Когда Тюльпан, стоявший рядом, увидел это (Тюльпана сия чаша миновала), - он вдруг почувствовал, как облился холодным потом и с того момента не спускал с приятеля глаз.
      Едва строй разошелся, полковник голосом, совсем уже охрипшим, вызвал расстрельную команду за собой в собор. Фанфан, шагнув к Гужону, шепнул ему:
      - Эй, смотри без глупостей, понял?
      Фанфан-Тюльпан слишком хорошо помнил, что сказал Гужон-Толстяк, уходя из Витербо, на горном плато, где они на ледяном холоде провели предыдущую ночь.
      - Прежде всего, никто от тебя не требует кого-то вешать! Выстрелишь и все! Хватит при этом закрыть глаза! И не забудь, в расстрельной команде у одного ружье всегда заряжено холостым! Может быть, и твое!
      - Что с тобой! - буркнул Гужон-Толстяк. - Не нервничай так! А то я начну нервничать и не промахнусь!
      - Ну вот! - Тюльпану полегчало. - Стреляй мимо - и все!
      - Конечно! Но вот как остальные? Дерьмо!
      - Не думай ты об остальных! Иди лучше взгляни, зачем полковник вас зовет в собор.
      Фанфан-Тюльпан вошел в собор следом за Гужоном. Полковник выставил две бутылки и вся расстрельная команда уже пустила их по рукам. Одни, которым выпавший им жребий был противен, напились так, что отупели перед лицом того, что предстояло совершить, и все им стало безразлично. Другие уже думали только о том, как выстрелить получше, чтобы самих себя ошеломить меткостью, и потом рассказывать, как угодили этим стервам прямо промеж глаз. Полковник знал, что делает, - и у него был опыт, поскольку сам он был изрядно поднабравшись и переживал примерно те же чувства. И знал ещё - в пехоте не дураки выпить. Потом, оценив обстановку, он сказал:
      - Мсье, пора выполнить нелегкую обязанность!
      Фанфан потом всегда в мельчайших подробностях вспоминал, как все произошло.
      Женщины вышли из собора, растрепанные, грязные, и с виду несчастные, но с гордо поднятыми головами - не говоря ни слова, как и прежде, они спокойно шли на смерть - не только не обняв, но даже не касаясь друг друга!
      Темнело, и все происходящее было озарено теплым золотистым светом. Ударил барабан - ну как же, мы цивилизованные люди и обожаем церемонии! Пехотинцы, бредущие за этой траурной процессией (не все!) к загадочным воротам, обитым железом, которым суждено теперь стать лобным местом, так и не поняли, были эти женщины красивы или безобразны. И кто когда узнает это? Высоко в небе носились ласточки, жившие своей птичьей жизнью.
      Фанфан-Тюльпан воззвал к небесам: "- Господи Боже, Господь всемогущий, сделай так, чтобы хоть что-нибудь произошло!"
      И кое-что действительно произошло - в доказательство, что призывы к Господу не остаются втуне.
      * * *
      - Друзья, не стреляйте! Это ведь убийство! И будете вы навеки прокляты, если убьете двух безоружных женщин! Не ради этого мы на Корсике! Мы сюда пришли сражаться, воевать, воевать с мужчинами, с бунтовщиками, а не убивать женщин! Не для того, чтобы покрыть себя позором! Друзья, нас осталось тут сто, или сто двадцать - точно не знаю, но разве покроем мы себя славой, если сегодняшнюю победу увенчаем тем, что выполним такой гнусный приказ?
      - Вот дерьмо! - воскликнул Фанфан-Тюльпан. - Теперь Гужон-Толстяк заговорил ещё краше, чем мальчишкой в Тюильри, где свободно мог сказать "мадам" на пяти языках!
      И Фанфан помчался к месту действия, спрашивая себя, успеет ли он вовремя, чтоб закрыть рот несчастному глупцу - ибо, как мы все вместе с Фанфаном поняли, эти бунтарские слова принадлежат Гужону-Толстяку!
      Примчавшись к своему приятелю, Фанфан-Тюльпан схватил того за руку что было сил. Но ничего не добился! Гужон только сказал ему:
      - Эй, друг, оставь!
