- Одевайтесь, молодые люди! - потребовала оскорбленная мать после убийственной паузы, когда слышно было лишь её учащенное дыхание.
      Фанфан поспешил: схватив свою одежду, столь же тщательно сложенную (это Фаншетта научила его столь хорошим манерам) выскочил к себе как ужаленный, не дожидаясь приказания.
      "- Вот так ситуация! Такая досада! Нет, какая неприятность! Теперь его выгонят из дому! А что, если потихоньку сбежать?" - подумал он. Выглянув в окно, решил, что спокойно может слезть по водосточной трубе, и потом через забор.
      Но отчаянный плач Фаншетты, долетавший снизу, исключил столь не геройский поступок. Фанфан торопливо оделся и спустился вниз так же быстро, как и поднялся к себе.
      Фаншетта получила всего одну оплеуху и теперь держалась за правую щеку, но когда Фанфан влетел в комнату, встретила его молча, с испугом в глазах.
      - Мадам, - заявил Фанфан Элеоноре, испепелявшей его взглядом, - как принято, я все искуплю, женившись на Фаншетте!
      Элеонора ошеломленно уставилась на этого мальчика-с-пальчик, говорившего так свысока, и едва не расхохоталась.
      - Женишься на ней?
      - Да, мадам!
      - Но ведь тебе только десять, дурачок!
      - Возможно, мадам, но врожденное благородство души ... (Фанфан только что прочел "Сида" Корнеля).
      - И он осмеливается говорить мне о своей душе! Ах ты маленький развратник, у моей дочери в руках была отнюдь не твоя душа!
      Тут Элеонора повернулась к Фаншетте:
      - Тебе не стыдно? Не стыдно? Портить маленького мальчика!
      И опять обрушилась на Фанфана:
      - Ну, конечно, вы пойдете к королю, к архиепископу, к папе или не знаю к кому просить разрешения на свадьбу!
      И опять Фаншетте (Элеонора, как видим, непрестанно вертелась как волчок):
      - А что если бы, дура несчастная, ты забеременела?
      - С чего вдруг, сама же говоришь, он ещё маленький мальчик!
      - Не везде он маленький! - оборвала её Элеонора. - Я успела заметить: кое-что, ты знаешь, о чем я, у него явно не по возрасту!
      - Мадам! - успокоил её Фанфан, - не беспокойтесь! Мы с ней вовсе не совокуплялись!
      Элеонора смерила их взглядом по-очереди: - Это правда?
      - Правда, мадам!
      - Правда, мама!
      - Клянитесь!
      - Клянусь! - крикнули несчастные одновременно.
      - Фу! - вздохнула Элеонора и ушла к себе, где пару часов провела в размышлениях. Фанфан и Фаншетта, каждый в своей комнате, думали о том, какая это хрупкая вещь - счастье, как коварна жизнь и как глуп человек, не закрывающий двери на ключ. К полудню Фанфан вновь услышал плач. Осторожно спустившись вниз, напряг слух. Слышал только Фаншетту, умолявшую: - Нет, мамочка, нет!
      Фанфан спустился ниже, но подслушивать не понадобилось - двери отворились и он увидел Фаншетту, как та, спрятав лицо в подушку, бьет вокруг себя руками.
      - Впредь, - заявила Элеонора, - Фаншетта будет жить у Сестер милосердия! Я не собираюсь держать в доме двух развратников, думающих только о том, чтобы, скрывшись с глаз моих, ходить как Адам с Евой!
      Решение Элеоноры казалось окончательным.
      - Мадам, - предложил Фанфан, - выгоните лучше меня! Я ведь вам не родной! Тут же распрощаюсь, и вы никогда меня больше не увидите!
      - Ну конечно! Боже, - огорченно возразила Элеонора, - а что скажет брат Анже, если не найдет вас здесь? Он доверил вас мне, и я за вас отвечаю. По крайней мере до тех пор, пока не получу других распоряжений! И добавила: - Вот недели через три придет брат Анже, тогда поговорим!
      * * *
      Не помог ни плач, ни крик. И теперь Фаншетта заперта в монастыре Сестер милосердия, где может набраться дурных привычек. А Фанфану каково! Он страдает! Он от одного удара судьбы (та, оказывается, иногда может выступать в форме ключа) потерял и свою Фаншетту, и расположение Элеоноры. Словно в пьесе Корнеля, ей - Богу!
