- Мсье, я бежал. И я вернулся. Если я скажу, что я вернулся из любви к вам, то поверите ли вы мне?
      - Нет.
      - Из-за наших прекрасных бесед?
      - Нет.
      - Чтобы вам не очень досталось от высокого начальства?
      - Мсье, хватит издеваться надо мной. Вы вернулись для того, чтобы выставить меня на посмешище и показать всему миру, что из Бастилии можно не только выйти, но и войти в неё по своей собственной воле! Стража! (Тут же немедленно явились пять стражников). Отведите этого человека в карцер!
      И обращаясь к Тюльпану, он добавил:
      - Вы будете закованы в железо на такой срок, который я сочту нужным!
      - Мсье, - сказал Тюльпан в то время как его вели в карцер, - не будете ли вы так добры, дать мне принадлежности для письма? Мне необходимо сообщить кое-кому о моем присутствии в этом замке.
      Но больше он не смог ничего сказать, так как начальник тюрьмы захлопнул дверь, крича, что он не только будет закован в железо, но и полностью изолирован от мира.
      Однажды три недели спустя, проходя мимо полуоткрытой двери, господин Лоней обеспокоенно спросил:
      - Мне доложили, мсье, что вы четыре дня назад объявили голодовку. Я рассержусь. Почему вы это сделали?
      - Для того, чтобы получить письменные принадлежности, которые я уже имел честь у вас просить.
      Начальник тюрьмы вошел в камеру и сказав:
      - Видите, нужно вести себя разумно, - протянул Тюльпану палочку шоколада. И когда тот вежливо, но твердо отклонил такое соблазнительное для него лакомство, начальник тюрьмы нашел, что он плохо выглядит.
      - Кому вы собираетесь писать, если мне позволено будет спросить?
      - Моей сестре.
      - У вас есть сестра?
      - Она тоже находится в вашей тюрьме. Её привезли с большой охраной в ту ночь, когда я бежал, вот почему, маркиз, я вернулся. Мы потеряли друг друга из виду много лет назад и я сказал себе: - "Вот хороший случай встретиться".
      - Не забывайте, что я поместил вас в секретную камеру, - сказал де Лоней, весьма удивленный.
      - Я не забыл этого, дорогой директор, но все нарушения останутся между нами, даю вам честное слово.
      Час спустя благородный де Лоней вернулся. С предосторожностями, свойственными настоящему индейцу, для того, чтобы не быть замеченным никем из своих подчиненных, он принес, спрятав под салфеткой, письменный прибор, бумагу, чернила и гусиные перья. Он оставался в камере все время, пока Тюльпан писал свое послание, и не нашел в нем ничего, к чему можно было бы придраться. В конце концов это послание оставалось внутритюремной корреспонденцией и, кроме того, оно никого не касалось - это было просто излияние чувств. Скажем так, что лучше всего его можно было бы назвать семейным письмом.
      Войдя в достаточно симпатичную камеру, в которой поместили Летицию, для начала он произнес несколько любезностей, которые ему ничего не стоили, так как он в самом деле считал, что новая клиентка прекрасна (действительно, это самая прекрасная женщина, которую мне когда-либо приходилось видеть, - мысленно говорил он). И так как мы, подобно Тюльпану, потеряли её из виду на несколько лет, то следует сказать, что Летиция Ормелли-Диккенс, которой было около двадцати девяти, выглядела так, что была способна обратить Люцифера в христианство.
      Выглядя необычайно молодо, она сохранила прекрасный цвет лица, у неё были великолепные черные волосы, глаза её не потускнели от всех тех горестей, которые довелось пережить, пожалуй только взгляд стал тверже но, может быть, это было и к лучшему - и под её грубым платьем из черной плотной ткани угадывались ножки и грудь, которые могли бы соблазнить ангелов, херувимов, все ангельские хоры и даже архангелов, не будь они так бестелесны, и доставить им адские наслаждения. Одним словом, это было то, к чему маркиз, будучи куда меньше архангелом, чем мужчиной, был чрезвычайно чувствителен.
