День выдался относительно спокойным. Радиотелеграммы оповещали о постепенном окончании волнений по всей планете, за исключением нескольких городов в Аргентине, Тасмании и Новой Зеландии, где, впрочем, тоже ощутимо снизился уровень народного помешательства. Однако новые несчастья не замедлили появиться. В этот раз они в меньшей степени коснулись низших слоев населения, зато не обошли стороной средний класс и представителей интеллигенции. В научных кругах с крайней обеспокоенностью следили за непривычными проявлениями солнечной активности. Не дополнив никакими новаторскими фактами результаты экспериментов профессора Лангра и его ученика, прославленные деятели мировой науки лишь констатировали вслед за ними уникальный феномен двойной рефракции лучей. В Париже, Берлине, Лондоне, Брюсселе, Риме, Амстердаме, во всей Центральной Европе завершение первой фазы аномалии наблюдалось приблизительно в полчетвертого утра. Несколько раньше это случилось в Восточной Европе и Азии, но в первую очередь — в северных районах Земли. В тропиках и особенно на Австралийском континенте, напротив, намечалось заметное отставание в развитии процесса. Время повсюду сверяли со временем по Гринвичу, где проведен нулевой меридиан, из чего можно было заключить, что фазы явления не зависели от передвижений солнца. На каждом этапе происходило нечто совсем новое и сразу же повторялось в разных частях света. Так, после семи часов утра везде было зафиксировано растворение фиолетовых оттенков спектра и потускнение оставшихся цветов, а к вечеру из них осталась лишь половина: исчезли синий, голубой, частично обесцветился зеленый.
      Ученые отслеживали и множество сопутствующих таинственной метаморфозе явлений. Расчеты указывали на то, что яркость и мощность светового излучения оранжевого и красного за последние сутки сильно возросла. Многие, подобно Лангру и Мейралю, вскоре обнаружили, что оба эти цвета приобрели прежде неизвестные науке химические свойства. В то же время уменьшилась электрическая проводимость ряда металлов, и в этом смысле больше других досталось железу. Пострадали кабельные коммуникации, проложенные по морскому дну. Если рентабельность наземных средств сообщения для коротких расстояний оставалась в норме, то для больших расстояний использовать их стало невыгодно: слишком часто информация задерживалась, а иногда и не приходила вовсе. Затрудненным оказалось и движение радиоволн. Работа электростанций также оставляла желать лучшего.
      За ночь необъяснимые нарушения только усилились. Подводные коммуникации полностью прекратили свое существование. Телеграфные линии функционировали с трудом, то и дело прерывая важные сообщения на полуслове. Перестали производиться необходимые для работы многих фабрик и лабораторий химические реакции. Древесный и каменный уголь теперь больше чадили, чем горели. Земное притяжение ослабло, и людям стало трудно передвигаться. Магнитные стрелки компасов давали неверные показания, что было крайне опасно для навигации. Грязно-желтый отлив вроде бы обычного солнечного света наводил на всех ужас.
      День был мрачный, даже природа, казалось, погрузилась в траур. Человечество ощутило дыхание конца света. Все создания на Земле успели осознать серьезность подстерегающих их катаклизмов, магическую силу непонятного внешнего вмешательства и начали инстинктивно сбиваться в стаи, словно звери, почувствовавшие внезапную опасность. Нередко на улицах можно было встретить блуждающих в забытьи странных фантасмагорических личностей, напоминающих всем своим видом о неминуемой катастрофе. И никто ничего не знал! Самое страшное, что даже люди науки, всю свою жизнь просидевшие в лабораториях, изучавшие звездное небо либо копавшиеся в атомах и молекулах, не могли успокоить население, терзаемое предчувствием неминуемой смерти: они сумели лишь описать в мельчайших деталях все эпизоды развернувшейся драмы.
      На третью ночь после случившегося аппараты, работавшие на электричестве, окончательно пришли в негодность. Провода пропускали ничтожное количество тока, радиоприборы заглохли. Утром стали совсем недоступны бесчисленные линии коммуникаций, соединявшие людей по всей планете. Многие родственники, друзья оказались полностью изолированы друг от друга. Такое существование могло ассоциироваться только с доисторическими временами: не было даже огня. Нефть, бензин, газ, уголь, дерево перестали воспламеняться. Чтобы согреться, необходимо было использовать малоизвестные вещества, с которыми также происходили неведомые доселе химические реакции: они мгновенно прогорали. Это наводило на мысль, что и они скоро будут не пригодны. Таким образом, за трое суток наметились все признаки будущей катастрофы. Не зная причин, общество находилось в беспомощном состоянии. Передвигаться по морю можно было под парусами и с помощью весел, на суше — запрягать лошадей в автомобили или повозки, однако люди лишились счастливой возможности разжигать костры на опушке леса или на берегу реки, как делали это их дикие предки.
