      — На несчастный случай мало похоже…

ПОСЛЕ ПОХОРОН

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.