Потом нужно было поговорить о политике. О корсиканском восстании, с которым было успешно покончено... И обо всем этом говорить стоя! Ведь герцог Луи прилег, зато забыл предложить сыну сесть. Наконец он все-таки соизволил это сделать, безошибочно рассудив, что уже достаточно сыграл роль толстого старого кота. Потом достал из кармана ночной сорочки вконец измятое письмо, которым помахал с наполовину старческой, наполовину иронической усмешкой:
      - Письмо ваше меня развлекло, сын мой, - сказал он. - Кто вам, черт побери, наговорил этих глупостей о татуированных ногах?
      - Тайный памфлет расходится в Париже...
      - Ну-ну! Я полагаю, вы получили информацию секретных служб и взглянули на свою ногу! Ну и нашли там что-нибудь? (Взгляд его так и сочился язвительностью).
      - Нет, мсье, - ответил герцог Шартрский, тяжело вздохнув. - Речь вообще идет не обо мне, не о сестре, а... о детях вашей крови!
      Выдохнув это, герцог побледнел, вдруг охваченный страхом, что оскорбил память своей матери и грубо задел старика, наследники которого не были его кровными детьми.
      - Понимаю, - протянул старый герцог, взяв щепотку табаку. Потом гулко чихнул и заявил, что это изумительно очищает дыхательные пути, которые у него слишком чувствительны и вечно воспалены.
      - По правде говоря, - отважился настаивать герцог Шартрский, - я собирался вас просить...
      - О чем? Чтобы я подтвердил измышления памфлета, или чтобы опровергнул?
      Он чуть прищурился, дыхание участилось, и герцог Шартрский вздрогнул, понимая, что получит ядовитую стрелу.
      - Вполне возможно, - заявил старый герцог обманчиво спокойным тоном, что когда-то, уже давно, мне пришло в голову отметить некоторым знаком детей, о которых я точно знал, что они мои. Вас среди них не было, мсье! Он впился в собеседника острым проницательным взглядом. - И вашей сестры тоже!
      - Не оскорбляйте память нашей покойной матери!
      - Мир праху ее! (Герцог повысил голос). - Но я бы больше был уверен в её райском блаженстве, если бы она столько не грешила! - почти выкрикнул он, внезапно впав в ярость, словно через столько лет в нем вновь проснулись такие чувства, как ревность, разочарование и не угасшая ещё страсть.
      - Позвольте мне уйти! - побледневший герцог Шартрский встал.
      - Сидите! Вы же весь дрожите, как я полагаю, от желания узнать, с каким же тайным смыслом велел я татуировать своих бастардов! Возможно, только ради удовольствия, - продолжал старик насмешливым и желчным тоном, стараясь добиться того, чтобы поверили совершенно противоположному. Потом, тихонько захихикав, прикинулся вздремнувшим, сквозь ресницы наблюдая за герцогом Шартрским. Его забавляло, что может так того терзать. Сына он ненавидел - хотя и хотел бы любить. Еще и потому, что отчаянно пытался узнать в нем самого себя. Но все равно был вынужден вырвать его из своего сердца, и там осталась незакрывающаяся рана.
      - Так что, - продолжил старый герцог, нарушив наконец тяжкое молчание, - теперь я в самом деле думаю, что имел тайные планы! И что тут дело было не в забаве, понимаешь? Ведь я всегда делаю то, что хочу, не так ли?
      Он вновь повысил голос, виртуозно обыграв угрозу, которую не собирался уточнять, но которая повисла над головой герцога Шартрского, как Дамоклов меч.
      - Но успокойтесь, сын мой! - продолжал он с деланною ласковостью. Таких легитимных соперников у вас немного! И некоторые уже мертвы.
      - Легитимных? - удивленно переспросил герцог Шартрский.
      - Вот именно! Это мои легитимные дети, с удостоверением своих прав на левой стопе! И я не мог забыть о них. Мы, герцоги, ведем себя как короли: своих бастардов мы не забываем!