      Потом, швырнув ружье на землю, уставился в упор на полковника Рампоно.
      - Ведь это надо - слышно, как муха пролетит, - буркнул Пердун, которому стало не по себе от тяжкой тишины, павшей на деревню.
      Полковник походил на жуткий призрак. Его физические муки и моральная паника достигли такой степени, что он боялся нервного припадка. Выпитое спиртное уже начало действовать и на время помогло ему сыграть роль высокого начальника, которого все чтут и который не может потерять голову короче, маршала Тюренна лицом к лицу с опасностью.
      Полковник отпустил один из костылей, с трудом согнулся, поднял ружье и подал его Гужону-Толстяку со словами:
      - Это, конечно, бунт, но даю вам шанс исправиться! Выполняйте приказ!
      Полковник чувствовал - это его последний шанс, - не наведет порядок, не укрепит авторитет каким-нибудь жестоким образом - с ним будет покончено, и не только с его карьерой, но и с ним самим. У него не было сомнений, что потеряй он окончательно престиж командира - заплатит жизнью. И если снова угодят в ловушку - свои же превратят его в мишень. Полковник думал:
      "- Если теперь я застрелю этого бунтовщика, то нагоню на всех страха! Но если..." - он даже задохнулся.
      "- А если нет - ведь этот бунтовщик может убить меня с моими собственными солдатами, и может быть уже..."
      - Удостойте меня чести самому скомандовать "Пли!" - услышал он слова Гужона.
      - Что? Ну, это мне нравиться! - с неописуемым облегчением начал полковник. - Но... что вы делаете?
      Гужон-Толстяк своим широким тяжелым шагом подошел к женщинам, прислонившимся к воротам, и стал между ними. Потом скрестил руки на груди и усмехнулся.
      - Целься лучше, ребята! - приказал он. - И не волнуйтесь! Я попаду в рай, потому что не погублю жизнь ближних своих!
      - Мсье, - умолял Фанфан-Тюльпан, - вспомните, что я сумел у моста, вспомните, что мы совершили сегодня здесь, вспомните ту отвагу, которую Гужон проявил в бою! Я умоляю, спасите его!
      - Пошел ты к черту! - вскричал полковник. - Не я его приговорил к смерти. Он осудил себя сам!
      И тут у него начался припадок, которого он так боялся.
      - Этот мерзавец меня провоцирует! - завизжал он. - Провоцирует! Шутки со мной шутит! Хочет выставить меня на посмешище перед моими солдатами! Перед всей армией! - И с пеной у рта, охваченный нарастающей истерикой, заорал: - Пли! Пли, черт побери!
      Возможно, Гужон-Толстяк таким своим поведением, вызванным благородным негодованием, хотел показать полковнику, как ужасно его решение и, быть может, заставить его сохранить женщинам жизнь, - но умирать он не собирался! Шагнув, чтоб стать между женщинами, вполне возможно, рассчитывал на год-другой тюрьмы. И, нет сомнений, не верил, что солдаты выстрелят. Все это говорим мы не для того, чтобы намекнуть, что он был вовсе не так отважен, как казалось, но чтобы подчеркнуть, какими невероятными и в то же время неизбежными причудами судьбы человек может угодить в убийственную ситуацию.
      Но между тем, когда полковник скомандовал: "Пли!", и показалось, что приказ этот упал в пустоту, Тюльпан, метнувшись вперед, в четыре прыжка оказался перед Гужоном-Толстяком и всем телом загородил друга, крича при этом:
      - Стойте! Не стреляйте, друзья! Не стреляйте!
      Перед ними стояли десять солдат, вконец растерянных от всех этих приказов и тычков полковничьего костыля - десять солдат, четверо из которых были вдрызг пьяны - они-то и выстрелили, и все мимо! Но тут раздался пятый выстрел - Тюльпан почувствовал, как Гужон-Толстяк, повиснув на его плечах, тихо сполз на землю. Пуля угодила прямо в лоб - и он погиб лишь потому, что был на полголовы выше своего друга Фанфана!
      Напротив них ошеломленный Рампоно не веря себе взирал на свой ещё дымящийся пистолет.
