Каким ты вернешься? Научно-фантастические повести и рассказы

Игорь РОСОХОВАТСКИЙ
КАКИМ ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ?

 

 

ЛЮДИ И СИГОМЫ
От автора

 

 
      Во многих рассказах и повестях этого сборника рядом с людьми действуют их могучие помощники — сигомы (слово «сигом» обозначает синтезированный человек — гомо) и кибернетические двойники. Сигомы — это не машины и не роботы, а существа, созданные гением человека из веществ, еще более разнообразных по реакциям и ответам на раздражения, чем белки, и в то же время имеющих защитные свойства металлов и пластмасс.
      В этих своих созданиях люди усилят все сугубо человеческое, сильное, гуманное, что есть в них самих, разрешат воспользоваться своим опытом, накопленным в библиотеках, музеях, архивах. Человек как бы перешагнет ограничения природы и воссоздаст самого себя в бессмертном организме, мощном и пластичном, с заменяемостью частей и широкими возможностями безболезненной достройки и перестройки, со множеством сигнальных систем, по которым импульсы будут передвигаться с околосветовыми скоростями, с колоссальной памятью.
      Тему сигомов автор начал повестью «Смертные и бессмертные» (газета «Киевский комсомолец», 1960 год).
      И хоть прошло всего одиннадцать лет, гипотеза, казавшаяся тогда полностью фантастичной, получила неожиданно много подтверждений. Успехи биологии, кибернетики, химии, создание искусственных органов и многое другое позволили ученым в разных странах начать работу по постановке этой проблемы, от которой во многом зависит будущее человечества.
      Сигомы станут первыми разведчиками на далеких планетах, за пределами Солнечной системы, они смогут выжить и победить в невероятно трудных условиях и подготовят почву для прибытия своих создателей — людей. Да и на самой Земле, возможно, они помогут людям во многих делах. Их победа всегда будет победой человека.

НЕРЕШЕННОЕ УРАВНЕНИЕ
Научно-фантастический рассказ

 

 
      Уравнение не решалось. Х-сумма углов увеличивалась до бесконечности. Я проверил расчеты на информационном универсале. Он не обнаружил ошибки и подтвердил мои данные.
      И все же уравнение имело решение, должно было иметь. Иначе уловители не построить.
      — Послушай-ка, — сказал мне Володя. — Если ты не допустил ошибки в расчетах и уверен, что уравнение должно решаться, остается одно: ты не учел чего-то…
      Чего именно? Я не особенно доверял Володе, зная его склонность к излишнему философствованию и слепым экспериментам. Я помнил, как однажды электронный универсал начал путать и нести чушь, и ни один инженер не мог обнаружить неисправности. В конце концов Володя признался, что это он соединил дополнительной связью несколько блоков, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.
      Из «эксперимента» ничего не вышло. Но Володя не успокоился.
      И сейчас он повторил то, что я от него слышал уже не один раз:
      — Часто познавать природу нам помогают случаи. И не к чему ждать их. Случаи надо создавать.
      — Давай не отвлекаться, — прервал я его. Он обиделся, на секунду умолк.
      Потом вышел из комнаты и вернулся с небольшим ящичком. Его лицо было жалким, как у человека, который собирается о чем-то просить и заранее знает, что ему откажут.
      — Я вмонтирую эту штуку в ЭУ, а ты ему предложишь вторично решить то же уравнение.
      — Что это за штука?
      — Новый орган, приемник неизвестного вида энергии. Он дает вспышку, а за счет чего — не знаю.
      — Ты считаешь меня идиотом? — спросил я. — Ты можешь поручиться, что ЭУ не выйдет из строя?
      — Поручиться не могу, — признался Володя. — Но большого вреда он ЭУ не принесет. Я сам все потом исправлю. Если бы спросить об этом у ЭУ, он бы поддержал меня.
      Электронный универсал, видимо, воспринял слова Володи как команду.
      Послышался его мелодичный звон:
      — Неблагоразумно. Риск. Я стою слишком дорого. Я нужен. За меня отвечает он. Могут даже выгнать с работы. Он хочет жить спокойно. Зачем ему рисковать?
      Улыбка слегка растянула Володины губы. Я сделал вид, что не замечаю ее.
      Неужели универсал приобрел способность ехидничать? Впрочем, он просто сообщает свое мнение. Это я воспринял его слова как насмешку. Тем более, что это правда. Я не хочу рисковать неизвестно из-за чего. К тому же перед защитой диссертации.
      Я отвернулся и углубился в расчеты. Володя все еще стоял за моей спиной. Слышалось его дыхание.
      — Завтра снова введем в универсал данные, — проговорил я, словно обращаясь к самому себе. — Снова и снова. Уравнение должно иметь решение.
      Володя ничего не ответил, тяжело вздохнул. Я знал, что сегодня уйду из лаборатории после него и прикажу сторожу без меня не пускать его к универсалу.
      …На второй день ЭУ вел себя странно с самого начала.
      Индикаторные лампы загорались не в том порядке, который я предполагал.
      — В чем дело? — спросил я у электронного универсала.
      — Здесь был тот, кого называют Володей, — последовал ответ. — Вмонтировал в меня новый приемник. Я протянул руку к выключателю.
      — Не нужно, — прозвенел ЭУ. — Уравнение теперь решается просто.
      — Ответ, — сказал я, стараясь говорить спокойно и четко, иначе ЭУ не поймет.
      — Допустил ошибку при составлении уравнения. Икс расширяется до трех тысяч трехсот сорок первого светового года. Потом сжимается и становится равным тридцати Девяти, двадцати четырем, восемнадцати градусам. Плюс деформация объема.
      Так я и думал. Ничего хорошего из Володиной затеи не могло выйти. Но что-то — вероятно, любопытство — заставило меня удержаться и тотчас не выключить ЭУ. — Такого ответа не может быть, — раздельно сказал Я. — Ты все смешал и спутал. Время и объем…
      — Это ты выделил во Вселенной объем, время, энергию и другие условные измерения. Но Вселенная едина. Ты сам знаешь. В ней нет отдельно ни объема, ни време-ни, ни энергии. Уравнение можно составить и по-другому, Тогда оно будет иметь несколько решений. Но не могу их сформулировать, — звенел ЭУ.-Ты не заложил в меня слова-обозначения, образы. Ты не мог заложить. Не знаешь явлений.
      «Он не испортился, — подумал я. — Он говорит нечто безумное, с моей точки зрения. Но ведь те новые открытия и теории, которых мы ожидаем в науке, должны показать-ся вначале безумными. Потому что они перевернут наши представления о Вселенной. ЭУ приобрел новые качества, Как их использовать? Как понять, о чем он сообщает? Видеть, не имея глаз, слышать без ушей? Природа предопределила ощущения человека. Предопределила ли она этим самым предел его знаний? Ведь с помощью наших органов чувств мы узнаем только о части ее явлений».
      Все во мне возмутилось против собственных сомнений. В природе нет ни на что запрета. Слепой «видит» с помощью ультразвукового локатора. Глухой «слышит», наблюдая движения губ. Мы знаем о том, чего никогда не ощущали.
      Это старые истины. Они мне давно известны. К шунтам сомнения!
      ЭУ невозмутимо продолжал:
      — С помощью нового приемника уловил вид энергии. О нем нет сведений в моей памяти. Все, что могу, скажу. Эта энергия способна сжимать и расширять время. Время формирует объем. Ты не знаешь об этом виде энергии, ты знаешь только четыре измерения, если учитывать время.
      — А сколько их всего? — спросил я.
      — Знаю о шести. Пока о шести.
      — Расскажи о них.
      — Не могу. Нет обозначений. Сначала нужно знать о новом виде энергии.
      — Что же ото за энергия? Энергия времени? Можно ее так назвать?
      Это уже было гаданием на кофейной гуще. Но ничего лучшего я сейчас придумать не мог.
      — Нет. Энергия сквозь… Альфа по таблице Крокера умноженная на время, на скорость движения. Масса — его производное. Но не просто масса покоящегося тела. Есть постоянная — время, деленное на…
      Он умолк. Он не имел ни обозначения понятий, ни чисел для уравнений. И я не мог ему дать их, потому что не знал, о чем он сообщает.
      «Возможно, овладение этим видом энергии дало бы нам власть над временем и пространством? — начал рассуждать я и с досадой подумал: — Кажется, заразился от Володи тягой к бесполезному философствованию о неизвестном. Впрочем, так ли уж оно бесполезно? Пока нам известно о природе очень много и очень мало. И не потому ли наше воображение иногда вступает на причудливые непроторенные тропы, еще не догадываясь, куда они ведут. Но оно стремится по ним вперед, потому что мы должны знать больше о мире, чтобы больше знать о себе. Без этого мы не будем могучи, а значит, и счастливы».
      — Пока не поймешь, не составишь правильного уравнения, — принялся за свое ЭУ, — понять не можешь. У тебя нет органа, чтобы это ощутить, а потом осознать.
      Он опять умолк. Вспышки индикаторных ламп сливались в радуги. У меня перед глазами плыли огненные круги от напряжения.
      — Ответ на уравнение, — наконец прозвенел ЭУ. — Икс равен тому, чего вы не можете понять.
      Мне послышались в его звоне высокомерные нотки. Под «вы» он имел в виду людей.
      — Что мне нужно сделать, чтобы узнат? В твоей памяти заложены сведения об анатомии и физиологии человека.
      Я так волновался, что вместо «узнать» сказал «узнат». И тотчас ЭУ прозвенел:
      — В моей памяти нет слова «узнат».
      — Я ошибся. Не «узнат», а «узнать», — покорно поправился я.
      — Хорошо, — односложно ответил ЭУ.
      Прошло несколько десятков минут. Я думал о том, что окружает нас, что, быть может, бушует в нас самих и о чем мы еще ничего не знаем. Ведь мы не ощущаем его и не замечаем его влияния на окружающее. Я думал о бесчисленных «иксах», от которых зависит наше познание и жизнь… И еще я подумал о новом способе использования вычислительных машин. Мы можем конструировать у них органы-приемники, которых нет у нас, все более чувствительные и разнообразные.
      И если наше воображение будет дальнобойным и мы умело составим программу, машины сообщат о явлениях природы, которые скрыты от нас…
      Я почесал кончик носа — так делал всегда, когда начинал волноваться. И вдруг что-то заболело. Прыщик? Нет, пожалуй, похуже — фурункул.
      Вот еще новость! Я приглашен на завтрашний вечер к знакомым, туда придет и Люда.
      Красиво буду выглядеть, когда разнесет нос.
      Больше я не мог думать о загадках природы. Болел нос. Мне казалось, что вижу себя в зеркале с искаженной физиономией. Я не выдержал и подошел поближе к книжному шкафу, чтобы разглядеть свое отражение в стекле.
      Сзади зазвучал мелодичный звон ЭУ:
      — Если ты возьмешь в обе руки прибор, сконструированный Володей, а провода от него вживишь в область «три «д» подкорки и «семнадцать «л» коры головного мозга по карте Шусика, то, возможно, ощутишь. Но разряд, который воспримешь, может оказаться смертельным. Или же парализует зрительный отдел и превратит тебя в слепого. То, что называете «большим риском». Очень большим. Смерть — двадцать пять процентов, слепота — пятьнадцать и семь десятых. Не советую.
      ЭУ умолк, тускло посвечивая лампами.
      «Но можно сделать иначе, — подумал я. — Провода, вживленные в мой мозг, подключить не к приемнику, а на время через специальный трансформатор к «мозгу» ЭУ. Может быть, найдем способ в дальнейшем не вживлять провода, а накладывать их на кожу. Импульсы универсала передадутся непосредственно в мой мозг. Я и ЭУ станем как бы одним существом, у которого прибавятся органы чувств, а мозг увеличится на сотни тысяч ячеек памяти. Но для этого нужно проделать большую работу, создать новые приборы, А пока…»
      Я поймал себя на том, что совсем забыл о предостережении ЭУ, о «большом риске». В этом вопросе все было ясно.
      Мне понадобилось около часа, чтобы рассказать обо всем Володе и сотрудникам лаборатории. Потом я вернулся к универсалу:
      — Через несколько дней мы дадим тебе новую программу, одновременно начнем опыты по вживлению проводов собакам и обезьянам. Потом будут оперировать меня.
      — Не забывай, — отозвался ЭУ. — Разряд, безвредный для них, принесет вред тебе.
      — Это уж моя забота, — нетерпеливо проговорил я. — Вместо меня здесь останется Володя. В случае моей гибели тебе сообщат данные об операции, ты учтешь ошибку и определишь точней новые, более безопасные участки для вживления проводов. Следующим будет Володя. Ты понял, ЭУ?
      — Понял, — ответил электронный универсал, и опять в его звоне послышались новые нотки. — Я ошибся в формулировке уравнения. Икс равен тому, чего вы ПОКА не знаете.

