Приняв ванну и высушив тело льняными полотенцами, Николь надолго задержалась у большого зеркала. Чуть склонив голову набок, она придирчиво рассматривала обнаженное отражение и шептала:
      — Боже, ну почему «весна» длится только до двадцати пяти?..
      Взгляд скользнул по мелким морщинкам лица, опустился ниже. Нет, кожа на шее еще не стала дряблой, но уже приобретала предательский желтоватый оттенок, теряла эластичность.
      — И отчего «лето» такое короткое? — поморщилась она, рассматривая грудь.
      Неподдерживаемые корсетом груди висели, точно оставшиеся без монет кошельки; соски расползлись до невероятных размеров. Такое же печальное зрелище являл собой живот: какие-то борозды — должно быть от того же корсета; рыхлая кожа; две ужасные горизонтальные складки…
      — Господи, ну почему «парижская осень» начинается именно с тридцати пяти?! Проклятье!.. — простонала Николь и прошлась ладонями по бедрам.
      Бедра стали широкими, с резко выдававшимися жировыми наплывами. Казалось, совсем недавно миниатюрная и стройная фигурка так идеально подходила под новую моду. И вдруг подурнела; стала несуразной, возвращая в эпоху красавиц от Рембрандта. Днем изъяны скрывали пышные наряды, а вот ночью… О боже! Даже страшно предположить реакцию Анри, если их знакомство дойдет до столь желанной близости!..
      Скользнув взглядом по темному пятну под животом, она вздохнула. Некогда аккуратный треугольничек расплылся, утерял ровность и впрямь стал напоминать бесформенное пятно…
      Николь направилась в залу — к гардеробу и начала медленно одеваться.
      Зародившаяся утром сумасшедшая идея, когда за чашкой шоколада листала забытую Анри газету, все настойчивее завладевала сознанием. «Да, вряд ли мое обнаженное тело сведет с ума молодого красавчика, — думала она, стягивая шнурки на лифе платья. — А значит, необходимо действовать!»
      Спустя три четверти часа женщина закрепила последней шпилькой шляпку, для пущей верности в последний раз заглянула на третью страницу газеты, подхватила зонт и, надевая на ходу перчатки, застучала каблучками по лестнице…

