Я не мог предположить, что на нее так подействует смерть Тома. Сначала она испугалась, полные губы задрожали, она прихватила нижнюю острыми кремоватыми зубами. И вдруг по щекам покатились мутные горошины, оставляя темные следы.
      — Он был такой послушный, — говорила она, всхлипывая. — Такой сильный и послушный… Когда я делала им прививки, он словно понимал, что это надо. Диана пыталась меня укусить, так он дал ей затрещину. Нельзя было мне уходить на этот паршивый фильм!
      — Успокойтесь, Таня, вы здесь ни при чем. То же самое могло случиться, если бы вы не уходили…
      — И фильм-то был никудышный, — не слушая меня, продолжала она всхлипывать, размазывая краску по щекам. — А я как чуяла что-то. Летела сломя голову. И как же теперь Диана и Вита без него?
      — На днях привезут другого вожака, — сказал я. — А ваш противный Опал? Его не переведут в эту клетку? С некоторых пор я заметил странную неприязнь Тани к молодому шимпу. Расспрашивал ее о причинах, но она не могла ответить ничего вразумительного: «Взгляд его мне не нравится. Боюсь его». — «Он пытался напасть на вас?» — «Нет, не в этом дело», — и прикусывала губу, глаза становились отрешенными.
      — Вас, наверное, к начальству вызовут, — предостерег ее от реальной опасности. — Так я всем сказал, что…
      — Все-таки не надо было мне уходить, — упрямо качнула она головой, и русый завиток приклеился к мокрой щеке. Теперь она и вовсе стала похожа на большого ребенка.
      — Явилась наша Татьяна, — послышался бархатный баритон, и через порог вивария переступил Евгений Степанович. — Мне сообщили, что дежурить здесь должны были вы.
      Таня согласно кивнула. Требовалось мое срочное вмешательство:
      — Я уже говорил, что у нее родственница… — Я в кино была, Евгений Степанович, — сказала она, и в мокрых ее глазах блеснул непонятный мне вызов.
      Вот тебе на, не успел-таки! Уже сколько раз я твердил, что прямолинейность погубит ее. У Тани было немало недостатков: дерзкая, вспыльчивая, могла и нагрубить. Но хитрости и своекорыстия в ней не было, и, пожалуй, за это я ей многое прощал. Какая же муха ее сейчас укусила?
      — Так, так, в кино, и, конечно, с мальчиками…
      — С мальчиками! — шмыгнула носом, и глаза мгновенно высохли.
      — А Петр Петрович по доброте душевной отдувайся тут за вас. Об этом вы подумали?
      — Спасибо, что напомнили. Отдуваться буду сама. Петр Петрович не знал, куда я пошла.
      Впервые, сколько ее знаю, она солгала. Ради меня. Возникло теплое чувство к этому взъерошенному птенцу. Но зачем она так беспричинно дерзит заместителю директора? Ведь виновата она…
      Евгений Степанович круто, на каблуках, повернулся и ушел. Я укоризненно покачал головой: — Что с вами, Таня? — А, не до него! У меня, Петр Петрович, предчувствие, будто смерть Тома только начало наших бед. Что-то еще должно случиться…
      — Особенно если будете дерзить начальству. И вообще, вы что, хотите меня заикой сделать, новоявленная пифия? — попытался пошутить я, но неприятный холодок пополз по спине. Я никогда не был поклонником парапсихологии. Однако Таня уже говорила о своих предчувствиях. В первый раз — отключилось отопление в виварии. Во второй — она завалила сессию. А что предстоит теперь?
 

* * *

      В моей тридцатилетней жизни, естественно, были женщины. На втором курсе я влюбился в дочку нашего профессора Соню, меня приглашали усиленно в их дом и считали женихом. На четвертом курсе мы расстались. Соня влюбилась в аспиранта, а я, назло ей и чтобы не оставаться в долгу, стал встречаться с Наташей, официанткой из нашей университетской столовой. Наташа, как она говорила, «объездила меня и научила ходить в упряжке». Она примеривалась выйти за меня замуж, но я рассудил иначе и познакомил ее со штангистом Толей Бычковым…
      Затем уже здесь, в институте, я встретился с лаборанткой Верой, чем-то похожей на Наташу, но гораздо красивей. Я знал ее раньше, она училась в соседней школе и считалась первой красавицей микрорайона. Я увидел ее однажды в спортзале на тренировке — она занималась художественной гимнастикой, и после этого несколько ночей Вера являлась мне во снах со своими круглыми, как яблоки, коленями и плавными изгибами бедер. Мама заинтересовалась, почему я так беспокойно сплю и кого зову. Однако и тогда я понимал, что в свите красавицы и без меня достаточно безнадежных вздыхателей, и не очень огорчился, когда узнал, что она вышла замуж за выпускника военного училища и уехала с ним за границу. Через два года — об этом я услышал уже в университете — она вернулась к родителям без офицера, но с ребенком.
