Что-то мешало думать. Мысли не выстраивались в цепочку, а шли вразброд, толкая и сбивая одна другую, я начинал думать об одном, а перескакивал на иное, и от этой мысленной путаницы начинали мелькать черные точки в глазах; я мобилизовал волю, пытался выстроить логическую цепочку, но это никак не удавалось. Постепенно мною овладевало тупое отчаяние, на лбу выступила испарина, в виске застучал молоточек.
      Я встал, резко отодвинув стул, сделал несколько взмахов руками, приседания. И вдруг замер, прислушиваясь. Понял, почему не мог работать: меня отвлекали звуки, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери в тамбур. Они были очень слабые, почти сливались с равномерным гулом и свистом компрессоров, поэтому плохо различались, воспринимаясь как часть общего шума. Но сейчас, когда я перестал работать и прислушался, они проступили в шуме, как проявленные отпечатки. Это были шаги — то медленные, шаркающие, то убыстряющиеся. Вот что-то звякнуло, заскрежетало, словно включили транспортер, подающий животным пищу… И снова — шарканье…
      Так ходил дядя Вася — пожалуй, никто в институте, кроме отдела кадров да еще, может быть, директора, не помнил его отчества, — уборщик. Но сегодня дядя Вася находится в отгуле за сверхурочные…
      Опять звякнуло, как будто открывали двери клетки. Может быть, он пришел «беседовать» с подопытными животными? Такое тоже случалось, правда, чрезвычайно редко. Животных он любил искренне, хоть они, естественно, не давали ему взаймы «рубчиков», как некоторые малодушные научные сотрудники…
      Я несколько раз громко окликнул его. Никто не ответил, но шаги и звяканье затихли.
      Пройдя небольшой тамбур, я открыл дверь в первое отделение вивария. Шум мог доноситься только отсюда. Дяди Васи не было. Из большой клетки на меня глянули настороженные глаза. Затем длинные волосатые руки, похожие на человеческие, схватились за решетку и сотрясли ее. Раздалось:
      — У-ух, а-ух!
      — Все в порядке, Том, старина, — сказал я как можно спокойнее. — Ты не узнал меня?
      В глазах большого пепельно-бурого самца шимпанзе медленно погасли злобные искры. Все еще угрожающе ворча и оглядываясь, он с достоинством удалился к самкам, забившимся в угол.
      Том явно был «не в настроении», как говорила Таня. Что разозлило его?
      Я бросил взгляд на часы. До ее прихода оставалось минут сорок. Придет — пусть сама и разбирается. А то с мальчиками в кино бегает, а ты тут дежурь за нее. Обрадовалась, что нашелся такой вот старый, тридцатилетний дурень…
      Поскользнувшись, я едва не упал. Пришлось схватиться за прутья решетки. И в тот же миг из другой клетки донеслись новые звуки, мало похожие на те, что издают обезьяны. Мне показалось, будто кто-то смеется.
      Там находился молодой подопытный самец шимпанзе — носитель полигена Л. Препарат должен был стимулировать целый комплекс физиологических и психических качеств, в том числе стремление к лидерству.
      Я наклонился и поднял с пола раздавленную кожуру банана. Старый Том не был чистюлей и швырял кожуру куда попало. Иногда съедал банан вместе с кожурой.
      На всякий случай я проверил другие клетки и убедился, что, кроме обезьян, в отделении вивария никого нет. Выходит, шаги и свист транспортера мне почудились.