ВСТРЕЧА ВО ВРЕМЕНИ
Фантастический рассказ

 

 

1

      Зубчатая линия горизонта была залита кровью. Солнце умирало, испуская последние длинные лучи и прощаясь с землей.
      А он стоял у ног гигантских статуй и оглядывался вокруг. Он смутно чувствовал: тут что-то изменилось. Но что именно? Определить невозможно.
      Тревожное беспокойство не оставляло его…
      Он был археологом. Его худощавая, слегка напряженная фигура казалась моложе, чем лицо, коричневое, обветренное, с усталыми, обычно слишком спокойными глазами. Но когда они, вглядываясь в знакомый предмет, оживлялись, вспыхивали, казалось, что этот человек сделан из того же огненного материала, что и солнце, под которым он ходит по земле.
      Теперь его звали Михаилом Григорьевичем Бутягиным, а когда он был здесь впервые, она называла его «Миша», ставя ударение на последнем слоге.
      Это было пять лет назад, когда он собирал материал для диссертации, а Света занималась на последнем курсе. Она сказала: «Это нужно для дипломной работы», — и он добился, чтобы ее включили в состав экспедиции. Вообще она вертела им, как хотела…
      Михаил Григорьевич всматривается в гигантские фигуры, пытаясь вспомнить, около какой из них, на каком месте она сказала: лМиша, трудно любить такого, как ты… — И спросила, задорно тряхнув волосами: — А может быть, мне только кажется, что люблю?» Губы Михаила Григорьевича дрогнули в улыбке, потом застыли двумя напряженными линиями.
      «Что здесь изменилось? Что могло измениться?» — спрашивал он себя, оглядывая барханы. И снова вспомнил с мельчайшими подробностями все, что тогда произошло.
      …Направляясь в третье путешествие к останкам древнего города, четыре участника археологической экспедиции отбились от каравана и заблудились в пустыне. И тогда-то среди барханов они случайно обнаружили эти статуи.
      Фигура мужчины была немного выше, чем фигура женщины. Запомнилось его лицо, грубо вырезанное, — почти без носа, без ушей, с широким провалом рта.
      Тем более необычными, даже неестественными на этом лице казались четко очерченные глаза. В них можно было рассмотреть ромбические зрачки, синеватые прожилки на радужной оболочке, негнущиеся гребешки ресниц.
      Фигуры статуй поражали своей ассиметрией. Туловище и руки были очень длинными, ноги короткими, тонкими.
      Сколько участники экспедиции ни спорили между собой, не удалось определить, к какой культуре и эпохе отнести эти статуи.
      Ни за что Михаил Григорьевич не забудет минуты, когда впервые увидел глаза скульптур, У него перехватило дыхание. Он остолбенел, не в силах отвести от них взгляда. А потом, раскинув руки, подчиняясь чьей-то чужой, непонятной силе, пошел к ним, как лунатик. Только ударившись грудью о ноги статуи, он остановился и тут же почувствовал, как что-то обожгло ему бедро. Он сунул руку в карман и охнул.
      Латунный портсигар был разогрет, как будто его держали на огне.
      Михаил пришел в себя, оглянулся. Профессор-историк стоял абсолютно неподвижно, с выпученными глазами, тесно прижав руки к бокам. Он был больше похож на статую, чем эти фигуры.
      Даже скептик Федоров признался, что ему здесь «как-то не по себе».
      Когда Светлана увидела фигуры, она слабо вскрикнула и тесно прижалась к Михаилу, инстинктивно ища защиты. И ее слабость породила его силу.
      Он почувствовал себя защитником — сильным, стойким, — и преодолел страх перед глазами статуи.
      Очевидно, правду говорили, что в археологе Алеше Федорове живет физик.
      Он тайком совершил археологическое кощунство — отбил маленький кусочек от ноги женской статуи, чтобы исследовать его в лаборатории и определить, из какого вещества сделаны скульптуры. Вещество было необычным — в нем проходили какие-то завитки, и оно покрывалось бледно-голубоватыми каплями.
      Через несколько дней заблудившихся участников экспедиции обнаружили с самолета. Они улетели в Ленинабад, мечтая вскоре опять вернуться в пустыню к статуям.
      Но началась Отечественная война. Светлана ушла вместе с Михаилом на фронт. Профессор-историк погиб в осажденном фашистами Ленинграде.
      Погиб и Алеша Федоров при взрыве в лаборатории. Взрыв произошел как раз в то время, когда Алеша исследовал вещество статуи. Один из лаборантов утверждал, что всему виной тот кусочек вещества, что он действует как очень сильный катализатор — ускоряет одни реакции и замедляет другие.
      Из-за этого и вспыхнула находившаяся в лаборатории легковоспламеняющаяся жидкость…
      Окончилась война. Михаил Григорьевич и Светлана вернулись к прежней жизни, к старым, неоконченным делам. И конечно, в первую очередь — к тайне статуй. Оказалось, что в 1943 году в пустыню, к месту нахождения статуй, вышла небольшая экспедиция. Но разыскать статуи не удалось. Возможно, их засыпали движущиеся пески.
      Михаил Григорьевич начал организовывать новую экспедицию. На этот раз Светлана не могла сопровождать его — два месяца назад она родила сына.
      Михаил Григорьевич сам вылетел в Ленинабад, а оттуда направился дальше, к пустыне, И вот здесь, договариваясь с проводниками, он услышал интересную легенду, которая заставила его задуматься.
      Давным-давно, много веков назад, через пустыню двигались кочевники народа газруф. Они бежали от вражеских племен. Кочевники погибали от жары и жажды, и животы их присохли к спинам.
      И тогда старейшина племени принес в жертву своим проклятым идолам юную и самую красивую девушку. Он молился: «Не отворачивайтесь от нас, боги! Помогите нам, боги ветра, палящих лучей, песка, воздуха!»
      Может быть, еще долго выкрикивал бы он свои молитвы идолам.
      Но вдруг кочевники увидели, как от солнца оторвался кусок и начал падать на землю. Он увеличивался на глазах, превращаясь в кривую огненную саблю.
      Кочевники упали ниц, закрывая уши, чтобы не слышать ужасного рева и свиста. Но тут чудовищный ураган налетел на них. Через несколько мгновений из всего племени в живых осталось лишь трое.
      Еще десять и четыре дня шли они по пустыне и увидели вдали сверкающие горы. Они были совершенно гладкими, в виде двух гигантских колец, связанных между собой. Испугались неверные и в страхе убежали. Еще много дней блуждали они по пустыне, и лишь одному из них было суждено выйти к людям, чтобы рассказать им обо всем… И тогда муллы наложили строгий запрет: все караваны должны обходить «священное» место, где лежат страшные кольца.
      И если какие-нибудь путники, заблудившись, приближались к кольцам на расстояние пяти полетов стрелы из лука, они погибали от неизвестной болезни…
      «Что бы это могло быть?» — думал Михаил Григорьевич. Ему удалось в рукописях одного древнего историка найти подтверждение легенды.
      Историк упоминал о звезде, упавшей на землю, об урагане и гибели кочевого племени.
      И тогда у археолога появилась смутная догадка: возможно, в пустыне когда-то приземлился космический корабль, Возможно, разумные существа с него в знак своего пребывания на Земле и оставили эти статуи.
      Такая гипотеза объясняла странный вид статуй, загадочное вещество, из которого они сделаны, и многое другое. Но были в ней и уязвимые места.
      И самым непонятным было то, что никто никогда не рассказывал о таинственных существах, пришедших из пустыни. А ведь космонавты-пришельцы, наверное, поинтересовались бы жителями вновь открытой планеты и постарались бы вступить с ними в общение.
      Михаилу Григорьевичу не терпелось поскорей проверить свою гипотезу. И вот, наконец, с одного самолета экспедиции, пролетающего над пустыней, заметили эти статуи. Тотчас же в путь вышла экспедиция во главе с Минхаилом Григорьевичем.
      …Он стоит перед статуями — возмужавший и огрубевший на войне, строгий, научившийся сдерживать свои чувства и порывы, — и думает:
      «Сколько я пережил за это время! Фронт, огонь, смерть, поиски, волнения, диссертация, которую я до сих пор так и не успел написать, рождение сына, встречи о разными людьми… Одни становились из чужих родными, другие уходили из жизни. Там, на фронте, кадровикам засчитывался год войны за три года армейской службы. Мы узнали настоящую цепу многим вещам, мы яснее поняли, что такое счастье, жизнь, верность, глоток воды».
      Он вспомнил останки древнего города, обнаруженные в этой же пустыне. В развалинах дома он нашел тогда гипсовую женскую голову. Теперь она выставлена в Эрмитаже, и каждый, кто посмотрит на нее, восхищается прекрасным лицом.
      «Это все, что осталось от жизни и труда неизвестного скульптора, — думает Михаил Григорьевич. — Но разве этого мало, если спустя столетия люди с волнением смотрят на то, что он создал?» Он представил, что останется от него самого: исследования, очерки, находки. В них запечатлен кусочек истории, иногда кровавой и жестокой, иногда величественной и светлой, но всегда указывающей путь в будущее. И еще останется сын, и сын его сына, и правнуки…
      Край солнца еще виднелся над горизонтом. Казалось, что там плавится песок и течет огненной массой. Подул ветер, и песок зашелестел. Только статуи стояли неподвижно, еще более безжизненные, чем пустыня.
      Михаил Григорьевич опять подумал, что так же неподвижны они были все эти годы, и ветер оглаживал их со всех сторон, сердясь на искусственную преграду. Время текло мимо них, как песок, унося человеческие радости и страдания…
      И все же… Михаилу Григорьевичу казалось, что здесь произошли какие-то изменения. Он не мог увидеть их и поэтому злился и тревожился. Вынул из кармана бумажник, раскрыл его… Достал фотокарточку…
      Вот он, вот Света, напротив — статуи… Но что же это такое? Не может быть! Не может…
      Михаил Григорьевич переводил взгляд с фотокарточки на статуи и опять на фотокарточку. Аппарат не мог ошибиться. Может быть, ошибаются сейчас его глаза? Он подошел ближе, отступил. Нет, и глаза не ошибаются.
      На фотокарточке женская статуя стоит прямо, опустив руки, а сейчас она изменила положение: слегка согнуты ноги в коленях, рука протянута к ноге — к тому месту, где отбит кусок. А мужчина, стоящий вполоборота к ней, сделал шаг вперед, как бы защищая женщину. Правая рука вытянута и сжимает какой-то предмет.
      «Что все это означает?» Михаил Григорьевич ничего больше не чувствовал, не мог думать ни о чем, кроме статуй. Его глаза сверкали, сквозь коричневый загар лица проступил слабый румянец. Теперь он казался намного моложе своих лет. Он вспомнил слова Светланы: «Никак не могу отделаться от впечатления, что они живые…» Ритм его мыслей нарушился, в памяти вспыхивали отрывки сведений: слон живет десятки лет, а некоторые виды насекомых — несколько часов. Но если подсчитать движения, которые сделает за свою жизнь какой-то слон и какое-то насекомое, то может оказаться, что их количество приблизительно равно.
      Обмен веществ, жизнь… У различных видов они различны, причем это различие колеблется в очень широких пределах. Так, все развитие крупки заканчивается в пять-шесть недель, а секвойя развивается несколько тысяч лет.
      Все ясней и ясней, ближе и ближе вырисовывалась главная мысль. Даже у земных существ отрезки времени, за которые протекают основные процессы жизни, настолько различны, что один отрезок относится к другому, как день к десятилетию или столетию.
      Деление клеток некоторых бактерий происходит каждые час-два, а клеток многих высших организмов — раз в несколько дней.
      У каждого вида свое время, свое пространство, свои отрезки жизни…
      Быстрому муравью моллюск показался бы окаменевшей глыбой… А если вспомнить еще и явления анабиоза… Статуи стояли перед ним совершенно неподвижно. Но он уже догадывался, что их неподвижность кажущаяся. И еще он догадывался, что все это вовсе не статуи, а… Ну конечно, это живые существа, космонавты с другой планеты — те самые, которых не видели люди потому, что они не успели дойти до них. Эти существа не только из другого мира и другого вещества, но и из другого времени. Наши столетия для них — мгновения. Очевидно, и процессы неживой природы там протекают в ином, более медленном ритме.
      Пять лет понадобилось этой женщине для того, чтобы почувствовать боль в ноге и начать реагировать на нее. Пять лет понадобилось мужчине, чтобы сделать один шаг.
      Пять лет… Он, Михаил Григорьевич, за это время прожил большую жизнь, нашел и потерял товарищей, узнал самого себя, испытал в огне свою любовь и ненависть. Он изведал тысячу мук, боль, отчаяние, радость, горе, счастье.
      А нервные импульсы этих существ медленно ползли по их нервам, сигнализируя женщине о боли, мужчине — об опасности.
      Он шел через фронты, израненный, измученный, неукротимый, — к победе. И его жена шла рядом, деля все трудности и радости.
      А женщина, которую считали статуей, все эти годы опускала руку к больному месту, мужчина заносил ногу, чтобы сделать очередной шаг навстречу опасности.
      Это казалось невероятным, но Михаил Григорьевич слишком хорошо знал, что в природе может случиться все. Многообразие ее неисчерпаемо.
      «Пройдут еще десятки лет, — думал он. — Умру я, умрет мой сын, а для них ничего не изменится, и ни обо мне ни о моем сыне они даже не узнают. Наше время омывает их ступни и несется дальше, бессильное перед ними. И все наши страдания, наши радости и муки для них не имеют никакого значения. Они оценят лишь дела целых поколений». И тут же он спросил себя: «Оценят ли? Все может быть иначе. За боль, нанесенную женщине без злого умысла несколько лет назад, мужчина поднял оружие. А когда же он отомстит? Сколько лет пройдет еще до того? Сотни, тысячи?.. Люди далекого будущего поплатятся за ошибки своих давних предков? И что это за оружие? Каково его действие? И как не допустить, чтобы оно начало действовать?» Михаил Григорьевич остановил поток своих вопросов.
      Справиться с этими пришельцами людям Земли нетрудно. Можно выбить оружие из руки мужчины. Можно связать стальными тросами эти существа. В конце концов побеждает тот, чье время течет быстрее.
      Но как общаться с пришельцами? Как узнать об их родине и рассказать им о Земле? Ведь вопрос, заданный им сегодня, дойдет до их сознания через десятки лет, и пройдут еще сотни лет, прежде чем они ответят на него.
      Но придется задавать много вопросов, прежде чем установится хотя бы малейшее взаимопонимание между землянами и пришельцами. Пройдут тысячи лет… И для потомков вопросы прадедов потеряют всякое значение, и они зададут свои вопросы… И опять пройдут тысячи лет…
      Для пришельцев это будут мгновения, для землян — эпохи.
      Михаилу Григорьевичу теперь было страшно подумать об отрезке своей жизни. Какой он крохотный, неразличимый, словно капля в океане! Какая незаметная его жизнь а ведь ему самому она кажется целой эпохой! И что он такое? Для чего жил? Что от него останется?
      Михаил Григорьевич поднял голову. Останутся его дела — восстановленные для людей страницы истории… Его время не текло напрасно. И вот одно из доказательств. Он разгадал тайну статуй!
      Поток мыслей захлестнул археолога. Теперь Михаил Григорьевич понимал: он волнуется напрасно. Земляне найдут способ общаться с пришельцами.
      То, что невозможно сегодня, станет возможным завтра. И потомки сумеют ускорить процессы, протекающие в теле пришельцев.
      А его жизнь, как жизнь всякого человека, не укладывается ни в какой отрезок времени. Вернее говоря, этот отрезок зависит от самого человека.
      Один делает свою жизнь ничтожной и незаметной, другой — великой и многогранной.
      Понятие «мгновение» очень относительно. И секунда человеческой жизни — это не то, что натикают часы, а то, что человек успеет сделать за нее. Она может быть ничем и может оказаться эпохой.
      Разве не стоит столетий мгновение из жизни Ньютона, когда он сформулировал свой знаменитый закон тяготения? Разве секунды жизни Леонардо да Винчи или Ломоносова — это только то, что отсчитали часы?
      За секунду Земля проходит определенный путь, ветер пролетает определенное расстояние, муравей пробежит какую-то тропу. Человек может вообще не заметить секунды, а может нажатием кнопки в одну секунду запустить ракету в космос, может зевнуть от скуки, а может открыть новый закон природы.
      Время — хозяин многих вещей в природе, но человек — сам хозяин своего времени.
      Михаил Григорьевич задумался о том, какую жизнь прожили эти пришельцы.
      Что успели сделать за нее? Больше, чем он, или меньше?
      Пламенеющий горизонт пустыни медленно угасал. Огненная стена уже давно опустилась за барханы, и лишь золотисто-красная грива еще указывала место, где солнце скрылось, подчиняясь непреложному времени.
      Длинные тени легли от пришельцев и смешались с тенью Михаила Григорьевича…
 