      Я встретил Веру в день первого моего прихода в институт. Она работала в нашей лаборатории. Теперь роли слегка изменились. Хотя Вера оставалась по-прежнему красивой, пожалуй, — с мужской точки зрения — стала еще привлекательней, но и я пришел уже не просто мэнээсом — младшим научным сотрудником, а мэнээсом, подающем надежды, как сказал при Вере профессор Рябчун, мой руководитель еще по студенческому научному кружку. И сам директор Виктор Сергеевич, зайдя в лабораторию, узнал меня — он отличался феноменальной памятью, в том числе зрительной, — и вспомнил, что вручал мне премию на студенческой олимпиаде.
      В тот первый день я задержался на работе чуть дольше, знакомясь с аппаратурой. Я читал инструкцию пользования ультрацентрифугой, когда чьи-то пальчики тронули меня за плечо.
      — Оставьте немножко на потом. Еще и не так закружитесь.
      Я поднял глаза. Красавица Вера смотрела на меня, завлекательно улыбаясь. Никогда раньше не подарила бы она мне своей знаменитой — на две школы — дразнящей улыбки. Она была права: здесь кружило получше, чем в центрифуге.
      — Действительно, пора закругляться, — сказал я, небрежно глянув на часы, как будто давно привык к таким женщинам и таким улыбкам.
      Быстренько собрался, стараясь не показать, что спешу. Она терпеливо ожидала.
      По-видимому, движения мои все же были хаотичными, и я ухитрился разлить физиологический раствор. Вера помогла мне вытереть пол, затереть пятна на пиджаке — одним словом, исправно выполняла роль феи, снизошедшей к бедному мэнээсу. Все-таки несколько похвальных слов директора явились допингом для обеих сторон, и я с достоинством выдержал свалившееся на меня везение.
      У Вериного дома мы остановились лишь на минуту, она пригласила меня в гости. В квартире было довольно уютно, мама и папа оказались людьми приветливыми, Верин сынишка декламировал стихи, которые выучил в детском садике. Мы пили чай с айвовым вареньем и слушали по японскому магнитофону, привезенному Верой «оттуда», записи песен Владимира Высоцкого. Мне было очень хорошо у них, но все время мешало ощущение, что это со мной уже происходило. Оно мучило меня, подсыпало горечь в варенье, и в конце концов я вспомнил, что так меня принимали в профессорском доме, где я считался женихом. Там меня тоже угощали айвовым вареньем, и несостоявшаяся теща так же радушно подкладывала печенье.
      Это воспоминание неотступно преследовало меня при всех посещениях Вериного дома, даже когда оставались вдвоем в ее комнате и она закидывала мне на плечи белые холеные руки с ямочками на локтях и спрашивала:
      — Тебе уютно у меня?
      Я целовал ее шею, и рассыпавшиеся волосы щекотали мои губы, кружилась голова, а Вера шептала что-то бессвязное… Эти встречи вошли в привычку, и я уже плохо представлял, как смогу жить без нее.
      Верин сын Митенька бурно радовался моим приходам, тем более что всякий раз я приносил ему подарок: то лошадку, то машинку. Его привязанность становилась иногда весьма неуместной, ибо только хитроумными уговорами и уловками Митю удавалось выпроводить на улицу или к дедушке с бабушкой. Бывали дни, когда он упорно ходил за мной из комнаты в комнату как тень.
      На работе все уже давно заметили наши взаимоотношения и считали «дело» решенным. И только какое-то неосознанное ироническое чувство вторичности происходящего еще удерживало меня от предложения руки, сердца и более чем скромной зарплаты мэнээса. Последнее обстоятельство было далеко не второстепенным.