      Странное дело: жизнь продолжалась, несмотря ни на что. На полях зрела пшеница, прорастала молодая травка, распускались цветы, все живое выполняло свои привычные обязанности: в общем, органический мир, населяющий биосферу Земли, казалось, не был потревожен. Но и абсолютно не поврежденным его нельзя было назвать. Появлявшаяся новая зелень отливала медью, а человеческая кожа приобрела нездоровый пепельный тон. Физиологи наблюдали ослабление пигментирующих процессов в организме, что неминуемо вело к утрате его защитных свойств, главным образом, от вредного воздействия ультрафиолетовых лучей. Постепенно не только кожа, но и волосы, и радужная оболочка глаз начали бледнеть и обесцвечиваться, теряя пигментные клетки. При этом заметно уменьшилась восприимчивость тела к внешним раздражителям, снизился болевой порог. Страх продолжал терзать человеческие существа, но пульс заявлял о себе спокойными размеренными ударами, гораздо более редкими, чем в начале этих необъяснимых событий. Угроза нависла над всем миром, и оттого она казалась чуть менее жуткой: сообща ее было легче переносить. Не нужно было сражаться с бедой в одиночку, что зачастую приводит к тоске и полному разочарованию в жизни. У страдающих неизлечимыми заболеваниями, стариков, инвалидов появилось определенное чувство реванша над здоровыми и преуспевающими, что слегка ослабило их депрессию. Помимо подобных психологических моментов, было еще нечто вроде наркоза. Поскольку нервные окончания потеряли свойственную им чувствительность, раны и ушибы не доставляли больше сильных страданий. Все мысли и ощущения людей находились в состоянии покоя и умиротворенности. Внимание рассеялось, притупилась сообразительность, но сознание, несмотря ни на что, оставалось трезвым. Утром четвертого дня Лангр и Мейраль, после легкого завтрака, устроили в лаборатории импровизированное заседание.
      — Теперь и зеленый совсем исчез! — вздыхал профессор.
      Он был очень бледен, словно измученный тяжелой болезнью. Глаза уже не сияли, как прежде, его всегда живое лицо теперь походило на какую-то застывшую маску.
      — Ничто теперь не сможет спасти человечество, — заключил он.
      — Возможно, — согласился Мейраль. — Шансы у нас очень слабые. Однако надежда еще есть. Все будет зависеть от развития событий. Мне почему-то кажется, что эти катаклизмы не должны затянуться надолго. Они пройдут.
      — Когда же, позвольте вас спросить?
      — В этом вся проблема. Предположив, что изменения происходят с четкой регулярностью и через определенные промежутки времени, вполне можно установить конечный предел.
      — Какой именно, простите? Я вижу множество вариантов! Во-первых, может погаснуть вообще весь свет вместе с инфракрасными лучами, и мы попросту погрузимся во тьму или же разрушение спектра навсегда остановится на желтом… оранжевом… красном… Пределов сотни!
      — В таком случае, я называю пределом — прекращение всякого излучения и неминуемую гибель всех высших форм жизни. Смешно было бы думать, что млекопитающие устоят после утраты желтого и оранжевого цветов, даже если последняя фаза не будет долгой. Вероятность этого слишком мала. Но все же представим, что процесс достигнет своей критической точки, начнет рассеиваться последняя полоска спектра, а затем наступит ремиссия. Тогда спасением для нас станет время! Чем короче будут фазы, тем больше у нас шансов выжить. Надо лишь найти в себе силы выдержать страдания. Три дня понадобилось для исчезновения фиолетового, синего, голубого и зеленого… примерно еще день уйдет на желтый и день на оранжевый. Таким образом, через сорок восемь часов мы окажемся у последней черты, и почти сразу, по моим подсчетам, начнется обратный процесс.
      Лангр с жалостью поглядел на своего коллегу:
      — Мой бедный мальчик! Как можно строить какие-то гипотезы, когда даже самые неопровержимые научные истины летят коту под хвост! Нет никакого резона полагать, что излучение возобновится.