2

      Прошло несколько лет. Самый большой зал на Земле, специально построенный для этого события, был переполнен. Гул из него доносился в вестибюль.
      Михаил Григорьевич сунул свой жетон в отверстие автошвейцара, двоюродного брата тех автоматов, что стоят в метро, и вошел в зал. Ему пришлось задрать голову, что-бы увидеть полупрозрачный потолок, не задернутый сейчас шторами. Блеклое небо голубело совсем близко, и оно не было неподвижным, как обычно, а словно струилось и текло куда-то. Михаил Григорьевич понял, что такой вид придают ему плывущие облака, которых отсюда не различить.
      Он смотрел на людей в партере и на балконах, но его внимание было приковано к сцене. Половину ее занимали кино- и телекамеры, кресла с вмонтированными в них аппаратами, автоматы-переводчики. На сцене уже суетились операторы и наладчики. Усаживались в свои кресла ученые, каждого из которых почти весь мир знал в лицо. Михаил Григорьевич кое-как преодолел робость перед такими авторитетами и воспользовался правом, которое давал ему именной жетон, он примостился в одном из последних кресел на сцене, сев на самый его краешек, как будто оставлял место для кого-то более важного и значительного, чем сам.
      Посмотрел вправо на соседнее кресло — там восседал физик, лауреат многих и многих премий; бросил взгляд влево — увидел математика, действительного члена и нашей и зарубежных академий, встретился с ним взглядом и покраснел, как студент, перебравшийся с галерки на чужое место.
      Больше он не крутил головой, а смотрел только на сцену, ожидая, когда же они появятся, Археолог напряг слух, стараясь еще издали услышать шаги, но это было излишним. Даже многослойные войлочные дорожки не заглушали шагов.
      Они зазвучали, как отдаленный гром, и все люди — сколько их было в зале — встали, вытягивая шеи. Это могло бы показаться смешным постороннему наблюдателю, но таких не было. Пожалуй, вся планета замерла сейчас у телеэкранов, привстав на цыпочки и затаив дыхание.
      А когда они наконец появились, единый вздох вырвался у миллиардов людей. Михаил Григорьевич наклонился вперед, всматриваясь в гигантские фигуры. Они были не такими величественными, как в пустыне, освещаемые лучами заката. Но зато сейчас они двигались. «Катализатор времени», созданный в лабораториях Объединенного научного центра Земли, ускорил обменные процессы в телах пришельцев и перевел их во время, соизмеримое с часами человеческой жизни.
      Гиганты остановились, разглядывая зал и людей.
      Президент Академии наук сделал шаг вперед, к микрофону, и поспешно проговорил заранее приготовленные торжественные слова:
      — Здравствуйте, разумные! Люди Земли рады вам!
      Автоматы-переводчики тут же разделили его слова на форманты и перевели их в системы радиоимпульсов, понятные гигантам. Но их лица оставались невозмутимыми, как будто они ничего не поняли.
      Президент взглянул на старшего наладчика, но тот только пожал плечами, как бы говоря: переводчики ни причем, они работают нормально.
      — Мы все… Все люди Земли приветствуют вас, — снова начал президент.
      Лица пришельцев не изменили выражения, но, когда президент растерянно спросил: «Вы слышите?» — раздался ответ:
      — Слышим.
      Михаил Григорьевич с восхищением подумал о тех, кто расшифровал язык пришельцев. С их помощью были созданы автоматы-переводчики — терпеливые учителя гигантов, объяснившие им земные понятия. Разговаривать с людьми пришельцы долго не соглашались. По этому поводу высказывались различные предположения, но все они так и остались догадками.
      Михаил Григорьевич подумал о Светлане и сыне. Они, конечно, сидят у телевизора и волнуются. Подумать только, пришельцы заговорили!
      Светлана, наверное, теребит край скатерти, а Сема никак не усидит на месте, нетерпеливо спрашивает: «Они подружатся с нами? Вот будет здорово! А почему папу не показывают?»
      Михаил Григорьевич непроизвольно изменил позу, выпрямился, словно и впрямь его могли увидеть родные.
      Гиганты повторили:
      — Слышим и понимаем. Учеба не прошла напрасно.
      Определить, кто именно из пришельцев говорит, было невозможно. Они не раскрывали ртов, а посылали радиоимпульсы, трансформируемые автоматами в слова. После паузы раздалось:
      — Чего вы от нас хотите?
      Президент был обескуражен этим вопросом еще больше, чем молчанием. Он пробормотал, забыв, что следует произносить слова отчетливо:
      — Мы хотим… говорить с вами…
      — Зачем?
      — Чтобы общаться.
      — Почему вы изменили время нашей жизни?
      Михаил Григорьевич заметил, что по невозмутимому лицу гиганта мелькнула какая-то тень. У археолога появилось смутное предчувствие.
      Он не мог бы определить, откуда оно взялось, но было оно недобрым.
      Президент вконец растерялся. Видно, и его поразил скрытый подтекст вопроса. Улыбка, постепенно линявшая, теперь совсем исчезла с его лица. Но на вопрос надо было отвечать. Президент ответил не наилучшим образом.
      Он просто повторил свои слова:
      — Чтобы общаться.
      Михаил Григорьевич услышал слева от себя сдавленный вздох.
      Математик зашептал своему соседу:
      — Мы считали, что главное — найти способ разговаривать с ними. А того, что они не захотят говорить с нами, мы даже не допускали. Еще бы, человеческое высокомерие…
      Он умолк, потому что снова прозвучали слова пришельцев:
      — Зачем нам общаться? Кто от этого выиграет?
      Теперь Михаил Григорьевич почти не сомневался, кто из них ведет разговор. Лицо гиганта только казалось невозмутимым. На нем мелькали тени — и это не была игра света. Как видно, именно так происходила смена выражений, и археолог готов был поклясться, что он даже различает одно из них, мелькающее чаще других. Он поежился и откинулся на спинку кресла.
      Между тем президент справился с растерянностью. Он снова улыбался, извинительно и смущенно, как в тех случаях, когда ему приходилось мирить ученых мужей или объяснять им, что новых ассигнований они не получат. Он тщательно готовил эту свою улыбку, которая должна была означать, что президенту неудобно объяснять простые вещи собеседникам, знающим, конечно же, больше его только на этот раз почему-то упорно не желающим согласиться с тем, что очевидно. И тон его стал соответствующим улыбке, так как президент забыл, что автоматы не передают оттенков голоса.
      — Мы должны общаться, чтобы найти то, что может быть полезным и вам и нам. Выигрыш будет общим.
      — Разве есть то, что полезно и вам и нам?
      — Мы живем в разных временных измерениях, в разных мирах и представляем разные цивилизации. Да, у нас много разного. Но у нас есть и то общее, что объединяет любых разумных. И вы и мы познаем мир. Расскажите о том, что вы знаете о нем, и мы расскажем о том, что успели узнать.
      Истина, заключенная в его словах, была настолько очевидной, что с ней трудно было спорить. И все же Михаил Григорьевич заметил, что та самая тень на лице гиганта, которая так беспокоила и пугала его, появляется все чаще и чаще, как будто пришелец не слышит слов человека, а думает о чем-то своем. Предчувствие непоправимой и близкой беды надвигалось на археолога.
      Гигант подтвердил его подозрения. Он сказал:
      — Зачем мне ваши знания, люди? Их значительную часть уже передали нам в процессе обучения ваши улучшенные копии — автоматы. Мы могли убедиться, что ваши энания о мире по сравнению с нашими ничтожны, польза от них сомнительна. Да и могло ли быть иначе? От вас скрывает истину не пространство, а время. Вы живете лишь миг и по этому мигу осмеливаетесь судить о мире, который в следующее мгновение становится другим. Вы даже не можете наблюдать, как рождаются и умирают планеты — эти однодневные мотыльки в круговороте огня, Что может знать о дне и ночи тот, кто живет секунды по вашему счету? Что может знать цивилизация, которая живет минуты по нашему времени? Чтобы хоть что-то понять в окружающем мире, нужно знать, как рождаются галактики и взрываются звезды, распуская огненные бутоны, как несутся сквозь мрак и холод звездные системы, и наблюдать, чем они становятся на каждом этапе своего пути.
      Убийственная логика была в словах гиганта, и многие люди в зале втянули головы в плечи, зал показался им нереальным и призрачным, как тусклое небо, голубеющее сквозь пластмассу. А Михаил Григорьевич отчего-то вспомнил тот день, когда он проник в тайну статуй, фотокарточку — застывший слепок мгновения. Оно было действительно очень малым, ничтожно малым, но благодаря ему Михаил Григорьевич догадался о тех, кто живет в другом времени. А его жизнь, его любовь, путь через войну? Для гиганта все это не имеет значения, но ведь именно это помогло ему, Михаилу Григорьевичу, раскрыть тайну пришельцев.
      Может быть, в логике гиганта есть червоточина, и дело вовсе не в логике, а в желании, в чувстве, которое прячется за ней и направляет ее?
      Но почему оно возникло? Михаилу Григорьевичу стало душно, жарко, он обливался потом, стараясь понять загадку, от которой сейчас так много зависело…
      А гигант взглянул на часы, висящие в центре зала, и продолжал:
      — Ваша цивилизация похожа на куколку насекомого. Что стоят ваши знания, если все они исходят из ощущения, что куколка есть, что она существует, что она — существо? Но ведь здесь-то и скрыта основная ошибка. Когда куколка думает, что она есть, ее уже нет, когда она ощущает себя существом, ее уже не существует. Она — заготовка, предназначенная для чего-то, переходная форма, которая кем-то станет, миф о ком-то, кто существовал давно. Никогда куколке не узнать, ни откуда она взялась, ни кем станет, потому что тогда она будет уже не собой, а кем-то другим, кого еще нет, пока она живет и мыслит, и кого не может быть до тех пор, пока она им не станет. Вы должны понять, что общение с вами ничего нам не дает, для нас оно бесполезно.