      Я вернулся в манипуляционную к своим бумагам. Скорей бы возвращалась Таня. И зачем я только согласился подежурить вместо нее? Ах, это нежное продолговатое лицо, насмешливо изогнутые губы с детскими припухлостями и едва заметные припухлости под улыбчивыми глазами, тонкая цыплячья шея — облик городского хитрого заморыша! Ах, эти жалобы, высказанные в порыве чистосердечия и будто бы вовсе не рассчитанные на благоприятный отклик… Вот уж поистине «жалобы турка», или, вернее, турчанки: «Везет же некоторым. Хоть в кино сходят иногда. А ты тут сиди взаперти, — глубокий вздох. — Но вы не думайте, я не жалуюсь. Знала, на что иду: лекции — работа — лекции. Обычный удел вечерницы, молодой дурехи. Теперь вот еще ночные дежурства. Ну, вам же для диссертации материал нужен…»
      «Не огорчайтесь, Таня, наверстаете, — у вас миллион фильмов впереди», — ответил я с чистосердечными нотками зависти. «А вы что, в пенсионеры записываетесь в свои тридцать? Не выйдет, раскусят — и пенсии не дадут. Вон вы у нас какой могучий спортсмен!» — И серые, с зеленоватыми искорками глаза глянули на меня (с непоказным, хотелось бы верить) восхищением.
      Не знаю, как там «молодые дурехи», но старый дурень не устоял. Да и где тут устоять записному холостяку?
      «Идите, Танюша, в кино, мне как раз нужно отчет подготовить. В манипуляционной даже лучше, никто мешать не будет».
      Она мило наклонила головку: «Какой вы добрый, Петр Петрович», — и исчезла. А ее слова остались — вместе со слабым ароматом духов… Остались и сомнения в разумности моего поступка…
      Я придвинул бумаги и заставил себя заняться ими. Придумал хитрость: чтобы работа пошла, начал с самого легкого — подсчитывал по формуле содержание азота в кислоте. Затем перешел к более сложным вычислениям. И дело уже сдвинулось с мертвой точки, но внезапно со стороны вивария донесся протяжный вой. Он поднялся до высокой ноты и оборвался… Затем раздался с новой силой
      В следующую минуту я проскочил через тамбур и вихрем ворвался в виварий. В большой клетке катался по полу темный косматый клубок, в котором с трудом можно было узнать Тома. Его пасть была открыта, из нее хлестала пена. Том раздирал на себе кожу, выдирал клочьями шерсть.
      «Взбесился? — мелькнула мысль. — А самки?» Я помчался к телефону. Через несколько минут прибыли ветврач и санитары. Но Тому врач уже помочь не мог. Шимп лежал темным, окровавленным, неподвижным кулем на полу. Кровь продолжала вытекать из страшных ран, которые он себе нанес. У меня дрожали пальцы, ключ не попадал в замок. Врач взял его у меня и сам открыл клетку. — Острое отравление, — диагностировал он. Длинные висячие усы делали его лицо унылым. — А где дежурная лаборантка? — Она пошла… У нее заболела родственница, вызвали… — Вы не умеете лгать — и не пытайтесь. Меня не интересует, куда она пошла. Хотелось бы знать, когда кормили обезьян… Однако погодите, что это такое, зачем он здесь?
      Он наклонился, причем один ус опустился ниже другого, и поднял длинный тонкий прут. На его конец был насажен огрызок банана. Другой конец прута находился за решеткой клетки, около него валялась кожура. Если бы я знал тогда, судьба скольких людей будет от нее зависеть…
      — Кто это кормил животное таким способом, ведь есть транспортер? — Он пристально смотрел на меня.
      Я отрицательно покачал головой и пожал плечами. Он осторожно снял с прута огрызок банана, рассмотрел его, зачем-то понюхал.
      Я готов был поклясться, что, когда заходил сюда раньше, прута в клетке не было.
      — Посмотрите, пожалуйста, Петр Петрович.
      На банане виден был желобок явно искусственного происхождения, а в нем — несколько капель сизой жидкости. Врач еще раз понюхал банан и брезгливо поморщился.
      — Хлорофос, — сказал он. — Несколько дней назад им здесь выводили тараканов. Допустим, были нарушены правила безопасности. Но как он попал в таком количестве в банан под кожуру? И что это за желобок?
      Дверь вивария открылась, пропустив нескольких людей. Первым к врачу, слегка переваливаясь, подошел заместитель директора института Евгений Степанович. Его полное розовощекое лицо выглядело встревоженным. За Евгением Степановичем следовал заведующий виварием, высокий прихрамывающий старик с густой гривой волос, и научный сотрудник из отдела ферментов.