      — Но не кажется ли вам, что присутствует все-таки некая Логика в ходе этих нарушений? К тому же, есть еще один плюс: интенсивность красного в последние часы сильно возРосла, а мы совсем не страдаем от температурных колебаний.
      — Это слишком слабая надежда! — возразил профессор. — У нас есть все основания думать, что обычный солнечный свет мало-помалу перерождается в неизвестную нам энергию и, следовательно, надо ожидать каких-либо новых реакций… Но очередные реакции опять же не могут гарантировать, что процесс остановится… Не хочу огорчать вас, но по-моему нам не продержаться и без зеленых лучей. Я всегда считал этот цвет необходимым для жизни. Начало было таким внезапным, а развитие таким стремительным, что мой разум просто отказывается видеть в происходящем что-то еще, кроме смертельного исхода.
      В течение получаса они упорно не прекращали исследований, хотя в глубине души каждый подозревал, что все усилия тщетны и надеяться бессмысленно. Наконец, Мейраль возобновил разговор:
      — На ваш взгляд, происшествие имеет межпланетный, космический характер?
      — Пожалуй, было бы по меньшей мере поспешно считать это результатом каких-то трансформаций на уровне околоземной орбиты, — авторитетно заявил профессор, протирая поверхность внушительного размера линзы. — Впрочем, не стоит ограничивать это и нашей солнечной системой, преувеличивая, тем самым, возможности влияния на Землю солнечных лучей. Ведь мы имеем дело с одинаковым типом излучения, как днем, так и ночью, как в отношении звездного света, так и пламени крошечной спички в наших руках. Последствия не были бы столь плачевны, если бы дело касалось Солнца. По крайней мере, мы бы страдали только в дневное время. Я склоняюсь к мысли, что это катастрофа более глобального масштаба.
      Оптимизм настоящего первооткрывателя, до сих пор поддерживавший в нем силы, теперь совершенно покинул старика, отступив перед суровой правдой фактов:
      — Несчастный умалишенный идиот! — вскричал он, внезапно ударив себя ладонью по лбу. — Безумный мечтатель! Человечество обречено на смерть, а ты копошишься в старых стекляшках!
      Тяжелые сдавленные рыдания сотрясли его плечи.
      — Я не выдержу этого! — стонал ученый. — Соберемся все вместе. Объединим наши ничтожные жизни, прежде чем все мы сгинем во мраке.
      Мейраль слушал его с сочувствием, понимая, что страшные прогнозы касаются его самого, сопереживая и себе, вместе с тем и многочисленным народам планеты, ставшей в одночасье такой хрупкой и родной.
      — Конечно, — ответил он, — надо быть вместе. Вам больше нельзя оставлять своих… даже на время. Это просто жестоко!
      — Катрин! — позвал старик.
      Явилась служанка и, хмуря лоб, уставилась на профессора. В желтом освещении комнаты на ее перепуганном лице заметнее проявлялись мелкие морщинки, и от этого она казалась гораздо старше своих лет.
      — Передайте мадам Веранн, что мы ждем ее здесь вместе с детьми. Позовите также Берту и Сезарину, — ласково обратился к ней профессор. — И вы, если хотите, можете остаться с нами…
      — О да, месье, очень хочу! — воскликнула девица, протянув руки навстречу хозяину.
      Казалось, какой-то стадный инстинкт руководил в этот момент ее словами и жестами: она подсознательно прониклась доверием не столько к старику, чей жесткий и нелюдимый характер всегда держал ее в страхе, сколько к загадочным инструментам, собранным на столе и полках его лаборатории.
      — Нет ли писем… газет? — спросил Лангр.
      — Ни писем, ни газет. Месье знает, я уже принесла все, что было.
      — Как жаль!
      — Хотя может быть дневной выпуск… как вчера.
      Спустя некоторое время в кабинет вошла Сабина в сопровождении детей и гувернантки. Рыжеватый свет плохо скрывал их бледность. Впрочем, малыши выглядели вполне здоровыми, лишь некоторая вялость проскальзывала в их робких движениях. Зато Сабина сильно осунулась и похудела от тревожных раздумий. У бедняжки совсем не осталось надежды. Годы испытаний в браке с Веранном и драматическая судьба горячо любимого отца надломили ее дух, лишили Доверия к людям, но в то же время научили терпеливо сносить несчастья. После стольких страданий, выпавших на ее долю, она почти не удивилась мучительной катастрофе, угрожающей человечеству. Между этим ужасным бедствием и ее личной скорбью даже установилась некая мистическая связь. Она с глубоким смирением ожидала конца света, но, по доброте душевной, переживала за всех близких и незнакомых ей людей. Сабина сожалела лишь об утраченных годах, о том, что позволила превратить свою молодую жизнь в невыносимую пытку.
