Так или иначе, подумал Ровнин, надо позвонить Семенцову. Если все так, как рассчитывал Лешка и теперь рассчитывает он сам, за этим письмом должны явиться уже сегодня, в крайнем случае - завтра или послезавтра. Потянувшись к телефону, Ровнин еще раз вернулся к давно занимавшей его мысли: нужно ли просить Семенцова о дополнительном наблюдении? И снова, в который раз, решил, что не нужно, и прежде всего из-за тех же соображений о легком облачке. Ведь если банда что-то заподозрит - конец: пропадет последний шанс. Что же сказать Семенцову? Первое - попросить санкцию прокурора на вскрытие письма. Второе - намекнуть, что "авария" (появление письма) может быть "легкой" (кодовое обозначение пустышки).
      Ровнин снял трубку, набрал номер; услышав ответ Семенцова, сказал:
      - Иван Константинович? Здравствуйте. Андрей Александрович беспокоит. (Включенное во фразу официальное "Андрей Александрович" означало: "Звоню по делу".)
      - Да, да, - отозвался Семенцов. - Здравствуйте. Я слушаю.
      - Тут, кажется, у меня авария. ("Пришло письмо".)
      - Вот как? Легкая? ("Предполагаете пустышку?")
      - Не исключено.
      - Что, вам помочь отремонтировать? ("Нужно ли установить дополнительное наблюдение за общежитием?")
      - Попробую пока справиться своими силами. ("Дополнительного наблюдения пока устанавливать не нужно".)
      - За ГАИ не беспокойтесь, это я беру на себя.
      - Тогда спасибо, Иван Константинович, все в порядке, не буду больше задерживать. Я еще позвоню, хорошо? До свиданья.
      - До свиданья.
      Для того чтобы определить, пустышка это или нет, ему нужна помощь Ганны. Вскрывать заведомую пустышку - для уважающего себя оперативника позорно и неприлично. Может быть, эта Каныгина Алла когда-то училась в техникуме и Ганна ее вспомнит; кроме того, в Южинске есть еще пищевой институт, и Каныгина вполне может учиться там.
      В двенадцать тетю Полю сменила тетя Валя. В два тетя Валя позвала его обедать, но он попросил дать ему только второе и перекусил за столом, сказав, что ждет звонка. Скоро Ровнин дождался прихода второй почты, конца занятий и медленного непрерывного движения возвращающихся с занятий через прихожую.
      Ровнин только приподнялся ненадолго, чтобы заметить, положила ли Лиза сейчас письма в ячейку "К", и увидел, что там оказалось теперь еще два письма: Красиной и Кульчицкой. Вернувшись с занятий, обе, Красина и Кульчицкая, взяли свои письма. При этом письмо "Каныгиной" оба раза было передвинуто: Кульчицкая переставила его к другой стенке, а Красина, мельком посмотрев, положила голубой конверт плашмя, вверх адресом. Пришла Ганна, и, сидя за столом, Ровнин увидел, как она сразу же наткнулась на голубой конверт на имя Каныгиной. Про себя Ровнин отметил, что на этот раз Ганна действует почти идеально. Будто мельком осмотрев стеллаж, она подошла к столу, улыбнулась и, легко тронув аппарат, сказала:
      - Здравствуй еще раз.
      Хорошо, что она задержалась. Где же с ней переговорить? Переговорить надо так, чтобы их никто не слышал, и в то же время не терять контроль над ящиком. Где же? В переулке? Пожалуй. Перед дверью в общежитие - это самое удобное.
      - Ганна, ты как насчет выйти на улицу?
      Улыбнулась. Молодец, просто молодец девочка. Пожалуй, работу с ней он проводил не зря.
      Они вышли в переулок и остановились у двери. На Ганне ее излюбленный цветастый сарафан; волосы чуть собраны и перевязаны голубой лентой. А глаза потемнели.
      - Андрей, в ячейке "К" лежит письмо какой-то Каныгиной. Ты видел?
      Что там ни говори, а девушка она что надо. Очень даже что надо. Жаль только, совсем, ну просто совсем не в его стиле. А ведь наверняка есть люди, которым нравятся именно такие. Вот такие, статно-тяжелые, с бархатным взглядом. Но не ему.