      Когда в лаборатории появилась Таня, я поначалу не обратил на нее никакого внимания. Заморыш из интеллигентской семьи. Бледное матовое лицо, серьезные глаза с ироническими искорками. Длинные стройные ноги, но угловатая походка подростка. Никакого сравнения с Верой — та постоянно несла свое ладное тело, как на праздник.
      Работая в лаборатории, мне пришлось освоить специальность электрослесаря. Правда, таковой у нас числился по штату, но его «явление народу» происходило главным образом в день выдачи зарплаты. Это был кудрявый, залихватский парень с белозубой нагловатой улыбкой. Звали его Анатолием, а прозвали «Толиком на роликах». Он был закреплен еще за одной лабораторией. Когда он был нужен нам, мы искали его «у них», они — у нас. А его величество Толик на роликах в это время где-то развлекался в кино с очередной своей «фирмовой» девчонкой.
      Он отлично разбирался в субординации и приходил только по вызову руководителя лаборатории или его зама. А если требовался кому-то из мэнээсов, то в ответ на упреки говорил: «Овладевайте смежными профессиями, ученые мудрецы. А то чуть что — Толик да Толик. Возьмите головы в руки. Вон вас сколько тут понатыкано. А я — один на всех».
      Впрочем, он никогда не отказывал Вере. Если она его просила, он вскидывал руку к виску и восклицал: «Будьсделано!» А сам ел ее глазами и облизывался как мартовский кот. Того и гляди — замурлычет. Иногда он ухитрялся, будто бы прося ее передвинуться, слегка провести рукой по спине, а Вера грозила ему пальчиком и так супила выщипанные — ниточками — брови, что это можно было истолковать равным образом и как серьезное предупреждение, и как поощрение. Когда она заметила, что это меня злит, то сказала: «Разве его можно принимать всерьез?» Житейский опыт в то время у меня был совсем куцый — и я успокоился. А чтобы не зависеть от Толика на роликах, за пару месяцев освоил профессию электрослесаря так, что мог разобраться в небольших поломках аппаратуры.
      И вот однажды, когда я колдовал с проводкой на задней стенке шкафа термостатов, случайно услышал разговор обо мне. Прежде чем я успел выйти на свет, подружки наболтали столько, что предпочтительней было оставаться в укрытии…
      … - Нахваливаешь все своего Петеньку, а я замечаю, что на тебя Николай Трофимович око кладет, — говорила Верина подружка.
      — А, пускай себе.
      — Так он же не так, как Евгений Степанович, а по-серьезному. Пригляделась бы. Видный мужик. С него девки глаз не сводят, а он все внимание — на тебя. Проходит мимо — чуть не приклеится.
      — Э, что там внешность. Вон Толик на роликах покрасивше его.
      — Так Толик — слесарь. — В таком деле, сама знаешь, и слесарь может академиком оказаться. — Чего же зеваешь? — Сама знаешь, у меня Петенька есть. — Нашла красавца. — А что? У него глаза ласковые. Жидковат, конечно, но сейчас в моде нежные, интеллигентные…
      — Так Николай Трофимович еще интеллигентней. Как-никак ведущий научный сотрудник. У него ставка в три раза побольше, чем у твоего Петеньки.
      — Зато у Петеньки будущее. Николай Трофимович на своем «ведущем» надолго застрянет, а мой через годик кандидатскую защитит — и в «головные». А может, сразу докторскую. Слышала, что о нем академик с нашим профессором говорили? И потом, к твоему сведению, Николай Трофимович не сам в квартире. С матерью. Квартира двухкомнатная, двадцать девять с половиной метров. Другая ему пока не светит. Надо к ним идти жить. Мамаша у него крепкая, долго протянет… С чужим ребенком, в расчет возьми, тоже возиться не очень захочет. А у Пети мать в другом городе. Когда женится, его в общежитии долго держать не станут. У меня дома — пару месяцев перебьемся, зато квартиру на Печерске получим. Там как раз заложили дом по новому проекту. Улучшенной планировки.
      — Ну и умнющая девка ты, Верка, — хихикнула подружка.
      — Любой вопрос, как говорит наш академик, надо в перспективе рассматривать. Футурологией интересоваться…
      Внезапно в разговор двух подружек ворвался накаленный яростью срывающийся голос:
      — Скоро замолчите, девчонки? Слушать противно!