      Она изучала взглядом отца, пытаясь проникнуть в тайну его мыслей. Лангр стоял у окна, развернувшись к ней в полоборота, но, несмотря на такие меры предосторожности, он не сумел утаить от дочери свое отчаяние. Увидев его в профиль с насупленными бровями и часто моргающими от волнения ресницами, она тотчас же разгадала, в чем дело: эксперимент опять не дал никакого результата. Чтобы не наводить лишний раз ужас на Берту и Сезарину, она спросила тихо, почти шепотом:
      — В чем же все-таки дело? Мы возвращаемся в средневековье?
      Ответа не последовало. Внизу в приемной громко хлопнули дверью, и вскоре в комнату влетела Катрин.
      — Газету принесли! — выпалила она, тяжело дыша, и вынула из кармана своего фартука короткий листок, сложенный вдвое и озаглавленный следующим образом: «Бюллетень— сводка последних событий, с трудом собранных группой журналистов и ученых, изданный с помощью ручного печатного станка».
      Сведения оказались максимально сжатыми, презрительно-иронический стиль высказываний на этот раз был упразднен. Лангр жадно пробежал глазами строчки. Кроме незначительных подробностей, сведения научного характера не сообщали ничего для него нового и неожиданного. Многие факты являлись вполне предсказуемым следствием недавних событий. Но одно происшествие взволновало старика особенно сильно. В Париже за последние двадцать четыре часа смертность населения увеличилась в три раза. Дело продвигалось пугающе быстро. С восьми часов утра и до полудня медиками было зафиксировано тридцать девять смертельных исходов, с двенадцати до четырех часов дня — сорок пять, с четырех до восьми вечера — пятьдесят восемь, с восьми и до двенадцати ночи — восемьдесят два, с полуночи до четырех часов утра — сто восемьнадцать и, наконец, с четырех до восьми следующего дня — сто семьдесят семь смертельных случаев. В общем, за истекши сутки в столице скончалось пятьсот девятнадцать человек, и' большинство из них умерло от неизвестной и скоротечной болезни, без видимых страданий. Однако приблизительно за час до агонии больные проявляли сильное беспокойство, раздражительность, даже бред, метались из угла в угол, не находя себе места. Эти приступы своего рода паранойи заканчивались состоянием полной неподвижности, оцепенением и комой.
      Заболевая, люди испытывали сильный озноб, ломоту во всем теле и чрезмерную усталость. И хотя эти симптомы напоминали лихорадку, болезнь развивалась значительно быстрее и всегда заканчивалась летальным исходом. Зрачки несчастных страдальцев были сильно расширены, кожа — сухая с необычными покраснениями, которые отливали апельсиновым тоном, что сильно отличалось от простого прилива крови.
      Лангр передал Мейралю газету, сопроводив свое действие репликой:
      — Это поворот в развитии органической химии!
      — Увы! — тихо произнес Жорж, прочитав те же строки. — Угроза человеческой жизни возникла даже раньше, чем я предполагал.
      Лангр прохаживался взад-вперед по комнате, то и дело размахивая руками и что-то бурча себе под нос. Сабина молча сидела в сторонке, не осмеливаясь заговорить с отцом, подспудно догадываясь о смысле новостей и готовясь к самому худшему. Берта, Сезарина и Катрин, забившись в угол и свернувшись там калачиком на крошечной кушетке, вручили свои судьбы в руки всесильного, как им представлялось, хозяина и совершенно отказывались о чем-либо думать.
      Мейраль все еще просматривал газету. Краткая заметка оповещала о том, что животные тоже поддались неизвестной хвори. Сильнее всего это отразилось на травоядных; собаки и, особенно, кошки, напротив, сопротивлялись болезни лучше людей. Домашняя птица околевала не чаще обычного, а в отношении диких пернатых не велось никакой статистики, впрочем, то же касалось и насекомых.
      Ученые обменялись взглядом, полным тоски и тревоги. Лангр вновь метнулся к столу и, схватив лупу, уставился на блеклую полоску света, пронизывающую прибор. На несколько минут он застыл в этой позе, склонившись над аппаратом и лишь меняя пластины и линзы. Потом медленно произнес:
      — Уже и желтый затронут!
      Наступила тяжелая пауза. Любые слова в этот момент казались бесполезными. Будто холодом сковало этот небольшой островок захлебнувшихся в океане ужаса ничтожных хрупких созданий. В окно виднелись крыши Люксембургского дворца, несколько прохожих медленно, еле передвигая ноги, плелись по тротуару, пугливо озираясь по сторонам, словно скрываясь от преследования. Не видно было ни машин, ни других транспортных средств. Над городом воцарилось траурное молчание. На дворцовой башне часы пробили полдень. Мелодия звучала как-то слишком величественно, словно доносилась из глубины тысячелетий, как похоронный звон по истории всего человечества.
      — Пора обедать, — машинально произнес Лангр. Катрин, выбравшись из своей скорлупы, с трудом привела разум в порядок:
      — Сейчас подам, сударь, — сказала она.
      Через десять минут все собрались в столовой. На столе стояли только консервы и то немногое, что удалось разыскать в кухонных закромах: фрукты, бисквиты и вино. Лангр и Мейраль отнеслись к блюдам с крайним недоверием. Их пугало, что продукты могли изменить свой состав и стать совсем непригодными для еды. Однако все обошлось: они были голодны, а скромная пиш, а не лишена своих вкусовых качеств. К тому же, вино слегка взбодрило несчастных, притупив чувство тревоги, заставив забыть о грозящей всем гибели.
      — Что ни говори, а судьба милосердна к нам! — ухмыльнулся Мейраль.
      Лангр, чтобы разогнать свой скептицизм, залпом выпив наполненный до краев бокал и, рассмеявшись, воскликнул:
      — Ничего, мы выкрутимся!
      Усадив малышку Марту к себе на колени, он с удовлетворением окинул взглядом присутствующих. Старик походил в этот момент на обреченного на смерть больного, который, получив свою дозу опиума или морфина, на время забыл о боли, но, в то же время, уже ощущает прочную связь с иным миром. Отцовская нежность переполняла его сердце, соединившись с любовью и заботой ко всей человеческой расе, к земной жизни, захваченной невероятной мистической силой, несравнимой ни с какими другими бедами, неоднократно угрожавшими планете и повергавшими ее в хаос.
      — Я хочу видеть людей… быть с себе подобными! — воскликнул старик, охваченный внезапным порывом.
      Едва он произнес эти слова, аналогичное желание тут же закралось в души Жоржу, Сабине и остальным, вплоть до прислуги. Каждый в меру своей образованности и природной интуиции ощутил вдруг прочную неразрывную связь со всем миром, со всеми существами, населяющими Землю.
      Перед домом улица оказалась совершенно безлюдна, все прохожие сгрудились в одном месте: между улицами Ге-Люссак и Сен-Жак. Они передвигались парами или группами по несколько человек, сохраняя молчание и тупо глядя перед собой. Давящая тишина, отсутствие посторонних шумов, машин с дребезжащими моторами и клаксонами делало город похожим на саркофаг египетской мумии под желтым, звенящим от зноя небом. Даже стук каблуков звучал приглушенно, словно вся обувь была из фетра. Лица выражали безразличие или скорбь от потери родных, а вялость притупляла чувство страха перед будущим.
 
      На бульваре Сен-Мишель здоровенные молодые парни объединялись в шайки. То и дело сквозь их толпу боязливо проскальзывали накрашенные девицы с карминовыми губами, будто участвующие в каком-то жутком обряде. Изредка из толпы выплывала мертвенно бледная физиономия какогонибудь философа или исследователя с затуманенным взором. Встречались рабочие, ремесленники, замешанные в погромах и убийстве президента, разные забулдыги, бандиты и совсем маргинальные субъекты, и все они жались друг к другу, словно замерзшие бродячие собаки. Предчувствие катастрофы и гибель находящихся рядом с ними людей сдерживали все их преступные импульсы. Чувствовалась схожесть эмоций и желаний. Простой люд понимал так же ясно, как и самые зазнавшиеся интеллектуалы, что эти события представляют собой угрозу великому предназначению человечества. Если бы океан вдруг затопил континенты или зловещая эпидемия унесла жизни всех населявших планету существ, упал гигантский метеорит или сошедший с орбиты спутник врезался в Землю — это были бы события, доступные для человеческого разума, похожие на то, что когда-то уже случалось на планете. Но фантастическая перестройка спектра — эта агония света и красок, повлиявшая в равной степени и на состояние крошечного огонька, и на излучение Солнца и далеких звезд, в одно мгновение готова были разрушить всю тысячелетнюю историю совместного существования животных и человека.