      Оставался бы Фанфан и впредь несчастным, если бы через неделю не пришла к нему Элеонора - ночью, в темноте, в его постель!
      - Что? - спросила она, видя его удивление, - не заслуживаю я вашего горячего внимания? (Всю неделю Фанфан думал, что она с ним на "вы", потому что злится, но теперь понял - чтобы сделать его старше).
      - Ну что вы! - любезно возразил он.
      - Только скажите, что она красивее меня, только посмейте! (Судя по такой настойчивости, причина тут - ревность, хотя, разумеется, и многое другое). - Вот теперь я это знаю!
      - Что, мадам?
      - Что теперь сочтена достойной вашего внимания!
      - Простите, мадам, я не виноват!
      - Все в порядке, мой малыш, только продолжай! - перешла она на "ты", чувствуя, как подкатила слабость. - Нет, со мной ты не остановишься! - и блаженно задышала.
      - Нет, мадам, я не остановлюсь!
      * * *
      Именно за тем занятием, что мы только что описали, и застала их месяцем позднее Фаншетта - и это было вторым происшествием, о котором мы упоминали. Фанфан с Элеонорой забыли, что уже воскресенье - по воскресеньям Фаншетта приходила из пансиона домой, где оставалась до вечера
      - Мамочка, это я! - сообщила она о своем приходе, открывая дверь в спальню матери - и что она увидела, мы уже знаем.
      Ни сказав ни слова, Фаншетта на весь день заперлась у себя, а вечером вернулась к Сестрам милосердия. Фанфан же провел целый день на улице, куда сбежал после разоблачения его постыдного поведения. Вернуться он постарался как можно позднее, чтобы быть уверенным, что Фаншетты уже не будет.
      - Что она вам сказала? (Опять на "вы").
      - Ничего!
      Элеонора плакала! Ее замучили угрызения совести. Фанфана тоже. Фанфана мучили не только угрызения совести, но и мысль о том, что Фаншетта, которую он, разумеется, любил по-прежнему, уже никогда, никогда не будет любить его! Он погубил их любовь. И вот Фанфан злился на Элеонору, а Элеонора на Фанфана, что, однако, не было поводом для расставания. И они не только не расстались, но, чтоб забыться, занялись этим пуще прежнего. Только с тех пор стали весьма осторожны и всегда заботливо запирали все двери. По воскресениям Фанфан теперь чуть свет уходил из дому и шлялся по Парижу. А вернувшись к ночи, всегда спрашивал:
      - Что она говорила?
      И получал всегда один и тот же ответ:
      - Ничего.
      - Ах, я погубил наше чувство! - вздыхал он, и это его очень огорчало.
      В одно из этих печальных воскресений около двух часов пополудни Фанфан шагал по Неф-де-Пти-Шамп. Элеонора поручила ему зайти к знаменитому кутюрье Лабиллю купить перчатки. Фанфан знал, что ему откроют и в воскресенье, поскольку у Лабилля продавщицы жили при магазине и одна всегда дежурила, открывая почтенным клиентам, желавшим избежать толкотни обычных дней.
      Стоял прекрасный майский день 1768 года, и Фанфану было суждено запомнить его навсегда - ведь в этот день он стал участником незабываемых событий.
      Фанфан как раз свернул на рю Неф-де-Пти-Шамп, когда в полсотне метров перед собой заметил горбатый силуэт, слишком хорошо ему знакомый, и грязно-рыжие волосы, которые могли принадлежать только Пастенаку! Ах, Пастенак! Свинья Пастенак! Мерзавец, которому он обязан самым ужасным унижением в своей жизни!
      Уже хотев бежать за ним, чтоб проучить как следует, он вдруг заметил, что Пастенак стоит как раз под вывеской Лабилля "Ля Туалетт".
      Фанфан тоже остановился, желая узнать, что нужно там его врагу, и тут его обогнали двое, причем один сказал другому:
      - Он уже там - мы вовремя!