      Меня оттерли и на некоторое время оставили в покое. Я достал платок и вытер вспотевший лоб. Вспоминались странные шаги, свист и дребезжанье… Выходит, не почудилось. Но ведь в виварии никого не было. И кому понадобилось отравлять Тома? Чертовщина какая-то…
      Больше всего я боялся, чтобы в эти минуты не появилась Таня и не попала под град вопросов. О своем двусмысленном положении я как-то не думал, пока Евгений Степанович не обратился ко мне:
      — Почему оказались здесь вы, Петр Петрович? Где дежурная лаборантка?
      — У нее кто-то заболел, — забормотал я. — А кто должен был дежурить? — спросил Евгений Степанович и, услышав ответ, многозначительно улыбнулся уголками губ. Он умел, ничего не говоря, улыбаться так, что собеседнику хотелось провалиться сквозь землю.
      — Как только она появится, попросите ее ко мне, — сказал он и пошел к выходу.
      Санитары убрали труп Тома из клетки, врач остался осматривать обезьян. Я подошел к клетке Опала. Мой подопытный шимп в отличие от остальных обитателей вивария почти не проявлял признаков беспокойства. Он лакомился яблоком из своих запасов. Опал представлял для меня постоянный источник огорчений. После введения полигена Л его реакции почему-то не усилились, как я предполагал, а затормозились, умственная деятельность ослабла. Тупость этого существа стала беспредельной. А ведь я выбирал его, еще детеныша, для опытов — по объективным показателям анатомического строения, физиологии: правильная форма черепа, широкая грудная клетка, крепкая мускулатура… И полиген сработал — об этом свидетельствовали показания энцефалографа, анализы крови, лимфы, секреторных жидкостей, появление на шее более темной шерсти — так называемого «кружевного воротничка». Некоторый всплеск умственной деятельности наблюдался у него только в первый год после введения полигена. Затем наступил кризис, произошел пока необъяснимый парадокс — энцефалограф по-прежнему показывал активизацию работы мозга, а я наблюдал притупление умственной деятельности, замедленность реакций. На уроках «языка жестов» Опал почти не отвечал на вопросы, самые несложные задания выполнял хуже контрольных обезьян, которым не вводили полиген Л. Я даже сомневался, можно ли его теперь переводить к самкам вместо Тома. Сможет ли он выполнять функции лидера — вожака и защитника — даже в небольшой группе самок? Однако выбора у меня не было… К тому же необходимо завершить опыты и проверить, как проявит себя полиген Л во втором поколении шимпанзе. Оставалась слабая надежда. Но понадобится время, годы… А моя диссертация?.. Оставалось только горько улыбнуться своим мыслям…
      Внезапно Опал насторожился, приподнялся…
      За моей спиной послышались шаги, и я вздрогнул. Они в точности напоминали те, что я слышал совсем недавно, из манипуляционной.
      Я резко обернулся. К клетке в своем засаленном синем халате подходил дядя Вася. На его губах блуждала всегдашняя полусонная улыбка, а из распаха халата высовывались черные волосы, которыми густо поросла впалая грудь. Он поздоровался и хотел было уйти, но я подошел к нему вплотную:
      — Вы еще не закончили работы?
      — Как не закончить? Я уходил, но меня вызвали. Сказали — надо прибрать тут. Жалко Тома… — Улыбка медленно, как бы нехотя слиняла с его желтого, в складках, изжеванного лица. Он исподлобья посмотрел на меня воспаленными глазами: — Как это с ним такое стряслось?
      Я намеренно насупил брови, спросил, не скрывая подозрения: — Откуда вас вызвали? Где вы были? — В общаге, где ж еще? В преферанс с коллегами резались. Я точно знал, что он врет хотя бы в одном: для преферанса у его «коллег» не хватало извилин. Резались с дружками в «дурака». Между прочим, он никогда не употреблял слова «дружки». Всегда «коллеги». Оно у него осталось с прежних времен, когда он еще был, как утверждали, лучшим препаратором института. Сколько лет назад? Почему он опустился? Я поймал себя на мысли, что никогда раньше этим не интересовался. А сейчас вспомнил. Почему?