      А женщины были тут же заколоты штыками десятком разъяренных солдат, считавших их виноватыми в смерти своего товарища. Тела их бросили на съедение грифам.
      На могиле Гужона-младшего, прозванного Гужоном-Толстяком, воздвигли крест, а на него повесили его треуголку.
      Тюльпан, Альберт Драйн и Пердун шагали в самом конце колонны, когда они выступили в поход, - медленный и мучительный, ещё больше затрудненный раненными, стонавшими в повозках, которые толкали их товарищи.
      Трое друзей Гужона-Толстяка все время оглядывались назад, пока треуголка на кресте совсем не исчезла из виду.
      Вот почему Фанфан-Тюльпан никогда не смог забыть эту безымянную деревушку! И в огне геройства и страданий он уже принял мужественное решение.
      На следующее утро полковник де Рампоно обнаружил на своей палатке приколотый обрывок рубашки с такой надписью: "Мсье полковник, я вас ещё найду! Боец Тюльпан. Прощайте."
      Прощайте? Да, потому что в ту ночь Фанфан-Тюльпан дезертировал.. 4.
      На лоб, лицо и шею Фанфана-Тюльпана падали струйки воды, и Фанфан услышал тихий размеренный шум, напоминавший шум спокойного моря. Но у него не было сил открыть глаза.
      - Это ты, Гужон? - проворчал он и отвернулся, чувствуя, что он лежит в удобной теплой постели, но где - понятия не имел. Наконец его веки понемногу приоткрылись и то, что Фанфан увидел перед собой, оказалось песком! Правда потом, подняв глаза, он увидел две босые ступни, а выше стройные, дочерна загоревшие ноги!
      - О-о! - простонал он, пытаясь подняться и сесть. Маркитантки у них в отряде вроде не было? Но тут он вытаращил глаза и даже присвистнул: какая красивая девушка! И даже больше чем красивая - потрясающая! На ней было что-то вроде полуразорванного платья, едва достигавшего колен, и все равно столь ослепительной красавицы он в жизни не видел! Она все ещё держала в руке маленький глиняный кувшин, из которого, видимо, и поливала его голову морской водой, чтобы привести в чувство. В чувство однако она привела не только голову, но и все остальное, так что ошеломленный Тюльпан торопливо прикрыл стыд обеими руками, ибо осознал, что наг как Адам!
      - Это ты? - спросил он.
      - Ага. Ты был весь в крови, так что я тебя раздела, чтобы вымыть. У тебя все тело в шрамах.
      - Это от камней и скал, - сказал Тюльпан. - Я несколько раз с них срывался. Давно я здесь?
      - Когда час назад я вернулась с моря, где ловила рыбу, - показала она на небольшую лодочку, вытащенную на песок, - ты здесь уже спал, или лежал без сознания.
      - Точно без сознания! Я уже три дня и три ночи ничего не ел! Только мышь как-то поймал - не особое лакомство! Ты позволишь, я надену штаны, а то как-то мне перед тобой неудобно?
      Она кивнула, улыбаясь - и улыбка эта показала безупречные белые зубки и очаровательные ямочки на щеках - а потом направилась к своей лодке.
      - Любишь рыбу? - спросила она, гордо демонстрируя огромную рыбину, бившуюся у неё в руке.
      - Я бы съел и конское копыто, - заявил Фанфан, с восхищением глядя, как она собирает хворост и траву, чиркает кресалом и разводит огонь. И вот уже рыба поджаривалась на железном пруте, ловко закрепленном над огнем.
      После долгого молчания коротко спросила:
      - Француз?
      Кивнув головой, он заметил, как испытующ стал её взгляд, из которого вдруг исчезла бархатная нега.
      - Значит ты был на волосок от смерти. Как тебя зовут?
      - Фанфан-Тюльпан. А тебя?
      - Летиция Ормелли. Мне уже пятнадцать.
      - Но почему я был на волосок от смерти?
      - Вначале я хотела перерезать тебе глотку, вот! - спокойно ответила она. - Но потом решила, что ты - дезертир, недаром же сберег ружье. Оно вон там, в моей палатке видишь?
      - Я дезертировал, потому что был сыт всем по горло! Я пережил такое...