      Предупрежденный Тюльпаном о необходимости предварительно подготовить её, чтобы избежать фатальных последствий, он сначала осведомился, устраивает ли мадам меблировка комнаты. Покоренный ею с первого дня и убежденный в её высоком происхождении, он считал, что следует относится к ней как можно лучше, поэтому собрал здесь все самое элегантное из имевшихся в Бастилии табуретов, кресел, шкафов, кроватей и ковров. Стены были украшены английскими гравюрами, изображавшими охоту на лис, так как по её легкому акценту он, казалось, понял, что она должна быть англичанкой, что противоречило тому факту, что сестра Тюльпана должна быть также, как и он, никем иным как француженкой. Однако начальник тюрьмы был достаточно образован, чтобы знать, что в смутные времена семьи разделяются, разрываются, проверяются на прочность, что люди женятся и выходят замуж за других и что, следовательно, нет ничего невозможного в том, что эта англичанка, которая по здравом размышлении, вовсе ею и не является, приходится сестрой этому французу, который, строго говоря, совсем и не француз.
      - Я всем довольна, господин директор, - сказала Летиция, отвечая на вопросы заботливого хозяина. - Я слышала много рассказов о Бастилии и думала, что это зловонная темница. Теперь я вижу, что ничего подобного нет; здесь здоровая пища и директор истинный джентльмен.
      Он низко ей поклонился, она подала ему руку для поцелуя. Наконец-то и у него есть салон, в котором можно будет приятно поболтать; именно в этот момент де Лоней подумал, что пришло подходящее время для подготовки и, не без легкой ухмылки, сказал:
      - Мадам...ваш брат...позволите ли вы мне вам сказать? С ним все в порядке...
      И прежде чем изумленная Летиция успела воскликнуть, что после расправ на Корсике у неё больше нет никаких братьев, де Лоней протянул ей письмо Тюльпана.
      "Моя дорогая сестра, знаете ли вы, сколько лет я влачу жалкое существование? С того самого момента, как меня уверили, что вы погибли в Йорктауне в Америке. Понятно, что все это время вы думали, что я тоже покинул этот свет. Вовсе нет. Я нахожусь в том же отеле, что и вы, только несколькими этажами ниже, и вы легко можете меня увидеть. Ваш преданный брат Фанфан Тюльпан."
      Боже мой! Вот уже семь лет прошло с той ужасной ночи в Йорктауне, когда заблудившись на английских позициях и выпив чаю или поужинав (она точно не помнила) у генерала Корнуэльса и ложась спать, Лафайет сообщил ей, что Фанфан расстрелян!
      С тех пор она была просто живым трупом - или это была лишь видимость, что она жива, а на самом деле она и была трупом?
      "- Тюльпан был прав, когда говорил мне о её чувствительности", подумал маркиз де Лоней, когда едва лишь прочитав письмо Тюльпана, Летиция упала в обморок.
      Оставалось только поднять её и уложить на кровать в стиле Людовика XIV, лучшую из имевшихся, которая в другое время служила ему самому.
      Он только начал похлопывать её по щекам, как она пришла в сознание. Какое-то мгновение в упор смотрела на начальника тюрьмы. Губы её слегка подрагивали. она все ещё держала в руках письмо Тюльпана, и только снова увидев его, смогла пробормотать:
      - Значит он жив? Это мне не снится? И он здесь, он тоже здесь?
      - Уже некоторое время, мадам. Правда, сейчас он в карцере. К моему величайшему сожалению я был вынужден это сделать, но, видите ли, ваш чертов братец никогда не отказывался от желания сбежать отсюда. Слава Богу, каждый раз его вовремя ловили. Но примерно три недели тому назад он наконец-то сбежал.
      - Он бежал? Но вы же сказали мне...
      - В ту ночь он был уже на улице, успешно сбежав, когда увидел, как вас привезли в экипаже. После этого он повернул назад. Он проделал весь путь в обратном направлении и сейчас находится в полном одиночестве в карцере.
      - Из-за меня?