      Пришелец снова взглянул на часы, как показалось Михаилу Григорьевичу, нетерпеливо. Археолог понял, что надо торопиться, что на счету каждая минута для решения загадки, от которой, может быть, зависит жизнь очень многих или даже всех людей. Необходимо вспомнить, что происходило тогда в пустыне, каждую деталь. Но, возможно что-то случилось после, в лабораториях Объединенного научного центра, и об этом он ничего не знает, не может знать…
      Он хотел подать президенту знак, что должен немедленно поговорить с ним, но тот обратился к пришельцам:
      — Мы поняли ваши слова. В них есть истина, но, как всегда, только часть истины, и ее другая часть противоречит этой. Разве первопричины движения скрыты в галактике, а не в мельчайших кирпичиках, из которых она состоит? Чтобы понять, почему горит звезда, надо знать о фотонах и кварках, об их взаимодействии, так же как, чтобы узнать, почему светится вот эта лампочка, необходимо исследовать движение электронов. А этот мир по времени ближе к нам. Вы, долгоживущие, не замечаете, как уходят минуты, как из них слагаются часы, как за эти часы море намывает песчинки, которым предстоит стать скалой. И вам трудно понять, что природа этой скалы иная, чем у других скал…
      «Слова ничего сейчас не значат», — думал Михаил Григорьевич.
      Он вспомнил, как на фронте к ним в блиндаж привели худущего пленного с ввалившимися глазами. Командир разведки и политрук долго допрашивали его: сколько фашистов в селе, где у них штаб, есть ли противотанковые орудия, а он в ответ мычал что-то невразумительное. Так продолжалось до тех пор, пока Светлана — она была тогда медсестрой — не протянула ему сухарь. Пленный с жадностью схватил сухарь и стал грызть его не зубами (зубы у него выпали), а кровоточащими деснами. Ему принесли пшеничную кашу. И, поев, он заговорил. Дело было не в том, что он не понимал вопросов или не хотел на них отвечать. Он НЕ МОГ говорить от голода. И вот сейчас тоже надо было найти «сухарь» или что-то другое. А времени для поисков осталось совсем мало, если Михаил Григорьевич правильно оценил значение того, КАК гигант смотрел на часы.
      Археолог не мог дождаться, когда же президент закончит говорить и можно будет рассказать ему о своем подозрении.
      Но дальнейшие слова президента показали, что он и сам ищет «сухарь», необходимый для контакта.
      — Можно высказать здесь немало противоречивых истин, — сказал президент, — но суть не в этом. Он бросил взгляд на телеэкраны — на лица людей, обращенные к нему, живущие в одном с ним времени. А лицо гиганта было таким, будто он заранее знал, что собеседник не скажет ничего значащего. Он просто ожидал, какие новые доводы найдет человек.
      — Суть в том, — продолжал президент, — что и время человеческой жизни, которое по сравнению с вашим мгновение, и ваше, которое кажется нам эпохой, — маленькие капли в море времени. И если они ничтожны, то одинаково ничтожны оба…
      Этого гигант не ожидал. Это были не только слова примирения, не просто истина, а истина примирения. Главное было не в словах и не в мысли, которую они выражали, а в добром чувстве, с которым были сказаны.
      Но президент видел, что ответить таким же чувством пришелец почему-то не может или не хочет. Президент уже начал отчаиваться и, чтобы не наступило зловещее молчание, произнес:
      — Именно поэтому мы должны доверять друг другу.
      Лицо гиганта — это заметили все в зале и те, что сидели у телевизоров, — стало угрюмым. Люди услышали откровенно насмешливые слова:
      — Если это так, быстроживущие, то почему же вы забрали и присвоили или уничтожили мое оружие?
      Вместо ответа президент нажал на кнопку, что-то скомандовал в микрофон.
      Открылась боковая дверь, и в зал въехал автокар. На его площадке стоял открытый ящик, а в нем лежал тот предмет, который когда-то в пустыне гигант держал в руке. Автокар подъехал к гиганту и остановился.
      Михаил Григорьевич даже привстал из кресла от волнения.
      «Этого нельзя допускать, — подумал он, но тут же спросил себя: — А может быть, это и явится «сухарем»?
      — Как видишь, мы не присваивали и не уничтожали того, что принадлежит тебе, — спокойно сказал президент. — Возьми его.
      Гигант недоверчиво взял и осмотрел оружие, будто проверяя, осталось ли оно таким, каким было раньше. Лицо пришельца изменилось. Та тень, которую Михаил Григорьевич определил как выражение злобы, исчезла и больше не появлялась.
      Гигант снова посмотрел на часы, и археолог понял, что опасность не исчезла.
      — Все равно ничего изменить нельзя, — сказал пришелец. — Посеянное семя должно дать плод. А оно посеяно — и уже принадлежит истории. Теперь его не вернуть, Одному из нас вы причинили боль, пусть и по незнанию нанесли рану, и расплата неминуема, даже если я хочу что-то изменить…
      Михаил Григорьевич сразу вспомнил о куске, который отбил у «статуи» покойный Алеша Федоров. И хоть не все в зале поняли, о чем идет речь, но все ощутили опасность которая парила над ними. И оттого, что они не знали, ни как она называется, ни как выглядит, ледяная, сковывающая тишина наполнила зал до самого потолка, как вода наполняет аквариум с запертыми в нем рыбами.
      И тогда из кресла на сцене встал человечек, казавшийся совсем маленьким в этом огромном зале, немолодой, с седыми висками, с ничем не примечательными чертами лица. Он был рядовым археологом, не имел высоких научных званий, хоть и находился на сцене среди академиков и лауреатов. Но он подошел к президенту, и тот протянул ему микрофон. Михаил Григорьевич сказал:
      — Возможно, ты прав, долгоживущий. Но разве все люди виноваты в том, что случилось? Человека, который нанес рану, уже давно нет в живых. За ошибку он заплатил жизнью. Я был тогда рядом с ним и не остановил его. Что ж, возьми и мою жизнь, если история так распорядилась, и пусть старая рана больше не стоит между нами.
      Он понял, что наконец попал в самую точку, повторил то, что тогда Светлана сделала с пленным. Гигант с отвращением глянул на оружие, на часы, его лицо исказилось. Казалось, что на этот раз бесстрастный автомат-переводчик заговорил по-другому, донес чужую муку, сожаление о том, чего не поправить:
      — Время! Если бы я имел его в запасе! Но истекают последние секунды… Время — вот чего всем разумным всегда не хватает, какой бы длинной ни была их жизнь! Ничего не изменишь, ничего…
      — Погоди, — сказал президент, снова выступая вперед. — Объясни.
      — Я ничего не успею даже объяснить вам, быстроживущие, как вас всех уже не будет. Этот предмет — универсальное оружие разведчиков. В нем находится заряд, достаточный для того, чтобы разрушить целую звездную систему. У аппарата есть искусственный мозг, решающий выбор волны, приемник и передатчик. Нужно лишь перевести вот эту стрелку, и аппарат начинает поиск противника, а найдя, анализирует колебания его клеток. Аппарат начинает излучать волны энергии, убивающие любые существа, ритм колебаний которых совпадает с заданным. Как только я узнал о ране, нанесенной моей любимой, то перевел стрелку. Если бы не ваш катализатор времени, оружие начало бы действовать почти через год по вашему счету. За это время его все равно нельзя забросить на безопасное расстояние, но можно было бы попытаться придумать что-нибудь. Теперь же остались секунды, а вскрыть аппарат нельзя — это повлечет взрыв…
      Он посмотрел на часы. Туда же смотрели и люди, сидящие в зале и находящиеся дома у экранов, Один пожалел, что не ус», не успею доиграть партию с соседом», седьмой испугался…
      Михаилу Григорьевичу хотелось закричать: «Неужели ничего нельзя сделать? Мы боялись атомной войны, роковых ошибок в отношениях между странами, но никто бы не подумал, что роковой для всего человечества окажется ошибка покойного Алеши Федорова!» Он посмотрел на президента и с удивлением увидел, что тот сохраняет спокойствие и собирается ответить пришельцу.
      — Надежда осталась, — сказал президент. — Мы не знали, что за предмет в твоей руке, но догадались, почему ты взял его в руку. Мы поняли, что он может оказаться оружием, приготовленным к бою. Значит, на него нельзя было действовать катализатором. Именно поэтому оружие было вынуто из твоей руки. Мы знаем: если разум заговорит раньше, чем оружие, — оно не выстрелит. У нас есть время, немного времени, но можно попытаться…
      Снова наступила тишина, но она была не такой, как раньше.
      Михаил Григорьевич подумал, что тишина, как море, имеет сотни оттенков, меняется, оставаясь сама собой. И в этой тишине отчетливо прозвучали слова пришельца:
      — Спасибо вам, люди. Чтобы спасти жизнь, иногда необходимо вернуть секунду. Но никто не может этого сделать, ибо нельзя нарушить главный закон природы. А вы, живущие мгновение, подарили нам время, и, может быть, наша жизнь не станет преступлением… Разве это не самый дорогой подарок, который может сделать один разумный другому?
      Снова, как тогда в пустыне, они стояли друг против друга — высшие существа — такие разные и все же сходные в основном. Ведь это они, существа, обладающие разумом, могли независимо от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными…