      Если бы мог, герцог Шартрский готов был его убить! Пальцы его на эфесе шпаги посинели. Он встал снова, рассудив, что от этого старого лиса все равно больше ничего не добьешься, и ещё потому, что теперь, как он считал, стало ясно - что касается его собственного будущего, можно опасаться чего угодно.
      Герцог вдруг ощутил себя уже лишенным наследства, выставленным на смех и обкраденным каким-то ничтожным бастардом, который в один прекрасный день вынырнет откуда-то и начнет размахивать завещанием, составленным прожженным нотариусом! Да, сейчас герцог Шартрский был готов убить отца!
      Уже направился к выходу, притом в настолько смятенных чувствах, что даже не помнил, распрощался ли как полагается, когда старик герцог плаксиво бросил (продолжая ломать комедию): - Некоторые мертвы, как я уже говорил, сын мой, но один из них ещё несколько лет назад жил в предместье Сен-Дени. Я получил о нем сведения от старого друга, ныне тоже уже покойного, от брата Анже.
      - Вы хотите сказать, - у герцога Шартрского отлегло от сердца, - что и этот единственный исчез?
      Герцог Луи взглянул на него в упор и сын, у которого камень с души свалился, понял вдруг: тот только нагонял страху, а теперь, когда это удалось, скажет правду!
      Но то, что ему пришлось услышать, подействовало как холодный душ!
      - Может, и единственный, - протянул старик, - но разве я сказал, что он исчез? Покинул предместье Сен-Дени, вот и все. А вовсе не исчез! И я о нем регулярно получаю известия.
      Цинично лгал он из вредности, поскольку о Фанфане после смерти брата Анже никаких вестей не было, и он совсем забыл о нем, пока неясные воспоминания не растревожило письмо от герцога Шартрского. Старый герцог уже не помнил даже, велел ли он татуировать Фанфана или нет, тем более не зная, что Фанфан обзавелся меткой легитимного сына стараниями брата Анже.
      - Отваживаюсь надеяться, что он достоин вас, монсиньор! - сжав зубы, заявил герцог Шартрский. - И что ему живется хорошо.
      - Отлично! Он будет достоин меня - и своей матери тоже, - добавил старый герцог и, по старчески похотливо, добавил: - Она была красавица! И до меня не была ничьей. И знаешь, кем она стала, сын мой? Графиней Дюбарри! А девственность её досталась мне, вашему отцу, случилось это... в 1758 году, хе-хе-хе!..
      * * *
      Жанна Беко, графиня Дюбарри, в тот душный август все ещё оставалась в аббатстве Пон-о-Дам, куда была заключена три месяца назад. Падшая с райских небес звезда понемногу привыкла к не такому уж и жестокому уделу. После стольких лет бурной жизни, светских наслаждений, интриг, которыми она вознеслась так высоко, и битв за то, чтобы так высоко удержаться, ныне, когда ей перевалило за тридцать, она наслаждалась в монастыре миром и тишиной, где только и есть, что природа, да смена времен года, да богослужения. Часто прогуливалась в сопровождении аббатисы мадам Габриэлы де ля Роже Фонтениль, ставшей её приятельницей, в парке у монастырских стен. Такая неторопливая прогулка, как написала она своему управляющему в Лувесьене, Десфонтейну, была главной радостью её нынешней жизни. Но однажды утром произошло нечто такое, что согрело её душу, доказав, - не все её забыли.
      Была она на прогулке в парке одна, ибо почтенная аббатиса была отвлечена своими обязанностями. Жанна как раз миновала большой куст бересклета и направилась к ивовым зарослям у стены, чью милую меланхолию она так любила. И вдруг испугалась: из-за ствола появился высокий мужчина в плаще, с маской на лице. Приложив палец к губам, мужчина заговорил с ней.
      - Не бойтесь, мадам, я ваш друг. Поскольку вас категорически запрещено навещать, пришлось перелезть через стену. У меня нет для вас никаких конкретных известий, я здесь только для того, чтобы сказать вам: - раз писать нельзя - что у вас по-прежнему много друзей. Некоторые из них уже предпринимают шаги, чтобы вы могли отсюда выйти, чтобы наконец, добиться королевского милосердия. Среди них шевалье де ля Вилльер и принц де Линь.