      - Из-за вас. Я вынужден отметить, что эта черта делает честь его родственным чувствам. И как же я был удивлен, услышав, кому он собирается написать (и кому же еще? Должен ли я был сомневаться в том, что он намерен написать вам?). Он объявил голодовку до тех пор, пока я не пообещал доставить вам то письмо, которое вы сейчас держите в руках.
      - Как вы добры, мсье, - воскликнула Летиция, сжимая руки начальника тюрьмы.
      Пробормотав, что он старается выполнять свой жестокий долг как можно более гуманно, маркиз покраснел с головы до пят.
      Не было никакого сомнения - хотя бы по тому, как он обставил камеру Летиции - что он влюбился с того самого момента, как её увидел; сладкое томление охватило сердце старого холостяка, у которого не хватало смелости рассчитывать на собственную привлекательность и который даже не осмеливался мечтать о том, что может добиться своей цели; все о чем он непрерывно думал и к чему старался приложить свои усилия, так это все время видеть эту сверкающую жемчужину, превратившую Бастилию в сияющий корабль - так поэтически он это сформулировал.
      Он был так охвачен этим порывом влюбленности, который легко победил весь его опыт умудренного возрастом человека, что в тот самый момент, когда Летиция со всей мнимой застенчивостью, которая, как она знала, прекрасно действует на мужчин его возраста, спросила его, не смогла бы она, хотя бы на одно мгновение, увидеть своего дорогого брата, заявил, повергнув её в изумление и едва не вызвав приступ безумного смеха:
      - Вы увидите его, мадам. И не только на одно мгновение. В любом случае я собирался сегодня освободить его из карцера. Как я думаю, вы оба считали друг друга умершими, и я счастлив от того, что благодаря мне и под моей крышей, вы снова воскресли друг для друга. Но я сделаю значительно больше. Жестокая судьба так надолго разлучила брата и сестру, что я думаю, нужно будет исправить эту несправедливость.
      Говоря это, он направился к забитой двери в дальнем конце комнаты, постучал в неё, а затем он сказал такое, что Летиция не могла поверить своим ушам:
      - Эта комната и та, что находится за этой забитой дверью, в давние времена служили апартаментами принца Конти, который провел здесь, насколько я знаю, три года. Я прикажу открыть и обставить ту комнату. Теперь это будет комната мсье Тюльпана и вы, мой ангел, сможете некоторое время находиться вместе и хотя бы в малой степени восполнить потерянные годы...
      - Мсье, - сказала Летиция (она буквально рыдала от смеха, но, по счастью, только в душе), - поверите ли вы, если я скажу, что я навеки буду вам благодарна за вашу доброту и проявленные вами чувства?
      - Я поверю вам, мадам, - сказал маркиз, взгляд которого, как он думал, выражал весь его пыл; и начиная с этого дня он стал каждый день менять рубашку и многие даже заметили, что он стал наклеивать "мушки". Едва только он, покинул комнату, усмотрев в последней фразе Летиции обещания райского блаженства, она бросилась ничком на постель, уткнувшись в подушку, чтобы не лопнуть от смеха. А затем неожиданно, (кто знает сколько времени спустя?) она вскочила, словно пораженная электрическим током.
      Чья-то рука опустилась на её плечо, это был Тюльпан; а начальник тюрьмы скромно удалился, закрыв за собой дверь, и на его губах играла улыбка, какая бывает у человека, сделавшего доброе дело.
      Очень тихо она прошептала:
      - Начальник сказал тебе?
      - Только что, - прошептал он. Но им больше не хотелось смеяться, ни одному, ни другому. Они пожирали друг друга глазами. Они как бы восстали из вечности и не осмеливались произнести ни слова, боясь, что слова рассеют этот мираж. Изменились они или не изменились? Единственное, что они знали точно, - это то, что сердца их остались прежними; если не считать того, что они начали биться нежно и неторопливо. Она протянула к нему руки, но те замерли в воздухе, словно она боялась, что если коснется его, то он рассыплется в прах. И он тоже после того, как коснулся её плеча, боялся сделать хоть какое-нибудь движение в её сторону.