      Присматриваясь к нему, я отметил небритую щетину на впалых щеках, запутавшиеся — в волосах стружки. А ведь он всего лет на десять старше меня.
      — Я вам не надобен? Можно идти? А то мне еще поилки проверять…
      — Это вы травили тараканов здесь? — А кто ж еще? У меня квалификация, — хихикнул он. — Где вы держали хлорофос? — Вон в том зеленом бачке, я ж его и красил, и надпись белилами вывел согласно инструкции. Чтобы, случаем, не спутать с чем другим…
      Я задал еще несколько вопросов. Он с готовностью ответил. Впрочем, он всегда и всем готов был услужить. «Дядя Вася, не сможете ли принести?» — «А чего же не смочь?» — «Дядя Вася, не сходите ли туда-то?» — «Это мы завсегда с удовольствием: одна нога здесь, другая — там». Он был безотказным, а мы все злоупотребляли этим. — Ладно, идите.
      Что-то похожее на облегчение отразилось в его вылинявших глазах.
      — Идите, дядя Вася. Уверены, что хлорофос хранили только в том бачке?
      — Где ж его еще держать? Завсегда надоть по инструкции. Как положено, как коллеги и начальники приказывали. В нашем деле аккуратность — первая заповедь. Хорошо дешево не бывает.
      Я смотрел на его сутулую удаляющуюся спину, выражавшую готовность выполнять все указания и приказания «коллег и начальников». С семьей он давно расстался, стал каким-то неприкаянным.
      Конечно, доверять такому человеку нельзя. Но нельзя забывать, что он преданно ухаживал за подопытными животными. И, насколько мне было известно, никто никогда не мог его упрекнуть, что он забыл их вовремя покормить или не убрал в клетке. Вот и Таня его хвалила…
      Я тяжело вздохнул и пошел уже к выходу, но какая-то невидимая привязь натянулась и дернула меня вернуться. Мне казалось, что упущено нечто важное. Я осмотрел клетку Опала. В ближнем углу ее лежали таблички со знаками: круг, треугольник, изображение скрещенных рук… С грехом пополам Опал усвоил три знака, а дальше — ни в зуб ногой…
      — Крепко подводишь меня, дружок, — сказал я шимпу.
      Он, сидя на четвереньках, повернул ко мне голову. На миг в его тусклых глазах мелькнуло новое выражение. Или мне показалось?
      Дверь открылась. Невысокий, худощавый, остролицый человек стремительно шагнул ко мне, не дав даже поздороваться.
      — Петр Петрович, все знаю. В общих чертах. Покажите, где вы нашли кожуру банана.
      Это было в его манере — забывать здороваться и сразу приступать к делу, выхватывать детали, которые другим кажутся несущественными.
      Я указал место, где поскользнулся на кожуре. — Как она попала сюда? — Том мог выбросить. — Или банан здесь чистили прежде, чем дать Тому. Ближе к клетке Опала.
      «Ну и что?» — мог бы я удивиться, если бы не знал так хорошо нашего директора. Виктор Сергеевич умел делать совершенно неожиданные выводы из сопоставления деталей, на которые обычно не обращают внимания. В этом, помимо прочего, и заключался его «феномен».
      Став на место, где я обнаружил кожуру, он стал оглядываться по сторонам. — А как ведет себя ваш Опал? — выпалил он, поводя своим острым носом, будто собираясь клюнуть. Он мгновенно переключался с одного на другое, умея думать почти одновременно о десятках самых разных вещей, — и в этом было, пожалуй, второе отличительное качество «феномена Слепцова».
      — Опал, как обычно, без успехов… — признался я. — Или их не замечают. — Был бы рад, Виктор Сергеевич, если бы вы их заметили, — не удержался я от плохо замаскированной подначки.