      - Мсье, - взволнованно отвечала Жанна, - благодарю за дружеское участие, оно оживило мое сердце. Но кто вы?
      - Мадам, я не могу этого сказать.
      - Я знала вас в былое счастливое время?
      - Безусловно. Простите, я должен исчезнуть! - мужчина поцеловал ей руку, буквально пожирая её глазами из-под маски. Глаза эти Жанна не узнала.
      - Прощайте, - произнес он.
      - Прощайте, мсье! Я не забуду этот миг!
      Мужчина уже взобрался на стену, потом ловко соскочил по другую сторону, раздалось ржание коня, почуявшего шпоры, и удалявшийся цокот копыт.
      - Значит, меня ещё любят, - подумала Жанна, скрывая слезы.
      * * *
      - Как видишь, бастарды - как раз мы! - заявил герцог Шартрский, только что подробно пересказавший свой разговор с отцом. - Бастарды! И, кажется, он хочет, чтобы мы это почувствовали. А есть и законный - хотя, как ты поняла, впрямую он этого не сказал.
      - Да, но это весьма неприятно!
      - Еще бы!
      - Думаешь, мы могли бы защититься по закону, если... ну, понимаешь... Ты не советовался с правоведами?
      - Нет, ещё нет. Если отец нам хочет подложить огромную свинью, боюсь, чтобы это не разнеслось и не сделало нас посмешищем. А если нет - боюсь ещё больше, - герцог Шартрский отвернулся от окна, сквозь которое взирал на тихие улицы Версаля, где в небольшом домике и проходил этот разговор. Герцог тут встретился с сестрой, которой послал довольно загадочное требование немедленно приехать в Париж.
      Луиза Мария Тереза Матильда Орлеанская - так она именовалась, и было ей двадцать четыре. Красивая и весьма элегантная, в 1770 году она вышла за герцога де Бурбон-Конте, поэтому её именовали герцогиней Бурбонской. Двухлетний сын герцог Энгиенский был ныне единственным её утешением, поскольку безобразное поведение супруга стремительно вело к разводу. Луиза мучительно переживала эту душевную рану, и в результате в поведении её было гораздо больше жесткости, чем подобало её красоте.
      - К тому же, - продолжал герцог, - когда он произнес имя графини Дюбарри, я вспомнил вдруг одно лицо - лицо мальчишки, который когда-то попался мне в Версале и которого недавно уже юношей я встретил в Марселе. Вначале никак не мог понять, с чего вдруг - какая между ними могла быть связь? Но нет, была! Ведь оба раза, когда я его увидел, меня поразили его глаза! Прекрасные, неповторимые глаза - но почему они меня так поразили? Напомнили кого-то! И вот когда отец помянул графиню Дюбарри, я понял! У этого мальчишки неповторимые глаза мадам Дюбарри!
      Рассказывая, герцог Шартрский возбудился, но тут же взял себя в руки, сказав:
      - Вчера, чтобы убедиться в этом, чтобы застраховаться, что это не иллюзия и не ошибка памяти, заехал в аббатство Пон-о-Дам.
      - И видел там ее?
      - Тайно, в глубине парка. Я был в маске, изменил голос и в оправданье своего визита сказал, что прибыл выразить свои симпатии. Хватило времени её разглядеть. И провалиться мне, если глаза её не точно те же, что у юнца, о котором я рассказывал!
      Луиза Мария долго молча смотрела на него. Казалось, что настроена она скептически, заметив:
      - Ты гоняешься за призраками. И делаешь излишне смелые выводы!
      - Я ещё не сказал тебе всего. В Марселе, в вечер нашей встречи, знаешь, что было у него на шее? Камея! Та сразу привлекла мое внимание, но лишь позднее я сказал себе: Эге, да ведь это мог быть портрет мадам Дюбарри! Ты думаешь, многие солдаты - а юноша - простой солдат - носят портрет графини Дюбарри? В конце концов и даты сходятся: отец лишил графиню девственности в 1758 году, а юноше сейчас шестнадцать лет!
      - Все возможно, но неправдоподобно, - спокойно отвечала герцогиня де Бурбон.