      Затем она по-прежнему очень тихо сказала:
      - Ты вернулся ко мне...за мной...он сказал мне...может быть это потому, что прошли годы.
      И он ответил:
      - Да, прошли годы...может быть...но теперь я с тобой.
      - Я хочу постоянно произносить твое имя, Фанфан.
      - Я хочу произносить твое, Летиция.
      - Осторожнее, он может войти, - только и успела сказать она. Но было слишком поздно.
      Он схватил её в объятия, их губы слились в страстном поцелуе, языки их нежно ласкали друг друга, их руки сплетались и тут же расставались для того, чтобы то же самое повторяли их тела, соединяясь и подбадривая друг друга. Любое легкое касание, любая нежность для шалуна и плутишки Тюльпана, рожденного Жанной Дюбарри, теперь имели вкус неизведанного, привкус такого, с чем никогда прежде ему не приходилось встречаться. Вечно юный кавалер средних лет с восхищением столкнулся с корсиканским неистовством этой непостижимой и восхитительной женщины, совсем недавно неживой и нереальной, в которой в одно мгновение раскрылось столько накопившегося жара, столько скрытой страсти. Первая любовь, которая так долго подвергалась испытаниям, но в конце концов все их выдержала, охватила их обоих с силой весны, взламывающей все льды Святой Руси.
      Хладнокровие вернулось к ним только тогда, когда они услышали шум в соседней комнате, и они отпрянули друг от друга как раз в тот момент, когда общая дверь между комнатами открылась и вошел начальник тюрьмы.
      - Видите, мои дорогие, - сказал он, показывая на шедших следом за ним солдат, несущих мебель. - Они принесли вам мебель и расставят её по местам. Вы будете здесь как сыр в масле кататься. Да, кстати, что касается сыра с маслом, я сообщил Лакруа, чтобы он возобновил свои поставки продуктов.
      И повернувшись к Летиции, которая спросила у него, кто такой Лакруа, одновременно спрашивая себя, нет ли у Фанфана губной помады и на затылке, он сказал:
      - Это лучший ресторатор Парижа, мадам. Вы сделали мне честь, сказав, что та еда, которую вам подавали, была не так уж плоха, но теперь вы будете обедать вместе с вашим братом, к которому - или по крайней мере к его желудку - проявляет благосклонность некто очень могущественный - и я думаю, что эта еда понравится вам значительно больше.
      - Но кто же этот благодетель?
      - Я не знаю этого, - сказал Тюльпан, - и господин директор не хочет мне сказать.
      - Мой дорогой, я сам не знаю этого, - сказал маркиз со смехом. Посмотрите как для вас все устроили.
      Когда Летиция последовала за Тюльпаном, он на мгновение остановился в проходе и сказал тихим голосом:
      - Вы не можете себе представить, сколько трудностей я с ним испытал. Но теперь наконец вы позволите мне немного рассчитывать на вас в том, что сможете умерить, по возможности, страсть мсье Тюльпана.
      - Страсть? - переспросила Летиция, которая напротив ничего не собиралась умерять, но ничего не поняла.
      - Его страсть к побегам, - пояснил начальник тюрьмы.
      - Ах! Вот вы о чем! Я сделаю все, что смогу в знак моей признательности к вам, мсье, - сказала она, снова оказавшись на грани безумного смеха.
      - Я вам очень благодарен. Мне не хотелось бы снова уви деть его в карцере. Это может плохо отразиться на его здоровье. Кроме того, с вами он будет менее вспыльчив, не так ли?
      - Я надеюсь, мсье, - кивнула Летиция, - я надеюсь.
      - Вам столько нужно сказать друг другу. И затем терпение! Терпение! Вот уже довольно давно здесь никто не досиживает до старости. Попытайтесь убедить своего брата, что он скоро выйдет отсюда, также как и вы, как я надеюсь, и что лучше пользоваться этим прекрасным выходом, а не выходами через камины.
      Поварята Лакруа прибыли к шести часам. Тюльпан решил, что следует пригласить к обеду и начальника тюрьмы. Начальник же тюрьмы не претендовал на большее, чем нежно прижаться под столом коленом к колену Летиции и так как прекрасная дама не препятствовала ему в этом, то он оставался в обновленных апартаментах Тюльпана до полуночи, так что последний, сгорающий от любви и желания, готов был его задушить, если бы не испытывал к нему таких дружеских чувств.
      И наконец он исчез, слегка пошатываясь, ключ повернулся, засов задвинулся, его шаги удалились - и вот наконец-то они одни, возбужденные, умирающие от ожидания, но неподвижные, все ещё сидящие перед разоренным столом и спрашивающие себя, сколько времени понадобится начальнику тюрьмы для того, чтобы уснуть.
      Потом - все к черту! К черту саму мысль о том, что Лоней почему-то может вернуться и застать их на месте преступления! К черту мысль о том, что ночная стража, совершающая очередной обход по коридорам тюрьмы, может услышать какой-то шум! Столько лет предстоит наверстать! Конец такой долгой разлуке! Сама смерть, их собственная смерть доказала, что её не существует! И прежде чем начать говорить, прежде чем все рассказать, прежде чем заполнить те громадные пространства времени, когда они ничего не знали друг о друге - наконец-то отдаться друг другу в первый раз для того, чтобы замучить друг друга до смерти нежными и страстными ласками.
      Они сбросили свою одежду быстрее, чем если бы она была охвачена пламенем, никто из них не знал, какое он произведет впечатление на партнера, и пол стал колыбелью их объятий.
      В их жестах сменялась деликатность музыканта, касающегося струн своего инструмента, и пылкость фехтовальщика, совершающего очередной выпад. Во встрече их тел попеременно являлось то военное искусство, то нежная музыка. Это было истинное пламя сердец.
      Все свечи погасли, но в камине ещё горел хороший огонь. Он освещал их тела, позволял им не пропустить ни одного жеста другого, ни одной ласки, ни одного взгляда.
      За все время от полуночи до четырех утра лишь во время одной небольшой паузы они обменялись всего двумя фразами:
      - Как тебе пришла в голову эта гениальная идея назваться моим братом?
      - А разве ты не моя сестра? Я не сомневался, что это больше растрогает маркиза, чем если я скажу, что ты моя возлюбленная.
      И снова в них вспыхнул огонь, который не угасал до восхода солнца.
      Это произошло на следующий день в десять часов утра. Одетый в белую рубашку с кружевными манжетами и жабо, в панталоны из голубого шелка, белые чулки и туфли с серебряными пряжками - все это придавало ему особый шик Тюльпан, отмытый до блеска, с завитыми и напомаженными волосами, смотрел сквозь зарешеченное окно на октябрьский дождь, падавший на Париж. Он только что просунул голову в комнату Летиции, но та закрылась в туалетной комнате, примыкавшей к её "апартаментам". Поварята Лакруа появились несколько минут назад и принесли с собой роскошный набор блюд для первого завтрака: кофе, шоколад, бриоши, марципан и тому подобное - без сомнения, крайне необходимое им, чтобы восстановить свои силы, - а также белое куриное мясо в желе и горшочек меда. Все эти вещи наполняли воздух благоуханием. Тюльпан налил себе чашечку кофе, но забыл его выпить, так как он был поглощен какой-то неожиданно пришедшей ему в голову мыслью.
      Легкий шелест платья сообщил ему, что он больше не один: в дверях неподвижно стояла Летиция. Они долго вглядывались друг в друга, их взгляды встретились и проникли в самую душу, серьезно и немного трагично, что часто бывает у страстнных влюбленных. Потом Летиция легко улыбнулась, тогда как он приблизился к ней и торжественно и церемонно поцеловал ей руку.
      - Вы прекрасно выглядите, жених мой! - сказала она, нежно прижимаясь к нему всем телом.
      - Жених? Но мы же совершаем свадебное путешествие, мадам! И остановились в лучшем отеле. Посмотрите на эти серебряную утварь и позолоченные тарелки, которые украшают наш стол! - Он прикоснулся к её губам и отодвинулся, чтобы лучше её рассмотреть:
      - Вы тоже прекрасно выглядите, - сказал он. На ней было черное платье, все украшенное кружевами, которое щедро открывало её руки и прекрасную шею, и он очень нежно сказал:
      - Я боюсь, как бы оно не принесло тебе несчастья, любовь моя.
      - Полковник Диккенс вот уже пять месяцев как умер, - ответила она, прижимаясь к нему. - И я часто буду вспоминать его. Это был хороший и отзывчивый человек, которому я не принесла счастья.
      - Я тоже буду оплакивать его вместе с тобой, мой маленький ангел; он тебя спас, он уберег тебя от жестокостей этого мира, он любил тебя.
      Затем он усадил её за стол и налил чашку шоколада:
      - Как это произошло?
      - Он умер от воспаления легких в Голландии, где мы с ним были.
      - В Голландии? Бог мой, я собирался отправиться туда, чтобы вступить в армию Штатхудера, но властный зов долга потребовал, чтобы я вернулся. Вот было бы дело, если бы я неожиданно появился там и столкнулся с тобой нос к носу!
      - Я тоже неожиданно появилась в Париже для того, чтобы столкнуться с тобой нос к носу! - сказала она, рассмеявшись своим нежным и юным смехом. Ты знаешь, мы связаны друг с другом и наши пути должны были пересечься. Может быть, это не совсем идеальный перекресток, - она огляделась вокруг. Ну и что?
      А затем добавила:
      - Почему ты здесь?
      - Для меня это абсолютная тайна. Я не сделал ничего такого, что могло бы кому-нибудь не понравиться, но наш добрый друг Лоней (Бог благословит его доброе отношение к семейным узам) утверждает, что я непременно должен быть нечто натворить. А ты? За что тебя заточили в эту темницу?
      - Возможно, из-за тебя, - сказала она, насмешливо разглядывая его.
      - Из-за меня? Что ты говоришь!
      - Увидишь! А теперь я поем, если мой господин и повелитель не возражает. Гм! Цыпленок в желе! Ты не знаешь, дорогой, отчего я испытываю такой голод?
      Они позавтракали. Понятно, и съедая цыпленка, бриоши и марципан, они пожирали друг друга глазами.
      - Летиция?
      - Да, дорогой?
      - Прости меня, но вчера...я хочу сказать, что этой ночью, когда я...когда я взял тебя...
      - Да. Знаю. Я закричала. (Она посмотрела ему прямо в глаза твердо, ужасно серьезно, но в то же время с необычайной нежностью.) Дело в том, милый Тюльпан, что ты взял меня девственицей. Разве ты забыл, что боевое ранение сделало моего бедного полковника...неспособным к некоторым вещам?
      - Нет...но, извини меня...глядя на тебя, такую прекрасную, такую цветущую, я подумал...просто невозможно, чтобы в течение стольких лет...
      - Чтобы у меня не было любовника? Так вот о чем вы подумали, мсье Тюльпан, вот о чем вы только что пожалели! - воскликнула она и опрокинула ему на голову шоколадницу, которая, к счастью, уже немного остыла. Потом она ушла в свою комнату, захлопнув дверь у него перед носом, - и восемь дней они не разговаривали.
      Она загородила дверь, соединявшую их комнаты, креслом, хотя он, стоя за дверью на коленях, просил прощения, каялся и признавал свою вину, называл себя хамом и кретином, но более недели единственным ответом ему было молчание. Каждый день он пытался послать ей лучшее из того, что приносили поварята Лакруа, но непреклонная Летиция отправляла обратно их серебро вместе с его содержимым. К счастью, де Лоней в это время отсутствовал, так как должен был уехать на похороны кузена герцога Орлеанского, и потому не мог задать вопрос относительно неожиданного охлаждения между братом и сестрой, которые так счастливо встретились.
      А к его возвращению от герцога Орлеанского Летиция разбаррикадировала дверь.
      Ей не оставалось ничего другого, как принять визит, который он нанес немедленно после своего прибытия. При этом, так как она быстро восстановила порядок, чтобы соблюсти приличия, он был несколько удивлен, обнаружив Тюльпана, сидевшего в одиночестве в кресле, причем напряженность его позы вызвала у него некоторое подозрение.
      - Вы неважно себя чувствуете, мсье Тюльпан? Вы чем-то опечалены? Ваш брат чем-то опечален, мадам?
      - Всего лишь маленькая ссора, которые часто случаются между братом и сестрой, - сказала она и вскоре после этого, взяв маркиза под руку и бросая на него на глазах у потрясенного Тюльпана влюбленные взгляды, спросила, не будет ли он так любезен и не покажет ли ей свой замок.
      - Сверху донизу, мадам, - пробормотал тот, побледнев от счастья. Снизу доверху. Слава направо и наоборот. Ваши желания - закон для меня.
      И они вышли, причем никто не спросил у Тюльпана, также побледневшего, но от ревности, не хочет ли и он принять участие в экскурсии.
      Что касается де Лонея, это был самый прекрасный день в его жизни. Он был очень взволнован и все время, которое они провели вместе, так часто заставлял смеяться свою неприступную пленницу, что искренне счел - дела идут весьма успешно, тогда как она смеялась не столько благодаря его остроумию, сколько над неловкостью его устаревших галантностей. Неприступная пленница смеялась, думая при этом о том, что делает сейчас Тюльпан.
      Само собой разумеется, Тюльпан был взбешен и разъярен, и когда Летиция довольно поздно вернулась к себе, так как ужинала с начальником тюрьмы в его апартаментах, то он немедленно собрался излить на неё все проклятия, которые приготовил. Однако все, что он сумел сказать:
      - Знаете ли, мадам, пока я жив, вы никогда больше не осмелитесь так повести себя с мужчиной, как имели нескромность повести себя с маркизом! И ходить к нему в гости, будучи одетой или скорее раздетой в этом платье с черными кружевами, которое служит только витриной ваших прелестей! Когда я думаю, что...
      Тут она прервала его и, подбоченившись, воскликнула:
      - Когда я думаю, мсье Тюльпан, что я никогда не принадлежала никому, кроме вас, даже когда считала вас мертвым, и все равно сохраняла вам непоколебимую верность, а теперь вы осмеливаетесь подозревать меня в том, что я вас обманывала!
      - Черт возьми! - воскликнул он. - Вот уже восемь дней, как я вымаливаю у вас прощение через эту проклятую дверь! И боюсь, что если бы не возвращение начальника тюрьмы, то так и продолжал бы барабанить в нее, не так ли?
      - Да.
      - Летиция?
      - Что, любовь моя?
      - Не произноси больше слов "любовь моя" с этой саркастической улыбкой, обращаясь к тому, которого ты сознательно заставила страдать целых четыре часа. - Он замолчал. - Я должен упасть на колени к твоим ногам, чтобы ты все предала забвению? Очень хорошо, я встаю на колени.
      Но прежде чем он успел это сделать, она воскликнула:
      - Этого ещё не хватало, Фанфан Тюльпан! - Теперь в её взгляде беспредельная любовь соперничала со справедливой яростью.
      - Этого ещё не хватало, чтобы я предала забвению, как ты говоришь, все, о чем я не хотела вспоминать! Но, твои несправедливые подозрения заставляют меня напомнить. Подумайте только! Он сожалеет обо мне, он оплакивает меня, но, продолжая в том же духе, какой образ жизни он ведет? Сластолюбца, развратника, дебошира и вероломного обманщика!
      - Я?
      - Мне казалось, я о тебе говорю, разве это не так? И "воспоминания", о которых я только что говорила, имеют имена и зовутся Деборой Ташингем, Авророй Баттендье, Фаншетой де ля Турнере и я сомневаюсь, что они были единственными в этом списке. И ты, жалкий негодяй, при этом делаешь вид, что я была твоей единственной отрадой!
      Пораженный и разинувший рот Тюльпан был приперт к стене. И прижатый таким образом, он растерянно спрашивал себя, откуда предмет его обожания узнала эти столь компрометирующие его и досадные сведения и одновременно с любовью думал о том, что у него такой прелестный, хотя и суровый прокурор, который вызывает желание немедленно во всем сознаться.
      Тут Тюльпан вскричал, не задумываясь над всеми противоречиями, имевшими место в его жизни, пытаясь непроизвольно и немедленно защититься: во-первых, он не знает, кто эти женщины, и, во-вторых, если он и встречался с ними. то это не имело никаких последствий. Это были просто знакомые, вот и все.
      Но речь прокурора в черных кружевах, законное возмущение которой было так сильно, что её великолепная грудь чуть не выскочила из корсажа, раздавила его как муху:
      - Знакомые! И без последствий! Я могу перечислить те6е эти последствия, жалкий лгун! Во-первых, Мишель, шестнадцати лет, которого ты сделал в Нанте, как я думаю, с прелестной Фаншетой, и который Турнере только числится! Во-вторых, Жозеф-Луи, пятнадцати лет, результат рогов, которые ты наставил Оливье Баттендье в Бордо при участии прекрасной Авроры, его супруги! В-третьих, Метью, десяти лет, если я не ошибаюсь, которым ты наградил Дебору Ташингем, хотя здесь, как я слышала, ты не наставлял рогов никому. Может быть, ты поможешь мне завершить список?
      Это можно было сделать, так как у него был ещё Френсис, который жил сейчас в Нью-Йорке - сын Анжелы, прелестной наставницы в английском языке. Но Тюльпан решил, что нет необходимости сообщать это Летиции.
      И когда она спросила, что он может на это сказать, он ответил, что сказать ему нечего, разве что это безумие, ведь прошло много лет и нет смысла снова отыскивать таких взрослых детей; что все это дела давно минувших дней; что он никогда не мог, увы, обуздать свои естественные порывы - но все это было вызвано главным образом отчаянием оттого, что он потерял её, её, которая сейчас разговаривает с ним таким суровым тоном. Он произнес все это с видом глубочайшего раскаяния; он очень плохо отозвался обо всех и сказал, что жестоко наказан за свое недостойное поведение гневом единственного существа в мире, которое он любит и закончил он свою речь следующей душераздирающей фразой:
      - Я вижу, что выгляжу предателем в ваших глазах. Тогда прощайте. Да, я заслуживаю того, чтобы никогда больше не видеть вас и провести остаток своей жизни в пустыне, как Альцест, для того, чтобы до конца испить вечное отчаяние оттого, что я был изгнан вами.
      - Что-что? Кто тебя куда выгонял? - спросила Летиция, когда он медленно, шагами приговоренного к смерти вернулся в свою комнату. И догнав его, добавила:
      - Я ценю твои признания, а признание - половина прощения.
      Но Фанфан по-прежнему сохранял вид человека, терзаемого угрызениями совести:
      - Я никогда не смогу простить своего преступного поведения, из-за которого никогда больше не смогу сжать тебя в своих объятиях, - прошептал он, тем не менее это проделывая.
      - Боже мой! - воскликнул он, покрывая её шею поцелуями, - никогда больше не покрывать твою шею поцелуями! Мои руки должны навсегда отказаться от твоего тела, - продолжал он, лаская все её тело. - Мои губы пересохли от того, что их лишили такого источника, как твои губы, - продолжал он перед тем как прижаться губами к её губам, прильнуть к её рту, всосать её язык, с волнующим трепетом снять с неё платье и отнести её на кровать.
      Так они вновь занимались любовью, причем так энергично, что в конце концов уснули как сурки, но по-прежнему тесно обняв друг друга, и проснулись только среди дня, причем оба одновременно. Как раз для того, чтобы увидеть, с трудом раскрыв глаза, маркиза Лонея, который также устроился рядом, хотя в несколько иной позе, усевшись возле их постели.