      - Ганночка, может быть, ты все-таки знаешь какую-нибудь Каныгину? Может, такая училась здесь раньше?
      Пока в дверь входили только свои и никто не вышел. Ровнин заметил: у Ганны на виске, у брови, на смуглой коже вспыхнуло и тут же исчезло красное пятнышко. Волнуется.
      - Я здесь четыре года учусь и никогда о такой не слышала.
      Проверить пищевой институт? Или этой же ночью вскрыть письмо и сразу узнать, что в нем: ожидаемое или пустышка?
      Они вернулись в общежитие, и, только глянув на стеллаж, Ровнин увидел, что письма Каныгиной Алле в ячейке нет, а главное, никого нет и за столом дежурной.
      Сначала он обругал себя. Ведь он должен был помнить, что в общежитии есть окна первого этажа, в которые можно самым обычным образом влезть. Нет. Влезать из-за письма в окно - для этого надо быть просто кретином. Кто же вошел в общежитие, пока они стояли в переулке? Кажется, три девушки. Да, точно, три девушки. Галя Попова, маленькая первокурсница из третьей комнаты, вошла одна. Чуть позже, вдвоем, вошли Аня Стецко и Лида Бекряева, обе из восьмой комнаты. Нет, он все-таки приличный лопух и запросто может сейчас влипнуть. Письмо вполне мог взять кто-то не из этих трех, и тогда в поисках голубого конверта придется перелопачивать все комнаты. А это уже не легкое облачко, а целый ураган.
      - Смотри, Андрей, письма нет. Ты видишь? - сказала Ганна.
      - Вот что, Ганночка. Пока мы были на улице, сюда вошли трое. Попова, Стецко и Бекряева. Так вот, ты осторожно спроси у каждой из них, не брала ли она письмо. Только осторожно, мимоходом.
      - Все ясно.
      Ганна ушла. Да, она-то молодцом. А он последний лопух, самый что ни на есть последний. Отлучился, называется, не теряя контроля. Теперь вот опрашивай все общежитие. Он ждал минут десять; наконец, услышав, как идет Ганна, вышел.
      - Попова, - Ганна вздохнула. - Письмо взяла Попова.
      Галя Попова. Тихоня. Тише воды, ниже травы. Страшное облегчение, буквально гора с плеч.
      - Ты с ней поговорила?
      - Это письмо для ее сестры, так она говорит. Сестра ее со своим мужем хочет расходиться, а сейчас встречается с одним мальчиком. Он здесь живет, южинский. А сестра под Южинском, в Сергиевке. Ну вот, этот мальчик ей сюда и написал - из-за мужа.
      Все точно. Все по делу - и обратный адрес "до востребования".
      - Это что, ее родная сестра?
      - Да, родная. А муж - Каныгин. И знаешь что, Андрей? Если мое мнение тебя интересует, мне кажется, Галя не наврала.
      Да, скорей всего, эта самая Галя Попова не наврала. Он ее хорошо знает. Такой мышонок. Тихий мышонок с первого курса. В таком случае можно сказать одно: первую пустышку он прошел, и прошел сравнительно легко.
      Вечером он позвонил Семенцову и сказал, что авария была совсем легкой, легче даже, чем он думал.
      Они сидели вдвоем в квартире Семенцова.
      - Понимаете, Иван Константинович. В общем, вы, наверное, правы, даже почти наверняка вы правы. Я сам, честно признаться, уже мало верю, что чего-то дождусь. Но есть одно "но", понимаете, одно маленькое "но". Человеком, который работал здесь до меня, был Евстифеев. Вы хорошо его узнали?
      Семенцов придвинул к себе блокнот и молча стал рассматривать пустые листы. Кажется, Ровнин попал в самую точку. Но из вежливости надо выдержать паузу.
      - Понимаете, Иван Константинович, я знал многих отличных специалистов. И Евстифеев, по моему глубокому убеждению, был одним из самых лучших. Простите, Иван Константинович, вы согласны с этим?
      - Согласен, - сказал Семенцов. - Согласен и понимаю. Но ведь нельзя же ждать бесконечно.