      Мгновением позже оборванцы присоединились к Пастенаку и ошеломленный Фанфан увидел, как вдруг все трое вошли в магазин "Ля Туалетт". Чтобы Пастенак пошел купить перчатки с двумя такими оборванцами? Нет, это невозможно!
      Фанфан, не обращая внимания на прохожих - да тех почти и не было - в несколько шагов оказался у дверей. Внутри были три молодые женщины: Клеменс, продавщица, которая как раз дежурила и которую Фанфан знал, и ещё двое, из них одна - судя по ослепительному белому наряду - из тех светских гранд-дам, о которых рассказывала Элеонора. И ещё там были Пастенак с теми двумя оборванцами. Все трое уже вытащили ножи! А ослепительная дама с лицом, окаменевшим от страха, уже снимала драгоценности!
      И в этот миг вошел Фанфан, держа в руке свой любимый пистолет "Квин Энн", карманный пистолет, с которым он не расставался с тех пор, когда, стыдясь, стал разгуливать только по ночам и опасался встреч с лихими людьми.
      - Мадемуазель Клеменс, сходите за стражниками! - велел Фанфан твердым голосом. - Стражники на рю Неф-де-Пти-Шамп. А эти господа будут любезны подождать. Привет, Пастенак!
      - Фанфан! Господи, ты же не поступишь так со старым другом! воскликнул, обернувшись, обезумевший от страха Пастенак.
      - Твой старый друг знает, кого благодарить за ночлег у августинок, ты, мерзавец!
      - Я не знал...
      - Все ты знал. Мне рассказал Картуш!
      - Ах он предатель! - застонал мерзкий изменник Пастенак, который у всех видел свой характер.
      Когда примчалась стража - пятеро здоровых мужиков - Пастенак лежал на животе, раскинув руки, и оба оборванца тоже. Этому Фанфан научился у Картуша, а тот - унаследовал от своего прославленного деда.
      - Эти негодяи, - заявила ослепительная дама начальнику караула, - уже собрались было отобрать мои драгоценности, и требовали выдать кассу, когда вошел вот этот молодой человек и привел их в чувство, как видите!
      К даме уже вернулось хладнокровие, но её голос ещё чуть подрагивал, хоть и звучал удивительно гордо. Лицо её и все фигура были столь же ослепительны, как и её платье. Фанфан заметил это и пришел в восторг. Никогда ещё он не встречал такой прекрасной и благородной женщины! И как же он покраснел, когда, повернувшись к нему, она слегка поклонилась и добавила:
      - Премного вам благодарна, мсье! Вы проявили удивительную отвагу!
      - Да, мадам! - простодушно ответил Фанфан, - поскольку мой пистолет не заряжен!
      Сказав это, он рассмеялся, и все к нему присоединились, - кроме, разумеется, Пастенака и его сообщников, которые, ранее позеленев от страха, теперь побагровели от унижения. Пинками стражники заставили их встать и увели, но до того сержант попросил Фанфана зайти в участок подписать протокол - если он умеет писать.
      - Конечно прийду, мсье, уж писать-то я умею! - гордо заявил Фанфан, скорее чтобы покрасоваться перед гранд-дамой, чем от того, что так гордился своим поступком - ну и ещё и потому, что он скорее все сыграл, чем пережил. И потом, не для того, чтоб лишний раз похвалить храбростью, а скорее озабоченно и даже с некоторым испугом добавил:
      - Мой пистолет и в самом деле не заряжен! Я сделал это из осторожности, но теперь вижу - это была скорее - неосторожность!
      - А почему вы разгуливаете с пистолетом? - спросила его дама, уже вполне успокоившись и наградив его неподражаемой улыбкой.
      - О! - он пожал плечами, - это так, шутка.
      - Изаура, - обратилась дама к своей спутнице - камеристке: - дайте этому юноше мой кошелек! Клеменс мы заплатим в другой раз, если она не возражает!
      - Ну конечно, госпожа графиня! - Клеменс успела уже принести лучшее средство снять волнение: бутылочку кюммеля и рюмки.
      - Ни слова о деньгах, мадам! - заявил Фанфан графине и отстранил кошелек, который достала Изаура. - Для меня было бы удовольствием помочь всем избавиться от этих неприятностей! И, к тому же, - добавил он, рассмеявшись вновь, - я здорово отделал Пастенака! Нет, этой встречи он не ожидал!