* * *

      Она уселась в подвернувшийся экипаж, расправила платье; поеживаясь от осеннего холода, назвала адрес. Ехать предстояло недалеко — пять или шесть кварталов. За короткую поездку придется отдать четверть франка — целых двадцать пять сантимов! Проклятые коммуны, столкнувшие страну с рельсов правильной, спокойной жизни!.. Николь до сих пор не могла разобраться в этих новых парижских округах, в растущих день ото дня ценах… Однако идти пешком по пыльным тротуарам на столь важное свидание не пожелала.
      Мимо поплыли сады Тюильри… Она, отогнала прочь плохие мысли и, глядя затуманенным взором на мостовую, вновь вспомнила Анри… Знакомство состоялось восемь недель назад на выставке картин новомодного Эдуарда Мане. Николь мало что понимала в кричащих полотнах, а юный русоволосый красавчик, приметив замешательство, подошел; назвавшись, мило поклонился и так замечательно все объяснил…
      Вот и улица Руаяль, ведущая к церкви Мадлен. Дом восемнадцать…
      Расплатившись, она скользнула на мостовую и направилась к парадному подъезду.
      — Прошу вас, мадам, — посторонилась молоденькая девушка, — профессор принимает в кабинетах во втором этаже.
      Отделанная тулонским мрамором лестница; длинный коридор с креслами и пятнами больших картин по стенам; тусклый блеск багетов и канделябров…
      — Присаживайтесь, мадам, — проворковал тот же милый голосок, — как вас представить?
      — Николь Онфлер. По объявлению.
      Девушка исчезла за одной из многочисленных дверей. Вскоре из тех же апартаментов явился пожилой, сухощавый мужчина в черном сюртуке. Поправив пенсне на тонкой переносице, негромко произнес уставшим тенором:
      — Даниэль Моруа. Профессор Даниэль Моруа. Чем могу служить, сударыня?
      — Месье, во вчерашней газете я прочла… — сбивчиво начала Николь.
      — Ах, вы по поводу… Что ж, извольте в мой кабинет, — галантно простер он длинную руку, указывая в конец коридора.
      В кабинете, вероятно, обычном для человека, посвятившего себя науке, они провели около часа. Сидя за огромным письменным столом, профессор объяснял суть предстоящего эксперимента; она же односложно отвечая, мельком рассматривала обстановку: всюду шкафы с золотистыми корешками книг, этажерки с мудреными приспособлениями; на зеленом сукне чернеет прибор, кажется именуемый микроскопом…
      — Вы не первая в моем эксперименте, — потер ладонью покрасневшие веки Моруа и положил перед Николь две фотографические картонки, — пожалуйста, взгляните… На этом изображении мадам… простите, имени назвать не могу — до моих процедур, а здесь после.
      На обеих карточках была запечатлена незнакомая женщина, одетая в обтягивающий купальный костюм. Рассматривая первую, Николь испытала легкое отвращение; глядя же на вторую, почувствовала, как захватило дух — фигура участницы эксперимента превратилась в идеальную, лицо заметно помолодело.
      — Я согласна, — пробормотала она севшим голосом, — где подписать?..
      — Для начала давайте придумаем вам болезнь, — предложил ученый муж и поспешил объясниться: — Нет-нет, не пугайтесь! Это простое соблюдение формальности — члены Академии пока не выдали официального разрешения, поэтому приходится прибегать к неким уловкам. Но… есть и в этом казусе положительные стороны: пока омоложение носит экспериментальный характер, денег за сеансы я не беру. Итак, — слабо улыбнулся он, — от какой болезни вы предпочли бы у меня лечиться?
      Николь беспечно пожала плечиками…
      — Ну, хорошо, допустим… ночные приступы острой мигрени.
      Наконец, заручившись подписью будущей пациентки, Моруа отправил ее за шелковую ширму, повелев раздеться. Раздвинув тяжелые шторы, впустил в кабинет дневной свет и придирчиво осмотрел обнаженную Николь.
      Вначале она ощущала неловкость от взгляда, от бесцеремонных прикосновений, да вскоре позабыла, что перед нею мужчина.
      — А грудь?.. Скажите, грудь поднимется и станет ли упругой, как прежде? — недоверчиво спросила она.
      Знакомым движением тот поправил пенсне, наклонился, деловито исследовал обвислую грудь. И утвердительно кивнул:
      — Да, несомненно.
      — А бедра?..
      — Полнотой бедер вы останетесь довольны, — кивал он, так и эдак поворачивая женщину и ощупывая жесткими пальцами лишние складки на животе, бедрах и ягодицах. При этом устало приговаривал: — Стопроцентной гарантии, как известно, медицина не дает. Но лет на десять вы помолодеете — обещаю. Можете одеваться, мадам…

* * *

      Первый сеанс был назначен на следующий день.
      Николь ехала на улицу Руаяль в приподнятом настроении. Еще бы! Скоро предстояло возвратиться в молодость — ей снова будет двадцать пять, и тогда Анри уж точно не устоит! Радости не поубавилось и от предостережения Моруа — приведя ее в какое-то помещение с кисловатым запахом, тот обмолвился: возможно, в течение первой половины эксперимента с телом произойдут странности; затем все придет в норму, и к сороковому сеансу она себя не узнает.
      «Не страшно, — поспешно скидывала она с себя одежду, — двадцать дней пролетят быстро. Из комнат выходить не стану, а в коротких поездках к профессору под вуалью лица не признают. Зато потом!..» И с этими мыслями женщина, уж ни стесняясь своей наготы, улеглась на высокую кушетку.
      Даниэль Моруа возился с какими-то проводами и трубками, гремел склянками, разводил порошки. Потом, склонив сутулую фигуру, колдовал над ее телом…
      Она мужественно снесла несколько болезненных уколов и, расслабленно прикрыв глаза, предалась воспоминаниям об Анри…
      Молодой человек бывал у нее каждый вторник. Специально к этому дню она заказывала у владельца ресторана «Ле Порт» ужин с отменным красным «Божоле». За столом они беспечно болтали о Париже, о моде, делились сплетнями о светской жизни. Кажется, мальчик всегда уходил довольным: целовал руку и шептал слова прощания. А в последний раз, когда позабыл свои газеты, даже осмелился коснуться ее талии и скользнул рукою вниз — по бедру. Воспоминания о мимолетном прикосновении сызнова взволновали кровь.
      А вот в мансардной квартирке на перекрестке Одеон ей удалось побывать лишь однажды. В тот день они сговорились отправиться на бульвар Сен-Жермен, и удобнее было встретиться у Анри. Обычная обитель юного холостяка — три меблированные комнатки с воркующими голубями за оконцами в наклонном потолке; беспорядок; стойкий запах недорогих сигар. Тогда ее впервые кольнула ревность — над секретером висел портрет невероятно красивой женщины.
      — Кто это? — не смогла удержать она любопытства.
      — Сара Марсан, — крикнул он из другой комнаты, разыскивая трость, — великая танцовщица начала века. Что бы посмотреть на нее, в театр де ла Виль съезжался весь цвет Европы.
      Отыскав, наконец, пропажу, он остановился позади Николь и, с грустью взирая на портрет, поведал:
      — Когда Марсан не смогла выходить на сцену, то решила навсегда покинуть свет — переехала на север Италии, и поселилась в каком-то монастыре. Говорят, там и умерла…
      Воспоминания о той сценке вызвали улыбку, да рядом послышался профессорский тенор:
      — О, вы улыбаетесь! Это означает, мадам Онфлер, что ваше тело хорошо воспринимает мои снадобья.
      Она открыла глаза; сквозь блестевшие стекла пенсне на нее приветливо взирал спаситель. Поснимав провода и трубки, он помог встать с кушетки и спросил:
      — Как вы себя чувствуете?
      — Неплохо. Тело как будто стало легче и прибавилось сил.
      — Замечательно. Первый сеанс окончен — можете одеваться.