      Словно восприняв мои слова совершенно серьезно, он устремился своим легким птичьим шагом к клетке Опала и постучал по прутьям согнутым указательным пальцем.
      — Извольте, голубчик, показаться!
      Послышалось яростное рычание. Виктор Сергеевич едва успел отдернуть руку, иначе ее схватила бы иная рука — волосатая, с длинными цепкими пальцами.
      — Ого, а он не любит фамильярностей.
      Никогда не видел я Опала таким разъяренным. Его глаза утратили тусклость, в них вспыхнули багровые огоньки. Он колотил себя в грудь, выкрикивая угрожающее:
      — Ух! У-ух! — Вот уж никогда бы не подумал, — бормотал я. — Не переживайте. Вы не могли меня предупредить. И по незнанию, и по уважению.
      Я счел за лучшее промолчать. Не мог же директор забыть, как совсем недавно я вступил с ним в неуступчивый спор.
      — Проявляет характер, — одобрительно сказал Виктор Сергеевич, склонив набок голову, приглядываясь к Опалу.
      Так же мгновенно, как и взъярился, шимп затих.
      — А это уже нетипичное поведение, — раздумчиво проговорил директор. — Поздравляю, Петр Петрович. Ваш питомец делает некоторые успехи.
      Опал отступил в глубь клетки, повернувшись к нам спиной, поросшей необычно длинной шерстью.
      — Вот и вся его реакция, — разочарованно сказал я. — Вся ли? — как эхо откликнулся Виктор Сергеевич, не сводя взгляда с шимпа. Затем спросил: — А как другие?
      — Коровы дали прибавку в весе и надое — до килограмма молока дополнительно. Быки тоже прибавили в весе, но стали слишком агрессивны. Качество шерсти овец заметно повысилось, а вот вес стал почему-то снижаться…
      — За счет подвижности, — уверенно сказал Виктор Сергеевич.
      Эта его уверенность иногда раздражала — и не только меня, особенно когда неизменно оправдывалась. Не может же человек постоянно оказываться правым. Не должен!
      — Не спешите переводить Опала в большую клетку, — без всякого перехода сказал Виктор Сергеевич, почему-то повышая голос. — Но как же самки? И потом…
      — Поместите туда другого самца. — Слишком молод. — Не того. Вам привезут другого из Сухумского питомника. Шевельнулась косматая голова Опала с большими ушами. Мне показалось, что он прислушивается к нашему разговору. Возможно, его насторожили громкие интонации. Ведь слов он понимать не мог.
      — Виктор Сергеевич, — робко начал я, — может быть, временно прекратить опыты с полигеном Л на обезьянах? Начало, сами видите, неудачное. Лучше потом…
      — Потом — после защиты? Боитесь дать козыри оппонентам? Осторожничаете? В вашем возрасте рановато. Он не представлял, как меня заденут его слова.
      — Рановато мы перешли к опытам на обезьянах, — возразил я. — Нет, не рано. В самый раз. Он говорил так, будто не я вел эти опыты, а он. И словно не мне расплачиваться провалом диссертации. Хорошо ему рассуждать со своим директорским окладом, со званием академика! Я уже готов был сказать какую-то дерзость. Он ждал, склонив набок голову с седыми висками и глубокими залысинами над крутым бугристым лбом. Темные блестящие шарики его глаз с любопытством, как во время опыта, смотрели на меня. — Ну, ну, выпаливайте, не консервируйте в себе. Кровь бросилась мне в лицо. Я покраснел буквально «до корней волос» — впервые я так явственно понял значение этого выражения. Мне стало невыразимо стыдно, вспомнился тот вечер, когда он произнес эту же фразу в ответ на мои маловразумительные сетования. Тогда я выпалил ему, что отказываюсь от серии опытов, что они в корне ошибочны, что я зашел в тупик, откуда нет никакого выхода. Это произошло на пятый или шестой год моей работы в институте. Он сказал: «Ну что ж, возможно, вы и правы. Давайте еще раз проверим ваши формулы. Для начала промоделируем их на машине. Попросим Александра Игоревича помочь вам».