      - 315
      - Я знаю! Живу уже здесь неделю. Я из Альтано, - так называлась наша деревня. Называлась!
      - Да, понимаю, - уныло протянул Тюльпан.
      За время разговора девушка разделила рыбу пополам, положив на большие листья. Съели они её молча, но Фанфан заметил, что Летиция при этом тихо плачет, не всхлипывая и не вздыхая.
      - Можешь мне все рассказать, - заметил он, - если считаешь, что это поможет.
      - Вся моя семья... - только и сказала она.
      - Отряд Рафаэлли?
      - Они нам не представились!
      - Но ты здорово говоришь по-французски!
      - Дедушка научил. Он был священником, закончил семинарию во Франции.
      Немного помолчав, спросила:
      - Что будешь делать?
      Фанфану это в голову не приходило, так что он мог ответить?
      - Переберусь во Францию и спрячусь там подальше от полковников и вообще от армии! - Он горько рассмеялся. - Но здесь зато как в раю! - тихо добавил он, глядя на сверкавшую синеву моря, на золотой песок, на густой зеленый лес вокруг пляжа, в котором пели птицы: - Какой бы здесь был рай, не окажись мы здесь после стольких несчастий!
      Летиция закусила губу и Фанфан, чтобы хоть на миг отвлечь её от тяжелых воспоминаний, весело добавил:
      - Но это все же рай! Рай, где живет одна Ева! А это противоречит Библии!
      - Теперь здесь есть и Адам, - улыбнулась она. Но тут же, заметив, как внимательно он её разглядывает, покраснела.
      - Ты прекрасна, как восход солнца, Летиция Ормелли! - негромко сказал он.
      - Я пойду взгляну на свои силки, подожди меня здесь! - вместо ответа бросила она. Фанфан-Тюльпан вновь разделся и пошел купаться. Вода была ещё холодной, но приятно освежала. Вернувшись на берег, он уже почти забыл о своих ссадинах. Обсохнув на солнце, потом, само собой разумеется, направился к шалашу Летиции. Это был, собственно, простой навес из ветвей и листьев, а вместо мебели там было лишь одеяло, на котором лежали его ружье и сумка.
      Он лег и тут же уснул. Когда проснулся, было уже темно. Шалаш сотрясался от сильного ветра, и море шумело сильнее. Рядом с ним лежало стройное теплое тело, на талии он чувствовал её руку.
      - Спишь? - шепнул он.
      - Нет. Но теперь усну. Прошлые ночи были ужасны. Я так боялась, мерещились то французы, то волки - большие волки... Но с тобой я спокойна. Знаешь что, Адам?
      - Что, Ева?
      - В одном силке был заяц, так что завтра у нас будет королевский пир!
      - Спи, ты мой ангел-хранитель! - сказал он, чувствуя, что тронут до глубины души - но при этом один вполне естественный порыв предупредил его, что может быть не безопасен этому невинному ангелу, что, разумеется, он предпочел замолчать.
      - Спи, ангел мой! - повторил он, заворачивая Летицию в одеяло.
      - Твои глаза - как летние звезды! - чуть погодя сказала ему Летиция. И я так рада, что понравилась таким глазам.
      - Я так боялся, что обидел тебя, когда сказал об этом... ведь ты сразу ушла к своим силкам. Обиделась?
      Та тихо прыснула.
      - Меня учили, что нужно обидеться, но почему-то я обиды не почувствовала!..
      Посреди ночи Летицию вдруг пробудил какой-то тихий звук. Ветер и море были спокойны, и Летиция стала прислушиваться. Потом спросила:
      - Где ты?
      В темноте она разглядела его позади себя, и оттуда-то и долетел этот тихий звук. И тут она поняла.
      - Фанфан, ты плачешь?
      - Ох, - не выдержал он, - они убили моего старого друга, лучшего друга Гужона-Толстяка, и я словно на десяток лет постарел!
      - Дай, я тебя обниму! - она приблизилась к нему, и стала целовать лицо, и гладить волосы, и окружила его столь нежной и всепонимающей лаской, что наш герой Тюльпан расплакался ещё больше, став снова, как в детстве, малышом Фанфаном. Он вправду горько плакал, и в самом деле был так несчастен, но вместе с тем ему было так хорошо в её удивительно материнских объятиях, что сам он стал себе казаться маленьким ребенком и как грудной ребенок и уснул.