* * *

      На двадцатый день она едва смогла выйти на улицу — держась за перила и нашаривая ослабевшими ногами каждую ступеньку, долго спускалась по лестнице. Потом, держась за столб газового фонаря и приподнимая густую вуаль, с четверть часа высматривала подслеповатыми глазами экипаж…
      У дома номер восемнадцать по улице Руаяль ее поджидала служанка Лиз, посланная заботливым Моруа. Та помогла преодолеть последние метры; однако от ширмы до высокой кушетки изможденная женщина, на вид которой было не меньше шестидесяти, дошла сама. С той же решительностью улеглась и, прикрыв глаза, прошептала:
      — Я готова, месье — скорее начинайте!..
      Спустя пять минут тело Николь опять обвивали провода и трубки, а на лице блуждала улыбка…
      Уже после третьего сеанса она внезапно поняла: предостережения профессора сбываются — лицо потемнело, покрылось сетью тонких морщин; мышцы утратили силу и стали дряблы. И с каждым возвращением домой женщина подходила к зеркалу и с ужасом обнаруживала все новые и новые признаки внезапно надвигавшейся старости. Но от отчаяния, от слез и истерики спасали мысли об Анри. Ради этого божественного юноши она была готова пойти на все!
      Бедный мальчик так удивился ее письму, в котором она рассказала о «болезни», о необходимости прервать на пять недель свиданья. Теперь вместо визитов по вторникам, он присылал роскошный букет роз с неизменной запиской, где размашистым почерком желал скорейшего выздоровления, поторапливал время и извещал о готовности примчаться к ней в любую минуту. И, роняя счастливые слезы, она вновь ехала в восемнадцатый дом по улице Руаяль…
      «Сегодня двадцатый сеанс, — медленно проплыла радостная мысль, — с завтрашнего дня мое тело начнет молодеть и наливаться силой. Мне непременно нужны свежие силы, чтобы подальше отодвинуть проклятую «парижскую осень»! Непременно!..»
      Она почувствовала, как сознание проваливается в сладкую негу, в теплый удивительный сон; но противиться не стала. К чему? Профессор объявит об окончании сеанса.
      И скоро сквозь туманную пелену послышался его строгий окрик:
      — Лиз!
      Кто-то подошел, коснулся ее груди…
      — Она уже не дышит, месье.
      — Пошлите в участок за инспектором.
      Часто простучали каблучки, скрипнула дверь…
      «Странно… о ком они говорят?.. Кто не дышит? И зачем здесь инспектор?..»
      Слух понемногу притуплялся, но будто издалека она еще слышала шелест бумаги и уставший тенор Даниэля Моруа:
      — Так-так-так… И на что же у нас жаловалась мадам Николь Онфлер? Ах да! ночные приступы острой мигрени. Ох уж эта проклятая мигрень!.. За три недели способна вытянуть из человека все соки. Жаль, но ничего не поделаешь…
 
      В соседней комнате, на такой же высокой кушетке лежала молодая женщина. Ослепительной красоты обнаженное тело так же опутывали провода и трубки; и глаза были так же прикрыты, однако упругая грудь равномерно вздымалась здоровым и чистым дыханием.
      Рядом на стуле сидел русоволосый юноша, держал в руках ее ладонь и, слегка поглаживая, шептал:
      — Все будет хорошо, милая Сара… Ты снова, как и полвека назад станешь неотразимой. Профессору необходимо еще двадцать дней — я уже нашел последнюю пациентку. Все будет замечательно — обещаю…
 
       Сентябрь-октябрь 2006 г.