      — Они смирились с этим гораздо быстрее, чем можно было себе представить, — удивился профессор. — А почему бы и нет, собственно? Смерть, так или иначе, настигла бы каждого по одиночке, а теперь мы все уйдем вместе… Скольким из нас удастся избежать раковых опухолей, бессонных ночей, терзающих удушьем, подагры, старческого слабоумия, наконец, — всех этих напастей, от которых испокон веков страдали люди!
      Собственные рассуждения, однако, нисколько не утешали Лангра. Общество, которое он всегда недолюбливал и даже презирал, казалось теперь бесконечно близким и дорогим. Предчувствие скорой смерти не покидало его ни на секунду, но желание помочь своим несчастным собратьям превосходило во сто крат его собственную драму. Если бы он только знал рецепт спасения… Они шли рука об руку, не понимая, для чего оставили надежное укрытие и чувствуя лишь насущную необходимость видеть рядом с собой таких же, как они, обреченных. Внутри каждого в эти минуты всколыхнулись религиозные чувства, души их прониклись священным ужасом перед гибелью, грозящей миллиардам живых существ.
      Вдруг Сабина метнулась в сторону и заслонила собой детей. Вслед за ней насторожился Мейраль, пристально всматриваясь в какого-то серого человека на противоположной стороне улицы. Это был Веранн. Медленно, с блуждающим как у слабоумного взором он плелся по тротуару, спотыкаясь и задевая прохожих.
      — И что с того? — подумал про себя молодой человек. — Это лишь еще один страдалец, такой же, как мы.
      — Что с вами? Куда вы смотрите? — засуетился профессор.
 
      Оглядевшись, он в свою очередь заметил столь ненавистную ему персону и со злости погрозил зятю кулаком. В этот момент толпа на время скрыла Веранна из поля зрения, и совсем рядом они увидели, как к потерявшему сознание подростку бросились на помощь двое мужчин. Послышался тихий, едва уловимый ропот, приглушенный, как вздох усталых, ко всему готовых людей. Затем, друг за другом, какой-то студент соскользнул на тротуар, прислонясь к фасаду, а вдалеке на мостовую как подкошенный рухнул ребенок лет шести. Люди поочередно падали наземь, словно скованные какой-то незримой цепью. Умирающих сразу подхватывали и относили в сторону.
      — Болезнь распространяется! — раздался голос стоящего рядом высокого худого мужчины.
      Подняв глаза, Лангр узнал своего старого знакомого — доктора Девальера.
      — Какая болезнь? — спросил он машинально. Девальер протянул профессору руку:
      — Не знаю, что это, — признался он, — но последние три часа выдались крайне тяжелыми. Мне приходится констатировать все больше внезапных смертей, а причина до сих пор не известна.
      Пока друзья говорили, за их спинами вновь раздался жалобный стон. Полицейский и двое рабочих пытались поддержать грузную женщину, оседавшую под тяжестью своего тела. Широко распахнутые остекленевшие глаза уставились в одну точку. Доктор наклонился к ней и пощупал пульс, прижав пальцем сонную артерию. Из груди жертвы вырвался выдох.
      — Она умерла! — заявил Девальер.
      Сабину парализовал ужас. Она закрыла лицо руками и, разрыдавшись, уткнулась в плечо Мейралю.
      — Надо возвращаться, — шепнул молодой человек учителю. — Вдруг это инфекция?
      Они повернули назад. Их маленькая прогулка не принесла никому облегчения, лишь еще больше напугала детей и прислугу. На улице Сомерар прямо на ступеньках кафе «Вашет» лежало тело погибшего пожилого мужчины, а чуть поодаль лавочник держал на руках бездыханную маленькую девочку. Лангр взял Сабину за руку. Мейраль прижимал к груди заснувшего малыша. Шли они очень быстро. Обратный путь казался бесконечным. Нарастающая усталость мешала нормально двигаться, ноги стали ватными, от смутных предчувствий сосало под ложечкой. Ближе к дому прохожих совсем не стало, лишь высоко в небе нестерпимо палило красное солнце, припекая их непокрытые головы.