      * * *
      Где теперь Франция? Что с ней? Где та война, и смерть людей, и жертвы? Все это сразу удалилось на столько световых лет... и время вовсе перестало для них существовать!
      Сколько уже дней Фанфан здесь, в бухточке, на пляже золотого песка, с видом на бескрайнее море, сколько дней он дышит этим влажным воздухом, который вечерами освежает легкий бриз? Солнце - и он, лазурная вода - и он, небо - и он! И Летиция, Летиция, Летиция! И этот ритм и неизменный круговорот земного рая, далекого и от людей, и от богов! Вставали они на рассвете и, хохоча, носились по пляжу. Потом, забежав в море, как дети осыпали друг друга фонтанами брызг. Взирали на свои нагие тела без смущения, хоть иногда и не без внутреннего беспокойства - Летиция порою, вдруг покраснев, отворачивалась. Часто прохаживались рука об руку, не говоря ни слова, ибо слова не были нужны: все говорил единый вздох, пожатие пальцев, короткий взгляд увлажнившихся глаз.
      Фанфан, усевшись на песке, - он, от рождения нетерпеливый и порывистый непоседа - часами мог смотреть, как она расхаживает взад-вперед, готовит еду, разводит огонь, чистит рыбу. А когда Летиция вдруг поглядывала на него украдкой, как-то по-особому, после того, как долго делала вид, что вообще его не замечает, - Фанфан вдруг ощущал всю мимолетность жизни и в то же время сознавал, что живет как никогда прежде. Тогда вставал и шел к Летиции:
      - Могу я тебе чем-нибудь помочь? - неуверенно спрашивал он, лишь для того, чтобы мог коснуться её руки...
      Когда солнце начинало палить вовсю, они ложились в шалаше - но там уже никогда не были нагими! По какому-то тайному сговору всегда перед этим одевались - Фанфан натягивал потрепанные брюки, Летиция - какой-то непонятный мешок, бывший единственным её платьем.
      Они не вспоминали ни о Франции, ни о Корсике, ни о войне, о том, какая боль таилась в их душах. Все было так, словно для себя они любой ценой хотели сохранить свой остров райского блаженства, в котором уединились, ту лунную тишину, куда не долетали дьявольские крики с их родной планеты.
      Как долго это продолжалось? Вначале они отмечали дни зарубками, как делал это Робинзон Крузо. Потом и это забросили, словно пытаясь забыть, как летят дни, словно стараясь отогнать мысль о том, что им сулит быстротекущее время.
      Однажды утром, когда Фанфан закинул в море одну из тех немногих удочек, что у них оставались, он вдруг почувствовал странное беспокойство, причину которого сразу определить не мог, - но тут же понял, что насторожила его тишина!
      Летиция незадолго до этого как обычно ушла в лес, чтобы набрать каких-нибудь ягод, проверить силки и набрать воды из ручейка, журчавшего неподалеку в траве. Она никогда не уходила далеко, обычно Фанфан слышал, как она напевает. А напевала Летиция всегда.
      - Так ты знаешь, что я думаю о тебе, ведь я пою только песни про любовь.
      Фанфан вскочил: почему молчит Летиция? Собрался уже позвать её, но инстинкт подсказал не делать этого. Побежал к шалашу взять ружье. Уже углубившись в лес, услышал сдавленный крик. Мчась сквозь кусты, он стал кричать:
      - Летиция! Летиция, я уже иду!
      У ручейка он увидал Летицию, отчаянно отбивающуюся от двух мужчин, уже успевших сорвать с неё платье. Один зажал рукой ей рот, чтоб не могла кричать, другой, уже спустив штаны, держал за ноги...
      Крик Фанфана их насторожил, и когда тот вылез из кустов, Летиция сумела вырваться и откатиться к его ногам.
      Фанфан, держа обоих под прицелом, велел Летиции:
      - Спрячься за меня! - И тут крикнул нападавшим: - Ни с места, или буду стрелять!