      Я только приблизительно мог представить, сколько времени потребуется для составления уравнений. Александр Игоревич был вторым его замом — по вычислительному центру. Биолог и математик, как и Виктор Сергеевич, он специализировался на применении математических методов — в биологии. Иногда он шел от математической абстракции и моделировал такие, комбинации веществ и тканей, которых в природе еще не существовало, а уже затем передавал свои модели в лаборатории, чтобы они обросли веществом. Александр Игоревич был истым фанатом своего дела и требовал для экспериментов львиную долю институтского бюджета, из-за чего очень часто вступал в конфликты с другими замами и руководителями лабораторий. Евгений Степанович полушутя называл его «пиратом».
      Виктор Сергеевич сумел тогда убедить меня, и Александр Игоревич ушел из директорского кабинета, унося листы с моими формулами и оставив меня в полной неопределенности.
      Дни тянулись, как резиновые. Я не находил себе места ни в лаборатории, ни в читалке, ни в общежитии, где мне в нарушение правил выделили отдельную комнату. В те дни комната была завалена научными журналами, и, когда одновременно открывали форточку и дверь, сквозняк разбрасывал листы по всему коридору, и соседи помогали мне собирать их.
      Так продолжалось три недели. Посвященные в мои горести сотрудники старались подбодрить меня, впавшего в уныние. И когда я уже был близок к заключению, что вообще не пригоден к научной работе и нужно подавать заявление об уходе, Виктор Сергеевич пришел к нам в лабораторию, и уже с порога сказал;
      — А ведь вы оказались правы, Петр Петрович.
      — Ошибочна сама идея? — вскинулся я и подумал: «Он мог бы не говорить об этом при всех».
      — Можно подумать, что вы этого хотели. Конечно, все наоборот! Вы были правы, когда выдвинули свою идею. Полиген Л будет работать так, как вы предполагали. Став лидерами, животные, естественно, будут активнее ориентироваться в среде обитания — лучше выбирать места выпаса, быстрее укрываться от непогоды, а значит, прибавят в весе, интенсивнее пойдет размножение, повысятся все полезные для нас качества. Quod erat demonstrandum. Необходимо только внести в формулу небольшие уточнения. Пойдемте ко мне.
      На этот раз его птичья, вприпрыжку, походка достигла максимума. Виктор Сергеевич шел, как шутили у нас в институте, «выпрыгивая из туфель». Я едва поспевал за ним.
      Виктор Сергеевич промчался через приемную, улыбаясь посетителям, говоря: «Здравствуйте, рад приезду», «Извините, неотложка», «Подождите тридцать пять минут, сами видите — неотложка»; секретарше: «Тридцать пять минут ни с кем меня не соединяйте, кроме экстренных». Я старался не отстать, почти наступал ему на пятки, опустив глаза, чувствуя на себе сверлящие взгляды. Уже у самой двери на миг остановился, наткнувшись на ощутимо настойчивый взгляд. Поднял глаза — а лучше бы не поднимать…
      — Извините, Евгений Степанович, — невольно вырвалось, но Виктор Сергеевич тут же втащил меня за руку в кабинет.
      Он с разбегу бросил свое небольшое тренированное тело в глубокое кресло. В это время дверь без стука отворилась, и вошел Александр Игоревич. Молча кивнул мне и уселся в кресле напротив. Значит, роли были заранее распределены.
      Александр Игоревич взял со стола академика рулоны бумажной ленты, быстро их размотал. На некоторых выделялись обведенные красной пастой цифры.
      — Александр Игоревич посчитал варианты, — захлебывающейся скороговоркой выпалил Виктор Сергеевич (у него получилось: «Александр Игрич почтал варнты»). — Вывод — к полигену нужно прицепить еще несколько ферментов, ответственных за синтез веществ, повышающих агрессивность. Агрессивность! Вот чего не хватало вашему полигену Л! Здесь — смотрите же! — и здесь. Ясно? Что скажете?
      — Но такое соединение будет активно воздействовать на печень.
      — И вызовет в конечном счете усиленное выделение желчи. Совершенно верно. Вместе с воздействием на поджелудочную и желудок, усилит агрессивность подопытного. А вот это звено — смотрите же! — воздействует на гипофиз и половые железы. В результате — создание активного, прогрессивно-агрессивного типа организма.
      — Может наступить истощение… — начал я. Как обычно, он уже понял, куда я клоню, и нетерпеливо перебил:
      — Вы же предусмотрели накопление жира в депо. И на здоровье. Процессы будут идти параллельно. Конечно, ваш подопытный станет, гм, несколько желчным, недобрым, возможно, завистливым. Но, помилуйте, как же вы получите активную борьбу за лидерство без агрессивности? Вот вам формула в окончательном виде, если j — это желчь, а b — анизотропный гормон. И учтите, варианты посчитаны…
      Я взглянул на Александра Игоревича, и он едва заметно кивнул.
      — Давайте подытожим. Участки «дельта» и «зет» обеспечат крепкий скелет и нужный тип обмена. Правда, изменение азотистых оснований в гене С-14 изменит не только работу гипофиза, но и цвет глаз подопытного бычка, однако коровы его полюбят и за такие глаза. Им, коровам, все едино. Ну как, довольны? Блестяще подтвердились ваши гипотезы!
      По правде говоря, моего в этой работе было теперь не больше трети. Это Виктор Сергеевич нашел выход из тупика и подсказал решение, а Александр Игоревич разработал его подсказку. Но разве точно таким же образом наш академик не находил выходы и для других — для своих учеников, помощников, коллег из иных ведомств и городов?! Он становился то биохимиком, то физиологом, то математиком, то хозяйственником, то музыкантом — в зависимости от проблемы, потому что был и тем, и другим, и третьим. Он совмещал в себе, казалось бы, несовместимые качества характера. Его ум работал на немыслимых стыках наук, совершая немыслимые открытия, может быть, именно благодаря тому, что стыковал то, чего никто до него не догадался состыковать. Не зря он так часто напоминал нам, что природа едина, что это люди для удобства изучения распределили ее по наукам. И поэтому закономерно, что всякий раз, когда кто-то в силах объять в своем уме и воссоединить разрозненные и уже глубоко изученные части, он буквально натыкается на открытия, как на лежащие на поверхности самородки.
      Придерживая подбородком кипу рулонов, я нес их, как величайшую драгоценность, к себе в лабораторию. Проходя через приемную мимо заждавшихся посетителей, в ответ на недоуменные или негодующие взгляды я добродушно улыбался и думал: «Вот ведь каких замечательных людей собрал Виктор Сергеевич в своем институте. Взять хотя бы Александра Игоревича и Евгения Степановича. Вместе они могут горы своротить. И как удачно получилось, что они — закадычные друзья еще со школьной скамьи. Потом вместе учились в университете. Затем их дороги разошлись, а Виктор Сергеевич снова соединил их. Вон в углу терпеливо ожидает приема, читая журнал, физиолог Левоненко. Как точно рассмотрел наш академик в этом чрезвычайно застенчивом и словно бы сонном человеке талантливого и неутомимого экспериментатора…»
      Придя к себе и продолжая блаженно улыбаться, я разложил листы на столе. Мне хотелось поделиться своей радостью с коллегами, но прошло уже пятнадцать минут после окончания рабочего дня, и сотрудники поспешили разойтись.