      - Как я заметила, вы с ним знакомы, - сказала графиня. - И если правильно поняла, он вас когда-то обидел?
      - Устроил мне изрядную гадость, мадам. Но отомщен я буду всего через десять минут. Позвольте мне умолчать, как - это совсем не интересно.
      Графиня продолжала улыбаться, почти с нежностью взирая на мальчика, который был так необычен, соблазнителен и загадочен в своем поведении, так не соответствующим его возрасту, ибо было ему максимум лет двенадцать, как она считала, но держался он прямо, как настоящий мушкетер, - и приподняла свою рюмку с ликером.
      - За ваше здоровье, за ваше будущее, за вашу славу, мсье... мсье?
      - Титус - вот мое имя, - заявил Фанфан, ибо как раз читал Расина, и имя Фанфан казалось ему неуместным для такого случая и для такой женщины.
      Поднимая рюмку, он на миг смутился - что, если Клеменс знает, как его зовут. Но нет, не может быть! Ведь она его не поправила.
      - За вас, мадам! - сказал он, поскольку из его прошлого опыта в памяти остались только обороты, подходившие больше для кабака, чем для королевского двора.
      - Если вы не хотите принять от меня деньги, - сказала очаровательная графиня, - может быть, примете хотя бы вот это? - И она сняла со своей белоснежной шеи, напоминавшей своей гибкостью лебединую, золотую цепочку, на которой висела камея. - Взгляните, это мой портрет, - добавила она. Примите его, прошу вас!
      - Мадам, - сказал Фанфан, до глубины души тронутый, когда графиня повесила свой портрет ему на шею, - я никогда с ним не расстанусь!
      Ну а когда графиня его поцеловала, едва не лишился чувств. Ах, эти духи! Эта атласная кожа! А её нежное дыхание! Губки графини едва коснулись его уст, и Фанфан, весь покраснев, откланялся и направился к выходу, словно витал в облаках.
      - Прощайте, мсье Титус, - сказала графиня (и голос её звучал, как небесная музыка). - Если когда-нибудь с вами случится беда и понадобится помощь, вспомните, что сегодня вы спасли мадам Дюбарри!
      Да, эта благородная женщина была графиней Дюбарри, ей было двадцать пять лет, уже три дня она была метрессой* короля Людовика XY, а меньше чем через год станет его официальной фавориткой! До этого она была метрессой герцога де Ришелье, графа д'Эспинола и всех, кто занимал видное место в Готском альманахе - и начала она с того, что в пятнадцать лет стала любовницей Луи, герцога Орлеанского, который называл её "мой ангел!". Теперь вам ясно, что Фанфан только что спас Жанну! Но Фанфан не знал, что это его мать, а мадам Дюбарри не знает, что это её сын.
      * * *
      Когда Фанфан минут через двадцать вышел из участка, он был на вершине блаженства. Месть его Пастенаку свершилась! Ведь он добился разрешения поговорить с ним, и шепнул на ухо:
      - Пастенак, я уже не девственник! Не могу сказать тебе, чьей заслугой, скажу только, что начала, хоть и частично, дочь, а завершила её мать. И это продолжается!
      Пастенак изнывал от желания нравиться девушкам. В том был его крест, и может быть, это искалечило его душу. Вспомним, как он ревновал своих друзей, кто был выше его. Нет, Пастенак не мог усомниться в том, что ему было сказано, поскольку казалось вполне естественным, что это произошло с Фанфаном - ибо он сам, Пастенак, готов был дьяволу молиться, чтобы этого не случилось. И, с болью убедившись в этом, он все же спросил:
      - Клянешься головой? - -------------
      * Метресса (фр. metresse) - любовница, официальная возлюбленная.
      - Клянусь!
      Именно этот триумф Фанфана, как мы уже говорили, привел к тому, что Пастенак с той поры был вечно зелен от зависти. Ну а теперь пусть его отведут в камеру, будут судить и осудят, нам нет до него дела, - ведь неизвестно, встретимся ли мы когда-нибудь ещё с этой мерзкой личностью. Поэтому скорее за Фанфаном, который шагает, насвистывая! Как он счастлив! Не так от того, что осуществил свою месть и совершил такой подвиг, но скорее потому, что все время думает о графине Дюбарри - именно это привело его на вершину блаженства! Фанфан влюбился в графиню по-уши! Всем телом ощущал её камею и дрожал от возбуждения. Вернулся в "Ля Туалетт", чтобы забрать перчатки, заказанные Элеонорой. Графини уже не было, но все ещё висел аромат её сильных духов. Шагая по улицам домой, он старался не дышать, чтобы аромат духов графини не исчез из его ноздрей.. 5.
      Не исключено, что решение, принятое Фанфаном спустя два месяца, отчасти было вызвано и его встречей с графиней Дюбарри: Фанфан решил уйти от Элеоноры! Теперь он только и думал о графине, об ослепительной её красе, превосходившей всех остальных женщин - а у Элеоноры Колиньон этот неблагодарный замечал теперь одни недостатки. А доказательством того, что он потерял голову из-за графини Дюбарри, было то, что он не словом не обмолвился о встрече, а камею с портретом графини укрыл в своей комнате. К тому же он боялся, что Клеменс, продавщица у Лабилля, в один прекрасный день навестит Элеонору, начнет рассказывать о его подвиге, а он сам, Фанфан, неизбежно выдаст - ну, например, вдруг покраснеет, как рак чувства, испытываемые им к графине; бедняга думал, что по его лицу все видно.
      Из-за Элеоноры его замучили угрызения совести. К тому же она начинала утомлять. Уже не была так весела - не могла простить себе боль и разочарование, причиненные Фаншетте. И тем более решения, которое та приняла и о котором известила письмом:
      "Мамочка!
      Я приняла решение, которое оказалось для меня совсем не трудным, поскольку подсказало его мне мое сердце, а вовсе не недавние события, о которых я с Божьей помощью стараюсь позабыть. Мамочка, я решила посвятить жизнь Господу! Когда я сообщила это нашему исповеднику, он сказал, что на меня снизошел Святой дух, и тогда я рассказала матери-настоятельнице, которая расплакалась от радости при мысли, что увидят меня в числе Сестер..." (и т. д.)
      Это печальное решение заставило Элеонору тяжело вздыхать, хотя вину свою она чувствовала лишь отчасти. А для Фанфана атмосфера становилась все невыносимее. По правде говоря, он скучал. Перечитал всего Плутарха, о котором не вспоминал многие месяцы, и ещё больше, чем раньше был убежден, что жить нужно с отвагой, а не как придется. Храбрый его поступок на Неф-де-Пти-Шамп, и озарившая его фигура графини Дюбарри, которая с тех пор в его мечтах и снах заняла место Фаншетты, - все это убеждало, что он способен на великие дела.
      Удерживала его только мысль, что Элеонора будет страдать. А ведь она ему очень нравилась... Он рад был бы с кем-то посоветоваться, услышать компетентное мнение... но обратиться к брату Анже и думать не смел. Снова и снова Фанфан вспоминал его неясные предсказания, и понимал, что брат Анже имеет на него какие-то виды, но какие? По крайней мере, вряд ли он отпустит его скитаться по свету. Что, если собирается сделать из него священника? И Фанфан вспомнил о Гужоне. Во всяком случае, увидеться с ним будет здорово! И потому - конечно, в воскресенье - он отважился углубиться в незнакомые кварталы предместья Тюильри.
      На доме 20 на рю де ля Вьель Эшель он обнаружил вывеску "Гужон и сын, пекарня, паштеты". В витрине деревянная табличка сообщала, что здесь готовят лучший фруктовый торт в Париже.
      "Гужон и сын"! Это произвело на Фанфана впечатление. Значит, Гужон стал совсем взрослым, раз получил право на место на вывеске! Нет, он, конечно, ещё мальчишка, но уже пекарь и кулинар, и у него должно быть свои взгляды на жизнь!
      Гужон, весь белый от муки, перед огромной квашней в полном одиночестве возился с тестом. Фанфан узнал его сразу. Еще из лавки он позвал:
      - Эй, есть здесь кто-нибудь? Гужон - ты, ты здесь? Это Фанфан!
      И из подвала донесся громкий голос:
      - Фанфан? Надо же! Черт, спускайся сюда!
      Вот так Фанфан предстал перед Гужоном, который крепко сжал его в объятиях, извозив всего в муке. Но перед каким Гужоном! Тот был теперь вдвое толще и на голову выше, чем Фанфан! И голос соответствовал его размерам! Фанфан, чей голос начал уже ломаться (что его очень расстраивало), дорос лишь до полутора метров, что тоже было неплохо, но не настолько, как ему хотелось.
      Когда Фанфан увидел, как растолстел Гужон, обняв старого приятеля, шепнул ему:
      - Да ты теперь поперек себя шире!
      - А ты прям как девица-красавица, - в ответ Гужон взял его за подбородок. - И хорошо еще, что я отлично знаю, что ты парень, а то пришлось бы называть тебя "мисс", - это по-английски!
      - Что это значит?
      - Мадемуазель.
      - Первый, кто посмеет меня так назвать, умрет на месте! - заявил Фанфан.
      - Что привело тебя сюда, сеньор?
      - Если "сеньор" означает то же, что "мисс", я запихну в тебя все твое тесто, - пригрозил Фанфан.
      - По-испански это означает "мсье", - с громоподобным смехом ответил Гужон.
      - Черт, ну ты и нахватался!
      - Я готовлю, мешаю тесто, пеку, - но я и разношу, что испек, и так встречаюсь с людьми любых народностей, и те меня учат разным словам, минхеер, - это я выучил в голландском посольстве.
      - Ах, толстяк Гужон, - сказал Фанфан, дав волю своему поэтическому дару, - чтобы ответить на вопрос, что привело меня сюда, я могу сказать дружба! И к тому же я хочу знать твой взгляд на то, как человеку жить на свете. (Фанфан, как видите, излагал свою проблему в общем виде, выходившем за рамки его личного случая).
      - Что ты имеешь ввиду?
      - Вот что! Что человеку выбрать? Нынешнее существование, приятное и удобное - или жизнь, полную приключений, подвигов, опасностей и риска?
      - И в этом твоя проблема?
      - Да!
      Ах, как серьезно они беседуют! Как размышляют! Для своих лет они уже чертовски взрослые! Но в то время такими были все: в шестнадцать кое-кто становился маршалом, а тридцать шесть было предельным возрастом! Поэтому спешили взрослеть и торопились жить. Отважимся предположить, что милосердная природа (или Господь - добрый старик) помогали людям быстрее развивать свои таланты, чтобы в гонке со временем не слишком рано их настигла смерть.
      - Выбирай опасности, и риск, и все такое прочее! - неторопливо произнес Толстяк по долгом размышлении. - Я знаю, что говорю! Моя жизнь предопределена! Готовлю, пеку и разношу - и должен сказать тебе, Фанфан, что сыт этим по горло!
      Конечно, мнение Гужона - Толстяка имело вес, но окончательно к решению отправиться по свету Фанфана привело нечто иное: то, что ему устроил Пиганьоль!
      * * *
      В те дни Пиганьоля выпустили из больницы, где ему кое-как срастили обе ноги, переломанные под экипажем. Левая теперь была короче, и приходилось пользоваться костылем. Долгие месяцы страданий и неподвижности испортили его характер. К тому он в больнице свел знакомство с дурными людьми. Когда же Пиганьоль узнал от расстроенной Фелиции, что Фанфан съехал от них насовсем и что денег за него теперь не видать, он так и замер с разинутым ртом. Такой удар судьбы в довершению к предыдущим казался ему происками дьявола. Потом его охватил приступ ярости, ругаясь последними словами, он расколотил стул, крича, что убьет Фанфана, что его собственными руками задушит.
      - Ты что, с ума сошел? - кричала Фелиция. - Мальчик здесь причем? Он сам-то ничего не решает!
      - Ушел от нас он по своей воле! - орал Пиганьоль. - Черт, почему ты его отпустила? Должна была пойти туда, за уши оторвать от Колиньонов и привести обратно!
      - Но я сама дала согласие! - Фелиция безутешно разрыдалась.
      Беременность её была уже весьма заметна, большой живот она придерживала обеими руками. Увидев Пиганьоля, надвигавшегося с занесенной для удара рукой, она взвизгнула от неожиданности. Нет, Пиганьоль стал совсем другим, теперь он наводил на неё ужас.
      - Согласие? Ты дала согласие? Ах ты, шлюха! - орал он как безумный, но рука упала и удара не последовало. Казалось, силы его оставили. Весь вечер он молчал, сжав зубы, но для Фелиции это молчание было страшнее его угроз. Пиганьоль не стал есть, часами ходил взад-вперед по комнате с отсутствующим видом, мрачно наморщив лоб, словно задумав что-то ужасное. В действительности не задумал ничего. Чувствовал себя совершенно беспомощным. Не знал, что делать, где искать помощи, ни по закону, ни какой иной. Брат Анже был совершенно прав, платя деньги тем, кто ныне предоставлял кров и стол этому грязному беспризорнику!
      Фелиция проплакала всю ночь. Но Пиганьоль, чьи мысли блуждали Бог весть где из-за все тех же денег, даже не спросил, как она себя чувствует! Когда Фелиция, забывшаяся на несколько часов тяжелым сном, проснулась, мужа не было. И тут Фелиция припомнила - перед тем, как уснуть, он бросил с таким видом, словно его осенила гениальная идея:
      - Нет, я поговорю с Хлыстом. Мы вместе лежали в больнице. Вот это человек!
      - Чем он занимается? - спросила Фелиция, испуганная его тоном.
      - Говорю тебе, он большой человек! А теперь оставь меня в покое.
      Весь день Фелиция места себе не находила. Ее мучили мрачные предчувствия, не знала, что делать.
      Пиганьоль вернулся только поздно ночью. Видно было, что он пил - он, за которым это никогда не водилось - и это ещё больше встревожило Фелицию. Пиганьоль сказал ей только, что с Хлыстом он уже виделся, тут же рухнул на постель и захрапел. И при этом загадочно ухмылялся, как глупец, возомнивший, что открыл нечто великое. Но глупцы бывают опасны, а некоторым действительно удается наделать дел. Твердя себе это, Фелиция все сильнее дрожала от страха, но при этом не могла вообразить, что задумал Пиганьоль.
      Рано утром, когда Пиганьоль ещё спал, она все-таки решила сделать то, что задумала ещё позавчера. Так поспешно, как только позволял её большой живот, побежала к Элеоноре Колиньон. Та уже ушла за покупками и Фанфан остался один. Было это через несколько дней после его визита к Гужону-Толстяку.
      - Ну! Тетя Фелиция! - Фанфан бросил метлу. - Ты прямо как воздушный шар! Каким ветром тебя занесло? Мадам Элеонора вышла.
      - Я пришла из-за тебя. - Она выглянула сквозь витрину на улицу, словно опасаясь, что за ней следят. - Пиганьоль вне себя от ярости, что лишился денег за тебя. Так и сыплет угрозами. В больнице его словно подменили. Стал суров и груб. - (Тут она сменила тон). - Я подумала, ты тут всех знаешь... кто такой Хлыст?
      - Настоящий убийца! - ответил Фанфан. - Был с Картушем, но Картуш его выгнал, когда тот просто так, ради удовольствия зарезал стражника, которого остальные хотели просто отлупить.
      - Боже мой! - застонала Фелиция. - Пиганьоль в больнице подружился с ним! Значит, этот человек способен на все?
      - Да, на все! - беззаботно подтвердил Фанфан, хотя и начал беспокоиться. - Например, меня похитить, заточить куда-нибудь и потребовать богатый выкуп, чтобы разделить с твоим мужем!
      - Что ты говоришь!
      - То, что я узнал.
      А узнал Фанфан какой-то час назад. Проведя весь вечер в кабаре "Де ля Селетт", злоумышленники часами обсуждали свой план, запивая морем белого вина.
      Все о чем они говорили, Фанфан знал теперь в мельчайших деталях. Доложил ему Николя Безымянный - он теперь работал мойщиком посуды в кабаре "Де ля Селетт". Стоя в зале за портьерой, слышал всю негромкую беседу злоумышленников.
      - Боже мой! - вновь застонала Фелиция, жалобно ломая руки. - Что случилось с моим Пиганьолем! Что ты будешь делать, Фанфан? Пойдешь в полицию?
      - Они ещё ничего не сделали. И полиция тоже ничего предпринимать не будет в мою защиту, ни против них. Я уже хотел идти к тебе!
      - Ко мне?
      - Чтобы ты дала мне адрес брата Анже. Полагаю, брат Анже сумеет привести твоего мужа в чувство. Не могу же я все время сидеть дома и бояться выйти вечером на улицу!
      Вконец расстроенная Фелиция разрыдалась от жалости к себе.
      - Он меня даже не поцеловал, вообще не коснулся, только отругал и все! И я поняла, что ничего для него теперь не значу, потому что больше нет твоих денег! Я убеждена, он и женился только ради этих денег и пенсии покойного Виктора Донадье!
      - Может быть, - коротко ответил Фанфан. - Кстати, все соседи так и думали. Знаешь, как его звали?
      - Нет.
      - Твоим нахлебником! - сказал Фанфан, ничуть не жалея, что так отплатил ей за то равнодушие, с которым она приняла его уход и от которого у него до сих пор болела душа.
      - Какой ужас! - воскликнула потрясенная Фелиция.
      - Дай мне адрес! - повторил Фанфан, нежно её целуя, и уже жалея, что был с ней так жесток.
      * * *
      Фанфан шел через весь Париж, чтобы рассказать, что замышляют против него, брату Анже, жившему в Батиньоле в третьем этаже почерневшего от времени дома, где тот занимал всего одну скупо меблированную комнату, всю заваленную стопками книг. Больше всего книг было об оружии и по генеалогии. Вечером вместо штор он затягивал окно своей старой сутаной.
      Брат Анже был ещё в постели, в белой ночной рубашке, делавшей его ещё старше. Фанфан вновь ощутил к нему какую-то странную любовь, которую, однако, так и не решался показать столь холодной, ледяно спокойной особе.
      Брат Анже был очень бледен. Стул у изголовья уставлен всевозможными флаконами и флакончиками.
      - Нет, со мной все в порядке, - успокоил он Фанфана, озабоченно спросившего о его здоровье. - У меня сейчас много забот, ну а это не на пользу. И частично они касаются тебя. Опасаюсь, что осуществление планов, приготовленных для тебя, откладывается на неопределенное время. Так что мне нужно поскорее поправляться. Некогда болеть. Но, мой милый, я хочу услышать, с чем ты пришел.
      - Вы хотите сделать из меня священника, брат Анже?
      - Ну уж нет! - расхохотался тот. - Кое-что гораздо лучше, сынок! Но говори же!
      Рассказ Фанфана он выслушал молча.
      - Это несерьезно, - заключил он.
      - Несерьезно? Гром и молния!
      - Я-то думал, что ты ничего не боишься! - хитро покосился брат Анже.
      - Да, я нечего не боюсь! Я недавно совершил такое... никому не говорил, но вам могу сказать... Я только боюсь, что они меня куда-нибудь запрут...
      Помолчав, брат Анже спросил:
      - Слышал ты когда-нибудь о графе де Бальзаке?
      - Я? Нет, - ответил Фанфан, понятия не имея, при чем тут граф. Снова эти туманные намеки, снова нужно ломать голову!
      - На войне в Канаде третий полк драгун - это был его полк! Донадье служил у него!
      - И его убили ирокезы, - добавил Фанфан, знавший всю историю на память.
      - Бальзак - человек щедрый и платит пенсии вдовам своих подчиненных.
      - И тете Фелиции тоже, я знаю, - Фанфан становился все нетерпеливее, ибо разговор все время уходил в сторону. - А мерзавец Пиганьоль женится на Фелиции только из-за пенсии за Донадье! И из-за моих денег, разумеется. Ну и что?
      - Представь себе, несколько месяцев назад я ужинал с графом де Бальзаком и он мне кое-что рассказал! Чисто из любезности, из любви к людям, из христианского милосердия он выплачивает целых шесть пенсий женам, чьи мужья не пали на поле боя, а дезертировали - но не для того, чтобы вернуться к своим женам, а чтобы исчезнуть в канадских дебрях! И среди таких дезертиров - Виктор Донадье!