      При этом сам Фанфан прекрасно знал, что блефует - по дороге успел убедиться, что от морского воздуха замок его ружья заржавел и перестал действовать.
      Нападавшими были французские солдаты, - дезертировавшие вроде него, или сбежавшие прямо с поля боя. На них были ещё остатки формы, но лица уже заросли густой щетиной. У одного были светлые волосы и брови, другой почти что лыс.
      - Смотри-ка, - сказал блондин, показывая на штаны Тюльпана. - Еще один французский герой!
      У него был марсельский выговор.
      - Ты что, её сторожишь? - спросил он с гадкой ухмылкой и с какой-то опасной уверенностью в себе, словно не замечая наведенного на него ружья. Фанфан вздрогнул: этот тип что-то задумал! Они вооружены? Да! Правда, ружья лежали метрах в трех от них на траве. Тут вмешался второй солдат. Он был чистокровный парижанин - говорил так, словно у него чирей на языке:
      - Эй, не делай глупостей из-за этой цыганки!
      И вдруг словно гром среди ясного неба - парижанин выхватил из-под куртки длинный кавалерийский пистолет и выстрелил!
      Летиция вскрикнула от ужаса и зарыдала, Тюльпан вдруг ощутил боль, ужасную боль в левом плече! Кровь потекла по всей руке. Он отчаянно закричал:
      - Летиция, беги! К лодке!
      Потом услышал, как Летиция помчалась сквозь кусты, схватил ружье за ствол и одним ударом раздробил голый череп стрелка, который уже прыгнул к нему с ножом, чтобы добить. Но в следующий момент Фанфан ощутил удар головы марсельца по своему желудку, и удар этот переломил его пополам, ну а удар в шею окончательно свалил на землю. Потом Фанфан почувствовал, как марселец пинком башмака переворачивает его навзничь и увидел над собой его белобрысую голову с оскаленными зубами.
      - Адью, Тюльпан! И распрощайся со своими яйцами. Я их тебе отрежу! Но сделаю это на глазах твоей цыганки! Люблю я такие штуки! Пойду займусь ей, - она наверняка не может грести так быстро, как я умею плавать, понял, говнюк! Ведь я - лучший пловец Старой гавани в Марселе!
      Проехавшись острием ножа по фанфановой шее, марселец расхохотался, отвернулся и помчался к пляжу, чудовищно ругаясь на ходу.
      Тюльпан оперся здоровой рукой о ствол ближайшего дерева, и кое-как сумел встать. Парижанин, валявшийся у его ног, давно уже отдал Богу душу. В глазах у Фанфана все плыло. Подняв раненную руку, словно пытаясь остановить кровотечение, он спотыкаясь побрел в сторону пляжа, дрожа от ужаса при мысли о том, что марселец и вправду мог оказаться отличным пловцом.
      На пляже он прежде всего заметил лодку - та была на месте! Потом увидел марсельца, возвращавшегося назад вне себя от ярости. Схватив Фанфана за волосы, вывернул голову ему так грубо, что Фанфан подумал - шея переломится. Фанфан рухнул назад, а марселец заорал:
      - Где она! Где! - и при этом пинал его раз за разом. - Если не скажешь, куда она спряталась, я тебя прикончу!
      - Пошел ты к черту, - ответил Тюльпан. - Откуда мне знать? На Корсике места много, а?
      Тот замолчал. Глаза Тюльпана заволокла багровая пелена, но он заметил, что марселец что-то замышляет, и только больше испугался.
      - А-а, я придумал кое-что получше! - с кривой улыбкой сообщил ему марселец, похваляясь осенившей его идеей. - Ты сам её позовешь! Она где-то неподалеку и услышит!
      - Ну и что дальше?
      - Я спрячусь, а ты её позовешь - мол, опасность миновала, поскольку ты меня перехитрил, понял?
      - Вот еще! Пошел ты!
      И тут Фанфан получил такую оплеуху, что искры из глаз посыпались, в ушах зазвенело. Потом из носа потекла кровь.
      - Летиция! - орал марселец. - Летиция, кошечка, вернись! Если ты через пять минут не вернешься, я твоему засранцу глотку перережу! - И, сложив руки раструбом, он стал орать это во все стороны.