НАПИТОК ЖИЗНИ
Фантастический рассказ

 

 
      Я не вор. Не ради богатства полез я в эти пещеры. Их обнаружили досточтимые господа, приезжие ученые, и наняли меня и еще двоих в помощники. Но помощником я буду завтра, если доживу до восхода. А сегодня я сам по себе. Пусть досточтимые простят меня — я не возьму лишнего и ничего здесь не нарушу. Не нанесу ущерба ни им, ни их делу. Упаси аллах!
      Если легенда подтвердится и это действительно вход в гробницу царя царей Айрамеша, то в ней должны храниться большие богатства. Я возьму себе меньше малого. Ровно столько, чтобы можно было повезти моих ребятишек в город и показать их лекарю. И еще немного, чтобы хватило на обильную еду после лечения. А если что-нибудь останется, я отдам мулле — да простит аллах мои прегрешения!
      Сырые каменистые стены давят на меня со всех сторон, тьма тихонько шелестит, шуршит. Она замыслила против меня недоброе, дала приют враждебным духам, и они затаились в ней.
      Я боюсь их, боюсь камней и тьмы. Очень боюсь. Но, если поверну назад, дети умрут. Болезнь сделала моих ребятишек такими жалкими и тихими, а глаза их — большими и выразительными. Эти глаза я часто вижу во сне; они говорят со мной молча, иногда просят, иногда требуют. И тогда я решаюсь на то, против чего протестует душа.
      К моей спине привязаны факелы, которыми можно пробить окна во тьме, рассеять ее на время, загнать в углы. Но я зажигаю факелы лишь в тех случаях, когда пещеры разветвляются. Иначе факелов не хватит.
      Лучше бы и вовсе не приходилось пользоваться ими. Я бы привык к тьме, как привык ко многому в жизни.
      Пещера расширяется. Становится легче дышать. Имеющий ум да насторожится! Здесь, наверное, выход на поверхность или, скорее всего, душник.
      Зачем его пробили?
      В гробницах властителей много ловушек, каждая таит смерть для незваного гостя.
      Зажигаю факел. Пламя колеблется — значит, не ошибся: душник есть.
      Передо мной возвышается несколько камней. Они похожи на зубы, готовые стиснуть и разданвить жертву. Но почему эти камни кажутся мне такими страшными? И почему мои глаза прикованы к одному месту? Не могу отвести взгляда…
      Да, да, вот, оказывается, в чем дело… Там, под огромным камнем, раздавленный человеческий скелет. Блестит череп. Камень упал на человека, как только он наступил вон на ту плиту. Я тоже наступил на нее, но он был здесь до меня. Он уже заплатил жизнью, а в эту ловушку может попасться лишь одна жертва. Удача отметила меня своей печатью. Но сколько ловушек впереди?
      Достойнейший царь царей взял с собой на тот свет богатства не для нищих и не для детей бедняков. Может быть, через минуту и меня настигнет смерть.
      Повернуть, пока не поздно! Быстрей!
      Я так спешу, что больно ударяюсь плечом о камень.
      Вспоминаю детей, становится стыдно. Если вернусь ни с чем, они умрут. Я вижу их, как если бы они были передо мной. Скажите, разве не удивительно, что мы можем увидеть тех, кто далеко от нас? Грамотные люди объясняют, почему это происходит. Я тоже учился немного, но моих знаний хватает только для того, чтобы удивляться. А для того, чтобы любить своих детей, и вовсе никаких знаний не надо. Зато чтобы вылечить их…
      Вот и выходит, что дело тут не в любви. Чего стоит моя любовь к детям без денег, которые необходимы, чтобы их вылечить? Может быть, любовь — это очень хорошо, но сама по себе она что-то значит только в песнях. А в жизни к ней всегда требуется много приправ, каждая из которых стоит больше, чем любовь. Это мне говорили и отец, и мулла, и мать моей жены, и еще многие…
      Я гашу факел — владения тьмы обширны. Продолжаю путь к гробнице. Аллах, я вверяюсь в твои руки! А если аллах не спасает таких, как я, пусть поможет шайтан! Кто спасет, тому и буду молиться.
      Мое тело уже не болит, руки не ноют. Прошло. И усталости больше не чувствую. Наверное, если бы подсчитать зарубки, которыми я отмечаю свой путь, их наберется больше сотни. Смогу ли я по ним отыскать обратный путь?
      Или это окажется ловушкой, когда буду возвращаться с дорогой ношей и подумаю, что перехитрил судьбу? То-то шайтан повеселится…
      Пробираюсь на четвереньках, ползу… Что-то подсказывает мне: цель близка. Протягиваю руку к потолку и не нахожу его.
      Зажигаю факел.
      Моя тень начинает приплясывать, и во все стороны от нее разлетаются солнечные блики. Но откуда здесь солнце? Эх ты, нищий, это не солнце, а золото. Золото здесь повсюду: в сундуках, в креслах, фигурках, украшениях.
      Золотыми листами украшен гроб царя царей, сделанный в виде яйца.
      Отсветы пламени зажигают разноцветные огни. Главный среди них — желтый, цвет солнца и золота. Никогда я не видел такого богатства. Каким счастливым должен быть обладающий им!
      Глажу золотые фигурки людей и священных животных, запускаю руки в сундуки и слушаю, как между пальцами льется звенящий дождь.
      Чей это смех раздается в сокровищнице? Прячусь за сундук, прислушиваюсь… Тихо… Но вот опять раздается смех. Да это же я смеюсь!
      Вот осел! Неужели ты никогда не слышал своего собственного смеха? Нет, мой смех никогда не был таким.
      «Стоп, — говорю себе. — Очнись, дурак, иначе ты и вовсе свихнешься. Возьми, сколько нужно, и отправляйся обратно. Не мешкай. Ничего не переворачивай и не рассыпай. Не уподобляйся хрюкающему нечистому животному, которое перепортит больше, чем съест. Пусть ученые найдут все, как было. Они ведь надеялись обнаружить гробницу, в которой не побывали грабители. Да исполнятся их надежды!»
      Я оглядываюсь вокруг. Во что бы насыпать монеты из сундука?
      Мешка или сумки я с собой, конечно, не взял. Ибо ничто так не раздражает шайтана, как человеческая самоуверенность. Идти надо ни с чем — будто ожидаешь подарка. А возьмешь мешок — ничего не найдешь.
      У самого гроба стоит небольшой сосуд, накрытый кожаной крышкой. Снимаю ее. Горло у сосуда широкое. Там отсвечивает какая-то темная жидкость.
      Наверное, благовония, которыми умащивали тело царя. Ну что ж, ученым придется обойтись без них. Досточтимые господа видели всякие благовония, потеря невелика.
      Куда бы вылить эту жидкость? Лужу могут заметить.
      Ведь завтра сюда придет много людей.
      Сосуд легкий, я без труда переношу его в дальний угол пещеры. Замечаю нору — похоже, крысиная.
      «Что делать здесь крысам?» — приходит почему-то в голову посторонняя мысль. А, вот в чем дело: царь царей взял с собой в загробную жизнь множество пшеницы, наверное, урожай целого года. Крысам ее хватило на века. Но скорей отсюда! Я выливаю благовония в нору, затем наполняю сосуд золотыми монетами, которые так радостно звенят…

* * *

      — Итак, я оказался прав, — сказал один из ученых другому, когда страсти, вызванные находкой, несколько улеглись. — Легенда подтвердилась. Гробница Айрамеша и сокровища не выдумка.
      Он говорил под стук лопат и заступов. Рабочие расширяли вход в пещеры.
      — Вы правы лишь наполовину, — невозмутимо возразил второй, и его длинные ловкие руки продолжали сортировать находки. — Ведь главного сокровища- «напитка жизни» — нет. А в легенде сказано: «Но дороже всех богатств грозного Айрамеша напиток жизни, подаренный ему людьми с вершин. Одной капли его достаточно, чтобы снять усталость после битвы, одного глотка — чтобы исцелить болезнь и залечить рану, одной чаши — чтобы продлить жизнь дряхлого старика на пять лет. Благодаря напитку прожил царь царей, величайший из великих, солнце из солнц, непогрешимый Айрамеш триста и еще тридцать лет. А если бы не надоело ему жить, правил бы благословенный Айрамеш и сегодня…»
      Подошедший испытующе посмотрел на собеседника:
      — Я знаю эту легенду. Она довольно оригинальна. В других цари умирали на поле битвы, а этому лнадоело жить»…
      — А если и в самом деле было так? — улыбнулся длиннорукий, рассматривая сверкнувший на солнце необыкновенной красоты бриллиант. — Представьте себе: триста тридцать лет, и все битвы, походы, парады, борьба за власть и прочая бессмыслица. И опять парады, походы, битвы… Разве это не может смертельно надоесть? Как там в легенде: л…И сказал ангел горестно: «Что наделал я? Хотел многим благо принести, а продлил жизнь одному извергу и тирану на сотни лет. Нет мне прощения». И утешил его другой ангел: «Не горюй, брат. Не будет тирану радости от тиранства его. Но протекут столетия, и найдет напиток жизни униженный и бедный человек с сердцем, наполненным любовью. Принесет напиток исцеление и счастье ему и детям его…»
      — Так вы все еще утверждаете, что напиток существовал? Вы верите в эликсир жизни?
      — Это мог быть очень сильный стимулятор. Судя по жизнеописанию Айрамеша, в их семье было наследственное заболевание типа серповидной анемии. Братья и сестры царя умерли в раннем возрасте, а он, даже если отбросить число триста тридцать, жил достаточно долго. Ведь для всех перечисленных походов и завоеваний понадобилось время…
      Ученый отвечал собеседнику совершенно спокойно, нарочно не замечая его насмешки.
      Но тот не отставал:
      — А кто же ему преподнес такой стимулятор, которым не располагает даже современная наука? Что это за «люди с вершин»? Может быть, космонавты с других планет? Это теперь модное утверждение, — ехидно поинтересовался он.
      — Модное еще не значит неверное, — запальчиво ответил его товарищ. — Но это могли быть и жрецы. Разве мы знаем все о древних цивилизациях? Чем больше узнаем, тем сильнее удивляемся. Представьте себе, какой шум подымется в академии, когда я завтра сообщу о находке…
      Он почувствовал прикосновение чьей-то руки и обернулся.
      Перед ним стоял один из проводников. Он несмело попросил:
      — Господин, вы сказали, что едете завтра в город. Не смогли бы вы взять с собой меня и моих мальчиков? Я уже говорил вам…
      — Да, да, помню. Тебе нужно к врачу. Ладно, я захвачу вас.