      Кажется, тишина, которая наступила, довольно благоприятна.
      - Я и не прошу ждать бесконечно.
      Неизвестно, что будет дальше, но пока он Семенцова убедил. По крайней мере, неделю, а то и больше, он сейчас вытянет. А потом? Потом. Ведь между первым и вторым налетом прошло почти полгода. Невесело. Ладно, потом можно будет побороться за что-то еще. Скажем, за то, чтобы вместо Ровнина в общежитии остался дежурить кто-то другой.
      - Сколько дней вам нужно? - Семенцов встал. - Конкретно?
      - Две недели, товарищ полковник, - встав вслед за ним, сказал Ровнин. - Должно прийти что-то за это время.
      - Много, - начальник ОУРа нахмурился. - Неделя.
      - Иван Константинович? - Ровнин постарался изобразить борьбу. Десять дней, а?
      - Неделя, Андрей Александрович. Извините, но и это дальнейшее ожидание считаю бессмысленным.
      В переулке тихо; уже десять, через час двери в общежитие закроют. Они прошли по пустому темному переулку мимо редких фонарей, остановились недалеко от двери. Ганна молчит. Кажется, наступает лирический момент. Как он хотел бы уйти сейчас от этого лирического момента! Но нельзя. Главное в том, что она ему нужна. Она ему по-прежнему нужна. Пусть всего на несколько дней, но нужна. Ровнин повернулся, Ганна посмотрела на него и потупилась. И вдруг, так, что он даже не успел отстраниться, обняла. Она обняла его осторожно, медленно, неумело. Обняла, будто боялась, что он сейчас не разрешит ей это сделать. Вырвется. Он же просто не знал, что сейчас сказать, и только чувствовал, как ее губы шевелятся у его груди. Какой же он все-таки подлец. Подлец и мерзавец.
      - Андрей, ты знаешь, кажется, случилось ужасное.
      Она сказала это спокойно, совершенно спокойно. Сказала, ровно дыша ему в грудь.
      - Что - ужасное?
      Она вздохнула.
      - Так что - ужасное?
      - Я не знаю, как тебе сказать. Кажется, я просто не могу без тебя. Понимаешь?
      Она ждала его ответа, но он молчал.
      - И кажется, не смогу никогда больше. Ты понимаешь? Я - без тебя никогда - не - смогу. Просто - не - смогу. - Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась неуверенно, жалко. - Ты не думай. Насчет писем. Все будет в порядке.
      Повернулась и ушла.
      Ровнин видел, как Лиза разложила вторую почту; несколько человек уже стояли у стеллажа и ждали, чтобы посмотреть письма; все это были свои. Пока все, как обычно, среди них ждет и Ганна. Лиза ушла, и в это время Варвара Аркадьевна крикнула из дежурки:
      - Андрюш, на минутку!
      В принципе он не раз уходил в дежурку именно в момент, когда приносили вторую почту. Конечно, если у стеллажа в это время оставалась Ганна. Поэтому и сейчас отошел со спокойной душой. И именно в этот момент, только войдя в комнату, услышал четыре коротких звонка.
      - Кого это? - спросила Варвара Аркадьевна. - Тебя, наверное?
      - Не знаю.
      Значит, Ганна увидела письмо? Пустышка? Все может быть.
      - Я пойду в техникум, Андрюш, проследи, чтобы белье собрали. Сам-то не занимайся, дежурные сделают, ты только посмотри.
      - О чем разговор, бу-сделано.
      Варвара Аркадьевна вышла, и в момент, когда она открывала дверь, Ровнин увидел, что в коридоре стоит Ганна. Зачем, они ведь договорились, чтобы она, позвонив, сразу шла по своим делам? Но в ее лице сейчас что-то есть, что ему не нравится, очень не нравится.
      - Ты что? - тихо спросил он.
      - Андрей, - она сказала это шепотом, - там, в ячейку на "П", письмо положил какой-то парень.
      Все, что он подумал после этих слов, заняло доли секунды. Какой-то парень. Значит, не почта, а прямая передача? В общем, он этого всегда ждал. Но надо же было случиться, чтобы именно в этот момент он отошел! Да и ждал как один процент из ста. А зря, совершенно зря. Быстро - спросить у нее словесный портрет. Парень уже ушел? Или стоит? Если ушел, то в эти доли секунды надо решить: бежать за ним? Или не бежать? Раскрыть себя? Бежать больно уж соблазнительно. Собственно, строго по инструкции, если парень только что ушел, догнать его он просто обязан. Но если он сам побежит, то раскроет себя? Раскроет. Конечно, раскроет. И не просто раскроет, а завалит. Черт. И выхода, главное, нет. Ведь по инструкции он должен попробовать его задержать во что бы то ни стало, на то он и сотрудник угрозыска. Нельзя терять ни секунды. Решай, Ровнин, решай, какого черта ты телишься.
      - Он что, ушел или еще стоит? - шепотом спросил Ровнин.
      - Он сразу ушел, как только положил письмо.
      - Как он выглядел? Быстро. И точней.
      - Ну... Такой среднего роста. Плотный. В синей куртке. Нейлоновой, кажется.
      Время уходит, просто катастрофически уходит. Бежать? Нет. Бежать сейчас, мчаться по переулку он не имеет права. Если это письмо не пустышка, если Лешка действительно вышел на связь, если он ее так точно накрыл, то он, Ровнин, не имеет никакого права сейчас ее заваливать. Пусть за то, чтобы он пытался догнать положившего письмо, будут тысячи инструкций.
      - Глаза? Волосы?
      - Глаза не помню. Волосы, кажется, светлые.
      Это называется "точней". Ладно, словесный портрет он из нее потом выжмет. "Кажется, светлые"... Почему его не оказалось у стола в тот момент? Обида, несправедливость, но жалеть поздно.
      - Ганна, проследи за письмом. Я сейчас.
      Она кивнула. Прихожая - пока здесь все свои. Письмо на "П" - он его видит. Ровнин вышел в переулок. Незаметно и мгновенно посмотрел направо пусто. Налево, в сторону улицы Плеханова. Там, кажется, кто-то есть. Несколько своих возвращаются из техникума. И кто-то уходит. Кто же это? Там, на полпути, уходят к улице Плеханова три человека. Парень в клетчатой рубашке, женщина с сумкой и мужчина, судя по походке - пожилой. Никого в синей куртке среди них нет. Впрочем, кажется, парень что-то несет в руке, и очень похоже, что это сложенная куртка. Какого цвета у него волосы? Не разобрать отсюда, но, кажется, не темные. Оттенок клетки на рубашке желтоватый. Как хорошо было бы сейчас догнать его в любом случае, пусть даже этот бросок по переулку засекут. Если это тот самый парень, то уж как-нибудь он бы его взял. Одного-то взял бы за милую душу, причем взял бы тихо, без шума. Нет. Бежать нельзя. Ровнин не спеша пошел по переулку к улице Плеханова. Успеет ли он достать этого парня вот так, тихо, пока тот не завернет в какую-то из сторон? Неужели не успеет? Нет, не успеет. Или успеет? Не успел. Все трое сейчас завернут за угол. Пожилой мужчина и женщина свернули влево, но они - не главное. Парень в клетчатой рубашке завернул направо, к остановке троллейбуса. Знать бы, что у него в руке. Шум электромотора - это подошел троллейбус, проскочивший в просвете переулка. То, что у него в руке, очень похоже на куртку, по крайней мере, это что-то - плотно свернутое в комок. А может быть, тот, в синей куртке, спрятался сразу же в одном из дворов в переулке? Теперь разбираться поздно. Вот Плеханова. Не спеши, только ради бога не спеши. Ровнин свернул направо и остановился. Троллейбус отходит, и, кажется, парень в клетчатой рубашке успел сесть. Женщина пропала, а вот пожилой мужчина вышел из магазина. Надо было сразу же спросить у Ганны, какая рубашка была у того, кто положил письмо. Ну и недотепа же он. Если бы он сразу спросил о рубашке - всё, он бы его тут же накрыл. Троллейбус отошел уже далеко. Конечно, он может сейчас остановить любую машину и попробовать догнать этот троллейбус. Нет. Пока он остановит машину, троллейбус подойдет к следующей остановке. И потом, что, если это не тот парень? А может быть, этот парень нарочно положил письмо, дождавшись, пока он, Ровнин, уйдет в дежурку? Черт. И ко всему еще - даже при том, что он шел тихо, можно было засветиться. Нет, кажется, он все-таки не засветился. Он шел не спеша, совсем не спеша. Хорошо, надо прикинуть: может ли быть, что он уже давно засечен? Вряд ли. Мало ли людей может выйти из общежития и пойти к улице Плеханова? Значит - прямая передача. Надо было сообразить, что по почте им слать письма на этот стеллаж совсем не обязательно. Конверт вполне можно просто положить в ячейку, минуя почту. Как он и думал раньше, очень похоже, что кто-то из них живет недалеко от общежития. Надо только решить кто: тот, кто положил письмо, или тот, кто его возьмет. Впрочем, может быть, вся эта горячка ни к чему и это снова пустышка.
      Ровнин огляделся. Он стоял метрах в десяти от троллейбусной остановки, на углу, но так, что видел отсюда и вход в общежитие. У остановки набралось уже несколько человек. Нужно уходить, стоять здесь дальше и светить - бессмысленно. В любом случае подробный, словесный портрет этого парня он из Ганны выжмет до последней черточки. Кто же он? Обидно, конечно, что он от него ушел. Но только п о к а ушел.
      Ровнин вернулся в общежитие, по дороге незаметно осматривая все дворы. Там, конечно, сейчас не проглядывалось ни малейшего шевеления, ни тени, ни следа парня в синей куртке. И все-таки хорошо, что он не побежал, очень хорошо.
      Когда он вошел в общежитие, прихожая была пуста; у стола дежурной стояла Ганна. Ровнин подошел к стеллажу. Письмо в ячейке "П" лежало плашмя, вверх адресом. Это был обычный типовой конверт "авиа", но без штемпеля. Пустышка без штемпеля? Что, почтовой печати нет и на другой стороне? Сейчас переворачивать письмо не стоит: может быть, оно положено условленным образом, и потом, на конверте наверняка есть отпечатки пальцев. Почерк женский. "Здесь. Матросский пер., 6, Пурхову В." И - всё. Без обратного адреса. Вполне может быть, что женский почерк - это старый трюк. Написать адрес на конверте можно попросить на том же почтамте любую постороннюю женщину. Способ старый, проверенный и довольно надежный: следы скрываются почти без хлопот. Хорошо. Если, допустим, это так, почерк можно скрыть, но отпечатки пальцев никуда не денутся. Если это не пустышка и если письмо до вечера не возьмут, он эти отпечатки снимет сегодня же. Пакеты и пленка для дактилоскопии у него с собой. Пурхову. Пурхов хорошая фамилия. Ее мог сработать конечно же понимающий человек. Никакого Пурхова в техникуме нет. Он помнит все фамилии на "П", а также на "Пар", "Пер" и "Пор". Есть Поронин, Паршуков и Перчук, и больше ничего, даже отдаленно напоминающего "Пурхова". В то же время "Пурхову В." - такая фамилия звучит на конверте довольно спокойно и не привлекает внимания.
      Ровнин подошел к Ганне, спросил взглядом: ну что? Она молча изобразила что-то лицом - что-то среднее между сожалением и недоумением. Значит, пока он уходил, здесь ничего особенного не случилось. Но если кто-то за это время трогал письмо - мало хорошего.
      - Письмо никто не трогал? Случайно не перекладывал?
      - Нет.
      Некоторое облегчение. Отпечатки пальцев на конверте никуда от него не денутся. Теперь нужно спросить ее как можно вдумчивей и проникновенней.
      - Ганна, ты не помнишь, что у этого парня было под курткой?
      Она посмотрела ему в глаза:
      - Под курткой? По-моему, рубашка.
      - По-моему или точно? Какого цвета?
      - Светлая.
      "Светлой" вполне можно назвать и рубашку в желтоватую клетку. Но все-таки, как бы он ни обнадеживал сейчас сам себя, рубашка ушла. Уплыла.
      - Ганночка, может быть, ты все-таки вспомнишь?
      - Знаешь, Андрей, честно говоря, на рубашку я не обратила внимания. Помню, что на нем была синяя куртка. И все.
      - Хорошо. Тогда вот что: пойди в дежурку, возьми лист бумаги и постарайся описать мне этого парня. Понимаешь? Только не спеши. Посиди, подумай, вспомни и запиши о нем все, что вспомнишь. По очереди, все о его лице, начиная с макушки. Если ты точно помнишь, что волосы светлые, пиши: волосы светлые. Если помнишь оттенок, пиши оттенок. Если, допустим, не уверена, что светлые, тогда: кажется, светлые. Дальше то же самое о глазах. Потом о носе, и в том же духе до подбородка и шеи. Это называется "словесный портрет". Иди. Напишешь - и жди меня в дежурке.
      Ровнин сел за стол, снял трубку. Кажется, без дополнительного наблюдения теперь не обойтись. Ладно. Теперь уже выбирать не приходится.
      - Иван Константинович, не знаю уж, как и извиняться. Опять Андрей Александрович вас беспокоит. ("Звоню по делу".)
      - Да, да, здравствуйте, очень рад. Что, неужели опять авария? ("Пришло письмо?")
      - Авария, Иван Константинович.
      - Надеюсь, легкая? Как и в прошлый раз? ("Предполагаете ли вы, что это опять пустышка?")
      Нет, он не предполагает, что это пустышка. Конечно, все может быть, но он не предполагает.
      - Боюсь, на этот раз серьезней, Иван Константинович. ("Вряд ли это пустышка".)
      - Ай-яй-яй! Нужна помощь? ("Нуждаетесь в дополнительном наблюдении?")
      - Нужна. Ну и, естественно, поставьте в известность ГАИ. ("Прошу установить тщательно скрытое дополнительное наблюдение, а также взять санкцию прокурора на вскрытие письма".)
      Словесный портрет, полученный от Ганны через полчаса, Ровнин спрятал, не читая. За столом он просидел, не отходя, до одиннадцати, пока не закрыли дверь, предупредив тетю Полю, что останется на ночь. У стеллажа все пока было спокойно: письмо оставалось в ячейке, его никто не тронул и не передвинул, хотя к стеллажу в разное время подходили до ночи около десяти человек - все свои. После одиннадцати тетя Поля ушла спать в дежурку. Выждав для верности еще часа три, до двух, Ровнин подошел к ячейке. Сначала он изучил расположение письма; потом оградил его для верности четырьмя спичками, установив точное расположение. Только после этого, подняв письмо "за ребра", он аккуратно, как можно аккуратней снял с двух сторон отпечатки пальцев. Спрятав ленту с отпечатками в пакетик, пошел на кухню, разогрел воду в чайнике; когда из носика забила струя, разогрел над паром клей и вскрыл письмо. Осторожно достал из конверта сложенный вчетверо листок. Внимательно осмотрел, прежде чем развернуть. Листок - нелинованный; в отгибе, в правом верхнем углу, хорошо проглядывается почтовый рисунок: голубой жезл Меркурия в голубом же лавровом венке. Листок куплен на почте, и написано письмо, скорей всего, там же. Он развернул листок: почерк мужской, совсем другой, чем на конверте. На пустышку не похоже. Вполне может быть, что и этот текст написан кем-то другим, по просьбе. Сняв и отсюда отпечатки пальцев и спрятав ленту, Ровнин стал внимательно читать текст. Он прочел его несколько раз, до тех пор, пока не запомнил наизусть:
      "Витя, привет! Рад сообщить, что могу встретить тебя с Машей 5
      июня в четыре дня у проходной "Пролетария". Если почему-либо тебе не
      нравится "Пролетарий", то в тот же день и в тот же час подходи с ней
      же к "Цветмету" или "Судостроителю" - на выбор. Встретимся в любом
      случае. Только предупреди. С приветом
      любящий тебя Вася".