      — Чего ж так? — с удивленной ехидцей пропела Верина подружка.
      — Вы же о людях, а не о лошадях толкуете. — О людях, о людях. Лошади зарплату не получают. А ты, если будешь такой горячей, у нас не задержишься. — Не угрожайте, не боюсь. Я узнал голос: новенькая, Таня. — Не связывайся. Она горячая по молодости. Ничего, это проходит. — Молодость или горячность? — фыркнула подружка. — И то, и другое. Пересмеиваясь, они собрались, переобули туфли, и ушли. Вскоре, как я слышал, ушла и Таня. Я просидел за шкафом, опустошенный, минут пятнадцать, — хотя можно было уже вылезать.
      В тот день, я не зашел, как условились, к Вере. Долго бродил по городу один. Уходящее солнце зажигало пламенные блики на оконных стеклах верхних этажей, иногда бросало золотые монетки в зелень деревьев. Становилось тише и глуше порывистое дыхание Киева: шум автомобильных моторов, движение и рокот людских толп; я присел на скамейку в сквере, прислушался к себе, убедился, что опустошенность моя не болезненна. Просто чего-то лишился, чего-то не хватает. Но лишиться надо было. Чувство вторичности, невсамделишности происходящего не подвело. Оно как бы предохранило меня от поспешного шага… «Не совсем молодой человек, — сказал я себе, — не разыгрывайте трагедию. Для хорошего артиста у вас слишком много рассудочности…»
      На второй день Вера старалась не смотреть в мою сторону, ждала, когда я подойду к ней и объясню, почему не пришел. Я не подходил. Тогда она разочек, проходя мимо, будто ненароком задела меня бедром. Извинилась. Я так ответил «пожалуйста», что сотрудники оглянулись, а у нее отпала охота толкаться. Она рассердилась уже по-настоящему. А я вначале подумывал даже, не перевестись ли в другой отдел. Но потом решил остаться. Что-то удерживало меня в этой лаборатории. Кажется, я уже знал, что именно, но уточнять не стал…
      В отношениях между тремя лаборантками внешне ничего не изменилось. Однако по непонятной причине стала часто биться посуда, закрепленная за Таней; то трехгорлая колба, то бачок, не говоря уже о пробирках. Однажды пища, которую она приготовила для кроликов, оказалась пересоленной, я не подозревал, чьих рук это дело, думал: виной — Танина неопытность. Наш добрейший профессор Рябчун замечание ей сделал: «Мечтать, конечно, надо, это хорошо, и все-таки на работе, уважаемая, следует быть собранной, аккуратной». А она отвернулась от него, и в глазах ее — слезы.
      На очередном производственном собрании о трудовой дисциплине выступила Вера. Как пример несерьезного отношения к работе помянула Таню. Только тогда до меня, как до жирафа, дошла простенькая истина. Пришлось и мне выступить. Обвинять Веру и ее подругу в подлости я не мог — фактов не было. Говорил о внимательности к молодым работникам, похвалил Таню за то, что привела в порядок лабораторный журнал. Профессор Рябчун только кряхтел да поддакивал.
      После собрания я подошел к Вере. Она решила: буду оправдываться. Задержала подружку как свидетельницу. Ну, я и высказал все, что думаю об их отношении к Тане, да заодно и к работе тоже.
      Вера все поняла по-своему.
      — На свежинку потянуло? С чужим ребенком возиться не хочется, Петенька? Понятно… А ты, милок, хитрей, чем на первый взгляд кажешься.
      Так захотелось влепить ей пощечину, что я заложил руки за спину и сжал одной рукой вторую.
      С того дня Вера начала оказывать знаки внимания Николаю Трофимовичу, да так, чтобы я видел. А убедившись, что на меня это не действует, перевелась в другую лабораторию. Иногда мы встречались с ней в коридоре или в столовой, и она делала вид, будто меня не замечает. С Таней она тоже не здоровалась. Зато лабораторная посуда оставалась целой.