      - Но все будет неоспоримо доказано, - ответил герцог Шартрский, - если на своде стопы его левой ноги я найду пресловутую татуировку! И тогда, Луиза, в этом невозможно будет сомневаться!
      - И где же этот "претендент"?
      - Судя по письму, которое я получил от Цинтии Эллис, если поездка пройдет без приключений, завтра они будут здесь!
      - В Версале?
      - В Версале! Я обещал ему свою протекцию. Затем-то он и едет. И я собирался его принять через несколько дней, но раз теперь узнал...
      - Да?
      - Велю его доставить сразу по приезде. Не могу дождаться!
      - Филипп?
      - Да, Луиза?
      - А что, если татуировка у него есть?
      Герцог сделал уклончивый жест и отвел глаза. Сестра глядела на него в упор.
      - Но ты же не навредишь ему, Филипп!
      - У знатных семейств бывают весьма неприятные обязанности, - хмуро возразил герцог.
      Поэтому мы вполне оправданно сказали, что в тот момент, когда ситуация казалась так благоприятна для Фанфана, на самом деле все было совсем наоборот и ему грозила смертельная опасность (так же как и Цинтии Эллис, хотя и по другой причине) - и это в тот самый момент, когда после ночи любви они пробудились в объятиях в отеле "Принц Версальский".
      Было семь часов утра. Именно в этот час отправились в путь двое мужчин, которых нанял герцог Шартрский: по доносу хозяина гостиницы, бывшего шпионом мсье де Сартини, полицейские власти уже сообщили тому, что в отель "Принц Версальский" прибыли мсье и мадам Эллис.. 3.
      Цинтия встала первой. Долго мылась за ширмой, тихонько напевая. Потом сразу смолкла, вытаращив глаза. Бросившись к Фанфану, только что уснувшему снова, стала его трясти:
      - Что там у тебя?
      - Что? Где? - удивленно вскрикнул он, потом притянул к себе ногу, взглянул на нее, словно видел впервые в жизни, и зевнул:
      - Ну, это моя татуировка!
      - Что она означает?
      - Тс-с! - подмигнул он. - Это тайна! Мне это сделали сразу после рождения, и брат Анже - мой крестный - говорил, что это масонский знак, по которому меня в один прекрасный день узнают.
      - Узнает кто?
      - Ну, я не знаю.
      Цинтия, все ещё нагая, думать забыв об одевании, смотрела на Фанфана с каким-то ужасом. В голове у неё носились обрывки мыслей - но ещё не обдумав всего, она пришла к выводу, что заманила Фанфана в ловушку! Кто мог знать, что затеет герцог Шартрский после того, как она так по-дурацки проболталась об истории с татуировками? Теперь она понимала, что в её словах тогда было ужасным одно - что метку герцога Луи носят только его кровные дети! Если герцог Шартрский эти слова запомнил и обдумал, и если занялся поисками (а Цинтия уже не сомневалась, что он так и сделал), то наверняка знал, что он сам, не имевший татуировки, был сочтен своим отцом второразрядным потомком - со всеми из этого вытекающими последствиями! Что же предпримет герцог? Будет искать детей герцогской крови! Возможно, захочет от них избавиться, чтобы его наследственные права никем не могли быть оспорены! И достаточно ему увидеть ногу Фанфана - сразу поймет, в чем дело. Бриссо когда-то точно описала татуировку, которая была на ступне герцога Луи - и у Фанфана точно такая же и даже на том же месте та же деталь, бывшая масонской эмблемой герцога Луи! Но, подумала Цинтия, не может же герцог разглядывать ноги молодых людей во всей Франции! Конечно! Только вот один из этих молодцов, единственный, у кого эта татуировка была, именно он был здесь и через три дня должен был встретиться с герцогом (если тот, конечно, сдержит свое слово), и значит, что в один прекрасный день, рано или поздно, через месяц или через год, случайно или на смотре в армии, если Фанфан снова решит в неё вступить, или от того, что Фанфан когда-нибудь проболтается - просто невозможно, чтобы герцогу Шартрскому не донесли о такой диковинке!