* * *

      Лучше бы я и не ездил в город. Ведь у меня была надежда — самое большое, что может быть у человека. Ничего, что надежда обманывает, — все обманывает нас в этом обманчивом мире. Теперь и надежды нет. Правда, лекарь оставил моих мальчиков в больнице. Боюсь, что он просто не в силах был отказаться от золота. Я хорошо запомнил его слова, и особенно как он их сказал: «Против серповидной анемии пока что медицина бессильна. Сделаю все, что смогу. Но я не бог».
      Да, он не бог, а золотом но вернешь здоровья. Разве я не знал этого раньше? Или ждал, чтобы аллах напомнил? Нет, я просто боялся неизбежного, искал выход там, где его нет, и пытался откупиться от судьбы золотом. Это единственное, что роднит меня даже с царем царей, будь проклято его имя и его богатство, которое он пытался забрать на тот свет!
      Песок скрипит под ногами. Я нащупываю в кармане монету.
      Это все, что осталось от золота моих надежд…

* * *

      Первыми обнаружили удивительных крыс жители деревни, вблизи которой год назад была открыта гробница Айрамеша. Грызуны отличались необычайной подвижностью и прожорливостью.
      Экспедиция зоологов выяснила, что они живут по крайней мере в пять раз дольше обычных, гораздо быстрее размножаются, и это обстоятельство делает крыс настоящим бедствием.
      Они уничтожали посевы, загрызали домашнюю птицу, нападали даже на коз и овец. Не помогали облавы с применением газов и химикатов.
      Разоренные семьи крестьян в ужасе покидали эти места.
      А навстречу им двигались экспедиции зоологов, услышавших о странных животных. И ученые долго, очень долго спорили, являются ли эти крысы только разновидностью или же их следует выделить в особый вид…

ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ
Фантастический рассказ-шутка

      Умирает человек — гаснет звезда,
      Падает звезда — умер человек.
Восточная поговорка

 

 
      Дождь стучал в окно старческими дрожащими пальцами. Стучал монотонно и настойчиво. Казалось, что он просачивается в уютную комнату, постепенно наполняя ее сыростью и холодом, что и одежда на мне становится влажной и скользкой. Иногда дождь перемежался порывами ветра, выдувающего последние крохи тепла и уюта.
      «Имею ли я право быть равнодушным ко всему этому безобразию? Ведь это же не капризы погоды! Пожалуй, я один знаю, в чем тут дело, кто виноват». Тихая злоба медленно накапливалась и оседала во мне.
      И снова, как это случалось каждый день на протяжении этих недель, дождь мгновенно прекратился, ветер утих, и июльское солнце ударило сквозь промытую, как стеклышко, синь немилосердно жгучими лучами. Я глянул на термометр. Синий столбик успел взлететь с восьми до сорока пяти градусов.
      Духота… Нечем дышать… Пот заливает глаза, приходится все время шевелить лопатками, чтобы отклеить рубашку.
      С улицы донесся короткий гудок автомобиля. Я выглянул в окно. Сразу три «скорые помощи» въезжали в наш двор. Разбежались детишки, которые, на зависть старшим, обливали друг друга из шланга, оставленного дворником.
      Ледяной порыв ветра захлопнул мое окно так, что зазвенели стекла. Стало темно. На улице раздались испуганные крики и топот ног.
      Наискось, подгоняемые ветром, полетели крупные снежинки, устилая густую зеленую траву и цветы на клумбах.
      Мое терпение лопнуло, как туго натянутый канат. Раздраженно шлепая домашними туфлями, я прошел в переднюю, накинул плащ.
      На лестничной площадке столкнулся с соседом.
      — Срывается пикник! — с досадой сообщил он, как будто меня это интересовало.
      — Да что там пикник! — послышался женский голос с лестницы. — Дети простуживаются. То жара, то холод. Такого еще не бывало. Прямо конец света!
      «Ничего, сейчас конец превратится в начало», — зло подумал я, представляя его торжествующее лицо, его голос, которым он спросит: «Значит, признаете, что я был прав?»
      Когда я спустился во двор, снега уже не было, и только дымящиеся лужицы на асфальте подтверждали, что это не была галлюцинация.
      Дворник Аркадий Юрьевич сокрушенно размахивал руками, доказывая каждому встречному, что убирать двор в таких условиях невозможно.
      Увидев меня, он явно обрадовался еще одному собеседнику:
      — Вот вы, ученый человек, скажите: разве такая погода может быть сама по себе? Да это же невиданно и не-слыханно! История такого не знала! Да что история, когда дед Саня и тот не помнит!
      Его лицо лоснилось от удовольствия: еще бы, он присутствует при событиях, которых не знала история!
      — Оно конечно, — продолжал Аркадий Юрьевич, — если всякие атомы разлеплять да автоматические станции заяривать…
      Я демонстративно прошелестел плащом мимо него, с ужасом представляя, что бы он говорил, если бы узнал правду.
      Ступеньки лестницы гудели под моими ногами. Из-за закрытых дверей квартир то и дело слышались чихи, сморканья, стоны, детский плач. Если закрыть глаза, покажется, что вошел в длинный коридор поликлиники в разгар эпидемии гриппа.
      Я остановился перед дверью с номером «8», изо всей силы надавил кнопку звонка.
      — Минуточку! — донесся из глубины квартиры удивленный голос.
      Я не снимал руки со звонка.
      — Иду, иду! — послышались шаркающие шаги, и дверь открылась.
      Передо мной стоял Он, придерживая рукой распахивающийся мохнатый халат.
      Из халата, словно из черепашьего панциря, высовывалась длинная шея, а на узком лице блуждала всегдашняя растерянная и застенчивая улыбка — улыбка неприсутствия. В минуты раздражения мне казалось, что он прикрывается ею, как щитом.
      Морщинистое выразительное лицо пришло в движение, толстые губы шевельнулись:
      — Вы?
      Его глаза смотрели выжидающе, и мне заранее стало горько от того, что я должен буду сейчас сказать. Идя за ним в комнату, глядя на его тонкие волосатые ноги и коричневые пятки, я чувствовал, что задыхаюсь от негодования. Он опустился в кресло, от которого тянулись провода к аппарату, похожему на стабилизатор, надвинул на голову проволочный шлем.
      Его руки сами собой легли на выгнутые пластины контактов, и я, сделав над собой усилие, сказал:
      — Николай Николаевич, вы должны прекратить это… Краска радости залила его втянутые, плохо выбритые щеки:
      — Значит, вы признаете…
      — Да, да, — поспешно сказал я.
      — Хотите посмотреть графики и журнал наблюдений? — Он снял одну руку с контактной пластины, и тотчас прокатился раскат грома.
      Я с тоской посмотрел на синее безоблачное небо, отвел протянутый мне журнал:
      — Скажите лучше, как вам удалось построить усилитель?
      Он довольно зачмокал губами:
      — Я использовал магнитное поле Земли. По сути дела оно и служит усилителем. Оставалось лишь построить прибор, который бы передавал данные со снимателя биотоков к усилителю. Вы ведь помните, как удалось выяснить, что ритмы биотоков мозга точно соответствуют ритмам солнечной деятельности?
      — Да, да, — сказал я, — Но…
      — Вы и тогда говорили «но», дорогой мой, — с легким укором произнес он. А помните, какой переполох вызвало в академии мое сообщение о том, что характеристика некробиотического излучения человека точно соответствует характеристикам излучения «сверхновых» звезд? Но что же тут было удивительного? Разве не общеизвестна связь солнечной активности с заболеваниями сердца и мозга, с эпидемиями, с процессами размножения? Разве не было доказано, что ритмы биотоков мозга идентичны ритмам пульсации звезд, что угасание мозга и звезды сопровождается теми же ритмическими характеристиками? И разве не вы сами, не вы все говорили о гармонии природы и человеческого мозга — этого удивительного органа, с помощью которого природа осознает самое себя? Почему же мое утверждение об обратной связи вызвало бурю протеста?
      Тяжелые громовые раскаты раздавались один за другим. Тучи заволокли небо, которое еще несколько минут назад было безоблачным. Выпуклые наивные глаза Николая Николаевича смотрели на меня удивленно, брови и уши поползли вверх. Это было в его манере — делать неожиданные выводы из общеизвестных положений и удивляться, почему их не понимают другие.
      — Прямую связь «звезда — человек» признают все, — проговорил он, не изменив выражения лица. — Отчего же не согласиться с существованием и обратной связи — «человек-звезда»? Или люди полагают, что когда они злят-ся, ненавидят, радуются, ничего во Вселенной не меняется? Вспышки на солнце, например, резко меняя погоду, вызывают у нас изменение настроения — подавленность, злобу или, наоборот, радость, бодрость… А вспышки человеческой ненависти или радости ничего не меняют на солнце? И это в мире, где все связано? Но ведь возникают новые варианты взаимоотношений частиц в коллоидном растворе-новая информация. Достаточно кому-то полюбить- и вот вам еще вариант мира, в котором на одну любовь больше. Ну погодите, когда я представлю графики погоды и моих биотоков, спорить об обратной связи не придется!
      Солнце растекалось по настольному стеклу… Слабая надежда пришла ко мне, и я с нетерпением спросил:
      — Когда же это будет? Когда вы закончите свои опыты?
      — Но, голубчик, я их только начал, — мечтательно проговорил он, как бы предвкушая будущие успехи. — Нужно еще проследить влияние процессов тоски, ярости, осмысливания прекрасного, рождения великих мыслей не только на наше солнце, но и на отдаленные звезды и созвездия. Я уже связался с Крымской обсерваторией, с Пулковом…
      Я не мог больше сдерживаться:
      — А знаете ли вы, что творится на улице, как влияют резкие перемены погоды на людей? Сколько детишек простудилось в эти дни?
      — Неужели? — встрепенулся он, и за окном промчался порыв ветра. Ай-я-яй, в эти дни я читал детективы. Нужно перейти на другие литературные жанры.
      Он искренне качал головой и огорчался. Он не был ни извергом, ни преступником. Но он экспериментировал, и ему казалось, что Вселенная только и существует для его опытов, а до всего остального ему не было никакого дела. И он, на секунду пожалев простуженных детей, тут же забыл об их существовании, чтобы начать новую серию опытов. Я подумал, что, будь на свете бог, он выглядел бы так же.
      — Нужно прекратить опыты, — как можно суровее и тверже сказал я.
      — Что вы? Что вы? — замахал он руками, и вспышки молний слились в нестерпимом блеске. — Шутите… Интересы науки… Я только постараюсь поменьше волноваться, чтобы не было резких перепадов…
      Я знал этого человека достаточно хорошо и понимал, насколько бесполезны уговоры. «Необходимо немедленное заседание Президиума академии, — подумал я. — Сегодня же. Сейчас! Полностью согласиться с его гипотезой обратной связи, наметить план исследований…»
      — Вы правы во всем, — сказал я, и довольная улыбка расползлась по его лицу. В ту же минуту стих ветер, последним порывом сдунув с неба облака. До свидания, мы проведем экстренное заседание Президиума, — как можно любезнее говорил я. — Включим проверку вашего предположения в план.
      — Очень, очень хорошо, — облегченно вздохнул Николай Николаевич. — Знаете ли, все-таки перегрузки сказываются. В последние дни что-то барахлит давление. А ведь у меня в прошлом году был инсульт…
      — Инсульт, — бормочу я, пятясь к двери. — Инсульт? Тогда и солнце…
      Он понял мой испуг, попытался успокоительно поднять руку, но вовремя вспомнил о контактной пластине:
      — Ну, это совершенно не обязательно. Уверен, что успею отключиться от усилителя.
      Люди изумленно оглядываются на меня. Никогда в жизни я не бегал так быстро. Комнатные туфли сбросил — босиком легче. Время от времени подымаю голову, чтобы взглянуть на солнце, шепчу про себя: «Только бы не было инсульта, только бы не было…» — и невольно вспоминаю восточную пословицу:
       «Умирает человек — гаснет звезда…»Недаром говорят, что в каждой пословице есть свой смысл…

ВОЖАК
Научно-фантастический рассказ

 

 
      Профессор включил микрофон. Тотчас из репродуктора раздалось:
      — Слушаю вас, Семен Евгеньевич.
      Профессор уловил в голосе нотки тревоги и ожидания, подумал:
      «Ну что ж, это естественно — волноваться перед опытом. Особенно в его возрасте».
      Он ласково улыбался, представляя, как нетерпеливо вздрагивают пальцы юноши на рукоятке генератора.
      Пальцы Аркадия действительно слегка дрожали. Они касались руки Лены.
      Аркадий тихо спрашивал, наклонившись к ней:
      — Придешь?
      — Включайте! — скомандовал профессор в микрофон.
      Рука Аркадия потянулась к рукоятке. Послышалось два щелчка.
      Профессор придвинул к себе чистые листы бумаги. Нужно было закончить статью для журнала.
      Первыми почуяли запах молодые волки. Они настороженно повернули влажные носы в ту сторону, принюхиваясь. Затем, словно по команде, облизнулись и застыли, высунув шершавые красные языки.
      Теперь и вожак почувствовал запах, незнакомый, приятный, чуть горьковатый. Это было похоже на то, как пахли телята в хлеву, и все же это не был запах телят. Если бы не снег и холод, могло показаться, что настала весна и волчица зовет, манит его к себе. Но это не был и запах волчицы.
      Вернее, это был запах и еды, и волчицы, и еще чего-то; чего именно, вожак не знал.
      Поэтому он медлил. Так, безусловно, не мог пахнуть никакой враг. И все же…
      Вожак еще слишком хорошо помнил о коварстве людей, Но вот запах послышался явственнее, и вожак не выдержал.
      Сначала медленно, затем быстрее и быстрее он повел стаю. При свете луны на снегу волки отливали коричневым. Рядом с ними бесшумно летели синие тени, а сзади оставались цепочки следов.
      Вожак добежал до холма и задержал бег. Здесь он впервые познакомился с людьми. Здесь они пытались загнать его в ловушку, кричали и улюлюкали.
      Слух подвел его, но чувство запаха спасло. Он почуял, где скрыта западня, и побежал в другую сторону.
      А потом недалеко отсюда в голодную зиму вожак наткнулся на тушу лошади.
      Он долго выжидал, но ни уши, ни глаза не могли обнаружить ничего опасного.
      И когда он почти решился выйти из-за деревьев, ветер донес до него людской запах. И он опять ушел невредимым из западни.
      Вожак остановился и глухо зарычал. Он рычал всегда, когда вспоминал об извечных врагах. Они травили его собаками — этими продажными собратьями, променявшими свободу на обглоданные кости. Вожак знал, что никто из волков не пошел бы на это, не мог бы подчиняться человеку, охранять его дом и его стадо. Ни один волк не позволил бы лапе извечного врага гладить его по шерсти. Ни один волк не стал бы при этом вилять хвостом! Нет! Волк щелкнул бы зубами, и человек взвыл бы от боли. Разве можно променять па что бы то ни было волю! Беги куда угодно, ищи добычу по силе, лакай дымящуюся кровь, побеждай слабого и погибай в схватке с сильнейшим… Разве мог волк забыть леса, где бродят сотни подобных ему.
      Ветер, взметая снежную пыль, пронесся над землей и донес до вожака слабое мычание. Значит, запах не обманул и на этот раз. Там, впереди, идет еда. Надо спешить.
      На экранах, вмонтированных в стены лаборатории, загорались разноцветные карты, вспыхивали и бежали огоньки. Приходящие сигналы улавливались особочувствительными приемниками, записывались и расшифровывались электронными приборами. Длинные ленты ползли из-под самописцев. Автоматы свертывали их в тугие рулоны и укладывали в коробки. Миллиарды тончайших и разнообразнейших сообщений о том, что чувствует подопытный объект, хранились на лентах: на первоначальных — в виде извилистых линий, на последующих — в колонках цифр.
      Профессор иногда отрывался от бумаг, всматривался в экраны, читал ленты, довольно кивал головой: опыт протекает нормально. Он давал указания Аркадию, и тот фокусировал излучения генераторов — волны определенных частот. Далеко от лаборатории они воспринимались органами чувств объекта Б-47 и, превращенные в нервные импульсы, шли к его мозгу.
      Вожак рванулся с места. Почти рядом с ним бежали волчицы и несколько матерых волков, а немного позади, не решаясь опережать старших, — легконогие переярки. Стая пересекла поляну. Здесь летом травы и цветы пахли по-особенному, у них был особый вкус, и больные волки приходили сюда лечиться.
      Конечно, они не могли знать: травы пахнут так оттого, что под ними залегает магнитная руда. Просто больные волки ощущали потребность именно в этих травах, им нравились этот запах и вкус.
      Внезапно вожак резко остановился. Совсем близко он увидел хлев и телят.
      И около них ни одного человека, ни одной собаки.
      Слюна потекла по языку, вожак сглотнул ее. Волки за его спиной облизывались, тихо рычали и повизгивали. Но так же внезапно хлев с телятами исчез, растаял. Ничего подобного вожак еще не встречал.
      В нем снова проснулось опасение. Может быть, это западня?
      Все, что люди ни делают, направлено против волков. Люди убрали с дорог лошадей и пустили по ним несъедобные страшилища с огненными глазами и пронзительными голосами. Они оградили свой скот уже не деревянными, а каменными стенами. Они пустили в небо рокочущих птиц, чтобы пугать волков.
      И, наконец, они осветили улицы огнями, наверное, для того, чтобы водки не могли в темноте пробираться к еде, спрятанной в хлеву.
      С каждым годом огней становится все больше и больше. Они наступают на лес, теснят вожака и его стаю. Очевидно, люди решили полностью уничтожить волков.
      Запах снова стал сильнее. Ночной лес для людей — темный, враждебный, непонятный. А для волков он еще гостеприимнее, чем днем, и все это только благодаря запаху…
      Вожак больше не опасался. Он несся впереди стаи, из его глотки вырывалось торжествующее рычание. Он слышал, как мычат беззащитные телята; ощущал теплоту живого мяса, видел кровь на снегу. И еще он чуял победу над человеком, над его собаками и огнями. Скорей! Скорей!
      Профессор заканчивал статью. Он писал: «Запах есть не что иное, как прием электромагнитных колебаний молекул особыми нервными окончаниями. Молекула пахучего вещества попадает в нос и воспринимается нервными клетками, молекулы которых колеблются с близкой ей частотой. В последнее время выяснилось, что можно подобрать такое электромагнитное излучение генератора, которое бы воспринималось живыми существами, как различные явления: запах, звук, форма и цвет».
      Вожак с размаху ударился грудью обо что-то твердое и покатился по земле. Он тут же вскочил на ноги, ощетинясь и щелкая зубами.
      Увидел решетки впереди себя и по сторонам — свернул назад.
      Но было поздно. Железная решетка упала перед ним, загородив проход, отделив его и стаю от леса, свободы, разбоя… И тогда вожак завыл, завыл от злобы, ненависти, беспомощности. Он вызывал на поединок человека, который превратил даже запах в ловушку. Он словно увидел человека — всемогущего, умного, охраняющего от хищников овец и свиней, лошадей и коров и преследующего всех, кто на них охотится. Наверное, зто цель его жизни, и сейчас он радуется, торжествует победу. Еще бы: ведь он наконец поймал самого вожака!..
      — Семен Евгеньевич, звонили с седьмого участка, просили передать вам, что объект Б-47 прибыл в назначенный пункт, — доложила лаборантка профессору и спросила: — А что это за объект Б-47?
      — Биологический объект, индекс 47,- ответил профессор. — В эту группу входят собаки, волки, шакалы. Довольно сложные и чувствительные объекты.
      Он перевернул несколько страниц лабораторной книги. Сюда заносились общие итоги опытов. Под записями «Истребление комаров, летящих на запах»и «Подтвердились данные о»— «Б-47 прибыл в заданный пункт».
 

ДРЕВНИЙ РЕЦЕПТ
Научно-фантастический рассказ

 

 

1

      Послышался тихий и нерешительный стук в дверь… Василий Кузьмич постарался представить человека, который сейчас войдет. Пока дверь медленно открывалась, он успел подумать: «Загнанный и отвергнутый врачами или же один из местных знахарей?» Человек был и похож и не похож на тех, кого представлял себе Василий Кузьмич. Худое, обветренное лицо.
      Болезненная бледность не смогла совсем смыть с него загар. Резкие морщины у глаз, как у каждого, кто привык щуриться на южном солнце. Веки полуопущены, и выражения глаз не увидеть. Нос с горбинкой. Больше похож на араба, чем на таджика.
      Василий Кузьмич ответил на приветствие и указал на стул:
      — Слушаю вас…
      И словами и всем своим видом он откровенно показывал, что у него очень мало свободного времени. Посетитель понял это.
      — Возьмите меня с собой в экспедицию.
      «Откуда он мог узнать о моих планах?» — удивился Василий Кузьмич.
      Попытался заглянуть в глаза посетителю, но тот почему-то упорно отводил взгляд.
      — Я несколько раз водил на Памир геологов. Был проводником, рабочим, оператором…
      — У вас язва желудка? — спросил Василий Кузьмич. Посетитель не удивился, что врач сумел определить по его внешнему виду болезнь. Но он догадался, что последует за этими словами, и предупредил последующую фразу Василия Кузьмича:
      — Не беспокойтесь, я выдерживаю большие нагрузки.
      — Этого и не следует делать, — поучительным, типичным для врача тоном сказал Василий Кузьмич.
      — Меня лечили два года, а болезнь обострилась, — объяснил посетитель, и теперь его гортанный акцент прозвучал явственней. — Остается операция…
      — Ну и что же? — пожал плечами Василий Кузьмич.
      — Вы пойдете за ягодами галуб-явана? — вопросом на вопрос ответил посетитель. В его голосе не осталось нерешительности. — Мне сказали, что вам удалось найти записки Сейкила и вы проверите его рецепты.
      — А вы знаете о Сейкиле, о сжигателях трупов? — заинтересовался Василий Кузьмич.
      Он предполагал, что предками сжигателей трупов были греки — воины Александра Македонского. Завоеватель поселил их в предгорьях Памира в качестве колонизаторов. И если догадки верны, то медицина сжигателей трупов уходила корнями в медицину древних греков.
      — Кое-что знаю, — сказал посетитель. — Я хотел бы попробовать полечиться по их рецепту. А не поможет — останется операция.
      — Подождите моего возвращения. Если найду ягоды…
      — Я помогу вам их найти. — В голосе посетителя слышалась странная уверенность.
      — У меня есть один помощник. Больше мне никого не нужно, — нетерпеливо проговорил Василий Кузьмич, придвигая к себе книгу.
      Но посетитель и не думал уходить:
      — Вам не придется мне ничего платить.
      — Вы больны, ослаблены. Вам нельзя отправляться в такой путь, — раздраженно сказал Василий Кузьмич. — Кстати, откуда вы узнали о моих делах?
      — Слухи подобны воде, а человеческое молчание — решету.
      «Он к тому же и скрытен, — подумал Василий Кузьмич. — Интересный типчик. Авантюрист, что ли? Жаль, что у меня нет времени выяснить это».
      Открывая книгу, он сказал:
      — Извините, до свидания.
      Посетитель сделал шаг к столу, впервые подняв глаза. Они оказались цепкими и далеко не робкими.
      — Все-таки вы возьмете меня. Я — правнук Сейкила.
      «Авантюрист!» — решил Василий Кузьмич, уже соображая, как бы поскорее отделаться от посетителя. А тот достал из кармана паспорт, положил на стол перед врачом.
      Василий Кузьмич прочел: «Руми Сейкил».
      — Почему сразу не сказали об этом?
      — Боялся, что вы суеверны.
      Василии Кузьмич вспомнил закон сжигателей трупов:
      «Наши тайны живут с нами и уйдут с нами». Если кому-то из чужих удавалось проникнуть в тайны племени, его убивали. Известны случаи, когда люди племени находили такого чужака и в других странах, за много сотен километров. Они не останавливались ни перед чем, чтобы уничтожить похитителя их секретов.
      Руми подошел еще ближе к Василию Кузьмичу, заглянул в глаза:
      — Думал, вы испугаетесь…
      Прежде чем ученый понял, что это ловушка, он попался в нее:
      — Ладно, раз вы — правнук Сейкила, имеете право идти со мной. Только не подумайте, будто я доказываю свою смелость…
      Руми улыбнулся:
      — Все знают, что глупые обычаи умирают раньше людей.
      — Оставьте заявление и документы, я попрошу оформить вас, — предложил Василий Кузьмич. — А пока расскажите немного о племени и прадеде. Историки упоминают, что Сейкил был когда-то знаменитым врачевателем. Я думаю, что он использовал знания древних греков, объединив их с местной народной медициной.
      — Очевидно, вам известно больше моего, — сказал Руми. — Я слышал от деда, что его отец был великим лекарем. Но дед протоптал для себя иную тропу — стал охотником. И мой отец принял от него ружье, но очень рано умер. За ним тенью ушла и мать. В тринадцать лет я остался сиротой, воспитывался у деда, потом — у друзей отца. Сейчас мне тридцать восемь, а я ничего не сделал в жизни. Был чужой тенью, шел чужими тропами, даже гнезда не свил… — В его голосе звучало сожаление об упущенном; — И книга прошлого раскрыта перед вами, а не передо мной. Записки прадеда разыскали вы. Я лишь слышал о них. Мало быть потомком великого — надо постигнуть величие. — Он быстро взглянул на ученого: — Говорят, вы большой специалист не только в народной медицине, но и в истории Памира.
      — Ну, слухи значительно преувеличены, — польщенно сказал Василий Кузьмич.
 

2

      Василий Кузьмич и Руми вылетели вдвоем — помощник ученого неожиданно заболел. Самолет нес их над степью, покрытой кустами янтака — верблюжьей колючки. Маленькие, круглые, они с небольшой высоты были похожи на полчища ежей. Рядом с аэродромом, куда приземлился самолет, журчала вода в арыке и сухо шелестел песок. Вода журчала громче, песок лишь вкрадчиво напоминал о себе, ожидая, когда люди выйдут в путь.
      Мощный вертолет проглотил людей и в своем чреве легко перенес их через песок и воду, промчал над берегами Сырдарьи, где, по преданиям, когда-то властвовали тигры.
      Василий Кузьмич показал вниз, на густо заросший камышом берег, и прокричал в ухо Руми:
      — Рассказывают, будто там можно поохотиться на тигров — Я их не встречал, — ответил Руми. Неожиданно без тени улыбки добавил: — Наверное, тигры превратились в кошек. Те, что решили уцелеть…
      Василий Кузьмич засмеялся, представив себе этот процесс превращения под дулом ружья.
      Вертолет изверг людей из своей утробы уже за подножиями Памира, оглушительно застрекотал и улетел…
      Василий Кузьмич разложил на большом камне карту, вынул блокнот с записями.
      — Если верить Сейкилу, то отсюда надо идти через Змеиное ущелье. Но разве нет пути короче?
      — Есть, — ответил Руми. — И не надо соваться в Змеиное.
      Он показал путь на карте.
      — Отлично! — обрадовался Василий Кузьмич. — Значительно короче и к тому же безопаснее. Ведь ущелье не зря зовется Змеиным?
      — Не зря, — подтвердил Руми.
      — Значит, пойдем вот так… — Карандаш уже начал вести линию.
      — Надо верить старому Сейкилу, — неожиданно сказал Руми. — Он знал много дорог, но выбрал одну. Как думаете — почему?
      — Не знаю, — растерянно сказал ученый.
      — И я не знаю. Значит, надо идти по его тропе.
      — Странная логика, — пожал плечами Василий Кузьмич.
      — Хотите проверить его рецепт? Так идите его дорогой.
      «Пожалуй, он прав. Во всяком случае, стоит рискнуть», — подумал Василий Кузьмич. Он был не из боязливых, но напрасного риска не любил.
      Они переобулись в чокои — легкие охотничьи башмаки из сыромятной кожи — и взвалили на плечи тяжелые рюкзаки. Тропа то круто уходила вверх, то петляла между скал и камней. Василий Кузьмич и Руми не сворачивали с нее.
      Здесь нечего мудрствовать: тропу проложил не один человек. Она прокладывалась и проверялась тысячами людей на протяжении многих лет. И если тропа вьется змейкой, то значит, так легче взбираться на гору. Если идет в обход камня через ручей, то ненадежен камень, а если в обход ручья, то опасен ручей. Говоря точно, тропу не прокладывают, а сочиняют как песню, как легенду.
      Руми легко отыскивал неброские приметы тропы: вытоптанную или примятую траву, следы на камнях. Вот тропа ринулась вниз. Руми предостерегающе поднял руку.
      Перед ними лежало Змеиное ущелье. Оно ничем не отличалось от других ущелий — яркая, будто рисованная зелень с густыми тенями, из которой подымаются посеребренные зазубренные скалы. Оно ожидало людей молча — без пугающего шипения и многозначительного шелеста.
      Руми достал нож, срезал две ветки с развилками, обстругал.
      Одну дал Василию Кузьмичу.
      Опираясь на палки, они начали спускаться. Камешки не катились из-под их ног, — значит, Руми верно ступал по тропе. Тени шли рядом с ними, то исчезая, то появляясь.
      Вот Руми нагнулся, проходя под свисающими ветками, подал знак, чтобы ученый сделал то же. Василий Кузьмич приготовился отвести ветку в сторону и вздрогнул. Ветка посмотрела на него блестящими глазами и зашипела.
      Это была змея. Она взбиралась на дерево, видимо, чтобы полакомиться птичьими яйцами.
      Василий Кузьмич инстинктивно поднял палку. Древесная гадюка проворно поползла по ветке, стараясь побыстрее скрыться в листьях. Запоздалый луч блеснул в ее ярко-зеленой, с желтыми крапинками, чешуе.
      Василий Кузьмич опустил палку и пошел дальше по тропе. Руми быстро взглянул на него, но ничего не сказал. Им пришлось двигаться гораздо медленнее и осторожнее. Теперь змеи встречались на каждом шагу. Несколько раз Василий Кузьмич замечал щитомордника, однажды на поляне увидел кобру.
      Хорошо, что она была достаточно далеко и лишь повернула голову к людям. На ее коже не было характерного рисунка очков. Василий Кузьмич знал о молниеносности нападений этой змеи. Она выбрасывала голову так быстро, что на небольшом расстоянии даже опытный путешественник не успевал защититься.
      Внезапно с дерева на плечо Руми упала зеленая лента. Василий Кузьмич едва сдержал крик. Как можно спокойнее, подавляя дрожь в голосе, сказал:
      — Руми, старайтесь не делать резких движений. У вас на плече змея.
      Руми чуть-чуть повернул голову, скосил глаза, затем быстро схватил змею за голову. Зеленая лента изогнулась, забилась, силясь вырваться, но было поздно.
      Руми ножом раскрыл змее пасть и сказал; — Она не ядовитая. Довольно безобидное создание.
      — Все же не рекомендую… — начал было Василий Кузьмич, но Руми ужо поднес змею к ветке, и она исчезла в листьях.
      — У сжигателей трупов есть поверье, что после смерти в змей превращаются добрые люди, а в голубей — самые злые, чтобы скрыться от наказания за грехи, — как бы между прочим сказал Руми.
      — Это поверье они сохранили от древних греков, Чподтвердил Василий Кузьмич. — У многих древних змея олицетворяла не подлость, а мудрость.
      Он сделал несколько шагов и неожиданно сказал;
      — Человеку всегда было свойственно переносить свои качества на животных.
      Руми поманил его к себе и показал на полянку, где резвилось несколько змей. Они переплетались в живой канат, терлись головами друг о друга, будто целовались, затем отводили головы, подымали их, раскачиваясь…
      — Танец змей, — прошептал Василий Кузьмич, с интересом наблюдая за пресмыкающимися.
      — Они любят, как люди, — проговорил Руми и продекламировал:
      — «В любви и ненависти змея сравнится с орлом, а орел — с человеком».
      — И все-таки древние зря приписывали змеям мудрость, — сказал Василий Кузьмич, вызывая Руми на спор. — В сущности, змеи и даже ужи довольно примитивные животные.
      — Вы правы, — вопреки его ожиданиям согласился Руми. — Но разве чувства людей иногда не бывают примитивными? Разве голодЧтакой же примитивный, как у змей, — не способен заглушить другие, сложные чувства?
      — Не у всех, — насупился ученый. — Разница между людьми больше, чем между любыми животными внутри вида. В этом как раз и состоит одно из главных отличий человека.
      — И в этом тоже, — как бы про себя проговорил Руми, ускоряя шаг.
      Василий Кузьмич шел за ним и думал уже не о змеях, а о Руми.
      Этот человек интересовал его — и чем дальше, тем больше. Иногда казалось, что знание леса и гор он унаследовал, как инстинкты, от своих предков. Но Василий Кузьмич понимал, что это только кажется. Правда, чувства Руми сохранились более обостренными, чем у жителей городов: запахи и следы говорили ему больше, чем им, но в основе его знания был опыт.
      «Какую же роль в данном случае играет инстинкт? Не преуменьшаю ли я его значение?» — думал ученый.
      Они прошли ущелье, и Василий Кузьмич достал карту. Теперь тропа круто уходила вверх. «Будешь идти, карабкаться, оступаться, ползти, — писал Сейкил. — Глаза дикого человека гор будут следить за тобой. Остерегайся разгневать его. Помни: ты вошел в его дом и хозяин — он. Каким бы удивительным ни показалось тебе его поведение, не обнаруживай удивления: он — у себя дома. Смиренно прими его обычаи, и он не причинит тебе зла».
      Василий Кузьмич дал Руми прочесть эту часть записок.
      Спросил:
      — Вам приходилось видеть галуб-явана? Руми понял скрытый подтекст вопроса.
      — Нет, — ответил он. — Но я не видел и далеких звезд. Мне говорят о них астрономы.
      — Вы слышали о споре вокруг снежного человека, — с уверенностью сказал ученый.
      — Если не можешь увидеть и не хочешь верить, не говори поспешно ни «да», ни «нет». Сейкила вы тоже не видели. Но если идете за его лекарством по его пути, то выполняйте его советы.
      — Уговорили. Не будем дразнить галуб-явана.
      — Не будем, — совершенно серьезно сказал Руми. И от этой его серьезности Василию Кузьмичу стало не по себе. Показалось даже, что чувствует на себе чей-то тяжелый взгляд из лесной чащи. И потом никак не мог отделаться от этого ощущения: не помогали ни холодная рассудительность, ни обидные слова, обращенные к себе.
      «Как мало нам нужно для тревоги, — подумал он. — Может быть, потому, что весь процесс жизни — хождение по тонкому канату над пропастью. Чем больше знаешь, тем больше тревожишься. Но погоди. Ведь должно быть наоборот. Бояться должен тот, кто знает меньше о мире. Суеверный. А я свободен от суеверий. Во всяком случае, мне так много говорили об этом, что я почти поверил. Чего же я теперь боюсь? Если даже снежный человек существует, то он не обладает никакими сверхъестественными силами. У него нет даже ружья, а ведь человека с ружьем следовало бы бояться больше…»

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.