      И тут, как по заказу, в лабораторию заглянул, держа наготове швабру, дядя Вася. Я позвал его и завел разговор о том, какие замечательные люди работают у нас в институте. Он согласно кивал головой и поддакивал. Мне казалось, что мы чувствуем одно и то же, что он полностью разделяет мои мысли о коллегах, что и он замечательный человек… Вот в дни отгула взял швабру, заменяет заболевшую тетю Пашу. Пусть он простой человек, не очень-то образованный, образование — дело наживное, была бы внутренняя интеллигентность в человеке, готовность жадно впитывать знания… Раззадоренный его кивками и своими мыслями, я, не откладывая, рассказал ему о том, как помогли мне Виктор Сергеевич и Александр Игоревич, попутно изложил в популярной форме историю создания полигена Л.
      — Помните, дядя Вася, «вначале было слово»? — горячо говорил я. — Но на каком языке? У природы их множество. Я, например, для своей работы избрал биохимический. Определив, какие вещества и в каких пропорциях взять вначале, зная течение реакций, в которые они неминуемо вступят, я заранее заказываю исходный объект, в данном случае — организм. Причем я хочу получить определенный организм с заданными качествами. Для этого беру строго выверенные доли вещества. Могу и менять программу опытов так, чтобы усилить одни качества в объекте и ослабить другие. На этом биохимическом языке можно управлять и уже готовым организмом, вводить в него определенные доли веществ, зная, какие действия они вызовут, какие поступки заставят совершить. Понятно?
      — Как не понять? — развел руками дядя Вася. — Например, алкоголь вызывает расстройство нервной системы, а через это разброд в голове, дрожание членов и шатание при ходьбе. Пить — здоровью вредить. Так?
      Я несколько растерялся, не зная, шутит он или говорит серьезно. И тогда он с неподдельным восхищением проговорил:
      — Так вы теперь, Петр Петрович, у нас в роли демиурга (он и тогда любил вставлять в свою не очень-то грамотную речь полюбившиеся ему иностранные слова. Причем их, как ни странно, он произносил правильно).
      — Скажете тоже, — не без самодовольства возразил я. — Этим занимается вся генная инженерия. Ведь природу-матушку не мешает слегка подправить. Вот я и решил создать полиген Л — полиген лидерства. Ясно?
      — Ясно-то ясно, да как бы она, матушка, нас не подправила и отправила к…
      — Ну что вы, дядя Вася, ничего опасного тут нет. Я же только хочу увеличить, к примеру… — я вспомнил, что он часто приходит в комнату отдыха посмотреть хоккей по цветному телевизору, — число лучших игроков хоккейной сборной…
      — Так вы никак для спорта стараетесь? И опять не понятно было, шутит ли он. На всякий случай я и ответил полушутя:
      — Вся наша жизнь — спорт, дядя Вася, разве не так? Мы во всем соревнуемся друг с другом и не хотим отстать. Даже одеваться желаем не хуже, чем сосед. Но если говорить серьезно, люди здесь ни при чем, я лично намерен улучшить породу наших подопытных животных. А линию выбрал такую, чтобы увеличить число животных, способных быть лидерами в стаде. Бычки при этом должны дать дополнительный привес, коровы — дополнительный надой, овцы — дополнительный настриг шерсти…
      — А лидеры, — он посмаковал это слово, накрепко запоминая его, — лидеры-хоккеисты — дополнительные шайбы?
      — Да я же пошутил тогда, дядя Вася. Повторяю: мы не занимаемся людьми, — миролюбиво сказал я.
      — Ничего, милок, другие займутся. Любо-дорого начало, а там пошло-поехало. Разве же при таких успехах людей оставите в покое?
      — Дядя Вася, вы не темный обыватель. Вы — работник науки, — я намеренно преувеличил его роль, — и сами понимаете: если генная инженерия займется людьми, то для их здоровья, благополучия, например, чтобы исправить наследственные дефекты, лечить людей от серповидной анемии, шизофрении, размягчения костей, от наследственного, — чуть было не сказал «алкоголизма», но вовремя спохватился, — порока сердца… Одним словом, для их же пользы.
      — И я же говорю — для пользы, для пользы, не иначе. Сначала увеличите число бычков-лидеров, потом — обезьян. А потом? Были бы кошки, а мышки найдутся. Все Адамовы детки, все на грехи падки…