      Эти торопливые рассуждения шпионки, привыкшей рассуждать быстро, её безошибочные выводы имели только один недостаток: время их истекло, посланцы герцога Шартрского были уже всего в трехстах метрах от отеля "Принц".
      Свои стремительные размышления Цинтия сопровождала разными словами и выкриками, расхаживая взад-вперед по комнате, но вдруг она остановилась и Фанфан в третий раз спросил, не охвачена ли она пляской святого Витта!
      - Не мешай думать! - рявкнула она. - И скорее одевайся!
      - Но черт побери, что тебе в голову взбрело?
      - Вставай!
      "- Это моя вина, что Фанфан здесь, - подумала она, и её это ужасно огорчало. - Ведь все хорошее, что я для него сделала, это может перечеркнуть". Цинтия могла бы заломить в отчаянии руки, но ей не свойственно было впадать в отчаяние. Душа у неё ушла в пятки, и в один миг она едва не сказала Фанфану, что пришло время, чтобы все узнали, что он сын герцога Орлеанского и что сейчас ему нужно мчаться в Баньоль, припасть к ногам старика и показать свою татуировку. Но это было невозможно, ибо мгновенно об этом бы узнал герцог Шартрский и тут же догадался, что она, Цинтия, оказалась союзницей Фанфана в истории, лишающей его всех прав - и весь его безумный гнев обратится против нее! Но невозможно противостоять враждебности такого всесильного человека - никто бы не решился на это, тем более английская шпионка, которой малейший скандал грозил провалом! И притом шпионка с компрометирующими документами!
      - Готово, - сообщил Фанфан Цинтии. - Денек чудесный! Зайдем куда-нибудь, я голоден!
      Успела одеться и Цинтия.
      - А теперь даем деру!
      - Даем деру?
      - Сматываемся! Исчезаем! Ты что, уснул: тебе нужно исчезнуть!
      Цинтия в окно успела увидеть двух громил, которых послал герцог. Она их знала как телохранителей герцога ещё по Марселю. Наемники для грязных дел, хотя сам герцог почти никогда таких заданий им не давал, но их непредвиденный визит подтолкнул её горячечные размышления, так что Цинтия сразу сказала себе, что спешка, с которой эти люди были посланы сюда для встречи её и Фанфана (до аудиенции у герцога оставалось ещё три дня) не предвещает ничего хорошего. К тому же те явились в семь утра! Это не время для визита вежливости, зато время арестов!
      Мысль эта Цинтию шокировала. Перебрав в уме все от начала до конца, она пришла к выводу, что вряд ли те двое пришли за Фанфаном, о котором герцог не мог знать ничего толком. Как мы видим, тут Цинтия ошиблась, но не зная этого пришла наконец к выводу: арестовать пришли ее!
      Вполне возможно. Кто может дать гарантию, что герцог Шартрский не информирован о её шпионской деятельности? О том, что в день визита к ней в Марселе все его росказни были записаны? Кто мог ему донести? Да кто угодно. Например, Картуш. Этот мерзавец так жаден до денег, что мог с успехом стать и тройным агентом!
      Ложные посылки ещё никогда не мешали верным выводам. И Цинтия Эллис отреагировала верно: кинулась за ширму, выхватила из-под умывальника конверт, в который ночью спрятала документы, и повелительно протянула его Фанфану - тот чистил ногти, думая о куске хлеба с маслом, пока Цинтия лихорадочно размышляла и металась по комнате.
      - Этот конверт отнесешь мсье де Фокруа в Париже, в предместье Сент-Оноре, 43.
      - Что, прямо сейчас? - возмутился Фанфан. - Не евши?
      - Здесь пятьдесят франков, поешь в Париже.
      Цинтия говорила так повелительно, словно руководила всей его жизнью, так что Фанфану пришлось послушаться. Ворча, он направился к выходу.
      - Не туда! Давай сюда! - она показала на окно, которое уже открыла. Из окна хорошо просматривался сад, так как их комната была на втором этаже.
      - А что еще? - спросил он. - Не хочешь, чтобы я протрубил "в атаку"?