      Тюльпан вскочил так быстро, как смог, и пнул мерзавца в зад, но тот обернулся и ударил его в горло, так что Тюльпан, задохнувшись, снова рухнул наземь. Да, мерзавец умел драться!
      - Вернись... а то я ему глотку перережу, - словно в страшном сне Тюльпан слышал его крик, и тут к нему вернулась ясность мысли и в ужасе он понял: "- Она вернется, но меня это не спасет, а этот негодяй её сначала изнасилует, потом убьет!"
      И тут он увидел Летицию: та медленно выходила из лесу, правой рукой придерживая на груди разорванное платье.
      - Хорошая девочка! - взревел от радости марселец, тоже заметивший Летицию. - Иди сюда, красавица, позабавимся!
      - Беги! - кричал Фанфан. - Господи, ты что, не понимаешь!..
      - Заткнись! - взбешенный негодяй грубо вдавил ногой его голову в песок.
      Летиция боязливо приближалась, и не взирая на загар, было видно, как она бледна и вся тряслась от страха.
      - Теперь я покажу твоему сопляку, как это делается! - развеселился марселец и уже начал вновь снимать штаны, на этот раз собираясь успешно завершить дело - но именно поэтому и не успел перехватить нож, который прятала Летиция под платьем и которым проткнула ему горло так быстро, что нож так и остался там торчать.
      Марселец рухнул на колени. Зрелище было ужасающим: из его незагорелой шеи ударил кровавый водопад, в горле раздалось бульканье, глаза закатились. Потом он вдруг дугой согнулся вперед, - и умер в позе молящегося араба.
      Тюльпан вырвал нож у него из шеи.
      - Он нам ещё понадобится рыбу чистить! - сказал он, пытаясь пошутить. Здоровой рукой обнял Летицию за плечи и посильней прижал к себе. Та все ещё дрожала и не открывала глаз.
      - Ты храбрая как настоящий мужчина, любовь моя! - сказал он тихо, впервые назвав её так.
      - Я тебя так, так люблю! - вздохнула она, и тоже в первый раз сказала о любви.
      Любовь! Теперь они оба знали, что любить будут вечно! Обязаны друг другу спасением, обязаны друг другу жизнью, и впредь всегда жизнь одного будет залогом жизни другого!
      * * *
      Последняя звезда на ночном небе уже начала бледнеть, когда Фанфану стало совсем плохо. Летиция видела, что Фанфан умирает! Лежа в шалаше под одеялом, он бредил, жадно хватая воздух. Летиция то и дело склонялась к его лицу, проверяя, дышит ли он. Тихонько окликала его по имени, но он не отвечал.
      Пистолетная пуля порвала мышцы плеча и застряла глубоко в ране. Извлечь её Летиция не сумела и довольствовалась тем, что на рану наложила Фанфану повязку из заботливо подобранных трав и листьев, как учили её дома, и её перевязала остатками убогого своего платья, понимая при этом, что если все так оставить, рана быстро начнет воспаляться и начнется гангрена.
      На рассвете она решилась. К Фанфану на время вернулось сознание.
      - Мне уже лучше, - слабо улыбнулся он, когда она умывала его и дала напиться.
      - Если ты обопрешься на меня, сможешь дойти до лодки? Я пыталась дотащить тебя, но сил не хватило.
      - Поплывем ловить рыбу?
      - Нет, поплывем в Аяччо!
      - Аяччо? Как мы там нализались! - пробурчал он. - А зачем?
      - Там найдем врача! Тебе нужен врач, нужна помощь! - под решительностью она пыталась скрыть свое отчаяние. - Я сама ничем помочь не могу! - сердилась она, страдающе заломив руки.
      Столь серьезный тон его удивил.
      - Что, мои дела так плохи?
      - Нет не думаю, но ты потерял много крови и пуля осталась в ране! И у тебя жар!
      - Ладно, я согласен на Аяччо! - покорно как ребенок согласился он, чуть живой от слабости.
      Только позже, кое-как забравшись в лодку и устроившись на дне, глотнув свежего морского воздуха, он пришел ненадолго в себя и спросил:
      - А это далеко?