 

* * *

      Узор капилляров, который я видел в окуляре микроскопа, меня не радовал. Мышечная ткань после перестройки должна была стать несколько иной. Я взял приготовленные Таней срезы и вставил в объектив. Покрутил верньер, и в поле зрения показалась часть клеточного ядра…
      Чье-то теплое дыхание защекотало затылок. — Не помешаю, Петр Петрович? Срезы удались? — Спасибо, Таня. Срезы отличные. Смотрите, как четко видны хромосомы. Третья фаза. Настоящие свитки с информацией. Одного хватило бы на собрание сочинений…
      Меня уже «понесла нелегкая». Я всегда волновался, был в каком-то приподнято-взвинченном настроении, когда наблюдал результаты наших экспериментов. Даже если они были не вполне удачными, как сегодня. Ведь мы вторгались в такие интимные тайны природы, на которые еще двадцать лет назад никто и не помышлял замахиваться. Уже были готовы схемы перестановок, уже мы точно знали не только, что нужно перестроить в гене, чтобы вызвать перестройку в организме, но и как это сделать. Уже были готовы отлаженные приборы и выверены методы генной инженерии — этой «науки богов», как назвал ее однажды в пылу дискуссии Виктор Сергеевич. Он-то ведь тоже грешил фантазией и поэзией, и это нас роднило больше всего. Да, мы могли уже по заказу получать существо мужского или женского пола, заказывать цвет глаз, волос, строение скелета, тип темперамента. И я, рядовой боец «науки богов», чувствовал себя в некоторые минуты демиургом. Конечно, я никому не говорил об этом своем настроении, я берег его от отрезвляюще-насмешливых слов и глаз, даже от собственного скептицизма. Только иногда мои романтические наклонности прорывались в присутствии близких людей, вот как сейчас, в присутствии Тани. И тут я спросил себя: «Выходит, она уже стала близкой? А ну как обольет тебя ушатом холодной воды? Обнимет, например, за шею, зевнет легонько и скажет Вериным голосом: «Бросил бы ты пустые фантазии, Петенька. Премию нам в этом квартале дадут?»
      Я даже вздрогнул, когда над ухом снова послышался чуть запинающийся голос:
      — Нам говорили на лекции по генетике, что каждая клетка хранит в себе информацию о строении всего организма.
      — Избыточная сложность с точки зрения техников. Но только так клетка может бесперебойно функционировать в сложнейшем сообществе, называемом организмом. Единый принцип — частица содержит в себе целое. А в результате — в каждой вашей клетке, Татьяна, — возможность вашего воссоздания. Не видите в этом ничего символического?
      — Каждая клетка человека несет в себе всего человека, — отозвалась девушка.
      — Именно так…
 

* * *

       «20 января лаборантка 3-го отдела тов. Михайленко Т. Р., обманув младшего научного сотрудника П. П. Романовского, ушла с дежурства в кино. Во время ее отсутствия из-за преступной небрежности в обращении с ядохимикатами был отравлен и погиб подопытный шимпанзе.
       Объявляю тов. Михайленко Т. Р. строгий выговор. Из зарплаты тов. Михайленко Т. Р. удерживать по 20 % до полной выплаты стоимости подопытного шимпанзе.
Директор института генной инженерии академик Слепцов В. С.».

      Прочитав приказ, я поспешил записаться к директору на прием «по личным вопросам». Когда возвращался из приемной, в коридоре лабораторного корпуса встретил Таню. Оказывается, она ждала здесь меня.
      — Я хочу вас о чем-то попросить, Петр Петрович, можно? — с тревогой заглянула мне в лицо.
      — Можно, — украдкой я приглядывался к ней. Девушка казалась спокойной.
      — Не нужно ничего объяснять начальству, Петр Петрович. — Почему? Ведь в приказе неправда. Вы меня не обманывали. — Не имеет значения. — А что имеет значение? — Смерть Тома. И… — Что «и…»? — Да это я так подумала, про себя: «и то, что может еще случиться».
      — Ах, предчувствие? Но оно на чем-то основано? Так вот, об этом тоже необходимо поговорить.
      Она словно заглянула в мои мысли, отрицательно качнула головой:
      — Девчонки этого никогда бы не сделали. — Кто же? — Если бы знать… — Может быть, по неосторожности… — Вряд ли… За каждой ее фразой клубился туман недоговоренности. — Да скажите вы прямо наконец о ваших предположениях. — Не могу, Петр Петрович, нет у меня нужных слов. — Мистика! — рассердился я. Но она посмотрела с такой мукой, что моя злость растворилась. Ее пухлые детские губы дернулись и выпятились, словно для поцелуя. Теперь я разозлился на себя за то, что мои мысли в отношении Тани постоянно принимают одно направление. Но я, рядовой демиург, знающий, как перестроить клетку, ведающий, какие микродоли вещества являются причинами сложнейших поступков, — что я мог поделать с собственными клетками и микродолями? Внезапно для себя предложил: — Пойдем сегодня в кино? — Пойдем, — согласилась она, и я вспомнил, как на такое же предложение Толика на роликах она ответила вопросом: «А какой фильм?»
      Когда мы выходили из института, я ощутил спиной чей-то взгляд. Невольно обернулся. Вера с подружкой заворачивали за угол.
 

* * *

      Я не пошел на прием «по личным вопросам». Однако разговор о Тане с Виктором Сергеевичем состоялся. Случайно я встретил его одного в коридоре после работы, подошел и выложил все как было. А если начистоту, то я специально караулил его в течение недели, ведь академик редко ходил по коридорам один. Он выслушал меня до конца, а уже потом поморщился:
      — Значит, выговор следовало объявить вам за самовольничанье?
      — Именно. — Не переживайте, исправим, — улыбка промелькнула в глубине его глаз. — Формулы обработали? — Заканчиваю, Виктор Сергеевич. ВЦ задерживает. — К Александру Игоревичу обращались? — Он обещал. Но там очередь… — Пойдемте, я гляну, что вы уже сделали и что осталось, — и, не ожидая моего ответа, ринулся к лаборатории.
      Он быстро просматривал лист за листом, иногда делал пометки.
      — Проверьте еще раз это соединение. В чистом виде и с бензольным кольцом. А потом уже включайте в препарат.
      — Уйдет уйма времени, Виктор Сергеевич.
      — Кто же говорит, чтобы вы его проверяли на обезьянах или коровах. На математических моделях! А параллельно — на мышах.
      — В ВЦ — очередь, — робко напомнил я.
      — Математику учили? Вам сейчас нужна простейшая модель. Сами не в силах ее составить? Сколько раз повторять — без математики в современной биологии делать нечего. Тем более в генной инженерии. Это все равно, что копать котлован под фундамент высотного дома лопатой. Тоже мне землекопец нашелся! — Он фыркнул от огорчения. — Вы же были неплохим математиком в университете. Думаете, я забыл? И не спорьте. Начните сами, а я помогу. Начните сегодня же.
      Я невольно взглянул на часы, и он начал злиться:
      — Ну, не в буквальном же смысле. Вчера. Завтра. В течение ближайших двух дней.
      — Хорошо, Виктор Сергеевич, но вот здесь, посмотрите… Реакция проведена до конца, а ткань не изменилась так, как предполагали…
      Он прищурился, поймал меня в прицел глаза, стал рассматривать:
      — О-о, начинающий хитрец! Желаете, чтобы за вас подумали? Притворяетесь, что сами не знаете ответа? Исчерпаны возможности этой ткани, батенька добрый молодец. Ищите обходные пути. Не всегда прямой путь — кратчайший. Иногда и с тылу зайти надобно… Замените, например, для начала фермент группы «зет» ингибиторами…
      Я откинулся на спинку стула. Именно это предполагал сделать я. Но догадка стоила мне недели напряженных размышлений и поисков. А он вот так просто — за минуту. Ну что ж, говоря его словами, если в твое распоряжение попала мозговая машина повышенной мощности, используй ее до конца. (Отчего-то мне стало обидно.)
      — Виктор Сергеевич, посмотрите в этот лист. Вот здесь тоже ничего не выходит…
      — А здесь за вас посчитал Александр Игоревич в самом начале. В рекомендациях было записано. Забыли, потеряли, добрый хитрый молодец? Разыщите!
      Ну и память у него. Феноменальная! Страницы сложнейшего текста с математическими расчетами помнит наизусть. Мне рассказывали, что однажды где-то на отдыхе он на пари читал стихи разных поэтов. Три часа кряду — ни разу не повторился и не запнулся. Но на этот раз он ошибается: я отнюдь не забыл рекомендаций скомбинировать живую ткань с искусственной и применить новый вид пластмассы…
      Виктор Сергеевич окинул меня подозрительным взглядом:
      — Или не хотите привлекать на помощь химию полимеров? Решили обойтись собственными «демоническими усилиями»? Гордыня вас погубит, добрый молодец.