      - Нет времени объяснять! - задыхаясь, бросила она, подталкивая его к окну. - Ты должен понять только одно: ты в большой опасности! Поэтому хватайся за водосточную трубу и поживее вниз! И не смотри так на меня, как будто думаешь, что я с ума сошла!
      - Ну тогда ладно! - согласился Фанфан, хотя и в самом деле думал, что она ошалела. Взяв конверт в зубы, вылез из окна.
      - И вот что! - наклонилась к нему Цинтия, когда он ухватился уже за трубу. - Что ты никогда не смеешь забыть. Я думаю, что у тебя в жизни не будет более опасного врага, чем герцог Шартрский. Из-за твоей татуировки! Храни эту тайну про себя - до того момента, когда увидишь, что пришла твоя пора. Прощай!
      Фанфан соскользнул прямо в розарий и помчался что есть сил, поскольку хозяин, выскочив из кухонных дверей, начал орать, что он поломал розы! Фанфан перескочил живую изгородь, попав на дорожку, ведшую к улице, и припустил по ней, думая, что мчится в сторону Парижа. Впервые в жизни он не понимал, что произошло, и чувствовал себя полным идиотом.
      * * *
      В отеле "Принц" Цинтия Эллис, уверенная, что все дело в её документах, следила, как посланцы герцога обыскивают комнату.
      - Где он? - спросил один из них, видимо, главный.
      - Кто?
      - Мужчина по фамилии Эллис! Мы его ищем!
      Тут Цинтия Эллис продемонстрировала умение залиться отчаянным плачем.
      - Он только что от меня сбежал! - провозгласила с самым жалобным лицом. - Сбежал с какой-то интриганкой, которая пообещала взять его в Венецию! Теперь они наверное в пути!
      Оба мужчины, смятенные и растерянные, не зная, что им будет за опоздание, торопливо исчезли, оставив в одиночестве Цинтию, горько оплакивавшую разбитую любовь, смеясь сквозь слезы, потому что убила двух зайцев: помогла Фанфану избежать опасного интереса герцога Шартрского и избавилась от документов, суливших смертный приговор!
      Оплатив счет, она велела запрягать и отправилась обратно в Марсель. Боялась, как бы герцог все же не велел её арестовать и не потребовал объяснений. Но тому было не до нее. Он отрядил за Фанфаном отряд легкой кавалерии своего полка и всадники уже мчались в сторону Италии, чтоб по дороге поймать юношу с неповторимыми глазами.
      * * *
      А юноша этот, попав к полудню в Париж, сделал три вещи: во-первых, зашел в таверну, где на закопченных балках висели окорока, и съел там шесть ломтей байонской ветчины, полголовки сыра "де бри" и потом, по зрелом размышлении, ещё копченую селедку, как следует залив все белым вином.
      Во-вторых, держась как можно дальше, обогнул булочную-кондитерскую Гужона, - ему даже плохо делалось при мысли, что может увидеть вывеску "Гужон - отец и сын". Знают ли родители, что произошло? Если знают... а если нет - ещё хуже.
      А в третьих было вот что: он отправился в предместье Сен-Дени. Неторопливая прогулка по местам, где провел детство - какая это была радость, но и какое разочарование! Все было то же и ничто не осталось тем же! Экипажи и ломовики уже не производили такого грохота; улицы казались уже, и хотя людей было полно, как и раньше, казались Фанфану безжизненными. Дом Элеоноры Колиньон был заперт, все окна закрыты ставнями, словно в знак траура по его юности. Кузница исчезла, от неё не осталось и камня на камне, и бурьян с заднего двора, где когда-то он стрелял из пистолета по бутылкам, лез теперь на тротуар. Никого он не знал. Не было даже Пастенака, встреча с которым никогда не была для него радостью, но где теперь этот замухрышка Пастенак? Наконец Фанфан оказался перед домом, где прожил свои первые годы - и там ждал его жестокий удар: Пиганьоли тут уже не жили! Матушка Фелиция исчезла! И никто не знал, куда Пиганьоли перебрались. Уже года два-три назад, как он узнал. Как же он хотел увидеть Фелицию! Да и Пиганьоля тоже. Но они оба - как и он сам шесть лет назад - затерялись где-то в бескрайнем мире. Так что Фанфан зашел купить драже в кондитерскую "Фидель Бержер", которая, слава Богу, осталась на месте, потом зашел в "Кафе де Газ", чтобы там съесть драже, запив его бокалом муската. В кафе он сел за лучший стол, за самый почетный, как и мечтал когда-то. Вот только показалось ему, хотя там было людно и шумно, что заполняют кафе только грустные тени прошлого.
      Фанфан спрашивал себя, могла бы матушка Фелиция объяснить тайну его происхождения, истинный смысл татуировки, которая с этого утра приобрела Бог весть какое значение - судя по словам Цинтии. Может быть, Фелиция все и знала, только она исчезла. А брат Анже скончался в тот же час, когда решился наконец все объяснить! Итак, всего один человек, по-видимому, знал теперь, кто, собственно, такой, Фанфан: герцог Шартрский! Но может ли Фанфан рискнуть спросить вельможу (если предположить, что вообще до него доберется), если всего несколько часов назад узнал, что тот - его самый опасный враг? Возможно, сделает это когда-нибудь позднее. Когда вернет свою силу и отвагу. Да, тогда он это сделает. Сумеет противостоять герцогу Шартрскому. Но не теперь! Теперь он слишком утомлен и деморализован корсиканской эскападой. Так что прежде всего он должен обрести утраченную силу, силу и отвагу, чтобы посвятить себя единственному делу, достичь единственной цели, от которой не мог отречься - найти Летицию!
      * * *
      В четыре пополудни Фанфан позвонил у дверей мсье де Фокруа в доме 43 на рю Фобур Сен-Оноре, - довольно узком по фасаду частном палаццо красного кирпича, со странными балконами, по-испански нависавшими над улицей.
      - У меня известие к барону де Фокруа, - сказал он, показав конверт открывшему молоденькому слуге, напудренному и накрашенному, как девушка. И к удивлению своему услышал: - Вас ждут, мсье Тюльпан!
      И потом этот миленький птенчик с почтением распахнул перед ним двери, ведущие в роскошный салон, где все было розовым - от расписного потолка и стен, обтянутых лионским шелком, до штор и мебели, словно изготовленных из опавших лепестков роз.
      Навстречу ему встал мужчина в напудренном парике, с кружевным жабо и кружевными манжетами, накрашенным лицом, мушкой под глазом и ртом, напоминавшим куриную гузку. Он не шагал, а просто плыл навстречу, возраст его был неопределен и точно также можно было усомниться насчет его пола.
      - Позвольте мне приветствовать вас в своем скромном жилище, - он взял Тюльпана за руки и стал их гладить. - Я получил известие от нашей Цинтии через курьера. Сообщая о вашем приходе, она просила принять вас как самого лучшего друга, но разве нужно было меня об этом просить, мой дорогой? Я уже чувствую, что вы станете самым дорогим мне среди моих друзей...
      - Все это мне весьма лестно, барон, - отвечал Фанфан-Тюльпан, не зная, как высвободить руки, чтобы не обидеть хозяина. - Но, видимо, она вам сообщила и о том, что произошло сегодня утром и отчего я ещё не опомнился?
      - Я знаю об этом не больше вас, - ответил барон, которого Цинтия действительно оставила в неведении. Все, что он знал, стояло в записке: "Мне угрожал обыск, пришлось отдаться на волю случая и вверить то, о чем вы знаете, нашему юному другу, но не забудьте, он ничего не знает о содержании конверта." - И приписала:"Постарайтесь его не скомпрометировать, друг мой, и примите как милого малыша, какой он и есть в действительности."
      Барон де Фокруа, если на то пошло, был обеими руками за то, чтобы принять Фанфана-Тюльпана от всей души - особенно когда тот предстал перед ним. Барон был рад, что Цинтия его так отрекомендовала - но был весьма удивлен, ибо считал, что мисс Эллис не знает о его наклонностях. А Цинтия действительно не знала, и о Фанфане так писала только потому, что испытывала к нему нежное чувство, совсем не для того, чтобы известить барона о возможности насладиться любовью - хотя сам барон в этом вообще не сомневался. И что касается компрометации прелестного Тюльпана, - сказал он себе, - до этого в постели дело не дойдет.