      Нет, это не пустышка. С Машей. Что такое "с Машей", понятно - это значит "с машиной". Сейчас третье июня; пятое - через два дня. Это не пустышка хотя бы потому, что срок между письмом и налетом здесь тот же, что был и тогда, с Лешкой. Четвертого, пятого и шестого - общие дни выдачи зарплаты. Сегодня вторник, значит, это будет четверг. "Пролетарий", "Цветмет" и "Красный судостроитель" - три завода, известные в городе. Все три в удаленных районах. Значит, рассчитывают, что эти три перевозки будут без радиоконтроля? Если так, то у них точно есть кто-то в банке. Шифр. Шифр в письме самый что ни на есть примитивный. Впрочем, заботиться о сложности шифра им ведь почти ни к чему. Потому что единственное, чего они могли бы опасаться, что письмо случайно вскроет кто-то из общежития. Дуриком. Но, увидев этот самый невинный текст, такой человек, по их мысли, запечатает письмо и снова положит его на место. Поэтому и затемнились они чуть-чуть, слегка. Именно на тот случай. На недотепу. Значит, Лешка был прав. Лешка, он даже сам не представил бы себе, до чего он был прав. Черт. Выползти на святом духу, почти ни на чем - на связь. На реальную связь, и на какую. На такую реальную, что дальше некуда, просто некуда. А он, Ровнин, он, кажется, этот выход, ювелирный выход, просто-напросто вчистую завалил. По своей же вине. Впрочем, это неважно, по своей ли вине, или по воле случая, но завалил. Ведь еще днем, всего несколько часов назад, он мог легко, совсем легко, без особых усилий взять того, кто положил письмо. Тепленького и свеженького. Сделал бы он это без всяких закорючек, играючи. На ласковом слове. "Тихо, не шуметь. Сопротивление бесполезно". Теперь же - никаких гарантий. Это называется - "везение". Черт. Варвара Аркадьевна, если бы не она... Впрочем, есть вариант, что дело здесь не в Варваре Аркадьевне.
      Еще раз перечитав письмо, Ровнин слово в слово переписал текст. Сложил вчетверо оригинал и дубль; оригинал спрятал в конверт, заклеил и положил на прежнее место, так, как было отмечено спичками. Потом стал не торопясь изучать словесный портрет, составленный Ганной.
      Видно было, что текст этот переписывался Ганной не один раз; но даже и в этой последней, ровной, аккуратной, сделанной с легким ученическим наклоном записи несколько слов все-таки были зачеркнуты:
      "Волосы - светлые, длинные. Лоб - низкий (слово "низкий" зачеркнуто), кажется, обычный. Глаза - бесцветные (слово "бесцветные" зачеркнуто жирной линией), голубые. Нос - толстый. Губы - узкие. Подбородок - маленький, с ямочкой. Шея - толстая и короткая. Уши - маленькие и прижатые".
      Конечно, все это упрощено. Но в принципе для рядового свидетеля вполне нормальный словесный портрет. Ровнин аккуратно переписал его, ничего не меняя. В оригинале приписал сверху: "Составлено со слов свидетельницы Шевчук Г.". Поставил число, расписался, вложил оригинал в чистый конверт; туда же положил дубликат письма "Пурхову В." и оба пакетика с отпечатками пальдев. Да, передать все это в УВД придется Ганне, больше просто некому. Он написал на чистом конверте: "Семенцову И. К. лично". Посмотрел на часы - четыре. Положил конверт в ящик стола и скоро заснул. Не очень крепко, но заснул прямо за столом. Он давно уже приучился спать в любой позе.
      В семь Ровнин проснулся и прислушался. Услышал шум раковины. Потом движение. По общежитию ходят. Вот кто-то пробежал по второму этажу. Он посмотрел на стеллаж, отметил, что конверт на своем месте и не передвинут. Минут через пятнадцать, потягиваясь, из дежурки вышла тетя Поля. Постояла; шаркая шлепанцами, пошла на кухню - ставить чайник. Вернулась она уже к входной двери, сняла запор, кивнула ему, сказала: "Ой, не проснусь никак" - и снова ушла в дежурку.
      Ровнин долго еще сидел за столом и ждал; ему нужна была Ганна. Она спустилась примерно около восьми, и он сразу же заставил ее вернуться и принести сумочку: нести конверт в руках было рискованно. Рассказал, как найти городское УВД. Отдать конверт в приемную попросил без всяких объяснений - просто отдать, и все.
      Она вернулась часа через полтора. Остановилась около стола и кивнула. Ганна смотрела сейчас на него слишком внимательно, и он понял, что после поездки в УВД все для нее должно быть страшно серьезно, так как теперь она, конечно, понимает что к чему. Отстранить бы ее от всего этого. Нет, нельзя. Она будет ему нужна, пока они не придут за письмом, а если они не придут, то - до утра пятого июня.
      - Все в порядке?
      Ганна вместо ответа передернулась, и он понял, что у нее начался мандраж. Надо ее успокоить. Как угодно успокоить, тоном, голосом, поведением. Дать понять, что все, что происходит, не очень значительно. Он просто ищет мелкое жулье, самое мелкое. Надо ее успокоить, потому что нервотрепка ей сейчас ни к чему.
      - Веселая жизнь, а, Ганночка? Ты поняла, что я жуликов ловлю? Аферистов?
      Она кивнула. Легкое волнение у нее осталось. Впрочем, может быть, и не легкое.
      - Скоро все это кончится. Пока же все, как обычно, девушка. В четыре жду вас на том же месте, у фонтана. Хорошо?
      - Хорошо. - И она ушла.
      В половине десятого Лиза принесла утреннюю почту; писем на "П" на этот раз не было. К десяти, сидя за столом и прихлебывая чай, который принесла тетя Поля, Ровнин наконец почувствовал себя свежим. Абсолютно свежим, отдохнувшим и легким.
      В общем, он попытался убедить себя, что ничего страшного не случилось. Попытался смириться с провалом, случившимся, хочет он того или не хочет, по его вине. В самый нужный момент он отошел от стола. Неважно, позвала ли его при этом Варвара Аркадьевна или нет. Несколько раз он попробовал себе представить: может быть, завал произошел все-таки не по его вине? Что, если они уже давно пасли его? Засекли и пасли? И конверт, положенный в ячейку "П", - не что иное, как манок? Манок, подложенный ими специально, в момент, когда он отошел?
      Притянуто. Абсолютный самообман. Им не было никакого смысла так рисковать. Виноват в том, что в нужный момент у стола никого не оказалось, он, один он.
      Самое плохое, что он теперь вынужден будет ждать их до пятого числа. Потому что на наблюдателей, которых в переулке уже наверняка выставил Семенцов, надежда небольшая: ведь прихожая и стеллаж для них вне видимости, а по внешнему облику они смогут определить только лопоухого, по Лешкиному рисунку. Есть еще словесный портрет того, кто положил письмо.
      Что бы он сделал сам на их месте? Сам он, наверное, обязательно взял бы письмо сегодня. Брать его четвертого, а тем более пятого - как будто поздновато. Но деться некуда, теперь он уже напрочь привязан к этому стеллажу, самым настоящим образом привязан.
      В двенадцать позвонил Семенцов. Ровнин сразу узнал его голос, низкий, сухой, почти без посторонних оттенков:
      - Андрей Александрович? Здравствуйте, Иван Константинович беспокоит.
      - Здравствуйте, Иван Константинович. Слушаю вас.
      - Насчет ремонта, о котором вы просили, все в порядке. ("Дополнительное наблюдение за общежитием установлено".) За марочки спасибо, редкие, в каталогах их нет. ("Письмо с отпечатками пальцев получил, всесоюзному розыску они неизвестны".) Что, с мастером увидеться вам так и не удалось? ("Того, кто положил письмо, вы упустили?")
      - Да. Не дождался он меня, беда просто.
      - Было светло? ("Предполагаете, что он вас раскрыл?")
      - Да так, серединка на половинку. ("Точно не знаю".)
      - Вы сами свет не включали? ("Вы ничем не могли себя обнаружить?")
      - Что вы, Иван Константинович.
      - Ладно. Зато открыточка ваша просто загляденье. ("Перехваченное письмо считаю чрезвычайно важным".) Андрей Александрович, у меня тут приятели скоро соберутся, так что позванивайте. Не забывайте старых друзей. ("Скоро предстоит серьезная операция, поэтому прошу постоянно поддерживать со мной тесную связь".) До свиданья. Был рад.