      И от того, что он снова попал в точку, раздражение неумолимо начало расти во мне, как снежный ком, подступало к горлу.
      — Мы хотим перестроить живую ткань, а не менять ее на искусственную. В противном случае зайдем дальше, чем предполагали.
      Он закинул ногу за ногу, потом вскочил и забегал из угла в угол. Его движения стали беспорядочными, в них появилась беспокойная юркость подростка. Внезапно он круто остановился напротив меня, смешно, по-верблюжьи выпятив нижнюю губу:
      — А вы точно знаете, где нужно остановиться?
      Неужели он не понимает, куда ведет этот путь? Пагубный путь, на котором нельзя будет остановиться и повернуть обратно? Меня ничто уже не могло сдержать. Силы были неравны, будто я опять выходил на кулачный бой против известного всей школе силача Петьки «Боксера».
      — Сначала заменим один участок, затем — другой, третий… А что останется? Нет, я не пойду на такой компромисс. Этот путь не для меня!
      — Не плюйте в колодец. — Когда же он пригодится? — Когда исчерпаются резервы природных структур. А они неминуемо исчерпаются. И сравнительно скоро. — Даже переделанных и улучшенных нами? — Даже. Пластичность природных структур имеет предел. Я молча смотрел на него, напряженно морща лоб, придумывая достойное возражение. — Ну что вы уставились на меня, как на новые ворота? Видимо, академик здорово разозлился, если не воздержался от оскорбления: Он всегда злился, когда его недостаточно быстро понимали те, кого он считал своими учениками. Ему казалось, что они упрямятся и не желают вникнуть в суть, что люди вообще предпочитают не напрягать клетки серого вещества мозга. А он сам никак не желал понять, что за его мыслью трудно угнаться, что обычному человеку необходимо дополнительное время, чтобы воспринять и постигнуть его мысль.
      — Ладно, будем считать, что у вас слишком длинная шея, — ворчливо проговорил он и, раздраженно барабаня пальцами по спинке стула, начал объяснять:
      — Когда конструктор создает тип автомобиля, он рассчитывает его для определенных условий, хотя и оставляет запасы прочности, мощности. Если вы захотите улучшить модель — сможете заменить шасси, форсировать двигатель и выжмете дополнительную скорость. Скажем, со ста пятидесяти до двухсот километров в час, до трехсот наконец. Но если вам понадобится скорость полторы тысячи километров в час, а?
      — Создам другую модель.
      — Гопики-попики! Мы же не в детском садике. Это уже будет не автомобиль, черт возьми!
      — Почему, черт возьми?
      Он угрожающе уставился на меня, нетерпеливо пофыркивая, как рысак перед препятствием.
      — Притворяетесь? Стараетесь разозлить? Это известно школьнику. Сопротивление среды, черт возьми! Для такой скорости придется менять среду. Это уже будет не автомобиль, а самолет.
      Вид у меня, вероятно, был растерянный, и он слегка смягчился:
      — Вы впали в амбицию, гордый добрый молодец. Придется начинать с азов. Природа создавала человека для тех же целей, что и дождевого червя или там божью коровку. Борьба за существование, размножение в условиях замкнутого пространства и снова борьба за существование. Да, добрый молодец, и создавала она его по принципу червя, а не творца всемогущего! Не хотите червя, претит вам, так в лучшем случае — шимпанзе, хотя тут нет никакой принципиальной разницы. Те же основы конструкции, обмен веществ, способы питания, взаимодействие с внешней средой, поддержание гомеостаза. А человек взял да и стал из собирателя сеятелем, и для этого ему понадобилось еще стать существом социальным — исследователем и творцом. Так он участвовал в процессе самопрограммирования, без наказа матушки-природы… Хотите спросить, почему без наказа? Он был бы зафиксирован в отличиях нашего с вами строения от всего остального животного мира, а его нетути. Итак, без наказа Матушки человек решил стать из автомобиля самолетом, даже ракетой. Более того, из подопытного — экспериментатором. Как уж тут обойтись той же конструкцией организма?