      - Будет ли вам удобно поужинать в шесть часов, милый друг?
      - Но Господи, - ответил удивленный Тюльпан, - не нужно чувствовать себя обязанным из-за того, что я принес какой-то конверт, это такая мелочь!
      - Но нет, я вам очень обязан, - нежно щебетал барон, многозначительно улыбаясь.
      - Вы знаете, что в этом конверте мои талоны-дивиденды с предприятия мадемуазель Эллис? - добавил он, пристально следя, как гость отреагирует на подстроенную ловушку, поскольку не был до конца уверен, что Тюльпан не заглянул в конверт, вверенный его попечению при столь удивительных обстоятельствах. Тюльпан и вправду собирался вскрыть конверт, но тот был запечатан, а ни брат Анже, ни Картуш его не научили, как восстановить сломанную печать. Поэтому реакция Тюльпана барона вполне удовлетворила.
      - О, вы акционер её борделя! - только и сказал Фанфан.
      - Гм, да! Времена тяжелые, - заметил барон с виноватым видом.
      - Прекрасное заведение, - продолжал Тюльпан. - Вы там когда-нибудь были?
      - Никогда! Это гнусно! Все эти женщины так отвратительны! Вы-то, конечно, воспользовались случаем? - ревниво поинтересовался барон.
      - О, нет! - ответил Тюльпан торжественным тоном (по сути это было признание в верности) и это привело мсье Фокруа к ужасной ошибке, так как он сказал себе:" - Слава Господу, наш человек!"
      Ужин был изыскан и восхитителен. В небольшой овальной столовой (во дворце все было или круглым или овальным) подавал лакей, выглядевший как турецкая одалиска, а когда Тюльпан хотел поблагодарить за первоклассное меню, состоявшее из самых изысканных яств, из кухни пригласили не кухарку, а повара - рослого, ужасно волосатого парня, с обезьянними руками. И, похоже было, он прислуживал не только в кухне, но и в спальне.
      К восьми часам пиршество окончилось. За это время Фанфан познакомился с такими лакомствами, как яйца, отваренные в вине, телятина в собственном соку, устрицы, запеченные в тесте, безе и всякие сласти, не считая всего прочего, и сопровождалось это, как и предварялось, лучшими сортами бургундских вин, благороднейших сортов вин из окрестностей Бордо и тем сортом арманьяка, который доказывает, что Бог существует; и Фанфан уже собрался распрощаться, но барон запротестовал с такой настойчивостью и так убедительно, что это бесспорно говорило о его приятельских чувствах.
      - И думать об этом не смейте, дорогой Тюльпан! Уйти сейчас? А куда? В захудалый отель, где наберетесь блох?
      - У меня хватит денег, чтобы ... поселиться в отеле, где блох нет, милый Амедей (обращение такое подразумевалось само собой, если за едой так много и долго пили, что собутыльники становились друзьями - не разлить водой) и я собирался ночевать в отеле "Де ля Розе", где останавливается мой приятель Картуш, приезжая в Париж. Это очень популярный отель!
      - Бр-р-р! - воскликнул Амедей. - Популярный у кого? У богатой деревенщины, которая водит туда девок, так что, если не наберетесь блох, заедят вас вши!
      - Ну, это старые спутницы солдата! - возразил Тюльпан. - Хотя другом их назвать трудно.
      - Пойдемте посмотрим, у меня роскошная спальня со всеми удобствами! Вам там будет лучше, чем в Версале! И объятия распахнуты для вас на любой срок!
      - Видишь, милый Амедей (вот, уже на ты, а значит, на краю пропасти), я должен думать о том, чтобы найти себе занятие, а не просто спать в роскошной обстановке. Я, беглый солдат, приехал искать место по протекции одного знатного вельможи, который по совершенно необъяснимым причинам стал из моего покровителя моим гонителем. И теперь приходится думать о будущем.