      - Часов четыре-пять, если я смогу грести без отдыха!
      - Грести буду я, - заявил он и снова потерял сознание.
      Только часов в восемь утра открыл глаза вновь. Где он, что с ним? Ничего не видел, целиком накрыт одеялом, и почувствовал, что дно под ним качается.
      - Э! О! - он поднял голову. Увидел Летицию, которая гребла, все ещё гребла, бледная от усталости, пот с неё так и лил. - Ты зачем меня спрятала под одеяло?
      - На побережье французские посты, а мы плывем всего в полумиле от берега! Как ты себя чувствуешь?
      - Не знаю. Кажется, я вообще ничего не чувствую. Скоро будем там?
      Когда он проснулся снова, было темно. Он ужасно страдал. Рана его Летиция предпочла об этом не говорить - почернела так, что на неё страшно было смотреть, и рука отекла до самого запястья.
      Лодка лежала меж двух скал в какой-то маленькой бухточке, в неё бил прибой. Летиция, вне себя от страха, изо всех сил старалась не расплакаться. Не знала, что делать - то ли поскорее выйти на берег - в Аяччо, полном военных, это означало бы выдать французам дезертира - или подождать до глубокой ночи - но ведь каждый уходящий час приближал смерть Фанфана!
      Все-таки Летиция решила подождать, - она больше верила в телесную крепость Фанфана, чем в милосердие французов.
      Около полуночи нос лодки зарылся в песок небольшой полоски пляжа в паре сотен метров от причала, где стояли французские корабли. Над пляжем в глубокой тьме просматривались беленые стены домов. Луны не было. Могут в этот час в глухом, молчащем городе быть французские патрули?
      Впервые за те долгие-предолгие часы, когда она гребла и плакала, плакала и гребла, Летиция почувствовала, как отходит у неё сердце: неподалеку, всего в какой-то сотне метров она увидела дом своего кузена Аурелия Мути - сына старшей сестры её матери, последнего оставшегося в живых члена их семьи.
      Хирург Аурелио Мути, самый видный член их семьи! Вот кто спасет Фанфана! И найдет где его спрятать, потому что хирург Аурелио Мути не какой-нибудь предатель, что прислуживает французам и способен выдать дезертира! Именно Аурелио Мути привез на Корсику Паскуалини - того самого, что так и не нашел полковник де Рампоно.
      Аурелио Мути был главой организации, приготовившейся показать войскам Людовика XVI, что они в Аяччо - нежеланные гости!
      * * *
      По уклону Летиция поднималась не спеша, - хоть безумная любовь к Фанфану и страх за него, да и возраст заставляли её спешить, но врожденная осторожность требовала вести себя тихо и незаметно, чтоб при случае французские патрули могли принять её за случайную прохожую.
      "- Ведь в конце концов, я только девушка, - убеждала она себя, - а кто станет стрелять в девушку?"
      "- Только разве я и вправду просто девушка? - спрашивала она себя, ловко ступая по каменному склону. - Девушки никого не убивают из любви рискуя угодить в ад!"
      Тут Летиция перекрестилась.
      "- Дева Мария, - шутливо взмолилась она, - если можно было поступить иначе, ты должна была мне подсказать как и что делать! Попроси Господа, умоляю тебя, чтобы он это понял!"
      Дом Аурелио Мути был темен и тих, словно вымер, но Летиция знала от своего отца все условные знаки заговорщиков. Подойдя к двери она тихонько свистнула - так, что уже метрах в двадцати этот свист никто бы не услышал! Потом досчитала до трех и свистнула снова тем же образом. Потом ждала целую минуту, прежде чем восемь раз стукнуть в дверь. Потом ещё раз - и подождала, дважды - снова подождала, и ещё раз - последний.
      Дверь тихо отворилась, но лишь на цепочку.
      - Хорошо клевало? - спросил чей-то голос. Это был пароль. А ответить нужно было так, как Летиция:
      - Клев всегда хорош, когда нет луны.
      Тут Летиция услышала, как цепочку снимают, двери перед ней распахнулись настежь, за плечо схватила сильная рука и стремительно втащила внутрь, и голос победно заявил: