I.

Большой кабинет уставлен книжными шкафами, завален образцами минералов. На стене висит фотография: широкий глетчер, словно недвижная река, течёт между двумя грядами обрывистых снежных пиков. Лёд, снег и камень. Суровый пейзаж своей обнажённой рельефностью напоминает макет.

Из-за письменного стола встаёт высокий, слегка сутулый человек. Я всматриваюсь, стараюсь разглядеть его лицо. Лицо не расплывается в официально-любезную улыбку, не становится подчёркнуто серьёзным. Николай Петрович Горбунов смотрит спокойно, чуть-чуть благожелательно.

Первая встреча, обычно определяющая отношения, складывается просто и легко.

На столе лежит карта Таджикистана: на востоке — Памир, величайший горный узел Азии, квадратом врезавшийся в рубежи Китая, Индии и Афганистана. К западу от Памира — территория бывшей Восточной Бухары, страна, рассечённая снеговыми хребтами на ряд широтных речных долин, отделённая от Афганистана извилистой лентой Пянджа. Между этими двумя частями — область огромного оледенения, страна гигантских глетчеров и снежных вершин, заброшенный на юг кусок Арктики, таинственный западный край Памирского нагорья, ещё недавно лежавший на картах сплошным белым пятном.

Наклонившись над картой с карандашом в руках, Николай Петрович рассказывает, раскрывает передо мной перспективы экспедиции.

Таджикистан, юго-восточная окраина нашего Союза, последний вошёл в семью советских республик. В стране, освобождённой от двойного гнёта царизма и местных феодалов, разорённой войсками эмира Бухарского, бандами Энвера и шайками басмачей, только в 1926 году собрался первый учредительный съезд советов.

Новый порядок жизни пробивал себе дорогу в тьме почти поголовной неграмотности, в сложном переплёте родового уклада и магометанской религии.

На месте разрушенного Энвером-пашой кишлака Дюшамбе возник социалистический город Сталинабад. Распланированные квадраты новых улиц заменили глиняный хаос кривых переулков.

Шоссейные дороги разбежались от Сталинабада радиусом во все стороны, и там, где в серой пыли просёлков издавна медленно громыхали огромные колёса арб, зашуршали по гудрону шины сошедших с конвейеров автомобилей.

Над библейскими силуэтами верблюдов на горных тропах Дарваза и Памира возникли стремительные тени самолётов.

Сотни школ и больниц были построены в далёких кишлаках, где раньше мулла и знахарь заменяли учителя и врача.

Ликвидировалась неграмотность, создавалась национальная интеллигенция, женщина завоёвывала себе равноправие, становясь в ряды строителей новой страны. Край разительных географических контрастов, край пустынных нагорий Памира и буйного плодородия Ферганского оазиса, субтропических джунглей речных долин и вечных снегов на вершинах гор — стал краем самолётов и верблюжьих караванов, гудронированных шоссе и головоломных оврингов, комвузов и кое-где ещё просачивающейся за афганский рубеж золотой дани Ага — хану, живому богу исмаилитов.

Лицо страны менялось. Стирались постепенно белые пятна с географической карты Таджикистана. Но геологически Таджикистан до 1932 года оставался почти сплошным белым пятном.

Богатейшие недра страны были не разведаны, не изучены.

Пятилетний план поставил перед Таджикистаном проблему индустриализации. Промышленность требовала сырьевой базы.

Нельзя было разведывать недра Таджикистана обычным порядком, мерной поступью Союзгеоразведки. СССР догонял передовые страны Европы и Америки, Таджикистан догонял СССР.

Разведка недр должна была вестись масштабом широких теоретических прогнозов. Таджикистану требовалась помощь лучших научных сил Союза.

Эта помощь была подана в 1932 году в форме большой научной экспедиции, направившей десятки своих отрядов и сотни научных работников в ущелья и речные долины Таджикистана. Экспедиция включала отряды географические, геологические, энергетические, ирригационные. Она изучала недра и сельское хозяйство, экономику и эволюцию социальных отношений. Ока должна была дать первый черновой набросок края во всех разрезах, основу для дальнейшего, более специального и углублённого изучения.

В экспедиции, названной Таджикской комплексной экспедицией — сокращённо ТКЭ, — принимали участие акад. Ферсман, профессора Наливкин, Наследов, Преображенский. Под их руководством пошла в пустыни Памира, на ледники Дарваза, в зной и джунгли южного Таджикистана младшими сотрудниками, прорабами, коллекторами кипучая и бодрая молодёжь московских и ленинградских вузов.

Свыше 200 научных работников приняли участие в экспедиции. Её исследования покрыли площадь около 100 квадратных километров. Такова же, примерно, была протяжённость маршрутов всех её отрядов.

Экспедиция делала своё дело в трудных и опасных условиях, несла человеческие жертвы. На Памире в горном обвале погиб прораб одного из отрядов — Масловский. В Центральном Таджикистане среди участников экспедиции свирепствовала малярия.

Но все это не останавливало исследователей, продолжавших работу.

Недра страны выдавали свои тайны. Карта Таджикистана покрывалась кружками и значками, отмечавшими золото, свинец, олово, медь, моноциты, цирконы, флюорит, берилл, вольфрам, радий.

Открытия экспедиции становились объектами промышленной разведки. Начиналось строительство рудников, перекраивалась наново экономика страны.

На севере Таджикистана, возле Ходжента, славившегося фруктами и хлопком, наметился большой горнорудный район Кара-Мазара, с залежами цинка, свинца, серебра, радия, урана, висмута, вольфрама.

В Пенджикентском районе выявлены Кштутские месторождения коксующихся углей.

В окрестностях Сталинабада обнаружены миллионные запасы фосфоритов, могущие полностью обеспечить удобрениями сельское хозяйство Средней Азии.

Южный Таджикистан оказался богатым залежами соли.

Вчерне подсчитаны неисчерпаемые ресурсы водной энергии Таджикистана, достигающие 15 миллионов киловатт.

Опыт 1932 года был удачен. Большая научная экспедиция, покрывающая огромную территорию, ведущая работу под единым руководством, оказалась целесообразной формой изучения малоисследованных областей Таджикистана.

Экспедицию решено было превратить в постоянно действующее учреждение при Совнаркоме СССР. Она была переименована в Таджикско-Памирскую (ТПЭ). Слово «комплексная» было вычеркнуто из её названия, так как сельское хозяйство, проблемы ирригации, экономика остались за пределами её работ. Сорок отрядов ТПЭ должны были вести на Памире и в Северном Таджикистане геологические, геохимические, поисковые, энергетические, гидрологические, метеорологические исследования, углубляя и уточняя результаты прошлого года.

Трудные задачи стояли перед экспедицией в неисследованной области Западного Памира, в этом сплетении грандиозных горных цепей, где на стыке хребтов Петра I и Академии наук, господствуя над десятками высочайших пиков, поднимается на 7 495 метров над уровнем моря снежный массив пика Сталина, самой высокой вершины СССР.

Район пика Сталина интересен не только для географа. Хребты Академии наук и Петра I образуют своеобразный метеорологический рубеж. На их склонах и вершинах осаждается влага Средиземья, Каспийского и Чёрного морей, принесённая западными ветрами. Она питает мощные фирновые поля, из которых образуется целая система огромных ледников. В них берут начало почти все реки Среднего и Южного Таджикистана. Стремительно низвергаются они с западных склонов Памирского нагорья и растекаются по долинам. Иссушенная почва впитывает в себя их мутные воды, и выжженная солнцем лёссовая степь превращается в край богатейшего плодородия.

Западные ветры, лишённые влаги, несут дальше на восток своё сухое дыхание. И поэтому к западу от хребтов Академии наук и Петра I — — утопающие в зелени кишлаки, рощи грецких орехов и фисташек, белая пена египетского хлопка, багрянец персиков и прозрачный янтарь виноградных гроздьев, а к востоку — область мирового минимума осадков, безводная и бесплодная пустыня, лёд, скалы и галька памирских нагорий.

Горные реки Таджикистана дики и капризны и причиняют нередко много вреда. Уровень воды в них неожиданно и резко меняется, меняется подчас и самое русло.

Некоторые из них никуда не впадают. Оросив сотни тысяч га, они теряются в песках. Пустыня в конце концов побеждает реку.

Чтобы овладеть этими реками, чтобы заставить их орошать хлопковые поля и плодовые сады таджикских колхозов по точному расписанию агрономической науки и послушно вращать турбины гэсов, надо прежде всего изучить режим несущих влагу западных ветров и питающих реки ледников.

Цепь метеорологических станций, расположенных в широтном направлении, — Красноводск, Ашхабад, Сталинабад, Гарм, Рохарв, Кара-Куль, Мургаб — изучает этот сложный метеорологический комплекс. Но на наиболее ответственном участке, на самом метеорологическом рубеже, в хребте Академии наук, звенья этой цепи отсутствовали. И после того, как экспедиции Крыленко и Горбунова в 1928, 1929 и 1931 годах создали необходимые географические предпосылки, было решено восполнить эти недостающие звенья. Для этого 37-й отряд ТПЭ заканчивал в этом году постройку на леднике Федченко, на высоте 4300 метров , высочайшей в мире постоянной гляциометеорологической обсерватории, и 29-й отряд ТПЭ, сформированный совместно с ЦС ОПТЭ из наших лучших альпинистов, должен был совершить восхождение на вершину пика Сталина и установить там метеорологический прибор, отмечающий силу и направление ветра и передающий результаты своих записей автоматическими радиосигналами на радиостанцию этой обсерватории.

Кроме того альпинисты 29-го отряда, поднявшись на вершину пика Сталина, почти на километр вознёсшуюся над соседними снежными гигантами, должны будут нанести на карту расположение горных хребтов и ледников, проникнуть в последние тайны памирского белого пятна.

Я слушаю рассказ Горбунова, бессменного начальника ТПЭ, и под этот рассказ карта Таджикистана оживает: могучие потоки, низвергающиеся с крутых склонов гор, таящие в себе десятки Днепростроев электроэнергии, растекаются по буйному плодородию лёссовых долин и исчезают в песках пустыни, Грядами неприступных вершин высятся цепи памирских гор, и там, в хребте Академии наук, отделяющем Памир от Дарваза, мне чудится огромный массив пика Сталина, высочайшей вершины СССР, которую нам предстоит покорить.

Через несколько дней мы уже ехали с Горбуновым на юго-восток. Все вагоны обращены коридором к солнечной стороне, В купе — тень. И все же невыносима жарке.

Давно проплыли мимо нас в окнах вагона приволжские леса и поля и зеленые степи Поволжья. Остались позади предгорья Урала и песчаные барханы пустыни.

Поезд идёт цветущим оазисом Ферганской долины, останавливается на маленьких, тонущих в зелени станциях, расцвеченных гармонической пестротой халатов и тюбетеек, поясных платков и узорных рукояток ножей.

Воздух по-азиатски лёгок и прозрачен — сухой, лишённый влаги воздух величайшего континента выжженных зноем степей и безбрежных пустынь.

На горизонте встают снежные зигзаги Алайского хребта. В Андижане мы покидаем вагон. Автомобиль должен доставить нас в Ош, маленький киргизский городок, первый этап нашего путешествия. В Оше находится база всех памирских отрядов ТПЭ.

Дорога из Андижана в Ош идёт безлесными холмами, чертящими свои закруглённые контуры на лёгком небе юга. Скупой и манящий пейзаж среднеазиатских предгорий. Оазис Оша ложится зелёным пятном на рыжую степь. Мы проезжаем улицами старого города — глухие глиняные стены с маленькими резными дверями — и попадаем в новый город — Киргизторг, Госбанк, почта и телеграф.

Густая, тяжёлая пыль азиатских дорог плотными клубами поднимается из-под колёс автомобиля и встаёт за нами сплошным, непроницаемым облаком.

Мы минуем почти весь город и въезжаем во двор дома, где помещается база ТПЭ.

На дворе базы навалены мешки с ячменём, ящики со снаряжением, одеждой, продуктами, вьючные сумы. Несколько в стороне раскинуты палатки, в которых живут, в ожидании выхода в поле, научные работники экспедиции.

Одна из таких палаток предназначена для меня. Я устанавливаю в ней сумы и вьючные ящики, в которых хранится моё походное снаряжение, раскладываю спальный мешок и с наслаждением растягиваюсь на нём. Я — дома.

II.

С раннего утра на базе пронзительно ревут ишаки и верблюды, ржут лошади, басисто гудят полуторатонки. Отряды формируют караваны и уходят на Памир.

Склад базы выдаёт продовольствие и снаряжение. Прорабы и научные работники укладывают в штабеля мешки и ящики и терпеливо метят их краской, ставя номер отряда.

Под навесами, среди палаток, идут производственные совещания.

Внизу — па берегу Ак-Буры — раскинул свой лагерь геолог Марковский. Спасаясь от жары под большим тентом, он лежит на брезенте между пиалами с чаем и чашками с урюком.

Марковский объединяет группу памирских отрядов ТПЭ. Каждый день он собирает начальников отрядов и обсуждает с ними подробности будущей работы. Почтённые геологи лежат на брезенте на животах, головами вместе, ногами врозь, образуя своеобразную восьмиконечную звезду.

Шесть отрядов будут делать геологическую площадную съёмку Восточной и Юго-восточной части Памира. Эта работа была начата в прошлом году отрядами ТКЭ. Площадной съёмкой было покрыто около четверти территории Восточного Памира между озером Кара-Куль и Мургабом. Остальная часть была пройдена только маршрутной съёмкой.

Два отряда будут вести поиски золота. Экспедицией 1932 года на Памире обнаружены два золотоносных пояса, , две дуги — северная и южная. В прошлом году была исследована только западная половина северной дуги и обнаружены россыпи промышленного значения в районе озера Ранг-Куля, в области южной золотоносной дуги. Теоретический прогноз проф. Наливкина предсказывал наличие россыпных и коренных месторождений промышленного значения и в северном золотоносном поясе. Предстояло поэтому обследовать восточную часть северной дуги и южную дугу на всем её протяжении.

Отряд Клунникова будет продолжать на Южном Памире разведку месторождений редких элементов — моноцита и циркона.

Три палатки на базе занимают участники 29-го отряда экспедиции, который получил задание совершить восхождение на пик Сталина. В списках личного состава экспедиции, в графе «профессия», против их фамилий значится «альпинист». Трудная и опасная профессия, когда речь идёт о том, чтобы взять одну из высочайших вершин земного шара.

Центральный совет ОПТЭ, формировавший совместно с ТПЭ 29-й отряд, выделил для него своих лучших и опытнейших альпинистов. Большая часть из них находится уже на Памире, на подступах к пику Сталина. В Оше остались трое: начальник оперативной группы отряда инженер Гетье, председатель мос — ковской горной секции ОПТЭ Николаев и врач отряда Маслов. Они резко отличаются от остальных своей «прозодеждой»: короткие штаны вместо верховых рейтуз и тяжёлые, окованные триконями башмаки вместо сапог.

Они очень разные, эти три «покорителя вершин». Гетье я знаю давно. Лет пятнадцать тому назад мы впервые встретились с ним на боксёрском ринге в жестокой схватке на первенство тяжёлого веса. Вскоре после этого он перешёл на работу тренера. Он дал советскому боксу таких мастеров и чемпионов, как Михайлов и Иванов, Тимошин и Репнин.

Затем Гетье увлёкся альпинизмом. Упорно и методично, как и все, что он делает, он стал изучать нелёгкую технику горовосхождения. Зимой и весной его можно было встретить на Ленинских горах с тяжёлым рюкзаком за спиной. Высокий, широкоплечий и широколицый, с приплюснутым носом боксёра, спокойный и медлительный, он тренировался в работе с ледорубом и верёвкой. Летом он уезжал на Кавказ. Обе вершины Эльбруса, Тетнульд, Гестола, Безенгийская стена — таков его альпинистский актив.

В альпинизме Гетье привлекает его спортивная сторона — трудная и напряжённая борьба с опасностями гор, борьба, в которой неверный шаг нередко означает гибель. Он любит широкий и свободный уклад экспедиционной жизни, так непохожий на размеренное городское существование. Он любит и знает в нём каждую деталь, каждую мелочь. И теперь в Оше он проверяет снаряжение, исправляя его недостатки. В кузнице Памирстроя он наладил выковку новых станков для рюкзаков. Узбеки — сапожники, сидя на дворе базы, заменяют по его указанию негодные ремни. сыромятью.

Николаев, доцент одного из московских втузов, — прямая противоположность Гетье. Небольшого роста, лёгкий и стройный, с чётким орлиным профилем и застенчивой мечтательной улыбкой, он влюблён в горы. Восхождение на — пик Сталина представляется ему романтическим подвигом, который призваны совершить советские альпинисты. Он думает о нем днём и ночью. Его мучит опасение, что он может не попасть в штурмовую группу, которая будет брать вершину. Эта группа должна формироваться, перед самым восхождением, когда выяснится, кто из альпинистов хорошо переносит высоту.

Доктор Маслов, невысокий, коренастый блондин, совмещает в своей персоне врача отряда, художника и альпиниста.

Доктор Маслов — хлопотун. Он постоянно разбирает и перебирает свои вещи, «наводит порядок». И все же в аптечке у него обычно можно обнаружить тюбики с краской, а легко бьющиеся склянки с лекарствами лежат в опасном соседстве с кошками. Очевидно, многообразие функций сбивает его. Доктор обладает удивительной способностью внезапно исчезать. Вот мы собрались куда-нибудь: на утренний завтрак, на купанье, на прогулку. И когда все готовы уже выступить в путь — доктор бесследно исчезает. После долгого ожидания он появляется как ни в чём не бывало с безмятежной улыбкой на устах. Однако рассердиться на него всерьёз никому не удаётся: его беспредельная доброта и товарищеская услужливость обезоруживают.

На краю города воздушно-лёгким серым контуром высятся скалы Сулейман — баши. Альпинисты ежедневно тренируются на них в скалолазании.

Я иду с ними. Узкими улицами старого города мы выходим к подножью горы. По травянистому склону поднимаемся к скалам.

Мы выбираем самые трудные места, где скалы кажутся неприступными. Непонятно, как можно взобраться по их гладким отвесам. Гетье ощупывает скалу руками. Вот найден маленький, незаметный для глаза уступ — есть за что ухватиться рукой. Ещё одна неровность — сюда можно поставить ногу, вернее пальцы ноги. Мягким движением подтягивается Гетье на полметра вверх. Две ноги и одна рука прочно прилепились к скале. Вторая рука шарит выше по камню, ища, за что ухватиться. И так, шаг за шагом, человек, как кошка, под — нимается вверх по скале, висит над обрывом, преодолевает кулуары и траверсы. Прекрасная школа для мускулов и нервов. Все мышцы тела работают равномерно, внимание напряжено.

После часовой работы мы отдыхаем в тёмной, прохладной пещере.

На вершине Сулейман-баши — маленькая старинная мечеть. Когда-то киргизские женщины приходили сюда лечиться от бесплодия. Камень, к которому прикладывались чающие исцеления, гладко отполирован.

Мечеть в запустении. Никто больше не верит в чудодейственность камня. От бесплодия лечатся у врачей. У входа в мечеть на матрасике лежит старик-узбек в тюбетейке и пьёт чай из старинной кашгарской пиалы.

Мы возвращаемся на базу. Гетье, Николаев и Маслов принимаются за разборку и укладку вещей. Десятки вьючных ящиков с продовольствием и снаряжением должны быть заброшены к подножью пика Сталина. Консервы, кошки, ледору — бы, палатки, спальные мешки, ледниковые очки, ватные костюмы, аптечки…

Через несколько дней после нас в Ош прибывают передовые из отряда Крыленко — альпинисты Рубинский и Ходакевич. Отряд Крыленко будет продолжать исследование ледников на северных склонах хребта Петра I и подступов к пику Сталина с запада. Рубинский — инструктор физкультуры, Ходакевич — слесарь 22-го завода, добродушный гигант с огромными руками и ногами. Они располагаются в соседней палатке и приступают к формированию каравана.

Древняя караванная тропа из передней Азии в Китай, Индию и Афганистан проходила когда-то через Ош. Тысячелетиями ходили, позвякивая бубенцами, по этой тропе караваны верблюдов. Это был торговый путь мирового значения.

Рельсы железной дороги соединили Ош с Ташкентом, Самаркандом, Москвой. Красные товарные вагоны с надписью «Ср.-аз. ж. д.» вытеснили верблюдов.

Но в Оше цивилизация кончалась, и седая древность вступала в свои права.

Товары и люди перегружались на верблюдов и лошадей, и. как и встарь, шагали караваны по узкой тропе, извивавшейся по горным ущельям, зигзагами поднимавшейся на крутые перевалы.

Тропа вела из Оша к предгорьям Алайского хребта, перекидывалась через него перевалом Талдык. После Талдыка у Сарыташа от главной тропы шло ответвление на восток, в Китай, на Иркиштам и Кашгар.

Главная тропа пересекала тридцатикилометровый простор Алайской долины и перевалом Кызыл-Арт поднималась к пустынным нагорьям Восточного Памира ма высоту 4 тысяч метров. Изредка встречались здесь юрты кочевых киргизов. Пять киргизских родов — Ходырша, Теиты, Кипчак, Найман, Оттуз-Угул — враждовали из-за скудных высокогорных пастбищ. Под властью родовых старейшин объединялись и богатые манапы и бедные пастухи, пасшие их стада.

Караванная тропа шла дальше. В самом сердце Памирского нагорья она проходила через Мургаб, маленькое военное поселение.

Потом тропа разветвлялась. Разветвления её шли в Китай, Афганистан, Индию. По одному из этих разветвлений прошли караваны Марко Поло, знаменитого венецианца, в конце XIII века проникшего в Китай и Индию. По одной из этих троп прошёл в 1603 году иезуит Бенедикт Гоэс.

Путь на Афганистан проходил по Западному Памиру, через Хорог — крайний пункт нашей территории. Здесь тропа шла мимо шугнанских кишлаков. Следы родового быта сохранились и здесь, сохранились и остатки кастового деления.

Двадцать дней караванного пути отделяли Ош от Мургаба и тридцать — — от Хорога. Ош был городом караванщиков и чиновников, пересадочным пунктом с железной дороги на вьючную тропу.

На Памир уезжали, словно в далёкую и опасную ссылку. Брали с собой из Оша «временных памирских жён» и перед отъездом устраивали пьяные проводы.

Три года тому назад в Ош приехал Федермессер, дорожный строитель-практик. В потёртом портфеле он привёз постановление СНК СССР о сооружении автомобильной дороги Ош — Хорог.

720 километров труднейшего горного пути по извилистым ущельям, каменистой пустыне и перевалам, достигающим 4800 метров высоты, надо было проложить в два года.

Задание казалось невыполнимым в такой короткий срок. Однако работа закипела. На окраине города над воротами маленького домика появилась вывеска «Памирстрой». Из ворот выезжали автомобили с изыскательскими партиями, прокладывавшими трассу.

«На хвосте» изыскательских партий шли строители. Проект издавался тут же в поле. По проекту 4500 рабочих — русских, киргизов, узбеков, таджиков — строили дорогу.

В Москве проект мытарствовал по инстанциям, кочевал из одной канцелярии в другую,. На строительстве рабочие с лопатами и винтовками в руках брали один десяток километров за другим, штурмовали перевалы.

Проект обрастал резолюциями, поправками, дополнениями, строительство — автомобильным парком, ремонтными мастерскими, столовой, клубом, хлебопекарней, школами для рабочих-националов.

Дорога была окончена почти одновременно с утверждением проекта.

Широкая лента шоссе легла старой караванной тропой. Чёткий ритм автомобильного мотора ворвался в мерное позвякивание бубенцов на шеях верблюдов и сократил путь из Оша в Хорог с сорока дней до четырех. Пролетарская рать Федермессера и конвейер Горьковского автомобильного завода, выбросивший на новую дорогу сотни автомобилей, сорвали паранджу легенд с Памира, включили величайшее горное плато — «крышу мира» — в план социалистического строительства.

И Памир для Оша — уже не таинственная страна легенд, а просто соседняя Горно-Бадахшанская область, то же, что Калуга или Рязань для Москвы.

Ежедневно уходят на Памир и приходят с Памира автомобили, и шофёры привозят письма, написанные два дня тому назад в Мургабе и четыре дня тому назад — в Хороге.

Ошские счетоводы и машинистки прикидывают, не съездить ли им на год — полтора на работу в Мургаб, где платят двойные оклады. И, решив вопрос положительно, отправляются к врачу на осмотр — можно ли ехать, так как Мургаб всё-таки на высоте 4 тысяч метров.

Памирстрой в Оше был не только управлением строительства. Он был здесь первым большим предприятием, показавшим организацию и темпы крупного производства. Он втягивал в ударнейшую работу тысячи местных жителей, привлекал сотни квалифицированных рабочих со стороны. «Памирстрой» с хорошей многотиражкой, клубом, школой, кинематографом стал также культурным центром Оша.

Белые домики дорожных мастеров на шоссе и рабочие лагеря были проводниками новой культуры в далёкие узбекские и киргизские кишлаки, в летовья кочевников.

И наконец — Памир. Революция проникла сюда в 1921 году. Она нашла натуральное хозяйство, примитивное земледелие на карликовых полях, разбросанных по горным кручам, где земля меряется не на гектары и даже не на квадратные метры, а на тюбетейки, примитивное скотоводство, промывание золота на бараньих шкурах, торговлю опиумом, продажу женщин в Афганистан, сифилис, трахому, почти поголовную безграмотность. Революция вступила в бой с косным, веками устоявшимся патриархально-родовым бытом, с заветами шариата и адата, с делением на касты. Не так-то легко было вырвать корни старого быта. Он проявлял необычайную устойчивость, изумительную способность проникать в новые формы жизни, наполнять эти формы своим содержанием.

Революция выкорчёвывала вековой уклад рабства и эксплоатации. Но коммуникационная линия революции была в этой битве слишком растянута. До сих пор революция шла на Памир старой караванной тропой, сорокадневными переходами из Оша в Хорог. Теперь она идёт туда широкой лентой автотракта.

Строительство дороги принесло в глухие памирские кишлаки новые формы труда и культуры. Крестьяне, тюбетейками носившие землю, пастухи, пасшие в горах овец, учатся на дорожного мастера или шофёра.

Новая дорога изымает Памир из-под зарубежного влияния. Не надо забывать: те же киргизские роды — Ходырша, Тенты, Кипчак, Наймая, Оттуз-Угул, — что кочуют по пустынным нагорьям Восточного Памира, живут и в прилегающей к нашим границам части Кашгарии. Из Мургаба идёт прямая дорога в Кашгар, и Кашгар ближе к Мургабу, чем Ош.

He надо забывать: Хорог лежит на берегу Пянджа, и по Другому берегу расхаживают солдаты афганской пограничной стражи. И на обоих берегах живут те же племена шугнанцев.

Автомобильная трасса сорвала для таджиков Памира паранджу легенд с Советского союза так же, как для нас — с Памира.

Растёт поток советских товаров и советской литературы, проникающих в глухие кишлаки. Тот, кто читает газеты, не шлёт больше золота Ага-хану. И не Ага — хану, а Ленину поставлен памятник в Хороге…

III.

7 июля Гетье, Маслов и Николаев уезжают из Оша в Бордобу. Там их будет ждать караван, пришедший из Алтын-Мазара, где уже с месяц находится наша подготовительная группа. Через два дня тем же путём отправляемся и мы с Горбуновым.

Дорога идёт мимо полей хлопковых колхозов. Справа на горизонте встаёт Алайский хребет. В прозрачном воздухе горы поразительно легки: не горы, а серые, бесплотные тени гор с матовыми бликами снегов на вершинах.

Мы проезжаем через узбекские селения. Глиняные домики утопают в густой зелени, красивые резные двери скрывают внутренность дворов.

Потом узбекские селения сменяются киргизскими кишлаками. Киргизки в белых платках и нарядных халатах едут верхом, держа перед собой на сёдлах ребятишек.

Среди бурых глиняных старых кибиток — белые здания совхозов и школ. Мы останавливаемся возле одной из школ. Орава ребят, бронзовых, косоглазых, похожих на буддийских божков, выбегает на крыльцо. Волосы заплетены в мелкие косички и завязаны пёстрыми ленточками.

Дорога входит в предгорья. Крутые травянистые склоны с выходами коренных пород теснят нас со всех сторон. Шоссе серпантинами поднимается на первый перевал — Чигирчик. С перевальной точки южный склон круто падает вниз на много сотен метров. По склону вьются зигзаги шоссе.

Все выше и выше предгорья. Большие гранитные массивы обступают дорогу, скалы нависают над нею, грозя обвалом.

Мы останавливаемся в узком ущелье, вылезаем из машин и подымаемся по проторённой тропе на крутой склон. Тропка ведёт к небольшому естественному водоёму. Сверху, наполняя его, падает каскадом вода. Это — целебные тёплые ключи. Температура воды — 28. Мы принимаем ванну, смываем дорожную пыль и едем дальше.

Вскоре мы обгоняем отряд Клунникова, два дня тому назад вышедший из Оша на лошадях. Мы застаём его на привале. На костре варится каша, невдалеке пасутся стреноженные лошади. Клунников, загорелый, весёлый, размахивает только что убитым сурком.

Ещё несколько времени мы едем ущельем. Затем горы расступаются, открывая широкую котловину, прорезанную бурной рекой. В середине котловины — белые постройки Гульчи. Здесь находится комендатура — управление памирскими пограничными отрядами.

Мы заходим в клуб комендатуры. В большой комнате стоит биллиард. Давно истёртое биллиардное сукно заменено шинельным. Корявые шары, тарахтя, катаются по нему взад и вперёд.

От Гульчи дорога идёт вдоль китайской границы в 30 — 40 километрах от неё. Каждое ущелье ведёт за рубеж, каждое ущелье — путь для кулацких банд и зарубежных басмачей. Мы заряжаем винтовки…

Мы обгоняем длинные караваны верблюдов. Особенно красивы кашгарские караваны: большие откормленные животные, разукрашенные коврами, наголовниками и султанами, идут мерным шагом, позвякивая бубенцами. Рослые кашгарцы шагают рядом по дороге. Впереди на ишаке едет караван — баши — начальник каравана, почтённый седобородый старик.

В ущелье, по которому идёт дорога, острым профилем вклинивается гребень скалы. На скале — силуэт часового. Это — Суфи-Курган, следующий после Гульчи военный пост.

За Суфи-Курганом ущелье расширяется. По обе стороны от шоссе, метрах в сорока, поднимаются отвесные каменистые террасы с причудливыми бастионами скал. Автомобиль идёт как бы по дну огромной траншеи.

Ещё несколько десятков километров, и ущелье превращается в широкую, покрытую травой горную поляну. Это Ак-Босага или Ольгин луг. На Ольгином лугу — место привала караванов. По обе стороны дороги на протяжении нескольких километров поляна заставлена рядами вьюков. Они закреплены на деревянных станках, имеющих форму крутой крыши. Такой вьюк Можно целиком положить на спину верблюда. Огромная поляна — вся в медленном, размеренном движении. Тысячи разгруженных верблюдов величаво и неуклюже шагают, двигаясь по большим кругам, — это погонщики выводят животных, чтобы дать им остыть перед ночным отдыхом. Утром с поразительной быстротой и сноровкой они погрузят тюки на двугорбые спины и поведут свои караваны дальше, к следующему привалу.

В Ак-Босаге мы ночуем, раскинув свои палатки рядом с базой Памирстроя.

Из Ак-Босаги начинается подъем на перевал Талдык, лежащий в Алайском хребте.

Автомобиль медленно ползёт вверх по зигзагам дороги, поднимается на перевальную точку.

Высота перевала — 3 626 метров над уровнем моря.

По обе стороны шоссе — неисчислимое количество сурков. Жирные яркорыжие зверьки, завидя автомобиль, поспешно бегут к своим норам. У входа в нору — короткая борьба любопытства и страха. Страх побеждает, и зверёк исчезает, как бы проваливаясь сквозь землю.

После Талдыка дорога входит в узкое ущелье. Несколько времени мы едем между отвесными склонами гор, и затем внезапно перед нами раскрывается двадцатикилометровая ширь Алайской долины, обрамлённой снеговыми гигантами Заалайского хребта.

В ясную погоду это зрелище незабываемо по своей грандиозности. Шести — семикилометровые вершины встают прямо над долиной сплошным сверкающим барьером с востока на запад, насколько хватает глаз. Это скопище снежных пиков, глетчеров, фирновых полей как-то даже смущает своей безудержной расточительностью.

Мы пересекаем долину. Река Кызыл-Су — «красная вода» — течёт по ней извилистыми руслами. Вода в реке действительно кирпично-красного цвета. Пронзительный ветер дует, как обычно, вдоль Алайской долины. Приходится надеть полушубки. { Мы проезжаем мимо колонны тракторов, работающих над прокладкой дороги.

Шоссе входит в предгорья Заалая, в ущелье, соединяющее Алай с долиной Маркан-Су. У подножья холма — небольшая казарма: пограничная застава Бордоба. Возле неё — несколько палаток одного из отрядов нашей экспедиции и юрты, в которых живут рабочие Памирстроя.

Нас встречает помначальника заставы Синюков, молодой краском, чёткий, красивый, подтянутый. У него на груди — значок ГТО. Этот значок я вижу также у многих бойцов. Здесь, на высоте 3 600 метров , где мы начинаем ощущать действие высоты, пограничники сдают нормы по комплексу ГТО.

В уютной комнате комсостава — чисто накрытый стол. Катюша, жена Синюкова, угощает колбасой из архаров — горных козлов. Эта колбаса — приготовления собственной колбасной мастерской — гордость пограничной заставы.

Из Бордобы мы должны идти походом по Алайской долине в Алтын-Мазар. Но из Ленинграда не прибыл ещё альпинист Шиянов с метеорологическим самописцем, который будет установлен на пике Сталина. В нашем распоряжении несколько дней. Мы прощаемся с гостеприимными бордобинцами и едем дальше, на Памир, к Кара-Кулю и в Мургаб.

За заставой дорога пересекает бурную речку и входит в горы. Начинается крутой подъем по узкому ущелью. Стрелка анероида медленно скользит по шкале: 3500 метров — 3700 метров — 3 900 метров. Автомобиль хрипит и задыхается. Сеня Тюряев, наш шофёр, вылезает у каждого ручья из машины, набирает воду и доливает радиатор. Мы пользуемся этими остановками, тоже вылезаем и делаем снимки. Наши движения становятся все медленнее и медленнее. Высота даёт себя знать. Воздуха не хватает. Малейшее усилие вызывает одышку. И когда стрелка анероида переваливает за 4 тысячи метров, мы начинаем двигаться, как в замедленной съёмке в кино.

Пейзаж по обе стороны дороги неправдоподобен. Обнажённые каменистые горы поражают яркой расцветкой скал — бурой, красной, зеленой. Такой же окраски и реки, несущие частицы размытых пород. Справа от дороги ярко — зелёная малахитовая река сливается с красной. Зелёный цвет побеждает. Красный поток на месте слияния точно обрезан ножом. Не меняя окраски, зелёная река продолжает своё течение.

Крутыми серпантинами дорога ползёт на перевал Кызыл-Арт. По краям дороги — скелеты верблюдов, павших в борьбе с высотой и непосильным грузом. Тарахтит мотор, воют шестерни. 4100 метров , 4200 метров , 4300 метров. Мы — на перевале. Он отмечен могильным холмом. На холме — черепа архаров с большими загнутыми рогами, к ним привязаны ленточки, тряпки и хвосты яков. По обе стороны дороги — крутые отвесы голых скал.

С трудом переводя дыхание, мы выходим из машины. В висках стучит, череп сжат железными тисками.

В расселинах камней растут жёсткие цветы — ярко-жёлтые, голубые, синие, с пряным, тяжёлым ароматом.

Перевал Кызыл-Арт — граница Киргизии и Таджикистана — один из двух перевалов в Заалайском хребте, ведущих из Алайской долины на Памир. Мы стоим у северного рубежа этого величайшего нагорья, этой «крыши мира», охваченной квадратом снеговых хребтов — Заалайским с севера. Академии наук — с запада, Гиндукушем — с юга, Кашгарскими горами — с востока.

В самом сердце Евразия лежит Памир, словно голова гигантского спрута, от которого во все стороны щупальцами разбегаются горные цепи. Хребет Каракорум соединяет его с горами:

Тибета, с Гималаями и горами Индокитая, Алайский хребет — с системой Тянь — Шаня; Кунь-Лунь тянется от него на восток, цепь Гиндукуша отходит к юго — западу в Афганистан.

Все грандиозно в этом грандиозном горном узле. Нагорье Памира лежит на высоте 4 тысяч метров и только в южной своей части спускается до 2500 метров.

Самая высокая вершина Памира Музтаг-Ата, расположенная на китайской территории, имеет 7 750 метров , сбросы — продукты: разрушения — западной части Памирского нагорья образуют в Дарвазе пласт толщиной в 5 километров.

В ледниках Памира берут начало реки, текущие в Китай и в собственно Таджикистан. Сары Кольский хребет, идущий с севера на юг, образует водораздельную ось Памирского нагорья.

Маркан-Су и Гез текут к востоку, сливаясь на китайской территории и образуя Кашгар-Дарью. Голубая лента Вахан-Дарьи окаймляет Памир с юга. Вахан — Дарья даёт начало величайшей водной артерии Средней Азии — Аму-Дарье, называемой в верхнем своём течении Пянджем. Вахан-Дарья получает это название после впадения в неё реки Памир. Ниже Памира Пяндж принимает в себя стекающиеся с западных склонов южного Памира Гарма-Чешму, Гунт и Бартанг.

Из северо-западного угла Памирского нагорья вытекает образованная слиянием Сельдары, Коинды и Саук-Сая Муксу. Сливаясь с Кызыл-Су, она образует Сурхоб, который, после слияния с Хингоу, получает название Вахш. Вахт пересекает весь Таджикистан с северо-востока на юго-запад и впадает в Пяндж вблизи границы Узбекистана.

Теории о древнем происхождении Памирского нагорья опровергнуты исследованиями последних лет. Памир молод. Совсем недавно — геологически недавно, всего несколько миллионов лет тому назад, — вздыбили космические судороги земную кору складками памирских хребтов. Памир встал со дна моря, простиравшегося от Каспия до границ Монгольской пустыни.

Новая смена геологических эпох. Гигантские ледники сплошной шапкой накрыли Памирское нагорье. Затем произошло потепление, ледники отступили и сохранились лишь на больших высотах, на уровне около 4 с четвертью тысяч метров.

Суровый пейзаж Восточного Памира до сих пор несёт на себе печать ледникового периода. Широкие корытообразные долины, «троги», ложа бывших ледников, с плоским дном и почти отвесными склонами прорезают здесь Памирское плоскогорье в разных направлениях. Крутые края этих долин гладко отполированы льдом древних глетчеров.

В юго-западной части Памира горные потоки изгрызли этот ледниковый ландшафт, изрезали широкие ледниковые долины, пропилили в них глубокие каньоны, в которых реки бушуют перекатами и водоворотами.

Северо-западный Памир, район хребта Академии наук и пика Сталина, и сейчас ещё представляет собой область огромного оледенения, запоздалый пережиток ледниковой эпохи.

Памир исключительно интересен для геолога. В этом «показательном» горном узле он может найти разрешение самых общих, теоретических проблем своей науки.

Но не только для геолога интересен Памир; его окаймлённый снежными хребтами квадрат врезается клином в территорию Китая и Афганистана. Узкий афганский коридор и хребет Гиндукуша отделяют его от Индии. Памир — наш форпост в Средней Азии, вокруг него скрещиваются враждебные нам полити — ческие влияния.

Уже давно столкнулись здесь в своём стремительном беге на восток царская Россия и Англия, видевшая в завоевании русскими Памира угрозу северным подступам к Индии.

Ещё в 1872 — 1873 годах состоялось соглашение, по которому сфера русского влияния распространялась на правый берег Пянджа, а сфера английского — на афганские владения на левом его берегу. При этом за исток Пянджа была ошибочно принята река Памир, а не Вахан-Дарья. Таким образом к Афганистану отошла большая область, часть Вахана, расположенная между этими двумя реками.

Англия обязалась удерживать афганцев от вторжений на территорию, расположенную по правому берегу Пянджа.

Однако соглашение не прекратило борьбы. Она продолжалась в скрытой форме. Началась своеобразная кадриль английских и русских экспедиций на Памир.

Затем англичане «не сумели» сдержать рвущихся в бой афганцев и китайцев, которые заняли часть Южного Памира, создавая буфер между русскими владениями и Индией. Матёрой английский контрразведчик полковник Янгхезбенд появился в 1890 году на Памире, намереваясь закрепить создавшееся положение.

Царское правительство ответило трехлетней экспедицией полковника Ионова, прошедшего весь Памир до северных перевалов Гиндукуша и уничтожившего афганский отряд у озера Яшиль-Куль. Экспедиция закончилась постройкой поста Памирского (Мургаб), где остался казачий гарнизон.

Для точного определения русско-афганской границы была создана англо — русская комиссия. И царский генерал Швейковский снова согласился на проведение границы по реке Памир, а не по Вахан-Дарье.

После революции гражданская война на Памире продолжалась несколько лет. Контрреволюционные силы пользовались деньгами и оружием из-за рубежа. Красная армия одержала окончательную победу в 1921 году.

С перевала Кызыл-Арт дорога идёт по склону горы. Долина Маркан-Су — «Долина смерти» — раскрывается перед нами страшной каменистой пустыней, словно высохшее русло необъятно-широкой реки. Голые, зализанные давно исчезнувшими глетчерами красно-бурые склоны гор окаймляют её. Щебень долины отливает бурыми и зеленоватыми тонами. Расцветкой она напоминает распластанную кожу гигантского удава. Вдали видны полуразвалившиеся стены, здания пограничной заставы. Погранзаставу на Маркан-Су пришлось сиять — слишком трудно было доставлять фураж. Долина ведёт в Китай. Наши три машины, спускаясь в Маркан-Су, соблюдают боевую дистанцию.

Пронзительный западный ветер, поднимая пыль, метёт по до" лине. Если он усилится и перейдёт в ураган, — мелкий щебень закружится в вихревой пляске. Каменные смерчи, пойдут по долине узкими конусами, грозя гибелью караванам и автомобилям.

По Маркан-Су мы едем быстро — километров восемьдесят в час. Всем хочется скорее миновать это проклятое место. Вдали столбом крутится смерч.

«Долина смерти» остаётся позади. Мы поднимаемся на маленький перевал. Перед нами в огромной пустынной котловине — темно-синяя ширь Кара-Куля. Скалистый полуостров вдаётся в большое озеро, разрезая его на две части. Грандиозный массив Курумды поднимает свою двуглавую вершину на высоту 6500 метров.

В километре от озера — белое квадратное здание пограничной заставы. Мешки ячменя сложены бруствером перед входом и на углах стен. По стене ходит часовой. Перед погранзаставой — стоянка автомобилей. Несколько машин Памирстроя и Совсинь-торга отдыхают после трудного пути.

На снежных вершинах загораются алые отсветы заходящего солнца.

Я с трудом выхожу из автомобиля. Меня мучает приступ горной болезни. Жестокая головная боль, озноб, страшная слабость. Пульс 140. Я лежу на земле, укрытый кошмой, пока ставят палатки. Потом, не раздеваясь, забираюсь в спальный мешок. С трогательной заботливостью опытной няни ухаживает за мной завхоз нашей ошской базы. Он укутывает меня полушубком, даёт воды. В полузабытьи слышу я, как разводят костры, готовят пищу. Затем лагерь стихает.

В соседней палатке идёт производственное совещание. Горбунов, Марковский и начальники отдельных партий обсуждают детали предстоящей работы.

С трудом вылезаю из мешка и выползаю из палатки. Несмотря на болезнь, я заворожён изумительным зрелищем. В утреннем солнце золотятся снежные вершины гор, обступивших со всех сторон котловину, и синеет озеро Кара-Куль, таинственный Кара-Куль — обетованная земля Свена Гедина.

Меня сажают в машину. Шофёр включает скорость. Он тоже болен. Его треплет малярия и от высоты болит голова. Мы быстро минуем Маркан-Су, взбираемся на Кызыл-Арт и начинаем спуск по серпантинам. Шофёр гонит машину. Она прыгает на ухабах, рессоры прогибаются, кузов тяжело оседает. При такой езде автомобиля хватит ненадолго.

Бордоба… Я слезаю с машины и с трудом иду к казарме. Я захожу в комнату Ивченко, начальника заставы. Его нет дома, жена его недовольно смотрит на незнакомого путника. Но мне безразлично, желанный ли я гость или нет. Я а изнеможении валюсь на постель и засыпаю мёртвым сном…

IV.

Я живу в Бордобе, ожидая возвращения Горбунова из Мургаба. Моя палатка стоит возле лагеря одного из, отрядов нашей экспедиции.

Григорьев, прораб отряда, студент Ленинградского вуза, каждое утро уезжает с одним из рабочих в очередной геологический маршрут. Он делает съёмку южных склонов Заалайского хребта к востоку от Бордобы.

Я частенько заглядываю на заставу и беседую с бойцами. Командир Чёрный, пышащий здоровьем, крепкий, загорелый, белозубый донбассовский забойщик, рассказывает о своей жизни, о работе в шахтах и у раскалённых печей в «горячем» цехе металлургического завода.

— Тяжёлая работа, — говорю я,

— Тяжёлая, — соглашается Чёрный. — Да на лёгкой я почитай что отродясь не бывал.

И он улыбается — ослепительно и добродушно.

Через три дня приезжает из Одна начальник заставы Ивченко. Ивченко — украинец, у него крепкий круглый череп, умные лукавые глаза. В его причудливо изогнутых губах таится весёлая усмешка.

Он работает на Памире с 1926 года и прекрасно знает местные условия. О чем бы он ни говорил — о своём детстве, о том, как он работал батраком у немки — колонистки, об охоте на кииков и архаров, о борьбе с басмаческими шайками, — рассказ его всегда сочен, красочен и щедро приправлен забористым украин — ским юмором.

Ивченко — хороший хозяин. Он умело использует местные ресурсы. Прекрасно, по промысловому, поставлена у него охота на архаров, кииков, сурков. Его колбасная мастерская пользуется всепамирской славой.

Из Алтын-Мазара приходит присланный за нами Гетье караван — три верблюда и одна вьючная лошадь. Караван привёл узбек Елдаш, рабочий нашего отряда. С ним пришли два караванщика-киргиза. Елдаш — красивый парень, похожий на турка, с большими чёрными глазами на выкате и великолепными усами. Один из киргизов — пожилой, тихий человек, другой — молодой, весёлый и озорной. Ивченко он не нравится. По его мнению, он раньше «ходил в басмачах».

С Памира возвращается Н.П. Горбунов. Благодушно улыбаясь, он вылезает из машины. Его нос, опалённый солнцем и ветром, ярко багровеет. Из-за пазухи торчат головы трех жалобно пищащих гусенят, пойманных на озере Ранг-Куле. С увлечением рассказывает о том, как он ловил их, гоняясь за ними на складной резиновой лодке. Это редкие у нас индийские гуси. Они предназначены для Московского зоопарка.

Вместе с Николаем Петровичем приезжает Марковский. Весёлые голубые глазки блестят на его сожжённом, облупившемся лице.

Марковский уже не первый год в Средней Азии. Не одну тысячу километров сделал он верхом по горным перевалам и долинам Таджикистана, не один десяток ледников исходил в тяжёлых башмаках альпиниста.

Отряд Григорьева подчинён Марковскому. Марковский чувствует себя в Бордобе на положении гостеприимного хозяина. Он неизменно любезен я внимателен, хотя в душе мало нас уважает. Человечество делится для Марковского на две несколько неравные части: на геологов и негеологов. Смысл существования негеологов для него не совсем ясен.

Ведутся нескончаемые разговоры на геологические темы. Для непосвящённых в великую науку о строении земной коры эти раз. говоры непонятны: палеозой, мезозой, интрузии, магма, пегматитовые жилы…

19 июля приезжает, наконец, Шиянов с радиостанцией. Широкоплечий, с почти классической фигурой атлета, с быстрыми, лёгкими движениями, он в несколько минут устанавливает свой «шустёр» (маленькая палатка для высокогорных походов), раскладывает вещи, раздевается, умывается и сразу же как-то очень складно и хорошо входит в жизнь нашего лагеря.

На следующий день Шиянов на небольшом холме над нашими палатками производит испытание радиостанции.

Радиостанция имеет крупные недостатки. Термограф (указатель температуры) не действует, прибор не приспособлен Для перевозки караваном, не разбирается удобно на несколько частей. На большой высоте его очень трудно будет нести.

Николай Петрович в широчайшем альпийском костюме сидит на земле, сложив ноги по-турецки, и разбирает детали радиостанции. Шиянов забивает в землю штыри для растяжек.

На холм поднимается молодой человек в пальто и кепи.

— Позвольте представиться, — говорит он. — Моя фамилия Каплан. Я кинооператор ленинградской фабрики «Россфильм» и иду с вами на пик Сталина.

Наши физиономии невольно расплываются в улыбки, которые мы стараемся выдать за улыбки приветственные. Этот юноша меньше всего похож на опытного альпиниста.

— А как у вас со снаряжением? — спрашиваем мы.

— Все в порядке. В Оше получил полушубок и башмаки.

— А палатка, спальный мешок, ледоруб, кошки, тёплое бельё, наконец хотя бы свитер?

— Свитер? Хм… Свитер… Это егеровская фуфайка? Есть, как же, есть.

Улыбки переходят в хохот. Шиянов в восторге делает заднее сальто. Каплан невозмутимо ждёт дальнейшего развития событий.

Оказывается, что у него всего 300 метров плёнки. Вместо того чтобы создать захватывающий документальный фильм о восхождении на пик Сталина, Ленинградская фабрика решила делать в Хороге сюжетный памирский фильм, и для него Каплан должен был заснять на пике Сталина два эпизода.

Однако лучше 300 метров , чем ничего. Мы коллективно снабжаем Каплана всем необходимым для похода. Он поедет с нами. Итак, бордобинское сиденье окончено. Наш отряд в сборе. Мы собираемся в поход по Алайской долине, к Алтын-Мазару и к леднику Федченко. Но не так-то просто тронуться в путь.

Возле палаток сложен наш груз — вьючные ящики и вьючные сумы, распухшие до крайних пределов рюкзаки, спальные мешки, ящики с продовольствием, метеорологический самописец, киноаппарат, тренога, казаны, чайники, сковороды, полушубки. Мы выдёргиваем стойки из палаток, и наши уютные двухместные домики мягко ложатся на землю складками брезента. Мы скатываем их в тугие, толстые валики, втискиваем в чехлы и Присоединяем к остальной поклаже.

Караванщики с ироническим недоумением смотрят на эту груду вещей: неужели мы думаем, что все это уместится на двух верблюдах и одной вьючной лошади?

Действительно, Гетье просчитался, прислав нам такой маленький караван.

Неблагополучно и с верховыми лошадьми. Лошадь, купленная для Горбунова, захромала и выбыла из строя. На четырех человек остался только мой Федька, почтённый пожилой конь, который однако на пробных проездках показал полное отсутствие «аллюров».

Выручает Марковский. Из отряда Григорьева он выделяет нам до Алтын — Мазара двух вьючных лошадей и молодого жеребчика Пионера под верх.

Начинается погрузка каравана. Это — трудное и сложное дело, требующее большого искусства и многолетнего опыта. Прежде всего караванщики прикидывают груз на каждое животное. Груз этот распределяется на две равные по весу части. Один из караванщиков вводит верблюда между двумя половинами лежащего на земле груза. Верблюд пронзительно ревёт. Караванщик дёргает за верёвку, привязанную к продетому в ноздри верблюда куску дерева, и неуклюжий «корабль пустыни» подгибает сначала передние, потом задние ноги и неохотно подставляет под груз натруженные мозоли своих горбов. Через его спину перекидывают аркан и затем вьючат вещи одновре — менно с двух сторон, притягивая их все время арканом. Когда животное завьючено, караванщики начинают изо всех сил растягивать вьюки в стороны, чтобы посмотреть, не ослабнут ли арканы. Будет хуже, если это случится в пути, и вьюк развалится.

Сверх основных вьюков прикрепляются чайники, рюкзаки, всякая мелочь.

Навьюченный верблюд с усилием встаёт. Его отводят в сторону и принимаются за следующего.

Вьюки надо распределять так, чтобы они не стирали животному бока. Иначе можно за один день пути вывести верблюда или лошадь из строя.

Эта нелёгкая процедура осложняется своеобразной погрузочной дипломатией.

Рабочие отряда Григорьева норовят нагрузить своих лошадей полегче и самые тяжёлые и неудобные вещи навьючить на верблюда. Киргизы-караванщики стараются незаметно подсунуть рабочим Григорьева небольшие, но увесистые ящики с консервами.

Елдаш, который был бы нам очень полезен в походе, заболел и остаётся в Бордобе.

Николаю Петровичу надоедает погрузочная канитель, и он решает идти с Шияновым вперёд. Мы уславливаемся, что они, пройдя примерно половину дневного перехода, будут нас ждать на тропе.

Наконец все готово. Мы с Капланом закидываем за плечи винтовки и фотоаппараты, приторачиваем к сёдлам плащи и полушубки, и караван трогается в путь.

Цивилизация, — дома, кровати, столы, шоссе, автомобили — остаётся позади. Впереди — приволье похода.

Мы спускаемся в широкую каменистую долину, переходим в брод несколько рукавов обмелевшей реки и выходим на тропу.

От Заалайского хребта в Алайскую долину выпирают чукуры — поросшие густой травой холмы древней морены. Тропа Бьётся между ними. Она проложена с удивительным Искусством, эта тропа, ведущая в обход погранзаставы, на долины Маркан-Су в Алай.

Она проходит от погранзаставы в каком-нибудь километре, но караван, идущий по ней, надёжно скрыт в чукурах и с погранзаставы не виден. В 1932 году по этой тропе прорвался из Китая в Алай Аид-Мерек, один из отважнейших басмаческих курбашш. В Алае он думал найти поддержку местных киргизов; он нашёл смерть в жестокой схватке с вышедшими за ним в погоню пограничниками.

Зеленое море чукуров поглощает нас.

— Караван наш затерялся в долине, словно иголка, — говорит Каплан.

И действительно, только сейчас мы ощутили, как просторен и безграничен Алай. Верблюды и лошади кажутся игрушечными…

И все же он движется вперёд, этот маленький, игрушечный караван, оставляя за собой километр за километром.

Мерно раскачиваясь, несут свой груз верблюды. За ними, пожёвывая удила, идут вьючные лошади. Караванщик-киргиз тянет заунывную песню. На пригорках в позе внимательно наблюдающего часового стоят сурки. При нашем приближении они быстро ныряют в норы.

Справа, отделённая от нас тридцатикилометровой долиной, встаёт красная каменистая гряда Алайского хребта. Слева — один за другим раскрываются снежные гиганты Заалая. Купаясь в лучах солнца, ослепительно блестят фирновые поля пика Ленина.

Солнце… Палящее, сверкающее солнце Памира. Оно неизменно сопутствовало нам в течение всех восьмидесяти дней похода, расцвечивая мир яркими красками…

Время от времени наш путь пересекают реки, стекающие с ледников Заалая. Тропа зигзагами спускается по береговому обрыву между высокими столбами выветрившихся песчаников. Красные от размытых пород потоки быстро текут по каменистым руслам.

Караван переходит вброд разлившуюся на несколько рукавов реку и снова углубляется в чукуры.

Мы идём без привала целый день: с гружёным караваном нельзя делать привалов.

Солнце уже склоняется к западу, а Горбунова и Шиянова все ещё нет.

Продолжаем путь до темноты. Нам кажется, что мы скоро выйдем из полосы чукуров на открытую часть Алайской долины и увидим там наших товарищей. Но это — наивное предположение неопытных путешественников. Чукуры тянутся один за другим, и мы снова чувствуем себя ничтожно-маленькими, игрушечными в этом беспредельном море зелёных холмов.

Караванщики уже давно настаивают на ночлеге. Мы решаем остановиться. Я хочу вернуться на несколько десятков метров назад, где я видел хорошую ложбинку. Молодой караванщик внезапно начинает протестовать. Он ударяет ладонью по земле, указывая, что хочет остановиться именно здесь. Я повора — чиваю лошадь. Старик-киргиз, ведя в поводу верблюдов, идёт за — нами. Но молодой садится на землю и что-то кричит. Я беру у него из рук повод вьючной лошади, которую он вёл, и продолжаю путь. Караванщик остаётся один. Некоторое время он сидит на земле. Потом встаёт и идёт за нами.

Вскоре мы располагаемся на ночлег в небольшой ложбине. Караванщики разгружают верблюдов и лошадей, мы ставим палатки.

Наступает ночь. Каплан укладывается, я остаюсь дежурить. Я лежу в душистой степной траве, прислушиваюсь к пофыркиванию лошадей, пасущихся рядом с лагерем, и смотрю в небо. Яркие созвездия медленно плывут к западу. Кажется, что ощущаешь плавное и стремительное вращение земного шара.

Утром мы посылаем молодого киргиза в Бордобу с письмом к Марковскому и Ивченко. Отсутствие Горбунова и Шиянова тревожит нас. Кроме того караванщики уверяют, что у нас слишком мало арканов.

Около полудня со стороны Бордобы показывается группа всадников. Даже в шестикратный Цейсс они кажутся маленькими жучками, медленно ползущими вдоль берега высохшего русла реки. Иногда они скрываются в чукурах, потом вновь появляются. Мы внимательно следим за ними в бинокль с вершины небольшого холма.

Они постепенно приближаются, вырастают. Уже можно различить их силуэты.

В это время с противоположной стороны неожиданно раздаётся голос Горбунова, и оба наши товарища появляются из-за поворота тропы.

Оказывается, они прошли вчера слишком далеко вперёд и ночевали в нескольких километрах от нашего лагеря. Без палаток и спальных мешков они здорово промёрзли. Кроме того они голодны, как волки.

Пока Горбунов и Шиянов насыщаются, бордобинская кавалькада приближается к нам. Ближние чукуры поглощают всадников, потом они появляются у лагеря — Марковский с рабочим Милеем и три красноармейца.

Выступать в путь уже поздно, и мы делаем днёвку.

На другой день трогаемся дальше. Марковский решил проводить нас ещё на два перехода. Горбунов, Марковский и я покидаем караван и едем верхами к югу, к ледникам Заалайского хребта.

Едем без тропы, огибая один чукур за другим. Кое-где встречаются маленькие озерки, остатки бывших моренных озёр. Местность понемногу повышается. Оглядываясь назад, мы видим уходящую вдаль застывшую мёртвую зыбь чукуров, широкий простор Алайской долины и красноватую гряду Алайского хребта.

Впереди возникает крутой вал больших камней — конечная морена одного из ледников пика Ленина.

Горбунов и я спешиваемся и начинаем подъем. Двигаемся медленно — высота даёт себя чувствовать. Через час мы, достигаем верхнего края морены. Перед нами раскрывается несколько километров дикого хаоса, нагромождение камней, валунов и торосов серого, грязного льда. Ледник выпирает из узкой, крутой долины, обрываясь вниз террасами в несколько ярусов.

Анероид показывает высоту в 4 тысячи метров. Десять дней тому назад я на такой же высоте тяжело болел горной болезнью. Сегодня я смог одолеть довольно трудный подъем. Организм начинает приспособляться.

Горбунов фотографирует, делает наброски ледника, сверяет с картой. Потом мы спускаемся вниз и возвращаемся к лошадям. Надо догонять караван.

Мы едем по другой тропе, ближе к Заалайскому хребту. Лошади Горбунова и Марковского идут размашистой ровной рысью. Я пытаюсь поспеть за ними на моем Федьке.

Этот старый и угрюмый конь — несомненный философ. Он исповедует пессимистический фатализм. Его мировоззрение можно выразить в краткой сентенции: «люди конечно народ подлый но их приходится слушаться». Федька позволяет себе иногда не большую браваду: когда я сажусь на него, он косит глазом скалит зубы. Однако это скорее привычный ритуал, чем настоящий протест.

У Федьки неплохая «тропота» — нечто вроде быстрого походного шага. Но этим и исчерпывается репертуар его аллюров Рысь его невыносима и грозит седоку немедленным смещением почек. При переходе в галоп и в карьер поступательное движение как-то странно замедляется — Федька скачет больше вверх чем вперёд.

Час езды на Федьке — и у самого опытного ездока некоторые части тела начинают «скучать». А я, стараясь не от стать от Марковского и Горбунова, трясусь на нём уже целый день.

И все же он прекрасен — этот верховой поход по Алаю. Воз дух напоён запахом полыни. Седой ковыль стелется под ногам) лошадей. Солнце садится в облака и пронизывает их снопам! своих лучей. Бледное золото заката заливает скалистую гряд:

Алая. Она теряет свою тяжесть, свой рельеф, свою материальность. Она вычерчивается в небе воздушным, реющим контуром Вершины Заалая скрыты в тучах. Сквозь их пелену иногда прорывается часть отвесной стены или фирновое поле. Снег отражает закат, и горы кажутся изваянными из бледнорозового алебастра.

Мы проезжаем мимо небольшого озерка, поросшего камышом Закатное небо отражается в нём, как в зеркале. Камыш кладёт на розовую поверхность воды тёмные полосы тени.

Солнце заходит. В вечернем небе загораются бледные звезды. Мы подъезжаем к реке. Уже стемнело. В оглушительном рёве потока тонут наши голоса. Где-то здесь должен стоять лагерем наш караван.

Едем вниз по руслу, всматриваясь в темноту. На том берег показывается сигнальный огонёк. Кто-то размахивает фонарём Мы осторожно переправляемся через реку.

Шесть палаток расставлены в два ряда. Сложенный штабели груз покрыт брезентом. В казане варится ужин. За палаткам" тёмными шерстистыми грудами лежат верблюды. Время от времени они тяжело и как бы обиженно вздыхают. Доносится мерный хруст — лошади жуют траву. И над всем этим — чёрный бapхaт неба, расшитый серебром созвездий…

На второй день похода я решаю отдохнуть от федькиных аллюров. Мы идём пешком с Шияновым и Капланом. Шагаем за караваном с раннего утра и до темноты.

Мы беседуем. Шиянов говорит о своей работе.. Шиянов — техник по испытанию самолётов. Конструкции и детали самолётов, методы их испытания, техника управления, особенности лётчиков, случаи из лётной практики — вот основные темы нашей беседы.

Несколько меньше говорит Шиянов о спорте. О боксе, акробатике, лыжах, альпинизме.

Каплан ведёт ожесточённую и беспрерывную борьбу с караванщиками — киргизами. Утром ему надо следить за тем, чтобы его кинокамеру завьючили поверх других вещей и при этом не опрокинули и не повредили верёвками. Вечером — чтобы её осторожно сняли с верблюда, те ударив о землю. Днём — чтобы караванщики, время от времени «присаживающиеся» на верблюдов, не взгромоздились на неё.

Камера была импортная. Сначала Каплан пытался объяснить это киргизам. Потом, поняв безнадёжность своих попыток, он всякий раз, как караванщики брались за неё, просто кричал во все горло:

— Франция! Германия! Франция! Германия! Эти непонятные слова возымели своё действие. Караванщики стали обращаться с камерой менее варварски, чем с другим багажом, а Каплана звали «Франсгерман».

На третьи сутки мы разбили лагерь у Гумбез-Мазара, недалеко от киргизского кишлака.

С утра мимо нас стали ездить киргизы из ближайших кишлаков. Оказывается, в Дараут-Кургане — съезд председателей сельсоветов и колхозов.

Караванщики отказываются вести наш караван дальше. Мы Удивлены. Начинаются переговоры. Караванщики с жаром что-то рассказывают. Часто повторяется слово «арпа» — ячмень. К сожалению, никто из нас толком не понимает по-киргизски. Из кишлака приходят ещё два киргиза и присоединяются к беседе с таким азартом, словно они кровно заинтересованы в деле.

Не менее часа проходит в этом оригинальном споре, в котором стороны не понимают друг друга. Наконец один из караванщиков совершенно неожиданно вынимает из кармана письмо Гетье к Горбунову, которое сразу все разъясняет. Оказывается, группа Гетье не имела ячменя для расплаты за верблюдов. Наши караванщики были наняты не для нас, а для того, чтобы перевезти этот ячмень из Бордобы в Гумбез-Мазар. Елдаш, приведший в Бордобу наш караван, ни слова нам об этом не сказал. Мы были в полной уверенности, что караван прислан нам для перехода в Алтын-Мазар.

Таким образом караванщики опять не получили ячменя за перевозку грузов Гетье и не знали, как мы будем с ними расплачиваться.

Характерно, что записка Гетье была извлечена из кармана только после часового бесплодного словопрения. Впоследствии это повторялось не раз: очевидно, сказывалась непривычка кочевых киргизов к писаному и печатному слову.

Положение создавалось довольно затруднительное. Киргизы явно потеряли к нам доверие. Если не удастся уговорить их идти дальше, мы застрянем со всем нашим грузом в Гумбез-Мазаре на неопределённое время.

Горбунов сидит на земле, поджав под себя ноги, не торопясь ведёт разговор, разъясняет, убеждает, уговаривает. Один из приехавших из кишлаков киргизов оказывается председателем колхоза, в котором состоят наши караванщики.

Дело постепенно улаживается. Николай Петрович договаривается о цене и сроках расплаты. Нам приводят других верблюдов и других караванщиков.

Рано утром Марковский и Милей седлают лошадей, расстаются с нами и пускаются в обратную дорогу. Они хотят за один переход отмахать 80 километров и к вечеру быть в Бордобе. Я незаметно подкидываю Марковскому в седельную сумку две банки сгущённого молока: суровый исследователь питает слабость к этому лакомству.

Мы продолжаем наш путь по Алаю. Вскоре нам предстоит покинуть Алайскую долину и свернуть к югу в ущелье Терс-Агар, ведущее к Алтын-Мазару. Это нас радует. Однообразный пейзаж чукуров нам порядком надоел.

Мы приближаемся к повороту. Но ещё бесконечно долго мы огибаем подножье горы, за которой начинается Терс-Агарское ущелье.

На холме стоит большой мазар, могила мусульманского святого — глиняная постройка правильной кубической формы без окон, с небольшими деревянными дверями. Стены и пол устланы коврами, снаружи мазар украшен черепами кииков и архаров и хвостами яков и лошадей, укреплёнными на высоком древке. Тысячелетней древностью степных кочевий веет от этой суровой могилы, сторожащей простор Алая.

Мы обогнули наконец подножье горы. Перед нами — ущелье Терс-Агара. Бурная Алтын-Дара течёт нам навстречу. Река размыла в ущелье глубокий крутой, каменистый каньон.

К вечеру мы находим прекрасное место для лагеря. Небольшой ручей впадает в Алтын-Дару. Возле него яркозеленым ковром вкрапилась в каменистое русло реки лужайка с сочной густой травой. На лужайке стоит одинокая юрта. Дымок костра стелется над нею.

Раскидываем лагерь, разгружаем верблюдов и лошадей и с наслаждением смываем в ручье пыль дневного перехода.

Потом идём знакомиться с обитателями юрты. Бойкий парнишка лет четырнадцати встречает нас у входа. Возле костра, разложенного посредине юрты, сидит его мать, высокая широкоплечая женщина с большой серьгой в ухе, и размешивает в казане похлёбку. В стороне — молодая девушка, почти подросток, занята шитьём. Правильные черты лица, смущённый и суровый взгляд больших, тёмных, чуть раскосых глаз. Возле матери копошится четвёртый член семьи — четырехлетний мальчик. Киргизские малыши с их загорелыми лицами и чёрными, как смородина, слегка раскосыми глазами удивительно занятны.

Сбоку юрты сложены пожитки семьи — два небольших сундучка, стопка кошм и одеял, посуда. Острый запах бараньей шерсти и кумыса стоит в воздухе.

Мы знакомимся. Один из сопровождающих нас красноармейцев, Абдурахманов, служит переводчиком.

Хозяин юрты все лето пасёт скот высоко в горах. Зимой семья живёт в зимних глиняных кибитках, которые видны на другом берегу Алтын-Дары.

Угощаем хозяйку и ребят шоколадом. Блестящая свинцовая бумага производит большее впечатление, чем маленькие коричневые квадратики, которые они видят впервые.

На следующий день Горбунов и Шиянов уезжают вперёд. Каплан и я идём с караваном. Медленно поднимаемся вверх по Терс-Агару. Ущелье становится все круче и живописнее. Справа и слева — снежные вершины, висячие ледники. Но мы все ещё не избавились от чукуров. Подобно огромным злокачественн1ым опухолям вылезают они из всех боковых долин и загораживают перспективу.

Через несколько часов мы видим забавную картину: Горбунов и Шиянов, раздевшись догола, в одних шляпах сидят у ручья и ковшами промывают шлих, ища золото. Лошади пасутся невдалеке. Каплан и я забираем их и уезжаем вперёд, чтобы на перевале ждать Горбунова и Шиянова.

Приближаемся к перевалу Терс-Агар. В небольшой, уютной ложбинке на "свежей зеленой траве мы решаем отдохнуть. Слезаем с лошадей. Ноги и спину ломит от долгого пути.

Вдруг Каплан хватает меня за руку и кричит:

— Смотрите — киик! Один, два, три, шесть!

Я вглядываюсь в скалы на противоположном берегу реки. С большим трудом различаю несколько кииков, почти невидимых на фоне скал благодаря изумительной защитной окраске.

Усталости как не бывало. Я хватаю винтовку, быстро перехожу реку в брод и поднимаюсь На склон. Я хочу стрелять, но киики исчезли. Я долго всматриваюсь в скалы и наконец вижу их на том же месте, где и раньше. Небольшая перемена в освещении сделала их невидимыми, хотя я значительно к ним приблизился. Ложусь, кладу винтовку на большой камень и тщательно выцеливаю одного киика, который едва заметён на скале. Выстрел. Смертельно раненное животное прыгает вверх и падает. И в тот же момент целое стадо, испуганное выстрелом, пускается вскачь вверх по осыпи, поднимая облако пыли. Кииков было гораздо больше, чем мы сумели разглядеть.

Я поднимаюсь по склону. Над убитым кииком плавными кругами реет орёл. Красивое животное с тонкими стройными ногами и изящной небольшой головой лежит неподвижно. Безжизненные глаза кажутся стеклянными. Пуля попала под переднюю лопатку и вышла через шею. Я волоку киика вниз. Горбунов, подошедший с Шияновым к месту нашей стоянки вскакивает на лошадь, переезжает реку и быстро поднимается мне навстречу. На берегу он искусно потрошит киика, затем мы приторачиваем его к седлу и продолжаем наш путь.

Мы приближаемся к перевальной точке. Ущелье расширяется, подъем становится положе. Река все ленивее течёт нам навстречу, образует заводи и повороты. Перевал представляет собою широкое седло. Справа из карового ледника вытекает водопад. Внизу он бифуркирует — разделяется на две части. Одна из

Четыре огромные зубчатые вершины — Музджилга, Сандал, Шильбе и безымённая — вырастают из него, чётко выделяясь на светлом вечернем небе. Слоистые снежные карнизы, грозя обвалами, нависают над снежными стенами. Холодно блестят ледяные отвесы, расчерченные следами лавин. Ниже, в фирновых ущельях, насыпаны ровные снежные конусы — сюда скатились лавины. Ещё ниже, уже вперемежку со скалами и тёмной грязью морен, лепятся по крутым ущельям и кулуарам висячие ледники, серые, изорванные, рассечённые зияющими трещинами. Под ледниками обрывается вниз двухкилометровая тёмная стена скал, могучее основание горного массива.

Широкая долина Муксу, разделяющая Заалай от Мазарских Альп, позволяет охватить их взором сразу — от подножья и до вершин. В этом сочетании высочайших горных хребтов с широкими плоскими долинами — особая, Памиру свойственная, грандиозность панорамы.

Снега вершин алеют в лучах заходящего солнца, лёгкие, розовые, пронизанные солнечным светом облачка медленно плывут между их зубцами.

Незыблемый покой гор охватывает нас. Мы теряем ощущение самих себя. Мы стоим неподвижно, в глубоком молчании. Солнце садится все ниже. Алые отблески покидают вершины и окрашивают небо над ними. Голубые тени вечера ложатся на снега вершин. Горы становятся холодными, суровыми, хмурыми.

Левее Мазарских Альп синеют ущелья Саук-Сая, Коинды и Сельдары. Текущие по ним реки тех же наименований образуют своим слиянием Муксу.

Саук-Сай берет начало в ледниках южного склона пика Ленина. Сельдара питается ледником Федченко.

На языке ледника Федченко расположен первый лагерь нашего 29-го отряда — базовый лагерь. Туда лежит наш путь.

Мы начинаем спуск по бесконечным зигзагам тропы. На высоте 3 300 метров , прижавшись к камням, трогательно приютилась маленькая берёзка.

Скалы на спуске кое-где выглажены, словно отшлифованы. Это — работа глетчеров. Миллионы лет тому назад все три Ущелья — Саук-Сая, Коинды, Сельдара — и долина Муксу были заполнены ледниками. Следы шлифовки на скалах позволяют судить о громадной мощности этих древних глетчеров. Толщина ледяного пласта превышала километр.

Языком называется нижняя часть ледника, обычно покрытая морёной... ……

Быстро темнеет. Далеко внизу в сгущающихся сумерках идёт наш караван. На середине спуска Николай Петрович и Шиянов остаются ждать отстающего Каплана. Я иду вперёд, догоняю караван и выбираю место для лагеря возле большой глиняной кибитки, где помещается база 37-го отряда нашей экспе — диции, строящего метеорологическую станцию на леднике Федченко.

Установив палатки, я посылаю на перевал одного из трех сопровождающих нас красноармейцев.

Через несколько времени приходят отставшие. Оказывается, Каплан, утомлённый долгим переходом, решил спуститься с перевала верхом. По неопытности он не проверил подпруги и вскоре съехал с седлом через голову лошади. С большим трудом ему удалось снова надеть седло. Но конь его, молодой и норовистый Пионер, отказался продолжать спуск. Каплан тащил его изо всех сил за повод, — Пионер, упираясь, продолжал щипать скудную траву. Каплан зашёл Пионеру в тыл и стал нахлёстывать его. Конь начал отчаянно брыкаться. Два часа в полной темноте бился бедный кинооператор с упрямым конём, пока не явилось спасение в образе посланного мною красноармейца. Опытный в конских делах воин быстро укротил строптивца, и все трое бла — гополучно добрались до лагеря.

Мы располагаемся на ночлег.

Рано утром нас будит бодрый голос Николая Петровича:

— Вставайте, мировая жратва готова!

Неисчерпаемая энергия у этого человека! Он уже давно встал, приготовил радиостанцию для пробного испытания и успел кроме того нажарить большой казан каурдака. Николай Петрович любит иногда готовить, изобретая при этом самые необыкновенные и сложные комбинации блюд и приправ. Некоторые «варианты» вошли в летопись нашей экспедиции под его именем. Существовало, например, блюдо «беф а-ля Горбунов». Когда оно не удавалось, его называли «блеф а-ля Горбунов».

Мы принимаемся за еду. Каурдак явно пересолен. Наши физиономии приобретают лукаво-ироническое выражение. Николай Петрович смущён.

— Черт возьми, — говорит он, — очевидно, солили дважды: я и Мельник.

Мельник — красноармеец, помогавший Николаю Петровичу в приготовлении каурдака.

Алтын-Мазар радует глаз сочной яркозеленой растительностью: рощи берёзы и арчи, густые заросли низкорослой ивы. Среди деревьев разбросаны юрты киргизов и их зимние глиняные дома, называемые кибитками. Население кишлака насчитывает несколько десятков человек.

С обрыва Терс-Агара стекает водопад. Он вращает колесо небольшой мельницы и питает арыки, орошающие луга Алтын-Мазара. Восточная часть оазиса поросла густым кустарником. На лугах и в кустарнике пасётся скот — бараны, верблюды, яки, которых на Памире называют кутасами. Очень забавны телята кутасов — лупоглазые, с длинной, стоящей торчком редкой шерстью.

Наш лагерь стоит рядом с базой 37-го отряда. Кроме трех палаток, в которых мы живём, мы установили тент. Под ним мы обедаем, работаем, читаем.

Перед кибиткой 37-го отряда на большом лугу в деревянном квадрате изгороди — приборы метеорологической станции Среднеазиатского гидрометеорологического института. Наблюдатель Пронин со своим помощником помещается в маленькой комнатке в кибитке.

Пронин живёт в Алтын-Мазаре с ноября 1932 года. Он — страстный охотник, за зиму убил 22 киика. Очень доволен своим алтын-мазарским существованием, хочет оставаться ещё на один год. Единственное, что его тяготит, — это полная оторванность от внешнего мира. За все время он не получил ни одного письма.

За лугом с метеорологическими приборами — густые заросли кустов и широкое — в километр — галечное ложе Муксу. Река течёт целой паутиной русел и водоворотов. Левый берег упирается в грандиозные отвесные скалы Мазарских Альп. Могучие снежные массивы Музджилги, Сандала и Шильбе, меняющиеся в цвете и оттенках с каждым часом дня, составляют величественный фон отрезанного от мира Алтын-Мазара.

На другой день после нашего прихода Шиянов для проверки делает сборку метеорологического самописца, который предстоит установить на вершине пика Сталина. Обнаруживается, что при переходе по Алайской долине утеряны винты, необходимые для закрепления пропеллера. Это — большая неудача. Потеря винтов может задержать восхождение.

Посылаем верхового в Лянч, где есть механическая мастерская, чтобы заказать там винты.

В Алтын-Мазаре мы живём два дня, поджидая Розова, заведующего транспортом 37-го отряда. Он должен помочь нам своим опытом, своими людьми и лошадьми в очень трудной и опасной переправе через реки Саук-Сай и Сельдару, которые нам предстоит перейти, чтобы добраться до лагеря нашего отряда на языке ледника Федченко,

V.

Лошадь осторожно входит в реку. Буро-красный поток с оглушительным рёвом несётся по перекатам. Когда смотришь на воду — кажется, что лошадь пятится назад и берега быстро движутся вверх по течению. Кружится голова, и странное искушение — сползти с седла и отдаться на волю волнам — охватывает тебя. Надо смотреть поверх воды на противоположный берег, на серо-зеленую гальку широкой долины, на отвесы обрамляющих её скал с причудливым узором изогнутых пластов породы. Тогда все становится на место: берега перестают двигаться, лошадь медленно идёт наискось по течению через русло, и только стремительный поток буро-красной воды, бурля и волоча по дну большие камни, мчится мимо.

Я повторяю заповеди Розова: не вставлять ноги глубоко в стремена, не ослаблять повод, если лошадь потеряет упор и поплывёт — направлять её наискось к берегу, если она начнёт погружаться с головой — прыгать в воду вверх по течению и плыть, держась за стремя или за хвост. Ни в коем случае не расставаться с лошадью, иначе — гибель. Этим летом в Саук-Сае и Сельдаре потонуло четырнадцать человек.

Лошадь переходит русло, приближается к берегу, выходит из воды на гальку, встряхивается.

Караван идёт дальше. Рёв воды позади нас стихает, но вскоре такой же рёв начинает доноситься спереди. Мы подходим ко второму руслу.

Впереди на крепкой кашгарской лошади едет наш проводник, казак Колыбай, уже два года водящий по переправам караваны 37-го отряда. Он ведёт за собою двух вьючных лошадей. За ним на рослом верблюде, гружённом нашими вещами, переправляется

киргиз Ураим. В поводу у него второй верблюд. За верблюдами идём мы — Розов, Николай Петрович, Шиянов, Каплан и я.

По едва приметным признакам Колыбай находит брод. Он старается вести караван так, чтобы ниже нас по течению была отмель или поворот реки: если вода собьёт лошадь, то течение может выбросить всадника на берег.

Одно за другим переходим шесть русел Саук-Сая. Теперь мы едем по широкой плоской долине, отделяющей Саук-Сай от следующей реки — Сельдары.

Впереди, в километре от нас, из ущелья выпирает хаотическое нагромождение серых бугров — язык ледника Федченко.

Сельдара ещё скрыта галькой долины, но рёв воды приближается. Ещё несколько минут — и перед нами раскрывается мутный коричневый поток. Солнце высоко стоит в небе. Под его палящими лучами усилилось таяние ледников. Река вспухла.

С величайшим трудом мы переходим шесть русел. В одном месте моя лошадь тяжело спотыкается, касаясь мордой воды. Резким движением руки я подтягиваю узду и предупреждаю катастрофу.

Мы подходим к последнему, седьмому руслу. Колыбай не может найти брод. Розов ходит по берегу и бросает в воду камни, чтобы определить глубину. Потом он садится на лошадь и входит в реку. Вода достигает лошади колен, живота, седла, перехлёстывает через круп. Лошадь теряет упор, начинает плыть. Течение подхватывает её, стремительно несёт к перекатам. Розов правит наискось к противоположному берегу. Лошадь погружается, Розов сползает с седла в воду. Несколько минут отчаянной борьбы за жизнь, борьбы, за которой мы наблюдаем, затаив дыхание, — и человек на берегу. В полсотне метров ниже выходит на берег и лошадь.

Ясно, что наш караван не сможет перейти последнее русло, Надо вернуться, ночевать на берегу и завтра рано утром повторить попытку переправы.

Но вода быстро прибавляется, и Колыбай отказывается вести нас назад. Ом предлагает ночевать здесь же, на отмели между руслами. Мы не соглашаемся. Сейчас только полдень. Ещё семь или восемь часов будет прибывать вода. И если она зальёт отмель — нам не будет спасения. Мы указываем Колыбаю на влажный песок, на лужи, оставшиеся в углублениях, и настаиваем на возвращении,

С большим трудом и опасностью мы переправляемся назад. Под отвесными скалами Таллей Шпице (название дано немецкими участниками советско — германской экспедиции 1928 года) мы раскидываем лагерь.

Колыбай и Ураим собирают скудное топливо, Николай Петрович и Шиянов идут к стекающему со скал ручью промывать шлих. Каплан фотографирует лагерь.

Из убитого мною на Терс-Агаре киика мы жарим на шомполах великолепный шашлык.

Рёв реки усиливается. Вода прибывает. И к вечеру мы видим редкое зрелище: река прокладывает себе новые русла. Она яростно набрасывается на отмели. У их краёв вода вздымается тёмными мутными валами, размывая гальку и песок. Хороши бы мы были, если бы послушались Колыбая!

Мы лежим в спальных мешках. В 200 метрах от нас на противоположном берегу Сельдары встают отвесные утёсы Шильбе. Пласты пород причудливо изогнуты. Сдвиги и землетрясения нарушили их параллельное залегание, поставили их на дыбы, перемешали в невообразимом беспорядке. Тёмные породы прорезаны светлыми кварцевыми жилами. Кварц образует сложные узоры на теле скал — письмена, по которым геолог легко расшифрует бурную юность нашей планеты.

Холодно. Ветер гонит вверх по реке тучи белой пыли.

Каплан лежит рядом со мною. Во время переправы он держал себя очень мужественно и не выказывал страха, хотя единственный из всей нашей группы не умеет плавать. Сейчас он полон пережитых впечатлений.

— Когда я уезжал, — произносит он задумчиво, — жена мне говорила: «Будешь на Памире — не лазай по горам». А вот рек-то она не предусмотрела!

Я пишу дневник. Колыбай и Ураим садятся против меня на корточки и смотрят. Их лица принимают все более удивлённое выражение. Они никак не могут понять, как может человек так долго писать.

Наконец Колыбай не выдерживает молчания. ….

— Твоя кибитка где стоит? — спрашивает он.

— В Москве.

— В Москву из Ташкента далеко ехать? Целый день?

— Четыре дня на машине.

Колыбай и Ураим изумлены. И по непонятным мне ассоциациям Колыбай вынимает из кармана удостоверение, из которого видно, что он — старший вьючник 37-го отряда и имеет право носить винтовку.

— Ставь ещё печать, — говорит он, — пусть знают, что я большого начальника через реку перевёл.

Большим начальником на Памире называют Горбунова.

Вечереет. Лагерь засыпает…

Когда мы проснулись утром, рёва реки почти не было слышно. У краёв отмелей обнажилась влажная тёмная галька. Вода значительно спала.

Навьючив вещи на верблюдов, мы тронулись в путь. У берега Колыбай долго искал брода. Русла были все же глубоки и течение стремительно.

Наконец мы приступили к переправе и, к удивлению, довольно легко перешли все семь русел. Только однажды один из верблюдов начал терять упор и жалобно закричал. Общими усилиями мы вытащили его на берег.

Итак, переправа окончена. Мы едем рысью вдоль скал к лагерю, и наши лица расплываются в довольные улыбки.

Мы переезжаем ещё одну реку — Малый Танымас. На её берегу под скалами раскинуто несколько палаток. Возле них аккуратными рядами стоят десятки вьючных ящиков. Это — базовый лагерь нашего отряда.

Небольшой ручеёк падает с отвеса и образует водоём с чистой прозрачной водой. И, выделяясь свежей зеленью листвы на сером фоне скал, растёт над лагерем развесистая кудрявая берёзка.

Маленький человек, с весёлым взглядом синих глаз и затаившейся в задорных уголках рта лукавой усмешкой, встречает нас у палаток. Это — начальник административно-хозяйственной части нашего отряда Дудин. У большого казана хлопочет Алёша, молодой парень, сухопарый и нескладный, похожий на страуса. И Дудин и Алёша — в трусиках. Их тела покрыты крепким горным загаром.

Мы рассаживаемся на камнях вокруг импровизированного из вьючных ящиков стола. С приятным ощущением миновавшей опасности мы принимаемся за обед.

Рядом с нашим лагерем стоит юрта 37-го отряда. Колыбай, сидя на камне, переобувается. Сейчас он поведёт назад через реки караван, вернувшийся порожняком со строительства. Станция строится в 40 километрах отсюда на леднике Федченко на высоте 4300 метров у перевала Кашал-Аяк.

К нам подсаживается Розов. Он совсем не похож на героя, этот худощавый, скромный, розовощёкий человек, уже двадцать раз переправлявшийся в этом году через Саук-Сай и Сельдару. Он молчалив и задумчив. Из него трудно выжать слово.

Беседа вращается конечно вокруг переправы.

— И в гражданскую войну, когда с басмачами дрались, — говорит Розов, — от рек не меньше народу гибло, чем от пуль.

В течение четырех лет Розов, будучи командиром полка, сражался против басмачей: он участвовал и в том бою, в котором был убит главный курбаши басмаческой армии, бывший турецкий министр Энвер-паша, прожжённый политический авантюрист, пытавшийся здесь, в Средней Азии, поднять знамя газавата, священной войны против неверных, и сплотить под этим знаменем всех врагов советской власти.

Время от времени мы прерываем нашу беседу и меняемся местами, пересаживаясь вокруг стола по часовой стрелке. Мы последовательно подставляем палящему солнцу то грудь, то левый бок, то спину, то правый бок и спасаемся от ожогов.

После обеда мы забираемся в приготовленные для нас палатки.

На другой день мы отдыхаем, чиним вещи, устраиваемся поудобнее в палатках. В базовом лагере нам предстоит прожить несколько дней в ожидании, пока прибудут из Лянча заказанные для радиостанции винты.

К вечеру мы идём на охоту в ущелье Билянд-Киик, что значит по-киргизски «киики на высоте».

Переправляемся через Танымас и поднимаемся на морену.

Пересекаем трехкилометровый ледник, спотыкаемся и скользим по нагромождению валунов, перепрыгиваем через ручейки. Выходим к правому краю ледника, к месту, , откуда вытекает Сельдара.

Река не вытекает, а выжимается напором мощного ледяного пласта. Темнобурый поток вырывается внизу из глетчерного грота, толстым коротким стволом взмывает вверх и затем ниспадает каскадами во все стороны, словно переливаясь через края огромной невидимой чаши. Гигантский водяной гриб клубится в лохмотьях рыжей пены.

Река идёт дальше одним глубоким руслом. Вода несётся в неудержимо стремительном течении. Громадные валуны с грохотом движутся по дну. У перекатов — глубокие водяные провалы, в которых бурлят водовороты страшной силы.

Над рекой глухой гул.

На расстоянии километра от выхода из ледника Сельдара ударяется в скалистую стену Таллей Шпице, круто поворачивает налево и растекается по долине сетью широких и сравнительно мелких русел.

Вырубая во льду ступени, мы осторожно переходим над гротом, откуда выжимается река. Мурашки бегают по спине при одной мысли о том, что можно сорваться вниз, в бушующую пучину.

Перейдя ледник, мы делимся на две группы. Николай Петрович, Дудин и Каплан идут дальше по ущелью, а мы с Шияновым начинаем подъем на гору. Мы лезем сначала по большим валунам, потом по крутым и твёрдым глинистым осыпям. Тяжёлый рюкзак со спальным мешком и винтовка оттягивают плечи. Подъем очень труден. Сказывается недостаток тренировки. На осыпях много свежего киичьего помёта. Появляется надежда на хорошую охоту.

Через два часа мы достигаем отлогих, поросших зеленой травой склонов, поднимаемся на небольшой перевал, ориентируемся, выбираем место и расходимся.

Я располагаюсь на небольшой ровной площадке возле низкорослых побегов арчи, сооружаю невысокий барьер из каменных плит, защищающий меня от ветра, расстилаю спальный мешок и приготовляюсь к ночлегу.

Меркнут краски гор. Сизая вечерняя дымка ложится на них. В величавой тишине приходит ночь. Лунный свет пахнет хвойным запахом арчи.

На рассвете мы несколько часов напрасно ждали кииков. Нас постигла неудача. Кииков не было. К полудню мы вернулись в лагерь.

Вечером Дудин, выехавший из Москвы с первой партией нашего отряда, рассказывал нам о работе подготовительной группы: о формировании каравана в Оше, о походе по Алайской долине в снег и вьюгу, о переправе через реки в такую высокую воду, что Колыбай отказался вести караван, о сизифовом труде — прокладке вьючной тропы на протяжении 40 километров по моренам и крутым склонам от языка ледника Федченко до подножья пика Сталина, где на высоте 4600 метров был установлен лагерь, названный «ледниковым». На полпути между базовым лагерем и ледниковым, у впадения в ледник Бивачный ледника Сталина, на высоте 2900 метров был ещё один лагерь — «подгорный».

Перед тем как вести тропу от языка Федченко к подножью пика Сталина, была сделана попытка пройти с караваном по ущелью Билянд-Киик на Кара-Куль и разведать таким образом путь из Оша к языку Федченко в обход Саук-Сая и Сельдары.

Дело в том, что в июле, когда основные группы нашего отряда должны были прибыть к языку Федченко, переправа через эти реки из-за сильного таяния ледников могла оказаться невозможной.

Никаких достоверных сведений о Билянд-Киике не было. Имелись беглые записки Косиненко, единственного европейца, посетившего это дикое ущелье. В Алтын-Мазаре Дудину говорили, что киргизы верхом пробираются по Билянд — Киику на Кара-Куль.

Попытка пройти с караваном по Билянд-Киику не удалась. Ущелье изобиловало бомами — поперечными перевалами, непреодолимыми для вьючных лошадей.

Большая работа предстояла нашей подготовительной группе на самой горе.

В разреженном воздухе больших высот малейшее усилие вызывает одышку, каждый килограмм груза кажется пудом, каждый взмах ледорубом — большой физической работой. Самые опытные и тренированные альпинисты могут на высоте б — 7 тысяч метров подняться за день не больше чем на 700 — 800 метров по вертикальному измерению. Поэтому от основного лагеря к вершине горы надо заранее выдвинуть цепь промежуточный лагерей, где альпинисты находили бы ночлег. Последний лагерь устанавливается в 500 — 600 метрах от вершины. В лагери надо забросить продукты и медикаменты.

Наиболее трудные скальные участки на пути оборудуются охранительными крюками, верёвками и верёвочными лестницами. На крутых ледяных подъёмах вырубают ступени.

Путь на вершину пика Сталина был намечен ещё в прошлом году. Горбунов, Гетье и старший Харлампиев ( в отряде было два Харлампиева — отец и сын) произвели разведку этого пути после неудачной попытки подняться на южное ребро горы для встречи с отрядом Крыленко.

По большому леднику, вытекавшему из мульды пика Сталина, они поднялись на высоту 5600 метров к подножию его восточного ребра. Скалистое ребро почти отвесно уходило вверх на 800 метров. Шесть «жандармов», шесть скалистых массивов поднимались на нём один за другим, преграждая путь. Крутые снежные переходы между «жандармами» были местами не шире ладони. Ребро обрывалось вниз километровыми кручами.

Путь по ребру был очень опасен. Но это был единственный путь на вершину.

Ребро выводило на фирн. Фирновые поля мягкими уступами поднимались к вершине. Здесь вряд ли можно было ожидать больших трудностей.

Горбунов и Гетье поднялись в прошлом году до высоты 5900 метров , преодолев два «жандарма». Мороз и осенний буран заставили их прекратить восхождение. Остальные «жандармы» снизу казались трудными, но преодолимыми.

Подготовительная группа должна была найти самый лёгкий путь по «жандармам», сбросить на этом пути все плохо лежащие камни, вбить на трудных местах в скалы крюки и натянуть верёвки. На высоте 5600 метров у основания скалистого ребра, на высоте 6400 метров над последним «жандармом» и на фирне на высоте 7 тысяч метров надо было установить лагери и занести в них продукты.

Для этой работы надо было располагать хорошо подобранным и дисциплинированным отрядом носильщиков из жителей высокогорных деревень. Только эти люди, из поколения в поколение живущие на большой высоте и с детства привыкшие переносить на своих плечах по головоломным горным тропкам дрова и продукты, могут справиться с заброской грузов в верхние лагери. Будучи кроме того обычно охотниками, они прекрасно лазят по скалам, нередко превосходя в этом отношении лучших альпинистов. Но льда и фирна они боятся, и их приходится обучать хождению по ледникам и по снегу, применению кошек, ледоруба и верёвки.

Свою работу носильщики обычно выполняют под руководством альпинистов, составляющих подготовительную группу.

Однако практически при больших восхождениях не удаётся разделить альпинистов на подготовительную и штурмовую группу. Основное качество альпиниста — приспособляемость к высоте — выявляется только в работе на горе. Кроме того при подготовке подъёма встречаются такие трудности, которые требуют участия самых лучших и опытных альпинистов. Поэтому подготовительную работу фактически ведёт обычно вся группа.

Забота о носильщиках лежала на начальнике нашей подготовительной группы Харлампиеве-старшем. Он должен был завербовать их в Кударе, высокогорном кишлаке на Западном Памире.

Харлампиев отправился в Кудару из базового лагеря по Билянд-Киику 15 июня. 20-го он был в Кударе. Здесь находился таджик Селим, бывший в прошлом году старшим носильщиком в отряде Горбунова и зарекомендовавший себя с самой лучшей стороны. Харлампиеву следовало разыскать Селима, совместно с ним подобрать кадр сильных и опытных носильщиков, рассказать им о целях и задачах восхождения, пробудить в них интерес к этому большому делу и привести их с собой к леднику Федченко.

Ничего этого Харлампиев не сделал. Узнав, что Селим мобилизован для проведения кампании по займам, он не попытался добиться его освобождения. Пробыв в Кударе один день, Харлампиев удовлетворился обещанием кударинского райкома прислать носильщиков к 1 июля и вернулся к леднику Федченко, не оставив даже носильщикам на дорогу продуктов. Само собою понятно, что из Кудары никто не пришёл.

Впоследствии Дудину удалось с большим опозданием достать в Алтын-Мазаре шесть носильщиков — четырех киргизов и двух таджиков. Однако они были слишком молоды и недостаточно выносливы.

Нам так и не удалось получить от Харлампиева удовлетворительных объяснений по поводу кударинской истории. По его словам, он спешил обратно к леднику, чтобы помочь группе Гетье, Николаева и Маслова переправиться через Саук-Сай и Сельдару. Однако это объяснение было простой отговоркой. При переправе в его помощи не нуждались. Для этого были вьючники 37-го отряда и обладавший большим опытом Дудин.

Между тем отсутствие хороших кадров носильщиков чрезвычайно затруднило восхождение и только благодаря счастливому случаю не повлекло за собой гибели альпинистов.

И все же подготовка к восхождению шла, очевидно, успешно.

По сведениям Дудина наши альпинисты, жившие в лагере 4600 метров , уже приступили к обработке ребра и установили первый высокогорный лагерь на высоте 5600 метров 1.

4 августа, во время обеда, на морене показывается наш караван, пришедший из верхних лагерей. Усталые лошади, скользя и спотыкаясь, с трудом бредут по серым ледяным буграм. Усталые люди погоняют их криками и камнями.

Караван переправляется через Танымас, подходит к лагерю. Караванщики развьючивают лошадей, пожимают нам руки.

— Ну, как там — все якши? — спрашивает Дудин.

— Якши, якши, — говорит караванщик Позыр-хан, рослый красивый узбек.

Шиянов.

— Записка бар?

— Бар.

Позыр-хан вынимает из-за пазухи клочок бумаги. Я узнаю

прямой, корявый почерк Гетье.

Дудин пробегает глазами неровные строчки и молча протягивает записку Николаю Петровичу.

Мы читаем:

Мы молча расходимся по своим палаткам. Возле моей на камнях лежит спальный мешок, приготовленный для починки, катушка ниток, иголка, ножницы, все, как я оставил до обеда. Я смотрю на эти вещи и не узнаю их.. Рядом с вестью о гибели Николаева их будничность и обыденность кажутся странными.

Николаев встаёт передо мною таким, каким я знал его в Оше. Я вспоминаю, как он обучал меня скалолазанию на Сулейман-баши, как мы сражались с ним в шахматы в тенистом парке, купались в стремительной и мутной Ак-Буре. Так неожиданно и просто все это кончилось. «Сбит камнем с ребра»…

Но жизнь идёт своим чередом, — и я закрепляю на спальном мешке готовые оторваться пуговицы и продеваю кожаные шнуры в окованные триконями горные башмаки.

Впоследствии мы узнали подробности гибели Николаева.

29 июля Гетье, Абалаков, Гущин, Николаев и оба Харлампиева начали подготовительную работу на горе. Они поднялись со всеми носильщиками из ледникового лагеря по глетчеру и скалам к началу восточного ребра и здесь, на высоте 5600 метров , поставили первый высокогорный лагерь. Носильщики заболели горной болезнью, и их пришлось отпустить вниз. Плохо себя чувствовали и некоторые альпинисты, впервые поднявшиеся на такую высоту. Однако они остались наверху, чтобы акклиматизироваться.

На другой день решили приступить к обработке «жандармов». Николаев, обычно быстрый и нетерпеливый, в это утро собирался медленно и был готов позже других. Уже одетый, он снова забрался в палатку и лёг. Быть может, он не совсем хорошо себя чувствовал, но не хотел признаться в этом, боясь, что не попадёт в штурмовую группу,

Абалаков, Гущин и Гок Харлампиев, связавшись, пошли вперёд. Гетье, старший Харлампиев и Николаев следовали за ними на некотором расстоянии.

Первая тройка, миновав лёгкий первый «жандарм» и оставив на втором верёвки, которые должна была закрепить вторая тройка, стала подниматься по крутому снежнику к третьему «жандарму».

Гетье, старший Харлампиев и Николаев подошли к крутой стене второго «жандарма». Гетье и Харлампиев, уже поднимавшиеся на него во время прошлогодней разведки, решили идти вперёд, закрепить верёвки и спустить одну из них Николаеву. 0ни начали траверсировать по скале вправо. Когда Гетье, поднявшись на «жандарм», подошёл к его краю, он увидел, что Николаев, вместо того чтобы ждать верёвку, пытается взять крутую скалу в лоб. Он увидел затем, как из-под руки Николаева вырвался камень, ударил Николаева по плечу и сбил со скалы на узкое ребро. Николаев пытался сохранить равновесие, но вслед за первым камнем посыпалась целая каменная лавина. Вместе с ней Николаев покатился по крутому фирновому склону. Он не делал никаких попыток задержаться. Казалось, что он был убит или потерял сознание от ударов камней. Пролетев метров пятьсот, он скрылся в снежных сбросах.

Потрясённые гибелью товарища, альпинисты вернулись в лагерь. На следующий день они спустились в ледниковый лагерь и сделали попытку подойти к основанию склона, по которому падал Николаев, и найти его тело. Попытка не увенчалась успехом. Склон, очень крутой, поднимался вверх больше чем на километр. Приблизительно на середине находились снежные сбросы и скалы, куда скатился Николаев. Добраться до — них было невозможно.

Вечером Николай Петрович зовёт меня в свою палатку обсудить положение.

Мы решаем, что завтра Шиянов, Каплан и я должны отправиться в ледниковый лагерь, чтобы внести в отряд успокоение и принять участие в подготовке восхождения. Николай Петрович остаётся в базовом ожидать винты для радиостанции. Без этих винтов нельзя было собрать эту станцию, и восхож — дение в значительной степени теряло смысл. В связи с этим восхождение, назначенное на 10 августа, откладывается до 20-го.

Следующий день прошёл в сборах и писании писем. Надо было дать хотя бы короткий отдых лошадям.

Вечером в мою палатку залезает Николай Петрович. Мы молчим и думаем об одном и том же: о Николаеве, о восхождении, о предстоящем мне завтра пути по ледникам.

Потом Николай Петрович вынимает из кармана тюбик бромурала. Он протягивает его мне.

— На случай, если вы будете плохо спать на высоте, — говорит он.

VI.

На другой день утром мы отправляемся в путь. Николай Петрович и Дудин провожают нас по берегу Танымаса до переправы. Мы переходим бурлящий поток по перекинутому через него бревну и поднимаемся на морену. Базовый лагерь остаётся позади.

Хаотическое, бессмысленное нагромождение серых ледяных бугров, покрытых галькой и камнями. Местами крутые срезы обнажённого льда уходят вниз на 50 — 60 метров. Внизу маленькие грязные озерки. Гнетущий своим однообразием и безобразием ландшафт.

Едва заметная тропа, отмеченная небольшими турами, вьётся между буграми. Вверх, вниз, вверх, вниз, — иногда по самому краю крутых срезов.

Тяжело навьюченные лошади с трудом идут по тропе. Их ноги у бабок сбиты, и следы крови остаются на камнях. Гальки и камни часто скользят на льду. Тогда у лошадей разъезжаются ноги, и они падают.

Мы идём за караваном. Идём молча, внимательно глядя себе под ноги, выбирая место для каждого шага. Идём, упорно преодолевая сопротивление морены. Впереди маячит высокая гора с характерной, плоской, как бы срезанной вершиной. Мы знаем, что она стоит у впадения в ледник Федченко ледника Бивачного. У её подножья мы будем ночевать и завтра свернём на Би — вачный. До горы как будто рукой подать. Но мы идём час, другой, третий — расстояние не сокращается. Да и высокие хребты, окаймляющие ледник, словно движутся вместе с караваном: за полдня пути пейзаж почти не меняется. По обе стороны от нас все те же скалы, обрывы, снежные сбросы.

Мы (начинаем чувствовать усталость — скорее психическую, чем физическую. Внимание слабеет, трикони все чаще задевают за камни, нога подвёртывается.

Мы пересекаем ледник наискось к его правому краю, хотя Бивачный впадает в Федченко слева. Но на правой части глетчера в морену врезается клин открытого льда. Мы переходим на лёд, и сразу становится легче передвигаться. Все трещины открыты и их нетрудно обойти. Ручьи талой воды с шумом текут по глетчеру, исчезая в узких, голубых ледяных колодцах. Далеко впереди из-за поворота ледника видны гигантские фирновые поля его верховья и белоснежный массив Шпоры.

Наконец мы поравнялись с горой у устья Бивачного. Мы снова пересекаем ледник, выходим к его борту и на маленькой скалистой площадке останавливаемся на ночлег.

Пока караванщики развьючивают лошадей, мы с Шияновым проходим немного дальше вперёд, до поворота на Бивачный. Перед нами — тот же унылый моренный пейзаж, грандиозный хаос серых ледяных бугров, крутые ледяные срезы, грязные озерки. Скалы на левом берегу ледника сильно выветрены. Они образуют целую каменную армию «монашек», больших остроконечных столбов, стоящих правильными рядами.

Но в верхней части ледника Бивачного картина сразу меняется. Ледник слева окаймлён грядой высоких снежных пиков. Они выстроились одна за другой, словно наряд караула, охраняющего вход в самое сердце неисследованной области, в самую глубину горного узла Западного Памира.

Мы раскладываем на плоском камне карту, ориентируем её и начинаем определять: широкий, ближе других к нам стоящий массив светлорозового камня, увенчанный фирновой макушкой, — пик Реввоенсовета, 6330 метров , за ним — чёрная отвесная стена, вздыбленная в давней космической катастрофе, — пик Ворошилова, 6660 метров , вдали — ровный скалистый конус со снежной вершиной, похожей на сахарную голову, — пик Орджоникидзе, 6330 метров.

За пиком Орджоникидзе мы различаем ещё одну вершину. Она почти закрыта своим соседом и кажется гораздо ниже его. Видна только часть широкого снежного шатра.

Мы сверяемся с картой. Сверяемся дважды, трижды, боясь ошибиться. Сомнений нет — это пик Сталина, высочайшая вершина СССР, одна из высочайших вершин мира — 7 495 метров.

К нему лежит наш путь. К нему и… на него.

Мы долго смотрим на пик Сталина в бинокль.

Теперь, когда мы проникли в глубь горного узла Западного Памира, подошли к самому стыку хребтов Петра I и Академии наук, когда мы увидали величественную свиту пика Сталина, нам становится понятным, почему так долго эта область оставалась на карте белым пятном, почему лишь совсем недавно была обнаружена самая высокая вершина Советского союза.

Ни один европеец не проникал сюда до революции. Русские учёные и исследователи не обладали нужными для этого альпинистическими навыками и техникой, иностранным альпинистам доступ на Памир был закрыт царским правительством, опасавшимся шпионажа.

Между тем таинственный западный «край» Памирского нагорья, страна, расцвеченная легендами дарвазских таджиков, влекла к себе исследователей и путешественников. Легенды говорили о набегах алайских киргизов на цветущие долины Ванча. Киргизы приходили с востока, через перевал Кашал-Аяк. Потом горные духи набросали на перевал скалы и ледяные глыбы и сделали его неприступным.

Легенды находили неожиданное подтверждение: в долинах Ванча были собаки киргизской породы. И на картах Западного Памира, на белом пятне, появилась надпись: «Перевал Кашал-Аяк». Но никто не знал, существует ли перевал на самом деле, и поэтому после надписи на картах стоял большой вопроситель — ный знак.

С запада, со стороны Дарваза, виднелись далёкие снежные вершины: самую высокую из них таджики называли «Гармо».

Наконец в 1913 году экспедиция германско-австрийского альпинистического клуба во главе с известным альпинистом Рикмер-Рикмерсом получила разрешение подойти с запада к западному краю Памирского нагорья. Рикмер — Рикмерс решил исследовать район пика Гармо.

Он пытался проникнуть туда от кишлака Пашимгар, по долине реки Гармо. Он натолкнулся на пассивное, но почти непреодолимое сопротивление таджиков. Они не хотели открыть чужеземцам путь к снежным вершинам. Они боялись гнева грозных духов, обитавших на них. Наивное суеверие сочеталось со здравым инстинктом самосохранения: европейцы приходили до сих пор к таджикам лишь для того, чтобы выжимать подати и отбирать земли. А в предгорьях были богатейшие леса и охотничьи угодья.

С большим трудом удалось Рикмерсу нанять проводников и носильщиков. Ом прошёл до истоков реки Гармо, поднялся на большой ледник того же названия и взошёл на вершину на левом краю ледника. Горы Западного Памира высились перед ним. |Ближе всех, прямо напротив, стоял, сверкая льдами, легендарный Гармо. Рикмерс определил его высоту в 6650 метров. Оказалось однако, что пик Гармо — не самая высокая вершина нeисследованной области: к северу от него Рикмерс увидел гору, Достигавшую, по его определению, 7 тысяч метров. С запада, — из долины Гармо, эту гору нельзя было обнаружить: она была ! закрыта соседними вершинами. Рикмерс принял новую вершину за гору Сандал, самую высокую из вершин Мазарских Альп, которые считались северным отрогом хребта Петра I. Что было за этой вершиной, Рикмерсу установить не удалось: дальше горы были скрыты в тумане.

В 1916 году этот же путь от Пашимгара по долине и леднику Гармо проделал топограф Беляев. Он также увидел вершину Гармо и определил её высоту в 6600 метров.

Война и революция остановили исследовательскую работу на Памире на пятнадцать лет. Она возобновилась только в 1928 году. На Западный Памир направляется большая советско-германская экспедиция под руководством Горбунова. Тот же Рикмер-Рикмерс возглавляет её немецкую часть. Лучшие немецкие альпинисты, чьи имена пользуются мировой известностью, входят в её состав.

На этот раз экспедиция проникла на Западный Памир с востока, с легендарного озера Кара-Куль, по огромному леднику Танымас, что значит по-таджикски «ты меня не узнаешь».

Экспедиция предполагала выйти по Танымасу к западному краю Памирского плато, к перевалам и.спускам, ведущим в Дарваз, в долину Гармо, и сомкнуть таким образом свой маршрут с маршрутом Рикмерса в 1913 году.

Но когда участники экспедиции достигли устья Танымаса, оказалось, что он впадает в другой гигантский глетчер, трехкилометровой ширины. Окаймлённый с обеих сторон горными хребтами, сплошным строем пяти — и шестикилометровых вершин, глетчер тёк с юга на север, в долину Муксу. Он питался мощным фирновым бассейном, из которого выступали три снежные вершины, достигавшие почти 7 000 метров. Происхождение этого фирнового бассейна было несколько загадочным: нигде в других частях Памира не наблюдалось таких огромных скоплений фирна. Это был один из самых больших ледников в мире, свыше 70 километров длиной.

Энтомолог Ошанин, побывавший у его языка в 1878 году, назвал глетчер именем учёного и исследователя Туркестана Федченко.

Никогда нога европейца не ступала на ледник Федченко в его среднем и верхнем течении.

Участники советско-германской экспедиции пересекли ледник Федченко, достигли его западного края и по впадающему в него леднику, названному ледником Академии наук, поднялись на перевал высотою в 4800 метров.

И только теперь они наконец достигли западного края Памирского нагорья. Ледяными и скалистыми отвесами обрывалось оно на два километра вниз. С грохотом разрывалась поверхность ледяных склонов, образуя новые трещины, камнепады шли по ущельям и кулуарам. Долина внизу, под обрывом, носила ха — рактер дарвазских долин, описанных Рикмерсом.

Гигантский обрыв объяснял образование фирнового бассейна ледника Федченко. Тёплые воздушные течения, достигая по долинам Дарваза западного края Памирского нагорья, поднимаются отвесно вверх, подвергаясь быстрому охлаждению. Влага, которую несут эти течения, превращается в снег и питает мощные фирновые поля в истоках ледника.

Исследователи вернулись на ледник Федченко и пошли по нему вниз. Пройдя около пяти километров, они увидали на западе широкое фирновое седло второго перевала. Перевал, сравнительно нетрудный, вёл в долину Ванча. Это и был легендарный Кашал-Аяк. Сказания таджиков не обманывали.

Когда-то, очевидно, в периоды потепления, перевал был легко проходим, и киргизы из Алая пользовались им для набегов на Ванч. Потом наступило похолодание, перевал стал неприступен. Легенды таджиков отображали в поэтической форме этот процесс похолодания, это наступление ледников.

Немного ниже перевала по левому западному краю ледника Федченко вставали два высоких ледяных пика.

Один из них, высотою в 6615 метров , был назван пиком Дарваз, другой, высотой в 6450 метров , — пиком Комакадемии. Снежная вершина на противоположной, восточной стороне ледника получила название пика Горбунова.

На следующий день немецкие альпинисты и немецкий геодезист Финстервальдер поднялись на пик Горбунова. Оттуда перед ними раскрылась целая горная страна. За первым хребтом, окаймлявшим ледник Федченко с запада, они увидели второй, ещё более мощный. Десятки пиков и ледников образовывали огромный горный узел, и в глубине его стоял, возвышаясь над всеми соседями, гигантский снежный шатёр трапецеидальной формы, высоту которого Финстервальдер определил в 7 495 метров.

Лежавшая перед ними горная цепь была хребтом Академии наук. Высокую вершину Финстервальдер принял за пик Гармо, к которому Рикмерс в 1913 году подошёл с запада, со стороны Пашимгара. Немного южнее его стояла вершина, которую Рикмерс ошибочно принял за Сандал. Расположение Мазарских Альп и Сандала было теперь хорошо известно, и эту ошибку Рикмерса было нетрудно исправить.

Таким образом все, казалось, было выяснено. Смущала только разница высот. Пик Гармо, хорошо видимый с запада, определялся и Рикмерсом и русским топографом Беляевым в 6650 метров. Новая вершина была на 800 метров выше. Так создалась «загадка узла Гармо».

В 1928 году разгадать её не удалось: немцы не нашли подступа к вновь открытой вершине. Задача окончательной расшифровки белого пятна легла на плечи советских исследователей.

Вместе с Горбуновым в советско-германской экспедиции участвовали Шмидт и Крыленко. Штурмуя снежные баррикады белого пятна, одерживая победы над глетчерами и моренами, над лавинами и камнепадами, они в свою очередь были покорены увлекательной романтикой новых исследований и открытий, обаянием мест, куда не ступала нога человека. Оба с тех пор продолжали работу исследователей. Но Шмидт по воле партии променял горные пустыни Памира на льды Арктики. Крыленко остался верен горам. Альпинизм захватил и покорил его — не альпинизм рекордов и головоломных восхождений, а альпинизм, связанный с исследованиями и наукой.

Крыленко и Горбунов поставили себе нелёгкую задачу — совместными усилиями расшифровать до конца «загадку узла Гармо», дать советской науке точную карту памирского «белого пятна».

В 1929 и 1931 годах возглавляемые ими советские альпинистические экспедиции упорно работали над разрешением этой задачи. Крыленко проникал в неисследованную область с запада, со стороны Дарваза, преодолевая труднейшие глетчеры и перевалы хребта Петра I, расположенного к юго-западу от хребта Академии наук. Горбунов штурмовал белое пятно с востока.

После экспедиции 1931 года подступы к пику Гармо с запада и с востока были изучены. Белое пятно почти исчезло с карты Памира. Оставалось только сомкнуть карту, как смыкаются встречные штольни тоннеля, и загадка узла Гармо была бы разрешена.

Для этого летом 1932 года Крыленко должен был подойти с запада от Пашимгара по долине к леднику Гармо, к пику Гармо, подняться на его северное плечо и спуститься по нему к востоку, на ледник Бивачный.

Горбунов должен был в то же время штурмовать пик Гармо с востока и также сделать попытку подняться на его северное плечо. Таким образом карта района была бы сомкнута и загадка узла Гармо разгадана.

Крыленко и Бархаш, преодолев труднейшие ледяные стены, поднялись на безымённый пик у северного плеча пика Гармо.

Все было, как будто, ясно. Но высота северного плеча оказалась 5700 метров , в то время как Финстервальдер определил его 6700 метров.

Горбунов пo ледникам Федченко и Бивачному подошёл к Гармо с востока. Он пытался подняться на южное плечо вершины; его группа вынуждена была отступить. Когда же альпинисты исследовали в бинокль северное плечо пика Гармо, соединявшее его с соседним пиком Орджоникидзе, они увидели неприступную стену высотой около полутора километров, изрезанную светлыми прожилками снега. Это было совсем не похоже на то, что видел Крыленко с безымённого пика.

Вернувшись в Москву, Крыленко и Горбунов сопоставили результаты своих экспедиций. Выяснилось, что Финстервальдер ошибся: пик высотой в 6615 метров , расположенный к западу от перевала Кашал-Аяк и названный им пиком Дарваз, был на самом деле пиком Гармо, к которому Рикмерс, Беляев и Крыленко подходили с запада от Пашимгара по долине Гармо. Вершина в 7 495 метров , самая высокая в СССР, обнаруженная Финстервальдером при подъёме на пик Горбунова и принятая им за пик Гармо, оказалась до сих пор никому не — известной, вновь открытой вершиной, расположенной в 18 километрах к северу по воздушной линии от пика Гармо.

Новая вершина, самая высокая в СССР, получила имя вождя, была названа пиком Сталина. До этого времени высочайшей вершиной СССР считался пик Ленина в Заалайском хребте высотой в 7 127 метров.

Так в 1932 году была исправлена ошибка Финстервальдера и окончательно разгадана «загадка узла Гармо».

Все эти открытия ещё не нанесены на карту, которая лежит перед Шияновым и мною. Пик Сталина по-прежнему называется на ней пиком Гармо, а пик Гармо — Дарвазом.

Мы сворачиваем карту и снова смотрим в бинокль на пик Сталина. Ниже больших фирновых полей, ведущих к вершине, мы видим узкую вертикальную полосу: это — восточное ребро, по которому лежит путь к вершине. Шиянов утверждает, что на фирне, над ребром он видит какой-то предмет, похожий на палатку. Не успели ли наши товарищи уже установить лагерь над ребром? Нетерпение заставляет Шиянова потерять чувство реальности. На таком расстоянии палатка не была бы видна в самый сильный бинокль. То, что он видит, может быть большим снежным сбросом или фирновым выступом.

Мы возвращаемся назад к стоянке нашего каравана, разравниваем ногами камни на площадке и расстилаем рядом наши спальные мешки: Шиянов, Каплан и я. Мы ложимся и засыпаем под тихую беседу караванщиков.

На другое утро наш караван трогается дальше. Тропа идёт по правому краю Бивачного, по откосам окаймляющих его гор.

Мы идём весь день. Мы заболеваем «моренной» болезнью. Нас буквально тошнит от одного вида этого серого хаоса.

Наконец тропа спускается в ложбинку. Справа — высокий вал боковой морены, скрывающий от наших глаз ледник. Слева травянистый склон горы. Ложбинка расширяется, из-за поворота скалы перед нами раскрывается небольшое приветливое озеро и на берегу его — несколько палаток. Это наш второй лагерь, «подгорный», расположенный на высоте 3 900 метров.

Шиянов, ушедший вперёд, разговаривает с каким-то человеком в шекельтонах. Отогнутые голенища шекельтонов, рейтузы раструбами и фетровая шляпа придают этому человеку странное сходство с испанским грандом с картин Веласкеза.

— Иван Георгиевич Волков, — представляется он нам.

Волков прикомандирован к нашему отряду в качестве топографа для съёмки ледников Бивачного и Сталина.

Три красноармейца из Бордобы, работающие с Волковым, — Рынков со странной формы продолговатым черепом и убегающей назад линией лба, толстый, пламенно-рыжий, веснущатыи и бесконечно добродушный Белов и татарин Шибшов, большой, с огромными руками и ногами, комически-серьёзный, — поспешно натягивают штаны, чтобы предстать перед нами в приличном виде.

За ужином завязывается беседа. Иван Георгиевич предаётся воспоминаниям о Москве, мечтательно рассказывает о своей квартирке с окнами, выходящими в парк ЦДКА, о жене, о дочке. Этот домосед и семьянин выбит из колеи непривычной обстановкой экспедиции. И все же он работает, и работает хо — рошо; мы с интересом рассматриваем узор горизонталей на сделанной им карте ледника Бивачного. Его съёмка уже заполнила ряд мёртвых пространств, пропущенных в 1928 году Финстервальдером.

Шиянов устанавливает свой шустёр и незаметно в нём исчезает.

Он мне зачем-то нужен, и я не могу его найти. Я спрашиваю Каплана, не знает ли он, где Шиянов.

— Он, кажется, уже в своём штуцере, — острит Каплан.

Весь следующий день мы проводим в подгорном лагере: надо дать отдых лошадям. Три из них расковались и не могут идти дальше.

Волков с утра уходит на работу. Красноармейцы грузят на себя треногу, линейку, приборы, и вся группа скрывается за валом морены.

Мы остаёмся одни. Принимаем солнечные ванны на поросшем травой склоне горы, моемся в озере, разбираем вещи.

Лошади, наслаждаясь отдыхом, катаются по земле, поднимая облака пыли. Федька солидно стоит в стороне, пощипывает скудную траву и с пренебрежением поглядывает на своих расшалившихся собратьев.

Повар Усумбай печёт на кизяке лепёшки. Этот очень худой человек поразительно похож на оперного Мефистофеля. Но на его «дьявольском» лице играет добродушная улыбка.

Процедура изготовления лепёшек не очень аппетитна: Усумбай то месит тесто, то подкидывает кизяк под казан. Полуготовые лепёшки он ставит «доходить» прямо на навоз.

Все это однако не мешает нам уплетать горячие лепёшки за обе щеки.

На другое утро мы трогаемся в путь. Мы пересекаем поперёк ледник Бивачный и выходим к устью ледника Сталина.

Наконец-то кончается морена. Ледник Сталина вливается в ледник Бивачный грядой сераков. Эти острые белоснежные ледяные пирамиды напоминают ряды зубов в ощеренной пасти гигантской щуки. Между сераками — лабиринт глубоких трещин. Тропа идёт правым берегом ледника. Прямо против нас — розовая стена пика Реввоенсовета. Мы минуем её, проникаем все дальше в грозный мир горных великанов. Слева в ледник Сталина вливается ледник Ворошилова. Слияние двух ледников, двух круто ниспадающих гряд сераков — грандиозно.

Ледопады живут. Бурные ручьи пробивают себе путь между сераками, низвергаются водопадами. Глыбы льда и большие камни с грохотом летят вниз, к подножью ледопадов, к их краям.

Тропа зигзагами поднимается на осыпь по борту глетчера. Камни и галька ползут вниз под копытами лошадей. Измученные лошади берут подъем рывками: несколько быстрых, судорожных шагов и — остановка.

Одна лошадь срывается. Она скользит по осыпи, пытаясь удержаться. Она скользит все быстрее, перевёртывается на спину. Вьюки летят под гору, и за ними катится по склону лошадь.

Высота склона — около 100 метров. Лошадь тяжело шлёпается у подножья ледопада. Мы уверены, что она разбилась насмерть.

Караванщики спускаются, к ней. К нашему удивлению, лошадь поднимает голову, ошалело осматривается. Потом она встаёт на ноги. Караванщики выводят её на тропу и снова спускаются за вьюком.

Лошадь стоит спокойно, потом — начинает щипать траву. Мы удивлены хорошим аппетитом животного, только что едва не разбившегося насмерть.

— Чисто нервное, — говорит Шиянов.

Мы идём дальше. Тропа то поднимается вверх, то спускается вниз. На спусках мы отчаянно ругаемся: нам жалко «терять высоту». Мы знаем, что ледниковый лагерь расположен на 4 600 метров , и хотим скорее достигнуть его уровня.

Наконец караванщики указывают куда-то вперёд, к противоположному краю ледника. Там, под осыпью, покрывающей склон пика Орджоникидзе, мы видим следы горного обвала — нагромождение свалившихся сверху скал.

— Большой камень, большой камень, — говорит один из караванщиков, показывая рукой, — там лагерь. Скоро придём.

Мы и сами знаем, что скоро придём, так как идти дальше, в сущности, некуда: мы — в тупике, вероятно, одном из самых грандиозных тупиков на земном шаре.

Прямо перед нами —.выше и мощнее всех окружающих его вершин — встаёт гигантским массивом фирна и льда пик Сталина. Его снежный шатёр чётко вырисовывается на синеве неба. Холодно сверкают фирновые поля, залитые лучами солнца.

Чернеет отвесная полоса восточного ребра, и из мульды вытекает широкий ледник. Снежная стена, расчерченная следами лавин, отходит от пика Сталина влево и соединяет его массив с пиком Молотова. Между двумя вершинами — большой цирк, заполненный отлогим ледником. Другая стена, скалистая, светлосерая, с узором снеговых прожилок, идёт от пика Сталина вправо к пику Орджоникидзе.

Мир впереди нас непреодолимо замкнут. Из карт мы знаем, что за этим рубежом вершин и скалистых стен — цветущие долины Дарваза, стремительные потоки Муксу, Хингоу и Ванча, рощи грецких орехов и фисташек. Но рубеж недоступен и непреодолим.

Мы углубляемся в сераки, в море ледяных Пирамид. Мы рубим ступени, втаскиваем лошадей на крутые отвесы, осторожно придерживая за хвост, спускаем их вниз. Лошади скользят, снова поднимаются. Падает наконец и осторожный Федька. Он лежит на снегу и мрачно смотрит на нас.

«Куда завели, дьяволы! — говорит его взгляд. — Разве же это дорога для лошадей?»

Федьку развьючивают. Но он продолжает лежать, выгадывая секунды отдыха. И только когда Позыр-хан совершенно недвусмысленно берётся за камчу, Федька, не торопясь, встаёт.

Дорога размечена маленькими турами, в каждый тур заложен листок красной маркировочной бумаги со стрелкой, указывающей направление. Мы идём по серакам час, другой. Обвал у склона Орджоникидзе, где расположен наш лагерь, все так же близок, или так же далёк, как и два часа тому назад, когда караванщики указали его нам. Это проклятые памирские «концы» путей! Как они обманчивы и утомительны!

Наконец сераки окончены. Ещё последний подъем, ещё десяток метров по боковой морене, и мы — в ледниковом лагере. Несколько палаток разбросано между скалами. У большого камня — примусы и походные кухоньки. Высота — 4600 метров , почти высота Монблана.

Нас встречают приветственными криками. Гетье, Гущин, Абалаков, Цак и Маслов обступают нас, жмут руки.

У Гетье, Гущина и Абалакова пальцы забинтованы марлей. В одной из палаток сидит бледный бородатый человек, укутанный в свитер и полушубок. Мы знакомимся. Это — Гок Харлампиев, простудившийся при поисках тела Николаева и заболевший воспалением лёгких, болезнью, почти всегда смертельной на такой высоте. Несколько дней товарищи опасались за жизнь Гока. Но спортивный закал и внимательный уход доктора Маслова сделали своё дело: кризис миновал благополучно.

Из соседней палатки выходит пожилой человек, в котором я узнаю старшего Харлампиева. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы.

Нас засыпают вопросами. Мы передаём новости из Москвы, Оша, Алтын — Мазара и базового лагеря. Самым актуальным вопросом оказывается положение дел в базовом лагере. Где станция? Когда начинаем восхождение? Отсрочка восхождения до 20/VIII огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может испортиться.

Письма… Привезли ли мы письма? Я вынимаю из полевой сумки пачку писем, в том числе одно, адресованное: — «Альпинисту Гущину».

Общий хохот…

Пока мы беседуем, носильщики разбивают нам палатки. Я разыскиваю среди вьюков свою суму и рюкзак, расстилаю спальный мешок. Жилище готово.

Цак любезно приносит чайник с рисовой кашей. Мы ужинаем. Солнце садится за южное ребро пика Сталина. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы надеваем полушубки.

Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа. Темнеет.

Внезапно раздаётся громовой гул и грохот. Я удивлённо оглядываюсь.

— Лавина, — спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли, возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Сталина со склонами пика Молотова. Тысячи тонн снега стремительно низвергаются по круче вниз на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, долго ещё стоит в воздухе.

Лавина… Грозный неумолимый враг альпиниста и вместе с тем одно из самых величественных и прекрасных зрелищ в горах.

— Лавина, — повторяет Гетье. — Они идут здесь каждый день. Покойной ночи!

И Гетье, большой, спокойный и медлительный, встаёт и шаркающей, размеренной походкой идёт к своей палатке.

VII.

Чередой бездумных, беззаботных солнечных дней вспоминается мне сейчас то время, которое мы прожили в ледниковом лагере в ожидании приезда Горбунова.

Рано утром нас будит голос старшего Харлампиева:

— Усумбай, чай бар?

Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит её на стол, импровизированный из вьючных ящиков. Харлампиев с чалмой из полотенца на голове и с маленьким зелёным зонтиком вылезает из своей палатки и садится пить чай. Это — единственный мрачный человек в нашем лагере. Со дня гибели Николаева и болезни сына у него разыгралась неврастения, и он не принимает участия в работе. В сущности говоря, ему следовало бы отправиться вниз, в Алтын — Мазар.

Через несколько минут из палаток появляются бородатые фигуры в трусиках. Фигуры выстраиваются на небольшом возвышении возле лагеря. Яркорыжий Абалаков становится перед шеренгой и показывает несколько упражнений: начинается зарядка. Потом мы рассаживаемся на камнях вокруг вьючных ящиков, завтракаем и не спеша, обстоятельно и проникновенно обсуждаем меню сегодняшнего обеда и ужина. В этих делах совершенно непререкаем авторитет хозяйственного Гущина. И когда волнующая проблема — класть в макароны томат или нет — грозит внести непримиримую рознь в наши ряды, он диктаторским тоном разрешает спор. К концу трапезы со стороны маленького моренного озерка, в котором мы умываемся, появляется доктор Маслов. Этот бесконечно добродушный человек обладает свойством всегда торопиться и всегда опаздывать. Объясняется это тем, что все свои дела он делает не в надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно, готовил этюдник и краски для очередного наброска, а когда мы садились за стол — он пошёл умываться. Приход Маслова даёт крутой поворот нашей беседе.

— Вы уже успели помыться, доктор? — ехидно спрашивает кто-нибудь из нас, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота.

— А вы уже конечно слопали мою порцию? — отвечает Маслов, печально глядя на скромные остатки каши и неполную кружку кофе.

Гок Харлампиев, человек феноменального аппетита, скромно потупляет глаза. Грохот очередной лавины избавляет его от более подробного обсуждения щекотливого вопроса о масловской порции. Все вскакивают и смотрят, как катятся вниз по фирновым кручам пушистые валы снега и как встаёт над ним белое ватное облако.

Потом мы надеваем башмаки и штормовые костюмы, берём кошки и ледорубы и расходимся группами на тренировку. Трудно придумать более удобное место для изучения всех тонкостей альпинизма, чем наш ледниковый лагерь: скалы всех видов и степеней трудности, ледники с трещинами и без трещин, ледопады, сераки, фирн, осыпи, морены — все это сконцентрировано возле нас в огромном количестве и в богатом выборе, до всего — рукой подать.

Лагерь пустеет. Лишь из одной палатки высовываются ноги старшего Харлампиева. Он греет их на солнце, уверяя, что это полезно при расширении вен. Дежурный по кухне вместе с поваром заняты стряпнёй.

Каплан и я тренируемся под руководством Гока Харлампиева. Он быстро оправился от болезни, снова обрёл свой неисчерпаемый запас юмора и весёлое настроение и с любезной готовностью обучает нас премудростям альпинистской техники. Мы почтительно называем его «учитель».

К обеду мы возвращаемся, полные впечатлений. Особенно благодарный материал для бесед и обсуждений дают альпинистиче-ские подвиги Каплана, этого неисправимого горожанина, умудряющегося скользить и падать на самых ровных местах.

Говорят, японцы рекомендуют во время еды много смеяться. Я не знаю, верно ли это, но| мы во всяком случае в полной мере следовали этому рецепту.

Обед подходит к концу. Мечтательное выражение появляется на широкой физиономии Гетье. Он начинает посапывать, и глаза его постепенно утрачивают осмысленность. «Вождя» — так мы называем Гетье — явно клонит ко сну. Не говоря ни слова, он встаёт и направляется к своей палатке. Вслед за ним поднимается и второй её обитатель — Цак, и вскоре до нас доносится мирный храп.

Впрочем, мы все предаёмся отдыху и doice far meinte (приятному досугу), пишем дневники и письма, читаем Пушкина или Маяковского, принимаем солнечные ванны на больших плоских камнях, разбираем вещи, ремонтируем обмундирование, фотографируем.

Завязываются беседы, ведутся рассказы. Они вращаются конечно вокруг альпинизма. Есть области в жизни, обладающие для «посвящённых» неисчерпаемой занимательностью, непреодолимой притягательностью. Заговорите со спортсменом о спорте, с охотником об охоте, и вы почувствуете, что эти люди влюблены в своё дело, влюблены непосредственно и эмоционально.

Горы покоряют всякого, обладающего способностью воспринимать природу. Они оставляют неизгладимый след в человеке, очищают и успокаивают своей величавой красотой, своим могучим ритмом, оздоровляют и укрепляют. Кто раз побывал в горах, тот будет возвращаться туда снова и снова.

Каждый из нас любит альпинизм по-своему. У Гетье и Абалакова первенствует стремление к борьбе, к преодолению трудностей. Маслов смотрит на горы взглядом художника. Наиболее цельно и всесторонне любит горы, пожалуй, Гущин. Он без конца может говорить о своих кавказских восхождениях. Гущин — рабочий, телефонный техник. Его язык прост и не всегда правилен, но рассказ его сочен, интересен, проникнут настоящей поэзией гор,

После ужина, когда стемнеет, центром лагерной жизни становится палатка кинооператора Каплана. К ней стекаются фотолюбители с плёнками и светонепроницаемыми мешками. Каплан составляет таинственные специи — проявительные и закрепительные, — и в красном полумраке палатки кипит работа.

Всходит луна. Величественно и холодно голубеет громада пика Сталина. Лагерь засыпает. Грохот камнепадов нарушает иногда наш сон. Мы поворачиваемся на спину, чтобы ориентироваться, откуда идёт камнепад. И, если он идёт со склона Орджоникидзе, у подножья которого стоят наши палатки, мы прислушиваемся к нему до тех пор, пока стремительный полет камней не осядет в рыхлой осыпи и тяжёлый гул не смолкнет.

Таким представляется мне сейчас это время. Но вот я беру дневник и перечитываю его — страницу за страницей. И тогда эти десять дней встают передо мною, полные интересных и значительных событий, и смерть маленького круглолицего киргиза Джамбая Ирале ложится на них тенью подлинной трагедии.

Откуда это противоречие? Очевидно, тогда в величавом и грозном окружении скал и ледников, в суровом ритме трудной и опасной экспедиции, в борьбе за достижение вершины, в борьбе, где не могло быть отступления и где каждый из нас заранее был готов ко всему, мы воспринимали события легко и просто…

А положение было, в сущности говоря, далеко не лёгким и не простым. Гибель Николаева и болезнь обоих Харлампиевых вывели из строя нашу подготовительную группу в самом начале работы. Дальнейшую подготовку пришлось взять на себя нашим штурмовикам, лучшим альпинистам, чьи силы следовало беречь Для восхождения.

Николаев погиб 30 июля. 31-го заболел Гок Харлампиев. 3 августа трое штурмовиков — Абалаков, Гетье и Гущин — с носильщиками Ураимом Керимом, Нишаном и Зекиром поднялись в лагерь «5600», чтобы продолжать обработку ребра.

4 августа был взят и обработан третий «жандарм». Абалаков шёл первым, за ним, тщательно страхуя его, шли Гетье и Гущин. Работа была очень опасна. «Жандармы» были трудны не только своей крутизной и километровыми кручами, развёртывавшимися по обе стороны, но и предательской ломкостью скал. Каждый камень, каждая опора, какой бы надёжной она ни казалась, могла обломиться, выскользнуть, покатиться вниз. Гетье и Гущин, не отрываясь, следили за каждым движением Абалакова, готовясь удержать его на верёвке в случае падения.

Несмотря на весь его опыт и осторожность, им нередко приходилось уклоняться от камней, сыпавшихся из-под его рук и ног.

Трудности, встреченные при обработке третьего «жандарма», показали, что вряд ли удастся при восхождении пройти ребро в один день. Надо было установить на нём промежуточный лагерь. Нелегко было найти для него место. На скалах не было ровных площадок, фирн был слишком крут. В конце концов решили поставить лагерь на широком краю подгорной трещины между вторым и третьим «жандармом» на высоте 5900 метров. Здесь вырубили во льду площадку. 5 августа послали к месту нового лагеря носильщиков с палатками и запасом продовольствия.

Один из носильщиков — Зекир — заболел горной болезнью и вернулся с полдороги. Ураим Керим и Нишан, разделив между собой его груз, донесли поклажу до места и вернулись а лагерь «5600».

Вечером раздался страшный грохот. Альпинисты выскочили из палаток и были поражены необычайным зрелищем. Скалистое ребро, у подножья которого стоял лагерь, было словно берегом бурного снежного моря, в котором клубились облака снежной пыли. От фирнового слоя, нависшего над мульдой и глетчером, оторвался кусок весом в много тысяч] тонн и пошёл вниз гигантской лавиной. Она засыпала снегом и льдом бездонные трещины на леднике на протяжении нескольких километров. Снежное облако скрылось за поворотом ледника.

На другой день установили лагерь «5900». Абалаков, Гетье и Гущин пошли выше и приступили к обработке четвёртого «жандарма». Ураим Керим и Нишан, больные горной болезнью, остались в палатках на «5600».

7 августа носильщики были отправлены вниз в ледниковый лагерь. Альпинисты закончили обработку четвёртого «жандарма» и подошли к основанию пятого. Пятый «жандарм» казался неприступным. Отвесной кручей ломких скал загораживал он проход по ребру.

8 августа с утра альпинисты приступили к штурму пятого «жандарма». От исхода штурма зависела судьба всей экспедиции, всего восхождения.

Абалаков, как всегда, шёл первым. С трудом отвоёвывал он у отвесных скал каждый метр пути. И, отвоевав, закреплял, вбивая крюки и протягивая верёвки. Неотступно следя за каждым его движением, тщательно страхуя, лезли за ним Гетье и Гущин.

Взят первый отвес. Маленькая площадка, на которой можно отдохнуть. Но дальше пути нет. Неужели прошлогодний диагноз Горбунова и Гетье был ошибочен? Неужели немецкие альпинисты из советско-германской экспедиции 1928 года, считавшие пик Сталина с востока неприступным, окажутся правы? Неужели придётся отступить?

Альпинисты сидят на площадке и изучают скалистый отвес, преграждающий путь. Они разглядывают каждый выступ, каждую впадину, каждую щель, каждую неровность. Бесполезно!

Но Абалаков не сдаётся. Этот сибиряк не привык отступать. Коренастый, крепко сбитый, с сильной литой мускулатурой и цепкими пальцами, с железными нервами, он был природным скалолазом. Скалы и камни были игрушками его детства. Он родился и вырос в Красноярске и с ранних лет вместе с братом тренировался на знаменитых «Столбах», крутых гранитных массивах, расположенных в окрестностях города. Когда Абалаковы приехали в Москву и летом появились на Кавказе, они поразили всех своей скальной техникой. Быстро овладев умением ходить по льду и фирну, они заняли первые места среди наших альпинистов. И в этом году, когда Евгений Абалаков, «наш Абалаков», штурмует пик Сталина, его брат Виталий делает первое восхождение на Белуху, самую высокую вершину Алтая.

Абалаков со всех сторон ощупывает скалу руками.

И вот намечается едва заметный траверс по массиву наискось направо. Он ведёт к правой стороне скалы и скрывается за её выпуклостью. Что дальше — не видно. Нужно попытаться.

Абалаков лезет по «жандарму», как муха по стене, уходя вверх и вправо. Уже не над ребром висит он в воздухе, а над километровой фирновой кручей, над северной гранью ребра. Наложив верёвку, к которой привязан Абалаков, на выступ скалы, Гетье выдаёт её понемногу, ровно настолько, чтобы не стеснять движения Абалакова. За Гетье, укрепившись в самом устойчивом положений. Дополнительно страхует Абалакова Гущин.

Абалаков скрывается за выступом скалы. Некоторое время слышится лишь шум падающих камней и удары молотка по вгоняемым в скалу крюкам. Очевидно, Абалаков нашёл какую-то площадку или маленький выступ, на котором можно закрепиться. Потом верёвка натягивается и слышен голос Абалакова:

— Лезь!

Гетье начинает подъем. Сверху, пропустив верёвку в кольцо вбитого в скалу крюка, его страхует Абалаков, снизу, наложив верёвку на выступ скалы, — Гущин. Гетье привязал к поясу вторую верёвку. Она будет наглухо прикреплена по ходу траверса к крюкам, вбитым в скалу. Таким образом в дальнейшем альпинисты смогут подниматься и спускаться на двойной страховке: связавшись между собой и накинув карабин, закреплённый на прочном кушаке, на протянутую по траверсу верёвку.

Гетье поднимается к Абалакову. На маленьком выступе едва хватает места для двоих. Как только Гетье закрепляется на нём, Абалаков идёт дальше.

Траверс выводит к кулуару — отвесному узкому жёлобу в скале. Абалаков начинает подъем. Спиной он упирается в одну сторону кулуара, ногами — в другую. Под ним — пропасть.

Он снова скрывается из глаз Гетье. Проходит несколько томительных минут. И затем до слуха Гетье доносится радостный крик:

— Ура! Проход найден, «жандарм» взят!

Абалаков закрепляется наверху кулуара. Теперь Гущин поднимается к Гетье, потом Гетье преодолевает кулуар и оказывается рядом с Абалаковым. Затем на двойной страховке поднимается Гущин. Дальнейший путь по пятому «жандарму» нетруден. Изумительное скальное мастерство Абалакова одержало 8 августа прекрасную победу. Путь для восхождения был открыт.

С верхушки пятого «жандарма» альпинисты проследили в бинокль дорогу по шестому «жандарму» и выход с него на фирн. От обработки шестого «жандарма» пришлось отказаться. Шесть дней пробыли штурмовики на высоте 6 тысяч метров, делая труднейшую и опаснейшую работу. Они были утомлены, движения потеряли точность, камни все чаще срывались вниз из-под их рук и ног. Кроме того кончился запас верёвок. "

9 августа Абалаков, Гетье и Гущин спустились в ледниковый лагерь. Они вернулись туда за час до нашего прихода. Работа, сделанная ими на ребре, была огромна. И все же она не могла возместить недостаточного количества носильщиков и их неприспособленность к переноске грузов |на большой высоте. Подготовка не была закончена. Шестой, самый трудный «жандарм» не был обработан, лагери на 6400 метров над ребром и на 7000 метров на фирне не были поставлены, в лагерях «5600» и «5900» было мало продовольствия.

Предстояло штурмовать вершину из лагеря «5900», неся с собой палатки и продовольствие для верхних лагерей. Это значительно понижало шансы на успех восхождения, тем более что, как показал опыт, на носильщиков рассчитывать не приходилось. Ошибка, допущенная старшим Харлампиевым в Кударе, давала свои плоды.

11 августа, через два дня после того, как мы пришли в ледниковый лагерь, была сделана попытка продолжить подготовительную работу без участия штурмовиков. Цак, Маслов и Шиянов ушли с носильщиками в лагерь «5600». Они должны были форсировать ребро и поставить лагерь «б400» или, в крайнем случае, забросить палатки и продукты к пятому «жандарму», до того места на ребре, где кончались верёвки и вбитые в скалы крючья.

Они скрылись за валом морены, отделявшим наш лагерь от гряды сераков, куда спускался ледник Сталина, и через час восемь чёрных точек, выбравшись из лабиринта трещин, стали подниматься по леднику и исчезли за его поворотом.

На другой день к вечеру мы увидели носильщиков, спускавшихся по леднику. Первые четверо быстро шли вниз. Последние двое — отставали. В бинокль мы разглядели, что один из них тащил другого по снегу. От волочившегося тела на снегу оставался заметный след. Мы пошли навстречу. Оказалось, что заболел киргиз Джамбай и что. его ведёт вниз Зекир. Джамбая тряс тяжёлый заливистый кашель. Пульс больного был слаб и быстр, и ночью я давал ему кофеин.

На следующий день мы пошли с Капланом на глетчер. Мы решили подняться до 5 тысяч метров. След от тела бедного Джамбая помогает нами найти путь через хаос глубоких трещин в нижней части ледника. Потом ледник становится отложе и ровнее. Мы поднимаемся медленно, шаг за шагом. Лёгкие с трудом выкачивают из разреженного воздуха кислород. Стрелкa анероида ползёт понемногу вверх. 4800… 4900… Идти становится все труднее. За поворотом ледника раскрывается невидимая из нашего лагеря большая мульда пика Сталина. Огромные снежные карнизы свисают с вершинных гребней, сотни тысяч тонн лавинного материала готовы низвергнуться вниз. Позади уходит в даль ощеренный сераками ледник Сталина. Бивачный сереет моренными буграми. Гряда гор на правом краю Федченко замыкает горизонт. Над ней лиловеет безмерно лёгкое прозрачное небо.

4950… 5000… Цель достигнута. Мы проходим «на всякий случай» ещё несколько десятков метров и делаем привал. Мы втыкаем в снег ледорубы, подстилаем штормовки и садимся.

На скале, в 600 метрах над нами, видна палатка. Возле неё расхаживает человек. Это — наш лагерь «5600».

Неподалёку внезапно возникает как бы тяжёлое гудение грузовика, заканчивающееся глухим ударом, похожим на выстрел из тяжёлого орудия. Идёт камнепад. Большие камни летят со скал южного ребра пика Сталина и падают на крутой фирновый склон у его основания. В воздухе они не видны. На фирновом склоне они поднимают облачка снежной пыли, задерживаются в своём полёте. И кажется поэтому, что камни порождаются фирновым склоном.

Клубы густого тумана ползут вниз. Мы приступаем к спуску…

Вечером сверху пришли Цак, Шиянов и доктор. Они ничего не сделали, не смогли добраться даже до лагеря «5900». Им помешали туман и болезнь носильщиков.

VIII.

Маленький Джамбай лежит весь в компрессах. У него катаральное воспаление лёгких. Он лежит тихо — доктор сумел остановить ужасный кашель, не смолкавший двое суток. Он тяжело дышит, — на высоте 4600 метров и здоровые лёгкие с трудом справляются со своим делом. Я стараюсь найти его пульс — он почти неуловим. Уже два раза доктор впрыскивал ему камфару.

Носильщики сидят вокруг Джамбая. Они недружелюбно смотрят на нас, людей, которые неизвестно зачем стремятся проникнуть к вершинам гор, во владение злых духов. Эти злые духи уже сбросили со скалы одного из «начальников». Теперь гибнет ни в чём неповинный киргиз Джамбай Ирале.

Настоящей работы с носильщиками в отряде не велось. Никто не разъяснил носильщикам смысла и цели восхождения и никто не вникал в их нужды и настроения. Это была конечно большая ошибка. Было совершенно ясно, что победа даётся не легко и что будут часы и дни, которые потребуют не только от альпинистов, но и от носильщиков самоотверженности и героизма.

И на другой же день после нашего прихода в лагерь решено было исправить эту ошибку, сделать носильщиков сознательными участниками и друзьями нашего дела. Но они ушли наверх с Цаком, доктором и Шияновым, и до сих пор не удалось с ними переговорить. Кроме того в лагере не было хорошего переводчика.

Доктор подходит со шприцем к палатке Джамбая. Он берет его руку и ищет пульс. Потом он поднимается и делает жест, который всем понятен. Маленький.Джамбай умер. Носильщики плачут. Мы выдаём им вкладыш для спального мешка, и они делают из него саван для Джамбая.

На другой день на морене, отделяющей наш лагерь от сераков, появляется круглая коренастая фигура Белова. Спальный мешок с привьюченными сверху палатками придаёт ему сходство с верблюдом. Он подходит к нам, садится, прислоняется спиной к камню, с трудом освобождается от мешка.

Вслед за Беловым появляются Рынков и Шибшов, а за ними и Волков. Иван Георгиевич закончил съёмку ледника Сталина от впадения его в Бивачный и до нашего лагеря. Теперь он будет снимать цирк между пиками Сталина и Орджоникидзе.

Приход группы Волкова как нельзя более кстати. Шибшов хорошо говорит по — киргизски. Он будет служить нам переводчиком в наших беседах с носильщиками.

Мы рассаживаемся в кружок на камнях — пятеро носильщиков, Гетье, Шибшов и я. Сначала ведёт опрос Гетье. Он спрашивает носильщиков об их нуждах и недовольствах. Жалоб нет. Они только беспокоятся об одном: по договору они наняты на один месяц. Месяц уже истёк, а конец работы ещё далеко. Будут ли им платить? Гетье успокаивает их. Само собою понятно, что договор будет продлён, и кроме того они будут премированы. Премии будут разные, в зависимости от высоты, которую каждый из них достигнет с грузом при штурме пика.

Потом слово переходит ко мне. Я рассказываю им о целях и задачах восхождения, объясняю, почему так важно установить радиостанцию на вершине пика Сталина. Я говорю о том, что рабочие в Москве и Ленинграде и такие же, как они, крестьяне во всех концах Советского союза следят по газетам за восхождением, что я даю телеграммы в главную, самую большую газету, что я буду писать об экспедиции книгу и в этой книге напишу о каждом из них.

Носильщики слушают внимательно — и таджик Нишан из кишлака Кандау, молодой, стройный, черноглазый, с орлиным профилем, и таджик Ураим Керим из кишлака Сартала, круглолицый, всегда улыбающийся и весело подмигивающий, и красивый, с энергичным волевым лицом и диким взглядом тёмных глаз киргиз Зекир Прен из кишлака Мек, и его земляк — толстолицый, добродушный лентяй, киргиз Ураим Ташпек, и киргиз Абдурахман из Алтын — (Мазара, маленький, худой и подвижной, с хитрыми бегающими раскосыми глазами. Они слушают внимательно, их тесный мир, ограниченный родным киш — лаком и окрестными джайляу, начинает раздвигаться. Неожиданно они чувствуют себя связанными какими-то нитями с далёкой Москвой, о которой слышали столько чудесного. Непонятная до сих пор затея «начальников» — лезть на гору, где нет ничего, кроме кииков, где снег, лёд и «тяжёлый воздух», — представляется им в совершенно новом свете. А то, что о них будут писать, что их имена появятся в газетах и книгах, производит настоящий фурор.

Ураим Керим и Нишан вскакивают на ноги.

— Мы пойдём высоко-высоко, туда же, куда пойдут «начальники», — говорят они в один голос.

Ураим Ташпек, прозванный за частые симуляции «Ураим — голова болит», и Абдурахман молчат. Эти двое всегда категорически отказывались подниматься выше «5600», ссылаясь на горную болезнь.

Молчит и Зекир Прен. Глаза его горят, он напряжённо думает о чем-то. Я уже давно наблюдаю за этим человеком. Умный и властный, он умеет подчинять остальных носильщиков своему влиянию, хотя старшим среди них назначен Ураим Кер я. И я знаю, что Зекир пока — , не наш друг. Он — на распутья. Оковы древних заветов корана и крепкие родовые связи, незримо ведущие за границу, в Китай, уда бежали старшины рода, ещё тяготеют над ним. В его взгляде я нередко читал отчуждённость и презрение, особенно, когда кто-нибудь из нас — в семье не без урода — говорил с ним начальнически и резко. Но стоило побеседовать с ним дружески, и — хотя приходилось объясняться жестами больше, чем словами, — Зекир Прен показывал сверкающий оскал своей улыбки. В нем не было наивной непосредственности Нишана и Ураима Керима, не было и уклончивой и расчётливой хитрости Абдурахмана. Он был прямой и цельный человек, Зекир Прен, и он стоял на распутьи:

одна дорога вела в эмиграцию или — ещё хуже — в басмаческую шайку, другой путь — трудный и долгий — вёл к учёбе, к КУТВ, к Москве.

Мне казалось, что этого смелого и сильного человека можно завербовать на нашу сторону теперь же, сделав его сознательным и равноправным участником тяжёлой и опасной работы. И тогда именно от него можно было бы ждать в критические минуты восхождения подлинного геройства.

В сущности начало уже положено нашей беседой. Зекир заинтересован, захвачен. Ночью, в тишине палатки, новые и необычайные мысли будут мешать ему спать.

Через два дня, чтобы сгладить впечатление от смерти Джамбая, мы устраиваем спортивный праздник. Мы расчищаем от камней небольшую площадку возле лагеря и организуем комические эстафеты, цыганскую борьбу, перетягивание каната. Носильщики с увлечением и азартом участвуют в соревнованиях. Победители получают призы — печенье, конфеты, шоколад. Наши гимнасты — Шиянов, Гок Харлампиев и Абалаков — демонстрируют приёмы акробатики. При наиболее эффектных номерах носильщики ахают от восхищения. Маленький Абдурахман обнаруживает недюжинный темперамент: он пытается тут же повторить трудные сальто, каскады и кульбиты и забавно кувыркается на разостланных спальных мешках.

Праздник закончился волейболом. Этот своеобразный волейбольный матч на высоте Монблана был разыгран, за отсутствием мяча, большим туго надутым резиновым мешком, служившим одному из нас подушкой…

День за днём проходил в ожидании приезда Николая Петровича с радиостанцией. День за днём мы упускали лучшее для восхождения время. Прекрасная солнечная и безветренная погода. а могла испортиться. Могли наступить туманы, ветры и холода. Кроме того продовольствие и топливо были на исходе. Нам пришлось уже собирать разбросанные вокруг лагеря обрывки бумаги, ненужные куски дерева. Таким образом нам удалось запасти топлива ещё на три дня.

19 августа мы устраиваем совещание. Мы решаем, что на другой день все, кроме Абалакова, Гетье, Гущина, Цака, Каплана и меня, отправятся в подгорный лагерь, где было много продовольствия и топлива. Шиянов и Шибшов должны пройти дальше, к базовому лагерю, и установить связь с Горбуновым.

20-го утром Маслов, Шиянов, оба Харлампиева, Волков с красноармейцами и все пять носильщиков уходят. Они надевают рюкзаки со спальными мешками. Гок Харлампиев трубит в горн, и маленький отряд отправляется в путь. Вскоре он исчезает в буграх морены.

В лагере сразу становится пусто и тихо. Мы приводим лагерь в порядок, чистим походные кухоньки и кастрюли, варим обед. После обеда Гущин идёт с биноклем на большие скалы рядом с лагерем. Вскоре мы слышим его голос:

— Идут, идут!

На тропинке, вьющейся по склону горы на правой стороне ледника Сталина, мы различаем маленькие фигурки людей и лошадей. Слышны рулады горна.

Наши товарищи встретили караван и вернулись с ним в лагерь.

Задержка объяснялась просто: детали радиостанции, которые ждал Горбунов, не могли быть доставлены из Алтын-Мазара в базовый лагерь из-за высокой воды в Саук-Сае и Сельдаре.

С караваном пришёл и Елдаш, отставший от нас в Бордобе. Он выздоровел, его большие чёрные на выкате глаза весело сверкают, и молодецкие усы лихо закручены. Он вступает в обязанности повара, переводчика и старшего над носильщиками.

Итак, мы все в сборе. Ещё день, два на последние приготовления — и начнётся восхождение…

Лучи утреннего солнца пробивают полы палатки. Я просыпаюсь, вылезаю из спального мешка, одеваюсь и выхожу наружу.

Пик Сталина сверкает белизной своих фирновых граней. Чернеет скалистое ребро. Завтра наши товарищи уходят на штурм. Завтра маленькая горсточка смельчаков начнёт атаку этой неприступной крепости. Я думаю о том, что восхождение недостаточно подготовлено, что борьба будет трудной и опасной. Я невольно ищу глазами второй «жандарм», с которого сорвался Николаев. Перевожу взгляд на фирновый склон, по которому он скатился вниз, смотрю на маленький холм из каменных плит возле нашего лагеря, разукрашенный пёстрыми тряпочками. Это — мазар, где похоронен Джамбай. И я снова возвращаюсь к мысли, которая преследовала меня последние дни, — отго — ворить Николая Петровича от участия в восхождении.

Мы все считаем, что ему не следует идти на вершину. В сорок лет не совершают альпинистических подвигов. Риск достаточно велик и для тех, кто вступает в борьбу с горой в расцвете сил и молодости. К тому же альпинисты больше месяца прожили на высоте 4600 метров, поднимаясь при подготови — тельных работах до 6 тысяч метров. Они хорошо акклиматизировались и привыкли к высоте. Горбунову же предстояло идти наверх почти без высотной тренировки.

Лагерь ещё спит. Полы палатки распахиваются, и из неё вылезает Николай Петрович. Он присаживается на корточки и списывает показания минимального термометра, укреплённого на камнях. Потом он подходит ко мне. Мы стоим рядом, смотрим на гору. :

Я начинаю разговор, пускаю в ход всё своё красноречие, указываю на то, что участие Николая Петровича разобьёт прекрасно «сыгравшуюся» при подготовке ребра верёвку — Абалакова, Гетье и Гущина — и вызовет полную перетасовку.

Николай Петрович слушает молча. Он колеблется. Потом говорит, мягко и смущённо улыбаясь: — Пожалуй, мне всё-таки надо идти. Могут встретиться не — предвиденные трудности. Без меня могут не «дожать» вершину. А вершина должна быть взята во что бы то ни стало. Это ведь не спортивное восхождение, а научное задание, задание правительства.

Я замолкаю и не спорю. В глубине души сознаю, что он прав. Быть может, ему даже не надо идти на самую вершину. Но в верхнем лагере, откуда начнётся последний штурм, ему надо быть.

Днём было солнечное затмение. Луна наплывала на солнечный диск. Становилось не по вечернему темно. Казалось, кто-то зажёг в небе недостаточно сильный электрический фонарь. Мир вокруг нас странно потускнел. Бессильные лучи перестали греть. Стало холодно.

Горбунов сидел на камнях, поджав под себя ноги, и сквозь две пары дымчатых очков наблюдал за солнечным диском. Каждые две минуты он раскручивал в воздухе термометр-пращ и записывал температуру.

На небольшом отдалении от него полукругом сидели носильщики и с почтением смотрели на него. Он казался им, очевидно, каким-то волшебником. В глубине души, быть может, они подозревали, что именно он и устроил затмение солнца. В своей тюбетейке и очках он на самом деле был похож на добродушного мага.

Затмение окончилось. Гетье и Николай Петрович разрабатывают во всех подробностях план штурма. Они проверяют по списку количество продовольствия в лагерях «5600» и «5900».

— Детская порция, — недовольно говорит Николай Петрович.

Действительно, продовольствия в верхние лагери успели занести мало.

Мы долго обсуждаем все детали восхождения. Шесть альпинистов, разбитых на две верёвки, пойдут на штурм вершины.

Первая верёвка — Абалаков, Гущин, Шиянов. Вторая верёвка — Горбунов, Гетье и Цак.

Обе верёвки действуют в строгом согласовании по точно разработанному календарному плану. Первая верёвка с тремя лучшими носильщиками — Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом — выходит 22 августа в лагерь «5600», поднимается на другой день, 23 августа, по скалистому ребру к шестому «жан — дарму», оборудует его верёвками и верёвочными лестницами и спускается на ночёвку в лагерь «5900». Вторая верёвка начинает восхождение 23-го и ночует в лагере «5600». 24-го первая верёвка форсирует скалистое ребро и ставит лагерь «б 400», после чего носильщики спускаются в лагерь «5900», куда под — нимается вторая верёвка. 25-го вторая верёвка поднимается с носильщиками, несущими станцию, в лагерь «б 400», где её ожидает первая верёвка. 26-го составляется группа из альпинистов, лучше других акклиматизировавшихся на высоте. Эта группа с носильщиками продолжает восхождение и устанавливает последний лагерь на высоте 7 тысяч метров. 27-го — штурм вершины, установка радиостанции и спуск на «б 400». 28-го — спуск на «5900», 29-го — возвращение в ледниковый лагерь,

Два «узких места» было в этом плане: во-первых, носильщики, до сих пор ни разу не поднявшиеся по ребру, должны были форсировать его трижды: 23-го, 24-го и 25-го. Если бы они не сумели этого сделать, если бы их снова устрашила крутизна пятого «жандарма», если бы они заболели на высоте, — восхождение было бы сорвано, так как станция, палатки для верхних лагерей и продукты не были бы занесены наверх. Во-вторых, с уходом шестерых штурмовиков, внизу не оставалось ни одной пары альпинистов (а по ребру нельзя было подниматься не связанными), которая могла бы оказать помощь верхней группе.

Однако другого выхода не было. План был напряжённым, напряжённость эта была неизбежной. Приходилось при восхождении восполнять пробелы подготовки — оборудовать шестой «жандарм», ставить два верхних лагеря и разрешать одновременно две задачи — штурм вершины и установку радиостанции.

Совещание окончено. План сообщён всей группе. Лагерь преобразуется. Миновали дни подготовки и ожидания. Начинаются дни штурма.

Альпинисты принимаются за последние приготовления. Мажут жиром башмаки, пригоняют кошки, отбирают вещи, стараясь ничего не забыть и не взять ничего лишнего, пишут письма, Гетье распределяет кладь носильщикам.

Широкая физиономия Шиянова сияет: он намечался в подготовительную группу и до последней минуты не был уверен, что пойдёт на вершину. Сегодняшний день — один из счастливейших в его жизни.

Мы садимся за ужин. Мы сидим на камнях вокруг стола, составленного из вьючных ящиков. Это — последняя наша трапеза в полном составе. Завтра утром первая верёвка уходит на штурм.

IX.

Коварная фортуна повернулась к Шиянову спиной: за вчерашним ужином попалась банка не совсем свежих консервов, — г. Шиянов сидит у своей палатки бледный и томный, и доктор пичкает его касторкой. Абалаков и Гущин собираются идти без него. Шиянов выйдет завтра со второй верёвкой и догонит своих товарищей 25-го на «6400». Пока же он в огорчении заваливается спать.

Абалаков и Гущин стоят с туго набитыми рюкзаками за спиной, с ледорубами в руках, с верёвкой через плечо. Их лица густо смазаны белой ланолиновой мазью, предохраняющей от ожогов ультрафиолетовых лучей.

Их наперерыв фотографируют. Потом они трогаются в путь вместе с Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом.

Доктор Маслов, кинооператор Каплан, Гок Харлампиев и я провожаем Абалакова и Гущина. Мы перебираемся через вал морены и входим в сераки. Причудливый мир ледяных башен и пирамид окружает нас. Путь размечен красными язычками маркировочных листков, заложенных в маленькие туры из камней. Без них можно было бы легко заблудиться. Мы протискиваемся между сераками, прыгаем через ручьи, текущие в голубых ледяных руслах. Кое-где удар ледорубом выкалывает в скользкой стене ступеньку и помогает миновать трудное место.

Сераки кончились. Мы перепрыгиваем по камням через широкий ручей, отделяющий их от языка глетчера, вытекающего из мульды пика Сталина. Испещрённый трещинами ледник вздымается перед нами крутым полушарием.

Здесь мы надеваем кошки. Их острые металлические шипы вонзаются в твёрдый фирн, и мы, как мухи по стене, поднимаемся по крутому склону глетчера.

Мы минуем лабиринт трещин в нижней части языка и выхо дим на более отлогую и ровную среднюю часть. Мы идём медленно, разреженный воздух даёт себя чувствовать.

На высоте 5100 метров ледник круто поворачивает направо. Раскрывается гигантская мульда, из которой он вытекает. С верхних её краёв свисают огромные глыбы фирна. Отсюда начинается лавинный участок глетчера.

Здесь мы прощаемся с штурмовиками. Крепкое товарищеское объятие, пожелание успеха. Абалаков и Гущин продолжают подъем. Они уходят все дальше. Вскоре они кажутся небольшими тёмными точками на белом просторе глетчера. Мы смотрим им вслед — этим пигмеям, вступающим в борьбу со снеж — ным гигантом.

Потом мы спускаемся в лагерь. Там мы находим разработанный Горбуновым план разведки перевалов, которую мы, остающиеся, должны сделать за те дни, когда штурмовики будут совершать восхождение.

Мы должны подняться по ледопаду между пиками Ворошилова и Калинина и перевалить на ту сторону, в таинственную долину Люли-Джюли, куда не ступала нога человека. Мы можем найти там цветущий склон, спадающий к реке Муксу, можем найти новый, никому неизвестный узел горных цепей. Мы должны во всяком случае пробиться к Муксу, перейти её и выйти к Алтын-Мазару.

Я отказываюсь от участия в этом увлекательном походе в. страну неизвестного. Кто знает — быть может, наступит момент, когда понадобится даже моя помощь, помощь далеко не первоклассного альпиниста. Решаем, что доктор, Каплан и я останемся в ледниковом.

На другой день уходит вторая группа — Николай Петрович, Гетье, Цак и Шиянов. Каплан и я провожаем их до «5600». Мы снова поднимаемся по глетчеру до поворота и идём дальше. Лёд ник покрыт большими глыбами снега и льда — остатками прежних лавин. Мы разделяемся на две группы и идём на далёком расстоянии друг от друга — так больше вероятности, что, в случае лавины, хоть одна группа уцелеет.

Взгляд невольно обращается к тысячетонным массам фирна, свисающим с верхнего края мульды. У всех одна мысль: пойдёт лавина или не пойдёт? Доберёмся ли мы благополучно до лагеря «5600» или будем сметены снежным шквалом? Правда, до сих пор большие лавины обычно шли ночью и рано утром. Днём были только маленькие обвалы, не достигавшие ледника. Но нет правила без исключения.

Мы хотели бы скорее миновать опасный участок. Но идти быстро нельзя: стрелка анероида уже давно перевалила за 5000 метров, и мы движемся очень медленно, делая остановку после каждых десяти-двенадцати шагов.

Полтора часа мы преодолеваем лавинный участок. Потом осторожно огибаем две больших трещины и поворачиваем направо. Мы пересекаем ледник, выходим к его краю и переходим на наклонный ледяной карниз, идущий вдоль отвесных скал. Здесь мы в относительной безопасности от лавин. Но пе — редвигаться надо очень осторожно: карниз покат и обрывается вниз к леднику на несколько десятков метров.

Вскоре мы подходим к крутой, скалистой стене. Наверху, в 200 метрах над нами, — лагерь «5600». Начинаем подъем. Скалы почти отвесны, но нетрудны: уступы расположены удобно. И все же подъем требует огромных усилий. Высота все больше даёт себя чувствовать. После каждого шага приходится останавливаться и переводить дыхание.

И вот, наконец, мы у цели. Мы стоим на небольшой каменистой площадке у основания скалистого ребра. С одной", стороны — обрыв, по которому мы только что взобрались. С Другой стороны площадка переходит в небольшое фирновое поле. В нескольких метрах от нас по нему проходит едва заметная тёмная линия — признак, что дальше весь фирн висит над обрывом, образуя навес. По фирну нельзя ходить, один неосторожный шаг — и, обрушив карниз, скатишься вниз по отвесной километровой куче.

Мы — у начала скалистого ребра. Снежный гребень, шириной в ладонь, ведёт от лагеря к первому «жандарму». За ним, отделённые один от другого такими же снежными переходами, чернеют крутые скалы второго, третьего, четвёртого и пятого «жандармов». Пятый и шестой снизу сливаются в один сплошной ска — листый массив. Похожие на змей, свисают с «жандармов» закреплённые на них верёвки. Подгорная трещина под третьим «жандармом», где стоят две палатки лагеря «5900», кажется небольшой тёмной полоской, шрамом на фирне.

Скалистая северная стена, отвесная, темносерая, с белыми прожилками снега отходит от пика Сталина к пику Орджоникидзе С другой стороны раскрывается цирк между пиком Сталина t пиком Молотова. К востоку уходит в даль ледник Сталина, сереет морена Бивачного и замыкает горизонт скалистый хребет на правом берегу Федченко.

Три палатки на каменистой площадке кажутся такими маленькими, затерянными в мире скал и фирна.

Прямо перед нами — выше и мощнее всех вершин — встаёт гигантским массивом пик Сталина.

Гетье и Цак приготовляют чай. Мы все едим с аппетитом, ни у кого нет и признаков горной болезни. А между тем мы — на высоте Эльбруса.

Солнце склоняется к западу. Половина мульды и ледник уже в тени. Нам надо уходить вниз. Иначе темнота застанет нас в пути.

Мы прощаемся с альпинистами, стараясь запечатлеть в памяти их лица. И мне вспоминается: много лет тому назад так же прощались с нами, уезжавшими на фронт, родные и друзья, бодрыми улыбками и крепкими рукопожатиями скрывая неотвязную мысль о предстоящих нам опасностях.

Мы спускаемся по скалам, проходим по карнизу, быстро минуем лавинный участок и выходим на поворот ледника. Мы останавливаемся, поражённые величавой красотой вечера. Солнце скрылось за южным ребром пика Сталина. Небо над далёкими скалистыми хребтами у ледника Федченко ярко розовеет в закатных лучах. Голубизна ночи легла на крутые, покрытые снежными сбросами стены цирка Молотова, гряда сераков ледника Орджоникидзе плавным поворотом уходит вниз.

Мы стоим молча. Раздался знакомый гул. Две лавины одновременно скатываются со стен цирка. Облака снежной пыли ещё долго стоят в воздухе.

Мы спускаемся с глетчера и в сумерках пересекаем сераки. Темнота надвигается внезапно и быстро. Из лагеря выходят нас встречать. Кто-то размахивает фонарём, стоя на валу морены, Пламя фонаря чертит жёлтые узоры на чёрном пологе ночи…

На другой день в лагерь спустились «Ураим — голова болит» и Абдурахман. Они, принесли записку от Николая Петровича и Гетье.

«Пребываем пока на „5600“, — писал Николай Петрович. — Через час, около полудня, выходим на „5900“. Первая верёвка начала дальнейший подъем от „5900“ в 9 часов 30 минут. Сейчас одолели уже четвёртый „жандарм“. Смотреть на них в бинокль страшно».

Гетье предлагал доктору подняться 26 августа на «5600», забрав с собой возможно больше продуктов, и ожидать там возвращения штурмовой группы.

Мы читаем записки и вскоре видим на снежнике между четвёртым и пятым «жандармами» две маленьких точки: Абалаков и Гущин поднимаются по ребру. Через несколько времени на этом же снежнике показываются трое носильщиков.

Дудин и Харлампиевы уходят в подгорный лагерь. Они забирают с собой Абдурахмана. Дудин и Гок будут штурмовать оттуда перевал Ворошилова и пытаться проникнуть в долину Люли-Джюли. Харлампиев-старший пойдёт вниз, в базовый лагерь. В ледниковом остаёмся Каплан, доктор и я с поваром Елдашом а «Ураимом — голова болит».

На скалах склона Орджоникидзе, метрах в трехстах над лагерем, мы устраиваем наблюдательный пункт и тщательно обшариваем оттуда восьмикратным Цейссом восточное ребро.

К вечеру мы видим, как к «5900» спускаются трое носильщиков и туда же поднимается снизу вторая верёвка.

Программа третьего дня восхождения, очевидно, выполнена.

Пока все идёт хорошо, но хватит ли в верхних лагерях продуктов?

Двадцать пятого августа утром никакого движения на горе не было. И в этот день я решил попытаться поймать на киноплёнку лавину. Я уже давно вёл об этом разговор с Капланом.

В цирке между пиками Сталина и Молотова лавины шли почти каждый день. Надо было пройти с киноаппаратом на ледник в середину этого цирка и провести там несколько часов в ожидании. Игра стоила свеч. Хорошо заснятая лавина представляла бы собой «мировой» кадр. Я считал, что мы почти не подвергались при этом риску: днём обычно катились небольшие лавины, останавливавшиеся почти у самого подножья стен. Ещё не было случая, чтобы они захватили середину цирка.

Каплан отказывался идти. У нашего кинооператора, привыкшего работать в павильоне, не было того, что мы называли «экспедиционным чутьём». Кроме того он не был охотником до прогулок по трудным местам. Аргументировал он обычно «фотогеничностью» и «кинематографичностью».

— Лавина, — говорил он в ответ на мои неоднократные настояния, и его лицо, обросшее рыжеватой бородой, принимало ироническое выражение, — мне не нужна обыкновенная лавина на белом фоне. На экране это не играет. Гигантская лавина на чёрном фоне с боковым освещением — вот что мне нужно. Можете вы мне её предоставить?

Кроме того Каплан убеждал меня, что в задуманном им плаке кинохроники восхождения некуда монтировать лавину.

Но сегодня Каплан Оказался на редкость сговорчивым. Стояла прекрасная тихая погода. Горы были спокойны. Вчера не было Ни одной лавины. Можно было рассчитывать, что сегодня будет безлавинный день. Была возможность уступить моим домогательствам и доказать мне, насколько бессмысленна и безнадёжна затеянная мною «охота на лавины».

Мы отправились в путь — Каплан, доктор, «Ураим — голова болит» и я. Взвалив себе на спину треногу и аппарат, мы стали пробираться по серакам и вскоре вышли на ледник. Обходя трещины, мы прошли вглубь ледника и выбрали удобное место между двумя трещинами в самом центре цирка.

Ярко светило солнце. Стояла безветренная тишина. Каплан, установив штатив, укрепил на нём аппарат. Щёточкой прочистил телеобъектив и навинтил его на место. Потом нагнулся, чтобы проверить экспозицию. И в это самое мгновение страшный грохот прокатился по цирку. На южном ребре пика Сталина справа и кпереди нас показались клубы снега, и, захватывая сверху вниз. все километровое ребро, обрушилась гигантская лавина на чёрном фоне с боковым освещением.

Тысячетонный вал фирна и льда, скатившись с ребра, шёл перед нами поперёк цирка. Высоко вверх вскидывались клубящиеся клочья снежной пыли, образуя облако,

Каплан, забыв опасность, впился в окуляр и, не отрываясь. крутил ручку киноаппарата; доктор бистро щёлкал затвором своего «тессара», бросая мне назад кассеты со снятыми пластинками.

Лавина прокатилась поперёк всего цирка, отразилась от противоположной стены и, внезапно изменив направление, пошла вниз по глетчеру. Она неслась на нас со скоростью и грохотом экспресса. Каплан и доктор продолжали снимать. Страшный снеговой вал неотвратимо приближался. Снежное облако серым крылом закрыло солнце. Ещё мгновение — и лавина должна смести нас в трещину. Смешно и бесполезно было бы пытаться cпaсаться бегством. Каплан продолжал вертеть ручку аппарата, доктор

продолжал щёлкать затвором…

Мощь лавины с каждой секундой ослабевала. Трещины глетчера" поглощали снег, он распылялся и поднимался вверх лёгким облачком. Положение все же было критическим…

Но вот, повинуясь рельефу ледника, лавина начала уклоняться вправо. Мы увидали справа перед собой её левый край, который шёл не то на нас, не то немного левее. Ещё мгновение, ледяной вал промчался метрах в тридцати слева, обдав нас холодным! вихрем и снежной пылью. Мы были спасены!

В восторге от удачной «охоты» мы прыгали, кричали, награждали друг друга тумаками. Совпадение было, действительно необычным. Никогда ещё Не бывало днём такой большой лавины;

И эта единственная за двое суток лавина пошла в ту самую минуту, когда мы приготовились к съёмке.

Вернувшись в лагерь, мы не нашли обеда. Елдаш, увидя лавину, решил, что готовить обед больше не для кого…

На другой день доктор с «Ураимом — голова болит» ушёл в лагерь «5600», где он должен был ждать возвращения штурмовиков. К вечеру «Ураим — голова болит» вернулся обратно. Он принёс записки от доктора и от Горбунова. Записка Горбунова из лагеря «5900» была помечена 26-м числом. В ней сооб — щалось, что Нишан и Ураим Керим трижды, а Зекир дважды форсировали ребро и занесли станцию на «6400», что Гущин поранил себе руку и что вторая группа покидает лагерь «5900» и поднимается на «6400».

Записка была доставлена в лагерь «5600» заболевшим Зекиром.

Доктор просил прислать ему для отправки в верхние лагери консервы, масло, крупу, керосин.

Итак, первое из «узких мест» плана удалось благополучно миновать: носильщики форсировали ребро.

Восхождение, хотя и с опозданием на один день против плана, продолжалось.

X.

Ледниковый лагерь представлял собой в эти дни как бы ближний тыл большой, битвы. Ураим Ташпек, каждый день ходивший в лагерь «5600», приносил сверху записки от поднимавшихся по ребру. Из этих записок мы вкратце узнавали о всех перипетиях восхождения.

Кроме того мы продолжали тщательно следить за горой с нашего наблюдательного пункта на скалах пика Орджоникидзе.

27-го вечером спустился в ледниковый лагерь Зекир — первый выбывший из строя участник штурма вершины. Печать тяжёлой усталости и нечеловеческого напряжения лежала на всем его облике. И была в нём большая внутренняя перемена. Это был уже не прежний, враждебно к нам относившийся Зекир Прен. Это был наш верный союзник в трудной и опасной борьбе с горой. Он был увлечён и захвачен восхождением. Охрипшим голосом рассказывал он нашему повару Елдашу о всех подробностях. При первой возможности он хотел идти снова наверх нести штурмовикам продукты.

На другой день пришёл измученный, охрипший, с распухшей шеей Ураим Керим и принёс последнюю записку Горбунова, написанную 27 августа в лагере «б400». Горбунов писал, что восхождение срывается из-за недостатка продуктов. «Соберите всё, что есть, — просил он доктора, — и посылайте наверх». И вместе с тем доктор сообщал, что и третий носильщик Нишан, спустившийся в лагерь «5600», заболел и что отправить продовольствие в верхние лагери не с кем. Таково было положение. Самый трудный этап восхождения был пройден — удалось преодолеть скалистое ребро и поднять по нему самописец, И теперь, когда цель была так близка, недостаток продовольствия мог вырвать победу из рук. Мы были бессильны помочь делу. «Ураим — голова болит» по-прежнему каждый день ходил в лагерь «5600» с грузом продовольствия. Но, как и раньше, он не соглашался подняться выше. Зекио и Ураим Керим стремились идти наверх, но они были больны. Оставалось одно: принять все меры к тому, чтобы возможно скорее вылечить Зекира и Ураима Керима. И мы принялись за их лечение по письменным указаниям нашего доктора.

Ураиму Кериму надо было ставить компрессы. Я приступаю к этому непривычному для меня делу и накладываю ему на горло мокрую тряпку, потом клеёнку, потом вату и собираюсь бинтовать. И вдруг Ураим Керим, наш лучший носильщик, отважный скалолаз, начинает плакать. Вата, клеёнка и бинт привели его к выводу, что он тяжело и неизлечимо болен.

Мы неотступно продолжаем наблюдать за горой. Но уже два дня на ней не заметно никакого движения. Гора бесследно поглотила смельчаков. И только 29-го во второй половине дня мы совершенно неожиданно видим на фирне над ребром всех шестерых штурмовиков. Связанные попарно, они поднимаются в направлении к вершине. С удивительной чёткостью выделяются их силуэты на белом фоне. Они медленно идут к месту, где был намечен последний лагерь, и скрываются за покатым выступом фирнового поля. Итак, не дождавшись продуктов, они продолжали восхождение с тем ограниченным запасом, который у них был. Завтра они будут штурмовать вершину… Я пытаюсь выяснить у Ураима Керима, куда был занесён самописец. Я рисую план горы, размечаю лагери и передаю ему карандаш. Он внимательно смотрит на план и уверенно тычет карандашом в ледник Орджоникидзе, находящийся на одном уровне с нашим лагерем. Мы все хохочем. Елдаш падает с камня, на котором он сидел, Катается по земле и пронзительно визжит в припадке неудержимого смеха.

Был ясный холодный вечер. Лёгкие облака плыли в лунном свете над пиком Сталина. Я сидел у своей палатки и думал о тех шестерых, которые там наверху проводили свою последнюю Ночь перед штурмом вершины. Они устали, им трудно дышать, не спастись в спальных мешках от жестокого мороза, но все это пустяки, лёгкая цена за большую победу. Однако будущее оказало, что за победу пришлось заплатить дорогой пеной.

На другой день, проснувшись, мы увидели, что пик Сталина наполовину скрылся в тумане. Это было самое худшее из всего, что могло случиться. Туман в горах опаснее лавин и камнепадов.

Он фантастически меняет очертания предметов. В тумане легко сбиться с пути и в хорошо знакомых местах. Профессиональные проводники в Швейцарии и Тироле, из года в год водящие туристов по одним и тем же маршрутам, не рискуют в туман уходить в горы. Туман надо переждать, отсиживаясь в палатках. Но для этого нужно иметь достаточно продуктов. У наших же товарищей их почти не было. И мы понимали, что, если погода испортится окончательно и надолго, штурмовики окажутся наверху в ловушке.

Правда, пока туман не был особенно густ. Сквозь его пушистые завесы, крутившиеся вокруг вершины пика Сталина, иногда проглядывали клочки голубого неба. Вершина, возможно, была открыта, и наши товарищи могли сделать попытку.восхождения. Но с каждым часом туман сгущался, и, если бы он закрыл вершину, штурмовики на обратном пути к верхнему лагерю легко могли заблудиться в фирновых полях.

Надо было думать, что они отложат восхождение и будут пережидать туман. И тогда опять вставал проклятый вопрос о продовольствии. Доставить наверх, в последний лагерь. продукты — такова была наша задача.

Но как её выполнить? У Ураима Керима все ещё болело горло, и Зекир все ещё не мог как следует разогнуть колени. Нельзя же было их послать наверх.

Ни Каплан, ни я в одиночку не могли бы преодолеть ребро. Каждый из нас мог бы это сделать только! на верёвке с первоклассным альпинистом, знавшим дорогу по «жандармам».

Елдаш приходит ко мне в палатку.

— Товарищ начальник, — говорит он, — Ураим и Зекир хотят в гору идти, продукты нести.

— Но ведь они больны, Елдаш?

— Гаварят, всё равно надо идти. Болшой начальник без продукт сидит. Наверно у него курсак пропал.

(Курсак по-киргизски — значит живот. «Курсак пропал»: Чело век голодает)

Зекир и Ураим стоят уже одетые и ждут, чтобы я им выдал продукты.

— Аида, айда, — говорят они и показывают руками в направлении к пику Сталина. Вся гора и большой ледник, по которому лежит путь к лагерю «5600», закрыты туманом. Только иногда раскрывается тёмное скалистое основание восточного ребра.

Мы кладём носильщикам в рюкзаки продукты, и они уходят. Туман вскоре поглощает их.

После обеда мы с Капланом идём на разведку на большой ледник. Облака то сгущаются, то расходятся. Видимость беспрестанно меняется. Иногда туман подступает вплотную, и тогда уже в 10— 15 метрах ничего не видно; иногда мы различаем смутные очертания скал и сераков в 100— 200 метрах от нас.

Мы возвращаемся в лагерь. Посредине лагеря у разложенных на камнях вьючных ящиков, заменяющих нам стол, сидит незнакомый нам человек и пьёт чай. За палатками Позыр-хан и Елдаш навьючивают лошадей. Пришёл наш караван из подгорного лагеря.

Незнакомец оказался Маслаевым, студентом одного из ленинградских втузов, помощником профессора Молчанова. Он приехал, чтобы помочь нам наладить работу самописца.

Из Оша Маслаев выехал вместе с гляциологическим отрядом Попова. Наши автомобили прошли в один день без дороги всю Алайскую долину.

Через Саук-Сай и Сельдару Маслаев переправлялся с группой художника Котова, состоявшей из трех человек. Один из спутников Котова, художник Зеленский, погиб при переправе. Его лошадь попала в глубокое место, и её понесло течение. Зеленского, запутавшегося в стременах, поволокло за лошадью по дну и мёртвого выбросило на отмель.

С Маслаевым по дороге тоже случилось приключение: на леднике Бивачном он упустил в узкую трещину свой спальный мешок и сумку с почтой. Позыр-хан спускал его на верёвке в трещину и Маслаев с трудом выбрался обратно.

Вместе с почтой Маслаев привёз записку от Дудина и Гока Харлампиева. После неудачной попытки взять перевал между пиками Калинина и Ворошилова они отдыхали в подгорном лагере и охотились на кииков. Старший Харлампиев и Волков уже спустились в базовый лагерь у языка Федченко.

«Мы вполне уверены, — писали Гок и Дудин, что пик уже взят, станция поставлена и вся штурмовая бригада спустилась благополучно в ледовый лагерь».

Увы, как далеки были эти оптимистические предположения от действительности! Штурмовики по-прежнему сидели без продовольствия в предательском плену тумана, и мы были бессильны им помочь.

И как бы подтверждая безвыходность положения, из лагеря «5600» спустился «Ураим — голова болит» и принёс записку от доктора. Доктор благодарил за присылку продуктов, но сообщал, что продвинуть их дальше вверх по ребру не было возможности:

стоял густой туман, и самый лучший носильщик, Нишан, все ещё был болен.

Маслаев поместился в палатке Гущина. Он нашёл.в вьючной суме Гущина пару горных башмаков и костюм и немедленно переоделся, сменив своё промокшее и потрёпанное обмундирование.

Маслаев был худощав и немного нескладен. Туристская шляпа забавно сидела на его взъерошенных волосах. Бывший киномеханик, разъезжавший со своей киноустановкой по деревням и колхозам, он учился теперь на инженера, специалиста по радио. Это был скромный человек и на редкость чуткий и добрый товарищ. Немного не от мира сего, он был мечтателен и рассеян. Упустить в трещину, наполненную водой, пуховой мешок и письма — именно то, что больше всего боится сырости, — было вполне в его стиле.

Как и большинство радистов, Маслаев был влюблён в своё дело, и вскоре вся палатка Гущина заполнилась приёмниками, проволокой, деталями радиостанций, плоскогубцами, клеммами и руководствами по радио: Маслаев спешно сооружал полевую радиостанцию, чтобы оповещать мир о восхождении.

Кроме того он немедленно принялся за ремонт наших примусов, пришедших в негодность от долгой службы.

Когда мы на следующее утро вышли из палаток, лагерь был в снегу. Тяжёлые тучи ползли снизу с Бивачного, сырой туман смешивался с снежными хлопьями.

Положение становилось серьёзным. Хотя, по нашим расчётам, до 2 сентября не было особых причин для тревоги, надо было готовиться к организации спасательной партии.

Я послал Ураима Ташпека в лагерь «5600» с продуктами и письмом, в котором убеждал доктора принять все меры к тому, чтобы заставить носильщиков подняться по ребру в верхние лагери. С Позыр-ханом я послал письмо Дудину и Гоку, прося их вернуться в ледниковый лагерь.

Дудин был единственным человеком, обладавшим в отряде административной властью, а Гок — лучшим альпинистом из всех нас, оставшихся внизу.

Когда караван ушёл, мы с Капланом и Маслаевым отправились на ледник. Нам не сиделось в лагере. Гора, державшая в плену наших товарищей, тянула нас к себе.

Положение не изменилось. Видимость по-прежнему менялась or 10 до 100 — 150 метров. Но ледник и основание ребра были в густом тумане.

Маслаев продолжал работать над своей радиостанцией. Он установил антенну из запасных палаточных стоек. Антенна была кривая, проволочные растяжки расходились между палаток по всему лагерю, и мы спотыкались на них, кляня и Маслаева и радио. Но Маслаев упорно лежал в палатке с наушниками и «ловил» ближайшие станции. Никого не «поймав», он все же заставил меня написать радиограмму в «Известия» и потом всю ночь выстукивал её.

На другой день часов в двенадцать пришли Дудин и Гок. Получив накануне записку и учтя серьёзность положения, они вышли из подгорного на рассвете. Вскоре после них появили. Абдурахман и Позыр-хан с двумя лошадьми, навьюченными продуктами и топливом.

Туман по-прежнему окутывал наши палатки. Положение становилось все серьёзнее. Снова Ураим Ташпек с грузом продуктов отправился в лагерь «5600».

В ночь с 1 на 2 сентября разразился снежный шторм. Поры бури с грохотом рождались где-то на леднике между пика Сталина и Орджоникидзе и неслись вниз по грядам сераков. 0ни яростно набрасывались на наш лагерь. Полы наглухо застёгнутых палаток надувались парусом и громко хлопали. Мы лёжа. в наших спальных мешках, тревожно ворочаясь с боку на бок, ежеминутно ожидая, что ветер сорвёт палатки.

Шторм разогнал туман, и утром 2 сентября пик Сталина наконец раскрылся. Окутанный дымкой снежных смерчей, он сверкал свежевыпавшим снегом. Буря продолжала свирепствовать. Было ясно, что штурмовики по-прежнему должны были отсиживаться в палатках.

Но мы все же возобновили наши наблюдения со скал Орджоникидзе, надеясь увидеть носильщиков, поднимающихся по ребру. К нашему удивлению, мы увидали трех человек, очень медленно спускавшихся из лагеря «5900» в лагерь «5600». Кто бы это мог быть?

К вечеру пять человек показались на большом леднике. Они спускались к нам. Вскоре они скрылись в сераках. Сераки и морену они проходили очень долго. Наконец мы снова увидели их на ближайшем к лагерю валу морены. В двух из них мы сразу же узнали штурмовиков. Мы узнали их не только по белым пу — ховым костюмам, но и по походке. Шли люди, сломленные страшной усталостью. Шли, сутуло опираясь на ледорубы, медленно переставляя негнущиеся ноги. У одного из них кисть левой руки была забинтована. Когда они подошли ближе, мы разглядели Гущина и Шиянова. Вместе с ними пришли Абдурахман и оба Ураима. Ураима Керима вели под руки: он был болен ледниковой слепотой и ничего не видел.

Не много удалось нам узнать от Гущина и Шиянова в этот вечер. Они валились с ног от усталости. Они успели только сообщить нам, что вместе с Цаком покинули остальных штурмовиков 30 августа в последнем лагере на высоте 6900 метров. Подробный рассказ был отложен до завтра.

Шиянов лёг в мою палатку. Ночью он мучительно бредил. Он карабкался во сне по отвесным кручам.

— Держи верёвку, — кричал он, — крепче, крепче. Ведь мы должны взять Эверест!

К утру ветер стих. Установилась спокойная солнечная погода. Блокада тумана и шторма была снята. Можно было приступить к оказанию помощи верхней группе. Отправив Маслаева и Абдурахмана на скалы для наблюдения за горой, мы устроили совещание. И прежде всего мы выслушали подробный рассказ Гущина и Шиянова. Вот что мы узнали:

23 августа, на второй день восхождения, когда вторая верёвка, выйдя из ледникового лагеря, поднималась на «5600», Абалаков и Гущин с тремя носильщиками начали подъем по ребру.

По плану они должны были, миновав лагерь «5900», дойти до шестого «жандарма», «обработать» его, оборудовать принесёнными с собою верёвочными лестницами и спуститься в лагерь «5900». Эту задачу первой верёвке выполнить не удалось. Поднявшись к лагерю «5900», Абалаков и Гущин увидели, что передвижкой льда палатки перемещены и почти сползли в трещину. Пришлось вырубать для них во льду новое место. Это потребовало больше четырех часов ледорубной работы. Когда Удалось вновь установить палатки, было слишком поздно, чтобы подниматься к шестому «жандарму». Пришлось заночевать на «5900».

24-го Абалаков и Гущин с носильщиками пошли выше. Они миновали третий и четвёртый «жандармы» и подошли к подножию пятого, который при подготовке восхождения едва не оказался непреодолимым даже для Абалакова, едва не положил конец попыткам форсировать ребро. Правда, теперь он был «обработан» и идти по нему было гораздо легче, чем в первый раз, когда Абалаков прокладывал по нему путь. Но носильщики все же не решались начать подъем. Лишь после долгих уговоров они тронулись в путь. Крутой и трудный подъем привёл их к первой площадке на пятом «жандарме». Снова колебания:

Дорога «джуда яман». (очень плохая — кирг.) Пришлось оставить часть груза. Пошли дальше. По отвесной стене наискось вверх Натянуты верёвки, закреплённые на вбитых в скалу крюках. Альпинисты и носильщики перепоясаны прочными кушаками, какие носят пожарные. У поясов — толстые металлические карабины. Абалаков и Гущин накидывают карабины на верёвку и начинают подъем на стену. Если сорвутся — полетят вниз до конца верёвки и повиснут на карабине. Обдерутся, ушибутся, но не погибнут. Она страхуют кроме того друг друга второй верёвкой.

Абалаков и Гущин поднимаются по отвесной стене. Верёвка оттягивается под их тяжестью, отходит от скалы на полметра. Альпинисты, вися на ней над пропастью, с трудом преодолевают стену, достигают следующей площадки, откуда подъем идёт по верёвочной лестнице.

Теперь очередь носильщиков. Но носильщики отказываются. Они не хотят рисковать жизнью. Они долго переговариваются — Абалаков и Гущин сверху, со стены, носильщики — снизу, с площадки. Потом носильщики вынимают из спинных мешков груз, складывают его на площадке и уходят вниз.

Абалаков и Гущин решают продолжать восхождение вдвоём. Но им надо сначала спуститься обратно на площадку, чтобы захватить с собою оставленные носильщиками палатки и хоть немного продуктов. Спуск по верёвке над пропастью и вторичный подъем. Спинные мешки стали гораздо тяжелее, подъем по верёвке почти превышает человеческие силы.

И вот они снова на площадке над отвесной стеной. Дальше идёт верёвочная лестница и потом крутой сыпучий кулуар. Каждый шаг грозит обвалом. Особенно трудно Гущину, который идёт вторым: того и гляди, Абалаков сверху свалит камень. Кулуар взят. Трудный переход по узкому карнизу над кулуаром.

Здесь верёвки и крюки кончились. Выше при подготовке не поднимались. Здесь Абалаков и Гущин идут впервые.

Снова крутой, почти отвесный кулуар. Под ним — бездонная пропасть. Абалаков начинает подъем. Гущин, расставив ноги, закрепляется внизу и, наложив верёвку на скалу, тщательно страхует Абалакова. Он следит за каждым его движением. Абалаков пробует каждый камень, каждый выступ, прежде чем опереться на них рукой или ногой. Он осторожен, он знает, какой опасности он подвергнет Гущина, если обвалит на неги камень. Но порода слишком рыхла. Сыплется все, за что ни возьмёшься. И вот камень из-под ноги Абалакова летит вниз, увлекает за собою ещё несколько. Прильнув к скале, Абалаков замер недвижно. Он видит, как Гущин, стараясь уклониться от сыплющихся на него камней, прячет голову под выступ скалы.

Он видит, как один из камней начисто перебивает связывающую их верёвку. Оба без страховки висят над пропастью. Потом он слышит крик — большой камень упал Гущину на левую руку, которой он держался за скалу. Обливаясь кровью. Гущин несколько мгновений балансирует над кручей, почти теряя сознание от боли. Наконец ему удаётся восстановить равновесие. Абалаков быстро спускается к нему, надёжным узлом связывает перебитую верёвку, закрепляет её за выступ скалы. Потом приступает к перевязке. На левой ладони Гущина — большая рана, ладонь и указательный палец рассечены до кости, из раны лезет жёлтая соединительная ткань.

Абалаков накладывает повязку, туго её затягивает. Кровь не унимается, повязка промокает.

Надо скорее спускаться вниз, в ледниковый лагерь, к доктору.

Спускаться? А что будет дальше? Спускаться можно только вдвоём с Абалаковым, так же как и идти вверх Абалаков может только вдвоём с Гущиным.

Спускаться — это значит, что первая верёвка отказывается от восхождения, не выполнив ни одной из возложенных на неё задач, даже не установив лагеря на «б 400». Но без первой верёвки не пройдёт и вторая. Спускаться — значит сорвать восхождение.

И Гущин с перевязанной рукой, с промокающей от крови повязкой решил идти дальше.

Преодолён кулуар. Подошли к шестому «жандарму». Труднейший траверс над снежным кулуаром. Узкий карниз с крутым наклоном: камни покрыты льдом. Но слой льда слишком тонок: не держат кошки, нельзя рубить ступени. Сорваться — километровая пропасть. Страховка бесполезна — верёвку не за что закрепить. Сорвётся один — потянет за собою другого. Связаны на жизнь и на смерть.

Дошли до середины карниза. Вбили в стену крюк, привязали верёвку. Второй группе идти будет легче.

Карниз привёл к небольшой скалистой площадке. До верха шестого «жандарма», до фирна осталось несколько десятков метров. Но Гущин изнемог. Он не в состоянии идти дальше. Да и темно. Надо ночевать.

Палатку поставить нельзя — нет места для закрепления растяжек. Можно только лечь рядом, тесно прижавшись друг к другу.

Абалаков вбивает в скалу два крюка. Привязывает к ним себя и Гущина, чтобы ночью не скатиться вниз. Расстилает на площадке палатку. Альпинисты влезают в неё, укладываются.

Абалаков засыпает. Гущин не может спать — слишком сильно болит рука,

Среди ночи Гущин будит Абалакова. Рука распухла, повязка врезалась в живую ткань. Абалаков с трудом разрезает ножницами твёрдый от засохшей крови бинт, меняет повязку.

Утром преодолевают последние метры шестого «жандарма» и выходят на его вершину. Узкий длинный фирновый гребень, местами острый, образует переход с ребра на гигантские фирновые поля вершинного массива.

У начала гребня — маленькая площадка. На ней Абалаков и Гущин устанавливает две палатки — лагерь «6400».

Страшное ребро форсировано. Они — на его верхней грани. С одной стороны — обрыв в цирк Сталина, в мульду, откуда идут лавины. С другой стороны — отвесный склон к ледопаду Орджоникидзе.

Они уже выше почти всех окружающих вершин. Они смотрят сверху вниз на сахарную голову пика Орджоникидзе, у подножья которого разбит ледниковый лагерь. Лавины, всегда шедшие сверху, рождаются теперь где-то внизу под ними.

Весь мир — ниже их. И только вершина пика Сталина высится над ними больше, чем на километр. Её снежный массив, закрывая половину горизонта, подымается вверх мягкими уступами, сверкающими на солнце перекатами безграничных фирновых полей.

Миллионы лет тому назад в вулканических сдвигах, в судорогах, остывания расплавленной магмы, жидкого нутра нашей планеты, наморщилась здесь земная кора складками горных хребтов. Миллионы лет грызли ветры и туманы, морозы и жар солнечных лучей эти складки, создавая ущелья и крутые склоны, острые гребни и вершины, и среди них — высочайшую из всех, пик Сталина.

Когда глетчеры, совершая своё великое наступление на лицо земли, ползли с севера, от полюса, к югу, льды и снега одели её — эту высочайшую вершину — в броню фирна.

Тысячелетия стояла она, недоступная, недостижимая, сверкая на солнце ледяным холодом своих граней.

И теперь два пигмея, два ничтожно маленьких существа копошились на скалистой площадке у самых подступов к ней, собираясь нарушить её тысячелетний покой.

Между тем на маленькой скалистой площадке начинается будничный обиход людской жизни.

Абалаков набирает в кастрюлю снег для чая, ставит её на маленькую кухоньку, зажигая под ней белые кирпичики сухого спирта. Они горят едва видимым голубоватым пламенем. Снег тает, на дне кастрюльки остаётся немного воды. Кастрюлю приходится вторично набивать снегом. Больше часа уходит на то, чтобы добыть две кружки горячего чая.

После чая Абалаков хочет спуститься к подножью пятого «жандарма», чтобы занести наверх часть оставленного носильщиками груза. Но от этого пришлось отказаться — Гущин был слишком измучен.

Лёжа в спальных мешках, отдыхали от напряжений вчерашнего дня, прислушивались к мёртвой тишине ледяной пустыни, лишь изредка нарушавшейся отдалённым гулом лавин и камнепадов.

И вдруг вскоре после обеда услышали людские голоса. Внизу на скалах кто-то переговаривался. Все ближе и ближе, и в траверсе шестого «жандарма» над снежным кулуаром показываются фигуры Зекира, Нишана и Ураима Керима. Они преодолели ребро! Они идут медленно и осторожно, эти природные скалолазы. Они несут тяжёлый груз в спинных мешках и останавливаются на каждом шагу.

Абалаков радостно приветствует их, спускается им навстречу и сквозь брезент спинных мешков прощупывает гладкий алюминий радиостанции.

Ура! Станция миновала ребро, восхождение не сорвано, восхождение продолжается!

Абалаков приготовляет носильщикам пищу. Носильщики наспех закусывают. Они спешат: «большой начальник» приказал им ещё сегодня вернуться в лагерь «5900». Они надевают пустые спинные мешки, берут написанную Абалаковым записку и быстро спускаются вниз. Они исчезают в скалах шестого «жандарма». Где-то внизу теряются последние отзвуки их голосов. Тишина снова окутывает лагерь. Вечером носильщики вернулись на «5900», где их ждала вторая верёвка — Горбунов, Гетье, Цак и Шиянов.

Итак, станция была наверху. Но один из носильщиков — Зекир Прен — заболел. Острые ревматические боли.свели его коленные суставы, он с трудом передвигался на полусогнутых ногах. Его пришлось отправить вниз.

На другой день вторая верёвка с Нишаном и Ураимом Кери-мом пошла вверх. Нишан и Ураим Керим вторично форсировали ребро.

Уже стемнело, когда группа поднялась к лагерю «б 400», Дболаков дважды спускался до половины шестого «жандарма», помогая сначала Цаку и Шиянову, затем — Горбунову и Гетье.

Не доходя нескольких десятков метров до лагеря. Горбунов оставил на скалах свой рюкзак. Абалаков в полной темноте спустился за ним и принёс его в лагерь.

Итак, самая трудная часть пути — скалистое ребро — осталась позади. Все альпинисты, станция, оборудование для последнего лагеря и продукты были наверху. Но продуктов было очень мало. Их могло хватить только в том случае, если бы удалось закончить восхождение без всяких непредвиденных задержек. На это, однако, нельзя было рассчитывать. Стрелка анероида беспокойно металась по шкале, предсказывая неустойчивую погоду. Можно было опасаться тумана и шторма.

Николай Петрович ещё накануне взял на учёт все продукты и ограничил порции. Альпинисты были переведены на голодный паёк. Вечером 26-го, после трудного подъёма на ребро, они получили по несколько ложек манной каши и чай с галетами.

Сказывались недостатки подготовительной работы, вызванные. малым числом носильщиков и их неприспособленностью к пребыванию на больших высотах.

Начался «великий пост» штурмовой группы, едва не сорвавший восхождения.

На другой день утром Нишан и Ураим Керим, страдавшие горной болезнью, пошли вниз. Последние носильщики выбыли из строя.

Абалаков и Гущин взвалили на себя двухпудовую радиостанцию и.понесли её дальше к вершине. На 6400 метре, где каждый килограмм кажется пудом, это был настоящий подвиг силы и выносливости. Осторожно, связанные верёвкой, шли они по острому фирновому гребню. Каждый внимательно следил за товарищем. Если бы один из них сорвался с гребня, другой должен был бы тотчас же прыгать вниз на противоположную сторону. И затем, повиснув на верёвке над пропастью с двух сторон гребня, они должны были бы снова взобраться наверх.

Миновав гребень, Абалаков и Гущин поднялись по фирновым полям до высоты 6900 метров, оставили там радиостанцию, наметили место для последнего лагеря и вернулись на «б 400».

28 августа Гетъе и Цак спустились к пятому «жандарму» за продуктами, оставленными там носильщиками 24-го, и снова поднялись на «б 400». Горбунов и Шиянов сделали попытку пройти туда, где Абалаков и Гущин оставили станцию, и установить последний лагерь. Но Шиянов, все ещё не оправившийся от отравления, почувствовал себя плохо, и им пришлось вернуться.

29 августа альпинисты покинули наконец лагерь «б 400». Связавшись попарно, они осторожно миновали фирновый гребень и начали подъем по фирновым полям. К вечеру они достигли места последнего лагеря. Две маленьких палатки возникли в белой фирновой пустыне.

А между тем по плану в этот же самый день, 29 августа, альпинисты, закончив восхождение, должны были вернуться в ледниковый лагерь…

XI.

Вершина была близка. Всего на 600 метров надо было подняться по снежным перекатам фирновых полей, чтобы ступить на высочайшую точку СССР, чтобы вписать славную страницу в историю советской науки и советского альпинизма.

И все же трое из шести вынуждены были отступить. Уже шесть дней прошло с тех пор, как Гущину разбило камнем руку. Рука чудовищно распухла и сильно болела. Гущин почти не спал. Шиянов так и не оправился от отравления консервами. У Цака шекельтоны оказались слишком тесными: ногам было холодно, и их легко было отморозить.

Гущин, Шиянов и Цак решили спускаться.

Маленькая подробность: Шиянов пришёл к этому решению ночью. И утром, незаметно для товарищей, он не принял участия в трапезе, чтобы сэкономить продукты для тех, кто продолжал восхождение.

А экономить продукты было необходимо: предсказание анероида начало исполняться. У вершины клубился туман.

Уходящие вниз видели, как Абалаков с одной частью радиостанции в спинном мешке стал медленно подниматься в направлении к вершине. Вслед за ним двинулся в путь Горбунов. Последним шёл Гетье, нёсший вторую часть радиостанции. Он сгибался под непосильной тяжестью и каждые десять — пятнадцать шагов в изнеможении падал в снег.

Туман спускался все ниже, и фигуры трех поднимавшихся к вершине альпинистов расплылись в нём неясными силуэтами.

Гущин, Цак и Шиянов вскоре достигли лагеря «б 400». Здесь для уходящих вниз были оставлены одна банка консервов, девять кубиков «магги», шесть галет, четыре куска сахара, четыре леденца и пачка сухого спирта.

Пока готовили еду, Гущин корчился на полу палатки от нестерпимой боли. Шиянов согрел воды, промыл ему рану и переменил повязку. Шиянов тоже чувствовал себя слабым. Он и Гущин решили ночевать на «б 400».

Между тем Цак должен был спускаться дальше. Он получил задание как можно скорее добраться до нижних лагерей и вновь подняться с носильщиками наверх, на «6400» или «6900», чтобы доставить продукты. Медлить нельзя было ни минуты. Погода портилась, а люди наверху остались на голодном пайке.

Как было поступить? Как спуститься по скалистому ребру одному, когда и на верёвке с опытными товарищами спуск был труден и опасен?

Выручили старые навыки.

Есть альпинисты, ходящие по горам в одиночку. Они любят оставаться одни лицом к лицу с величавым миром вершин и ледников. Ради этого они готовы подвергаться лишнему риску и лишним опасностям. Ибо ходить в одиночку — много труднее и опаснее, чем ходить вдвоём или втроём.

Цак, австрийский рабочий, коммунист, у себя на родине был альпинистом — одиночкой. Много глетчеров прошёл он один, без товарищей, осторожно прощупывая впереди себя ледорубом снег, много вершин в Альпах и Тироле он взял, не связанный ни с кем верёвкой. И теперь он не отступил перед труднейшей задачей — одному спуститься по скалистому ребру. Он надел спинной мешок, взял ледоруб и исчез в скалах шестого «жандарма». Поздно вечером он достиг двух палаток на краю трещины на фирновом обрыве — лагеря «5900». Одинокий огонёк походной кухни зажёгся в одной из них…

31-го с утра начался снегопад. Снег валил густыми хлопьями. Он занёс скалы, скрыл неровности, выступы, ступеньки, удесятерил опасность спуска. Шиянов и Гущин чувствовали себя больными и слабыми. Но надо было опускаться: в лагере оставался только однодневный неприкосновенный запас продуктов для верхней группы.

Вот что записал потом в своём дневнике Шиянов:

Шиянов следил за каждым движением своего товарища, балансировавшего над обрывом. Потом внезапная слабость охватила его. Организм, ослабленный отравлением и пятидневным недоеданием, не выдержал напряжения. Ледяной карниз над пропастью. Гущин, осторожно переставляющий ноги, — все это куда — то исчезло, расплылось в нахлынувших видениях другого мира. Шиянов увидел себя в Москве, в своей маленькой комнате в Плотниковом переулке. Чертёж самолёта новой конструкции лежал перед ним на рабочем столе. Он тщательно изучал его детали. Из-за стены доносились голоса родных. Потом кто-то постучал в дверь. — Войдите! — сказал Шиянов.

Никто не входил. Стук продолжался, все сильнее, все настойчивее…

Шиянов очнулся. Гущин стоял в 15 метрах от него в конце карниза и сильными ударами молотка вгонял в скалу крюк. Больной рукой он захватил канат, которым был связан с Шияновым.

Шиянов похолодел от ужаса. Жизнь Гущина зависела от его внимания, силы и быстроты, а он позволил себе забыться.

Гущин вбил крюк и накинул на него верёвку. Теперь он мог хоть отчасти страховать Шиянова, который шёл к нему по карнизу.

Снег перестал. Ветер гнал по небу разорванные тучи. Где-то внизу взошла луна и залила все вокруг неверным светом. Она медленно карабкалась вверх по небосклону, ныряя в быстро несущиеся обрывки облаков. Их тени бежали по мерцающему серебру фирновых полей.

Лёжа в спальных мешках, следили Гущин и Шиянов за фантастической игрой лунного света. Они забыли и безмерную усталость и опасности предстоявшего на другой день спуска. Ночь затопляла их потоком тревожной и причудливой красоты. Были те мгновения, которые навсегда порождают в альпинистах тягу в горы.

Потом тучи сгустились и снова пошёл снег. Большие хлопья запорошили спальные мешки с неясными очертаниями двух человеческих фигур…

Альпинисты проснулись рано утром. Не хотелось вставать. В спальных мешках было тепло и уютно. Усталость и безразличие охватывали непреодолимыми оковами. Надвигалось то страшное состояние апатии и безволия, которое в горах опаснее лавин и трещин.

— Пойдём, Юра, — сказал Гущин, собрав последние силы. — За нас никто вниз не пойдёт.

Шиянов вылез из мешка и помог вылезти Гущину. Он надел ему башмаки. И перед тем, как тронуться в путь, запасливый Гущин вынул из кармана галетку, которую он сберёг. Маленький белый квадратик был драгоценностью. Шиянов разломал его на две равные части.

С огромным трудом, держась одной рукой за ступеньки, спустился Гущин по верёвочной лестнице, которая восемь дней тому назад испугала носильщиков. Пятый «жандарм» был преодолён, ещё одна ступень к спасению пройдена.

Гущин, как и раньше, шёл впереди, разгребая снег ногами, иногда сидя съезжая по заснеженным скалам. Шиянов страховал его и затем без страховки спускался сам.

Миновали четвёртый «жандарм». До лагеря «5900» оставалось пройти только один третий. И тут альпинисты едва не были сброшены с ребра в пропасть порывом вьюги.

"…1/IX.

…Вот и последний «жандарм». Он большой, но самый лёгкий из всех. Здесь надо быть очень осторожным в отношении сброса камней — этот «жандарм» очень сыпуч. Внизу уже видны палатки лагеря «5900» и около них два носильщика, которые по снежной гривке лезут к нам, чтобы помочь и взять вещи.

Но вдруг на ребре показывается сильнейший снежный смерч и в несколько секунд доходит до нас. В это время я, стоя на коленях под стенкой, страховал Гущина. Мелкий, сухой снег так больно ударил в лицо и а руки, что пришлось замереть в том положении, в каком застал смерч, и мы лежали, уткнувшись в снег, пока над нами бушевала буря. Гущина она застала в очень неудобном положении, и он вынужден был продвинуться дальше. Для этого должен был двинуться метра на три я. Тронулись. Новый порыв ветра, и я услышал шум наверху, быстро поднял голову и совершенно инстинктивно Рванул её в сторону. Камень фунтов в 10 — 1 5, сорванный ветром с гребня, ударил меня вскользь по голове и плечу. Удар был всё-таки настолько силён, что на мгновенье я был ошеломлён. Руки разжались, и я повис на крюке. В следующее Мгновенье я уже снова прочно укрепился в новом безопасном месте над скалой".

Миновали третий «жандарм». С помощью вышедших навстречу Нишана и Ураима Керима стали спускаться по крутому снежнику к лагерю «5900».

Носильщики пришли сюда ещё утром, чтобы идти с Цаком на помощь верхней группе. Но туман, снегопад и вьюга остановили их.

До лагеря «5900» добрались в темноте. В лагере был Цак. И тут кончились все испытания.

Носильщики сняли с Гущина и Шиянова башмаки и оледенелые, твёрдые, как броня, костюмы. Цак приготовил ужин и чай.

Начавшаяся вечером вьюга перешла ночью в шторм. Шторм разогнал туман. Горы, одетые в сверкающий покров свежевыпавшего снега, снова раскрылись. На вершинных гребнях стояли «флажки» — полотнища снежной пыли, свидетельствовавшие о продолжающемся урагане.

Шторм бушевал и на ребре, грозя сорвать в пропасть всякого, кто рискнёт выйти из палатки. Цак с носильщиками снова вынуждены были отказаться от попытки подняться в верхние лагери. Впрочем, Ураим Керим и при хорошей погоде не смог бы идти вверх: накануне он поднимался без очков, не зная, что рассеянный туманом свет ещё опаснее солнечных лучей. Сегодня он ослеп и испытывал сильную резь в глазах.

Когда ветер немного стих, Шиянов, Гущин и Ураим Керим начали спуск в лагерь «5600». Цак я Нишан остались на «5900», чтобы при первой возможности идти наверх. Однако вскоре и Нишан спустился на «5600», говоря, что у него болит нога.

В лагере «5600» альпинистов встретил доктор Маслов. И здесь впервые, через девять дней после ранения. Гущину была оказана медицинская помощь. Доктор очистил рану, извлёк оттуда мелкие камни, расширил выход для гноя.

Затем Гущин, Шиянов и Ураим Керим с «Ураимом — голова болит» и Абдурахманом, находившимся в лагере «5600». начали спуск в ледниковый лагерь.

Мы выслушали рассказ наших товарищей. Положение было тяжёлое. Больше всего мы боялись, что штурмовики, ушедши( 30 августа к вершине без спальных мешков, не учтут опасности тумана. Найти в тумане в фирновых полях две маленькие палатки было почти невозможно. Заночевать в снегу без спальных мешков значило замёрзнуть наверняка.

Но и в том случае, если они 30-го вернулись в лагерь, их судьба внушала серьёзную тревогу.

После подробного обсуждения мы установили следующие возможные варианты:

30/VIII — заброска станции и возвращение в лагерь.

31/VIII — 1/IX — отсиживание в палатках от непогоды.

2/IX — установка станции.

3/IX — спуск в лагерь «б 400».

Если 30/VIII станцию к месту установки забросить не удалось, то вариант несколько менялся: на 2/IX приходилась заброска станции, на 3/IX — установка и спуск на «б 400».

В эти варианты Гок Харлампиев внёс поправку: он предполагал, что 2/IX из-за сильного ветра штурмовики должны были оставаться в палатках. В этом случае они могли сегодня, 3/IX, устанавливать станцию и завтра, 4/IX, спускаться на «б 400».

Эта поправка была нами отвергнута. Мы сопоставили количество имевшегося у штурмовиков продовольствия с длинной вереницей дней непогоды и пришли к выводу, что сегодня, 3 сентября, последний день, когда можно надеяться увидеть штурмовиков на фирне, спускающимися вниз из лагеря «б 900». В про — тивном случае надо было считаться с возможностью гибели группы.

Впоследствии однако оказалось, что Гок был прав.

Не успели мы занести в протокол наше решение, как со скал спустился Абдурахман с запиской Маслаева. На записке был нарисован пик Сталина и наверху, там, где должен был находиться лагерь «6900», поставлен крестик. «Здесь сидит или стоит человек», — писал Маслаев.

Итак, по крайней мере один из штурмовиков благополучно пережил шторм. Надо было спешить с помощью, надо было как можно скорее доставить наверх продовольствие. Мы неотступно следили в бинокль за горой: несмотря на хорошую погоду, никто не поднимался по ребру от лагеря «5600». Очевидно, носильщики не пошли в верхние лагери. Поэтому Дудин и Гок Харлампиев с Абдурахманом после обеда начали подъем на «5600».

Вскоре после их ухода Маслаев сообщил со скал, что он видит. двух человек, поднимающихся от лагеря «6900» в направлении к вершине.

Мы были изумлены. Неужели наши товарищи, пережив дни страшного шторма, продолжали восхождение при полном отсутствии продуктов?

4 сентября с утра мы стали следить за горой. Мы видели, как Две маленькие чёрные фигурки стали подниматься по ребру от лагеря «5600». Нишан и Зекир шли наверх с продовольствием для штурмовиков. Мы видели, как они прошли второй «жандарм» и подошли к трещине, где находился лагерь «5900», как через десять минут уже не две, а три фигурки продолжали подъем: Цак присоединился к носильщикам. Они миновали третий «жандарм», показались на снежнике между третьим и четвёртым. Прошли четвёртый и стали подходить к пятому. Исчезли в скалах пятого «жандарма»…

Весь день мы следили в бинокль за ребром. Мы боялись увидеть на нем спускающихся вниз носильщиков. Это значило бы, что они не сумели подняться в лагерь «б 400».

До вечера ребро оставалось безлюдным. Носильщики дошли. Помощь была подана.

Не слишком ли поздно?

Ближайшие дни должны были дать на это ответ.

Гущин и Шиянов отлёживались в палатке. Шиянов спал день и ночь. Гущина мучила рука. Она распухла чудовищно. Из раны шёл жёлтый гной вперемежку с маленькими камешками. Ураим Керим с чайным отваром на глазах лежал в своём маленьком шустере. Зрение постепенно к нему возвращалось.

Приходилось удивляться здоровью и выносливости Гущина. Хотя больная рука не давала ему спать, он очень быстро оправлялся от пережитого. С каждым днём он все больше становился похожим на прежнего Гущина, весёлого, толстолицего, с блестящими глазами, с стройным, не по годам молодым телом легкоатлета.

Маслаев по-прежнему неутомимо возился со своей радиостанцией. И хотя ему ещё ни разу не удалось кого-нибудь «поймать», он несколько раз в день посылал в эфир мои сообщения о ходе штурма.

Вечером он провёл нам в палатки наушники. Лёжа в спальных мешках, мы «ловили» Москву. Сквозь свист, треск и визг в эфире прорывались иногда отрывки концерта и фразы из речей.

На другой день утром я послал Абдурахмана на «5600» за доктором, прося его спуститься в ледниковый. Гущину становилось все хуже, можно было опасаться осложнений.

В ожидании доктора мы с Капланом отправились на наблюдательный пункт на скалы. Мы видели, как два человека спустились с третьего «жандарма» в лагерь «5900». Это, очевидно, вернулись носильщики, поднявшиеся накануне с Цаком в верхние лагери. Маслаев сменил нас на скалах. Мы спустились в лагерь. Вскоре с «5600» пришёл доктор. Он осунулся, похудел.

Он осмотрел раненую руку Гущина, удалил омертвевшие ткани и снова извлёк из раны несколько мелких камешкоз.

К вечеру с «5600» спустились Абдурахман и Зекир. Зекир шёл, пошатываясь от усталости. Лицо его почернело, левая щека при падении была поранена о камни. Но он радостно и победно улыбался, протягивая мне маленький клочок бумаги. Это была записка Цака Дудину. Она начиналась словами:

«Только мы поднялись на „6400“, как туда спустились Николай Петрович, Гетье и Абалаков. Станция поставлена, вершина взята».

С странным чувством смотрел я на этот серый клочок бумаги, положивший конец всем нашим тревогам и опасениям, возвестивший славную победу.

Восхождение было окончено, оставалось возвращение назад. Нам предстоял трудный путь по ледникам, через реки, по Алайской долине, И все же казалось, что экспедиция была окончена.

Победа далась не легко. Цак сообщал, что Абалаков заболел ледниковой слепотой, у Гетье нелады с сердцем, у Николая Петровича обморожены пальцы на руках и ногах. Поэтому спуститься они сумеют только завтра.

Но все это не пугало: люди были живы, и это было главное. Ведь в последние дни каждый из нас в глубине души опасался их гибели.

Хотелось получить ответ на десятки вопросов, узнать поскорее подробности восхождения: все ли трое достигли вершины, в каком месте поставлена станция.

Мы начали готовиться к их встрече. Надо было прежде всего позаботиться о хорошем питании для них. Я послал Зекира в подгорный лагерь, где находился наш караван, наказав ему прислать на другой день с одним из караванщиков киичьего мяса. Остальной караван должен был придти в ледниковый лагерь 7 — го.

6-го с утра доктор, Каплан, Маслаев и все носильщики стали собираться на «5600» навстречу победителям вершины. Надо было помочь им при спуске и принести вниз оборудование лагерей «5900» и «5600». Маслаев захватил с собой метеорологический самописец, который решено было установить на «5600». Елдаш и я остались в ледниковом, чтобы приготовить все для встречи победителей. Наши «инвалиды» — Шиянов и Гущин — также не покинули своих палаток.

К вечеру мы увидели, как носильщики поднялись по ребру в лагерь «5900». Позже на снежнике между четвёртым и третьим «жандармом» показалась первая двойка, медленно спускавшаяся вниз. Из «5900» ей навстречу вышли носильщики. Уже стало темнеть, когда вторая двойка штурмовиков начала спуск по снежнику к лагерю «5900».

В ночь из подгорного приехал караванщик Талубхан с киикчиной.

7-го с утра мы начали готовиться к встрече. После десятидневной голодовки альпинисты верхней группы должны были найти в ледниковом хороший обед. Мы с Елдашом варили, жарили, пекли.

Около часа дня альпинисты начали спуск из лагеря «5900» к лагерю «5600». В ледниковом их можно было ждать к вечеру.

Уже начинает темнеть, когда из-за поворота на леднике показываются чёрные фигурки Дудина, Гока, Маслаева, Каплана, доктора и носильщиков. Они идут тремя группами. Последняя группа движется очень медленно. Никак не удаётся разглядеть в бинокль, сколько в ней человек — трое или четверо.

Первым на морене показывается Абалаков. В походке этого железного сибиряка нет и следа утомления. Он идёт, как всегда — скоро и споро, слегка переваливаясь с ноги на ногу, словно таёжный медвежонок. Только кожа на скулах потемнела от мороза и шторма.

Через полчаса приходит с носильщиками Николай Петрович. Ему больно ступать отмороженными ногами, вокруг глаз легли синяки усталости, но идёт он бодро. Он добирается до своей палатки и ложится. Мы снимаем с ног его башмаки: холодные, безжизненные пальцы забинтованы, бинты окровавлены.

Он сообщает первые подробности. Он достиг середины вершинного гребня, до его высшей южной точки дошёл только Абалаков.

Потом я иду с Абдурахманом и Ураимом Керимом навстречу Гетье. Уже темно. Несмотря на это, Абдурахман с поразительной уверенностью находит дорогу в сераках. Мы встречаем , Маслаева, который установил на площадке у лагеря «5600» |свой метеорологический самописец. Гетье, Дудина, Гока и доктора мы находим в конце сераков, перед выходом на ледник. Гок и доктор ведут Гетье под руки. Поэтому-то мы и не могли определить в бинокль численность последней группы.

Мы идём к лагерю. Мы доводим Гетье до его палатки, раздеваем его и укладываем в спальный мешок.

XII.

Это «когда-нибудь потом» наступило не скоро.

Мы вернулись в Ош. Сентябрь был на исходе. Стояла благодатная южная осень. Поля были покрыты снегом созревшего хлопка. Спелые гроздья винограда просвечивали янтарём.

Мы жили на базе ТПЭ и отдыхали после трехмесячного похода. На базе было спокойно и тихо. Все отряды памирского направления, кроме двух, оставшихся на зимовку, закончили свою работу. Начальники отрядов сидели по палаткам и строчили отчёты. Они готовились к заключительной конференции в Сталинабаде.

Марковский, весело поблёскивая голубыми детскими глазками, довольный результатами работ Памирской группы, расхаживал между базой и гостиницей, где он квартировал.

На столе в его номере лежала карта восточного Памира. Вся территория, кроме небольшой области в юго-восточном углу, была покрыта площадной съёмкой.

Со всех концов Таджикистана на имя Горбунова поступали телеграммы. И из этого вороха сообщений вырисовывались основные, важнейшие результаты экспедиции.

— Золото было найдено в районе северного золотоносного пояса у западных берегов Кара-Куля и в долине рек Муксу и Ат-Джайляу. Отряды Клунникова и Стратановича продолжали свои изыскания. Их результаты могли выявиться — только весной, после зимних работ.

— В центральной части Туркестано-Алайского хребта в верховьях Исфары геологические партии Ионина и Соседко обнаружили большую оловоносную провинцию.

— В бассейне Зеравшана в урочище Кули-Калон отряд Соболевского нашёл ценнейшее месторождение оптического флюорита. Кристаллы флюорита представляли собой по качеству и размерам мировые уникумы.

— Найден вольфрам, радий и уран.

— Геолог Иванова обнаружила в Зеравшанском хребте сурьму.

Николай Петрович не мог ходить. В отмороженных пальцах ног шёл процесс сухой гангрены. Мы с утра выносили его в сад на соломенный шезлонг. И здесь оя работал: выслушивал доклады, писал приказы и письма, вёл совещания.

И однажды, в солнечный знойный день, Николай Петрович, Абалаков и Гетье рассказали нам подробно о восхождении.

30 августа, когда Гущин, Цак и Шиянов начали спуск из лагеря «6900», Абалаков, Горбунов и Гетье направились к вершине. Абалаков и Гетье несли в спинных мешках разобранную на две части радиостанцию. Под тяжестью непосильной ноши Гетье каждые десять-пятнадцать шагов останавливался и в изнеможении падал в снег. Разреженность воздуха и пятидневное недоедание ослабили его. Через полчаса Горбунов переложил станцию в свой рюкзак. Она оказалась слишком тяжёлой и для него. Было ясно, что дотащить радиостанцию до вершины не удастся. Не хватало Гущина с его силой и тренированностью. Вдвоём с Абалаковым они, может быть, и справились бы с этой задачей.

Надо было возвращаться. Надо было возвращаться и потому, что туман сгущался и становилось все труднее найти лагерь. А заблудиться и заночевать в снегу без спальных мешков — значило наверняка замёрзнуть: температура ночью пала до 25 градусов ниже нуля.

Штурмовики вернулись в лагерь. Недалеко от него, на высоте 6850 метров они нашли участок твёрдого фирна и здесь установили радиостанцию.

Утром тридцать первого туман сгустился. Минимальный термометр показывал ночную температуру — 45 градусов мороза. Начиналась вьюга. Надо было отсиживаться в палатках. Гетье чувствовал себя плохо — сказалось чрезмерное напряжение предыдущих дней.

Николай Петрович, рискуя заблудиться в снежном буране, с утра отправился проверить работу радиостанции. Она не работала. Горбунов с огромным трудом перенёс её к лагерю. Здесь, в палатке, на двадцатиградусном морозе, он разобрал её. Оказалось, что разошлись контакты. Исправив повреждения, Николай Петрович и Абалаков вновь собрали станцию и установили её возле лагеря.

К вечеру усилилась метель. Сухая снежная пыль проникала сквозь щели наглухо зашнурованных палаток, скоплялась на полу и в углах маленькими сугробами.

Гетье становилось все хуже. Сердце едва справлялось с работой. Ночью начались мучительные сердечные спазмы и рвота. Больной лежал недвижно в спальном мешке, обливая жёлчью себя и Горбунова.

Первого сентября погода ещё ухудшилась. Усилились снегопад и вьюга. Палатки и спальные мешки покрылись слоем инея.

Гетье не принимал ни пищи, ни питья. Глоток воды немедленно вызывал приступ рвоты.

В ночь на 2 сентября разразился шторм — страшный, неудержимый шторм горных вершин. Ветер гнал по фирновым полям облака снежной пыли и обрушивал их на две маленькие палатки, затерянные в ледяной пустыне. Снежные смерчи крутились вокруг них в яростном танце, снег ложился на них сугробами.

Полы палаток провисали под тяжестью снежных пластов, свободное пространство становилось все меньше. Ночью в палатке, где спали Горбунов и Гетье, сломались стойки, и снег придавил альпинистов. Ни тот, ни другой не могли пошевелиться. Абалаков укрепил свою палатку ледорубом и рюкзаком, сохранив таким образом свободу передвижения. Утром он прорыл проход в сугробе, вышел наружу и крышкой от походной кухни откопал своих товарищей.

Туман разошёлся, ярко светило солнце. Близкая, но недосягаемая, сверкала свежевыпавшим снегом вершина пика Сталина. В продолжавшемся шторме на ней бешено крутились облака снежной пыли. Панорама горных вершин, скрытая двухдневным туманом, снова открылась перед альпинистами.

Ветер продолжал наметать сугробы на палатки. Днём снова пришлось разгребать снег.

Горбунов и Абалаков разделили скудный рацион дневного пайка. Продовольствие было на исходе. Оставалась одна банка рыбных консервов и одна плитка шоколада.

Гетье по-прежнему недвижно лежал в палатке. Рвота утихла, но возобновлялась при малейшей попытке принять пищу или выпить глоток воды. Заострившееся лицо было мертвенно бледно.

3 сентября шторм наконец стих, и наступила ясная безветренная погода. Гора, казалось, разжала страшный кулак, в который захватила трех смельчаков,

О том, чтобы идти на вершину, нечего было и думать. Абалаков и Николай Петрович ослабели от восьмидневного недоедания и долгого пребывания на огромной высоте. Гетье безжизненно лежал в палатке. Надо было воспользоваться хорошей погодой и как можно скорее идти вниз.

Вторичное наступление тумана и шторма означало бы верную гибель от голода и истощения.

Но Горбунов решил иначе. Ещё внизу, в ледниковом лагере, он предвидел возможность такого положения, когда понадобится нечеловеческое усилие воли, чтобы «дожать» вершину. Поэтому-то он и принял участие в восхождении.

Он прекрасно понимал, с каким риском, с какой опасностью была связана попытка взять вершину. Но не это смущало его. Он не решался оставить на целый день тяжело больного Гетье. Он боялся по возвращении найти в палатке труп.

Он подсел к Гетье. Осторожно и тихо он спросил его, согласен ли он «отпустить» его с Абалаковым на вершину. Гетье не возражал. Этот человек, уже два дня боровшийся со смертью, согласился ещё на сутки отсрочить спуск вниз, где ждала его помощь врача.

Горбунов и Абалаков с трудом надели штормовые костюмы. Костюмы превратились в ледяные брони. Потом пришлось ждать, пока солнце поднимется выше и станет немного теплее.

Снарядившись в путь, Абалаков и Николай Петрович поставили возле Гетье кастрюлю со снегом и сухой спирт, чтобы больной мог согреть себе воду.

Последний штурм начался. Медленно, шаг за шагом, поднимались альпинисты по отлогим перекатам фирновых полей. Медленно, деление за делением, двигалась стрелка анероида 7000, 7050, 7100.

Подошли к широкой трещине. Удалось найти переход. На другом краю начинался крутой подъем по обледенелому фирну. (Пришлось связаться и идти, тщательно страхуя друг друга. Крутизна склона на огромной высоте в 7100 метров была почти непреодолима.

Потом путь стал легче. В течение двух часов шли белой пустыней фирновых полей, останавливаясь каждые десять-пятнадцать шагов. 7150, 7200, 7250.

С трудом перешли вторую трещину. Попадались участки рыхлого снега. Абалаков, шедший первым, протаптывал дорогу.

Солнце уже перешло зенит и клонилось к западу, вершина все ещё была далека. Надо было спешить. Развязались, Абалаков пошёл быстрее. Горбунов, старавшийся заснять «лейкой» все моменты восхождения, стал отставать.

Расстояние между альпинистами увеличивалось. 7300, 7350… Страшная разреженность воздуха сковывает движения, лишает сил, мутит разум. Небо над сверкающим фирном кажется темнофиолетовым.

Горбунов смотрит вслед удаляющемуся Абалакову и вдруг видит рядом с ним… самого себя. Он проводит рукой по тёмным очкам, защищающим глаза от слепящего света, — галлюцинация не исчезает. Он по-прежнему видит самого себя, шагающего рядом с Абалаковым.

Затем у Горбунова мелькает опасение, что они не успеют до наступления темноты достигнуть вершины, и он кричит Абалакову, чтобы тот не шёл дальше: надо вырыть в снегу пещеру, переночевать в ней и завтра продолжать восхождение.

Только глубочайшее, ещё не изученное наукой действие высоты на все отправления человеческого организма могло породить такую бредовую мысль. Ночевать в снегу без спальных мешков на высоте 7350 метров значило через полчаса уснуть навсегда…

Абалаков не слышит. Вершина близка. Она влечёт неудержимо. Ничто больше не может остановить Абалакова — ни надвигающаяся темнота, ни признаки вновь начинающейся вьюги. Он идёт вперёд. 7400, 7450… Он уже на вершинном гребне. Ещё несколько десятков метров по гребню к югу, к его наивысшей точке, — и цель достигнута. Но силы изменяют Абалакову. Он падает в снег. Тяжкие молоты стучат в висках. Рот раскрыт, как у рыбы, вынутой из воды. Кислорода нехватает, он задыхается.

Отлежавшись, Абалаков попробовал встать. Встать не удалось. Удалось подняться на четвереньки. И на четвереньках, шаг за шагом, преодолевает Абалаков последние метры пути.

Абалаков стоит на вершине. Памир, величайший горный узел мира, лежит под ним грандиозной рельефной картой. Горные цепи и реки глетчеров уходят в даль, за границы Китая, Индии и Афганистана. Сверху, с птичьего полёта, видна величественная свита пика Сталина.

Мощным снежным шатром, ближе всех других вершин, высится невдалеке пик Евгении Корженевской. Недвижно текут широкие, расчерченные чёрными полосами срединных морен ледники Бивачный и Турамьгс.

Темнофиолетовое небо пылает на западе неярким пожаром заката. Розовые блики ложатся на вершины гор. Восточные склоны покрыты холодной голубизной вечерних теней. С востока двигается лёгкая пелена облаков. Озарённая лучами заходящего солнца фигура Абалакова бросает на них гигантскую тень. Чудовищный двойник рождается в облаках. Абалаков поднимает квеpху руку — двойник в точности повторяет его движение. Километровый человеческий силуэт в облаках жестикулирует… И пока Абалаков, охваченный радостью победы, стоит на вершине, Горбунов, в нескольких стах метров ниже, продолжает мучительный подъем. Где-то внизу он оставил воткнутый в снег ледоруб. Замёрзшие руки он спрятал под штурмовой и ватный костюмы и старается отогреть их теплом собственного тела. Ощущение странной нереальной лёгкости причудливо сочетается с огромным напряжением, которого требует каждый шаг. Вершиной гребень и тёмная фигурка Абалакова на нём близки и все же недостижимо далеки.

На полкилометра ниже в маленькой палатке, затерянной в фирнрвой пустыне, лежит Гетье. Надорванное сердце через силу гонит кровь по сосудам, безмерная слабость сковывает члены. Настроение полной примирённости с неизбежным давно охватило больного. Давно уже он уяснил себе невозможность спуска вниз, невозможность миновать ребро, по которому и в полном обладании своих сил удалось пройти с величайшим трудом. Мысли обращаются к судьбе других — товарищей, штурмующих вершину, близких, оставшихся в Москве.

Внизу, в лагере «4600», Гетье описал в своём дневнике эти часы ожидания:

Ещё на километр ниже, в лагере «5900», у двух маленьких палаток на краю фирнового обрыва, стоит Цак. Он провёл здесь двое суток в полном одиночестве, дожидаясь носильщиков с продуктами, чтобы идти с — ними наверх на помощь штурмов группе. Напряжённо наблюдает он в бинокль за лагерем «5600».

Здесь, в лагере «5600», кипит работа. Дудин и Гок Харлампиев добились согласия носильщиков идти на другой день верхние лагери. Гок отбирает продукты, распределяет кладь. Доктор Маслов формирует походную аптечку. Дудин пишет подробные записки Цаку и нам в лагерь «4600».

В лагере «4600» Каплан и я, обрадованные сообщени Маслаева о выходе двух штурмовиков к вершине, гадаем об участи. Ураим Керим с мокрым чаем на воспалённых глазах лежит в палатке. На скалах на склоне Орджоникидзе по — прежнему дежурит, наблюдая за горой, Маслаев.

Между тем Абалаков на северной стороне вершинного гребня находит выходы скал. Он складывает из камней небольшой и прячет в него консервную банку с запиской о восхождении Затем он возвращается к середине вершинного гребня. Здесь

он встречает Горбунова, пытающегося побелевшими от мороза пальцами фотографировать и определять по приборам точное расположение ближайших вершин. Абалаков вынимает походный альбом и делает спешные зарисовки.

В наступающей темноте альпинисты пускаются в обрата путь.

Блики лунного света лежали на фирновых полях, когда победители вершины вернулись в лагерь.

Гетье, считавший, что они заблудились или замёрзли, услышал шуршание снега под окованными сталью шекельтонами и голос Горбунова:

— Вершина взята! Ноги целы!

Но когда сняли шекельтоны, оказалось, что у Горбунова пальцы ног жестоко отморожены. Абалаков несколько часов оттирал их снегом. Оттирания не помогли.

На другой день утром приступили к спуску. Для Гетье, пролежавшего четверо суток без еды, с тяжёлым сердечным припадком, ослабевшего настолько, что он не мог пошевелиться, спуск, казалось, был невозможен. И тем не менее он спустился. Спустился благодаря изумительному инстинкту самосохранения, благодаря тысячелетиями выработанной способности человеческого организма приспособляться, бороться за существование.

Подошли к узкому фирновому гребню, в конце которого стояли палатки лагеря «б 400». Гетье пошёл первым. Шатаясь от слабости, балансировал он на снежном лезвии над пропастями. Следя за каждым его движением, шёл за ним Абалаков, готовый, в случае падения Гетье, спрыгнуть на противоположную сторону гребня.

Так можно было дойти до лагеря «6400». Но было неясно, что делать дальше. Спуск по скалистому ребру был неразрешимой задачей. Абалаков мог страховать на нём одного из своих больных товарищей, но не обоих сразу.

Но, подойдя к палаткам, увидели возле них людей. За полчаса до прихода штурмовиков в лагерь «6400» туда поднялись Цак, Нишан и Зекир с продовольствием и медикаментами. Помощь пришла вовремя, появилась надежда на благополучный спуск.

Следующий день пришлось провести в лагере «б 400». Абалаков, бывший накануне в слишком светлых очках, ослеп.

6 сентября начали спуск по ребру. Горбунов шёл с Абалаковым, Гетье — с Цаком.

Много мужества и самоотверженности проявил Цак 30 августа, когда, стремясь возможно скорее оказать помощь верхней группе, он спустился по ребру в одиночку. Но теперь, связавшись верёвкой с шатающимся от слабости Гетье, готовым на каждом шагу сорваться в пропасть и стащить его вместе с собой, Цак показал подлинный героизм.

Гетье впоследствии записал об этом в своём дневнике:

7 сентября верхняя группа вернулась в ледниковый лагерь.

XIII.

Итак, восхождение окончено. Мы уходим, покидаем место, где прожили месяц, где испытали величайшие тревоги и величайшую радость.

Мы укладываем вещи, свёртываем палатки. Маленький Дудин стоит в середине лагеря и распоряжается вьючкой лошадей. Маслаев терпеливо высекает на большом камне две надписи. Одна обнесена траурной каймой. Она говорит о неизбежных жертвах рудной борьбы:

Другая говорит о великолепной победе советских альпинистов. Под гербом Республики советов высечены слова:

Я пишу краткий отчёт о восхождении, кладу его в жестяную коробку из-под киноленты, тщательно заклеиваю изолировочной лентой и закладываю в тур на большом камне

Доктор Маслов осматривает больных. Пальцы на ногах Горбунова. по-прежнему безжизненно холодные. Маслов впервые упоминает слово «ампутация» Гетье очень слаб Сердце расширено, работает с перебоями. Рука Гущина гноится, опухоль не спадает. При перевязке он корчится от боли. Абалакова нет. Этот "львёнок пика Сталина., как его называл Горбунов, этот «человек-машина», как характеризовал его Гетье, вернувшись вчера вечером в лагерь после шестнадцатидневного восхождения, сегодня с утра решил «сбегать на соседний хребтик», чтобы сделать оттуда кое-какие наброски. «Хребтик» этот высился над ледником Сталина 800 метров отвесной скалы,

Наконец караван готов. Горбунов надевает валенки. Для него и для Гетье оставлены под верх две лошади. Мы помогаем нашим больным взобраться на седла и трогаемся в путь. Мы идём очень медленно. Лошади изнурены беспрерывной двухмесячной работой, ноги их сбиты в кровь и изранены острыми камнями. Они часто спотыкаются и падают. Мы помогаем им, тащим их вперёд по серакам и морене.

Пересекаем ледник Сталина и выходим на его высокий правый борт. Здесь мы останавливаемся и оборачиваемся назад. Мы стараемся в последний раз запечатлеть в памяти величественное сборище горных вершин, скал и ледников, среди которых прожили целый месяц.

Широкоплечий и мощный, на голову выше всех своих соседей, стоит, сверкая фирном своих граней, чернея вертикальной полосой восточного ребра, побеждённый нами гигант — пик Сталина. Крутая стена, покрытая снежными сбросами, исчерченная следами лавин, соединяет его с белоснежной пирамидой пика Молотова. Справа высится стройный конус пика Орджоникидзе.

За последнее время пустынное величие этого сурового пейзажа нас угнетало. Сколько раз мы вспоминали цветущие альпийские луга и густые леса Кавказа, пенистую голубизну его бурливых потоков. Но теперь мы вновь поддаёмся очарованию этой мёртвой страны скал и льда.

Караван медленно движется по зигзагам тропы, и гиганты горного царства проходят мимо нас в обратном порядке. Остаётся позади сахарная голова пика Орджоникидзе, чёрный скалистый отвес пика Ворошилова, широкая, сложенная из розового камня громада пика Реввоенсовета.

В прорыве хребта между пиками Ворошилова и Реввоенсовета высится скала. Её верхушка в точности повторяет контуры памятника Гоголю на Арбатской площади в Москве. Скала носит название «Гоголь на Памире».

К вечеру мы выходим на Бивачный. Нам предстоит пересечь его.

Караван идёт все медленнее, лошади выбиваются из сил. На опасных местах, когда тропа вьётся по краю трещин. Горбунов с нашей помощью слезает с седла и, осторожно ступая на пятки, идёт за лошадью. Гетье слишком слаб, чтобы передвигаться пешком. Со стоическим спокойствием едет он на шатающейся от усталости лошади вдоль трещин и провалов. Исхудалый, с вва — лившимися щеками, он напоминает Дон-Кихота на Россинанте. И когда его конь срывается в узкую трещину, он все так же спокойно раздвигает ноги, упирается ими в края трещины и присаживается на камни, пока его лошадь вытаскивают на верёвках. Надвигается ночь. Абалаков, Гок Харлампиев и я покидаем (караван и уходим вперёд. Мы прокладываем себе путь в полной темноте сквозь хаос ледяных бугров. Мы должны выйти к определённому месту, где в высоком валу боковой морены имеется проход. Иначе придётся перелезать через вал. Гок каким-то непонятным чутьём выводит нас к проходу, и через четверть часа мы лежим на кошмах у костра в подгорном лагере.

Старый Усумбай с добродушной улыбкой на своём лице оперного Мефистофеля радостно жмёт нам руки и гостеприимно угощает каурдаком из киичины.

Понемногу добирается до лагеря и наш караван. Только Горбунов и Гетье не решились в темноте ехать верхом по леднику и вместе с доктором заночевали на морене. Дудин посылает к ним Абдурахмана и Алёшу с горячей пищей и чаем.

На другое утро, ожидая отставших, мы греемся на солнышке, моемся в голубом озере, с наслаждением лежим на траве.

В подгорном лагере гораздо теплее, чем в ледниковом, И легко дышится: высота «всего» 3 900 метров. Я делаю несколько рывков полной силой на 25— 30 метров и вспоминаю, как два месяца тому назад на такой же высоте на Кара — Куле я тяжело болел горной болезнью и буквально не мог пошевельнуться от слабости и сердцебиения.

К полдню до лагеря добираются Горбунов, Гетье и Маслов. Отряд остаётся в подгорном на днёвку.

Горбунов составляет текст телеграмм в Москву, текст рапорта партии и правительству о выполнении 29-м отрядом труднейшего задания, о победе, одержанной советской наукой и альпинизмом.

Дудин, Гок Харлампиев и Абдурахмаи собираются на охоту на кииков.

Каплая и я решаем посетить глациолого-метеорологическую обсерваторию, строящуюся на леднике Федченко у перевала Кашал-Аяк в 20 километрах выше впадения в ледник Федченко ледника Бивачного. К нам присоединяются.Маслаев и все тот же неутомимый Абалаков.

После полудня мы покидаем лагерь. Часть каравана идёт вместе с нами; ослабевшие лошади не могут поднять сразу весь груз, караванщики хотят перекинуть часть вещей к выходу на ледник Федченко и затем вернуться в подгорный лагерь.

Мы идём по тропе вдоль правого борта ледника Бивачного. Невдалеке от слияния его с ледником Федченко нас застаёт вечер. Мы с Капланом осторожно спускаемся по крутым поворотам тропинки, догоняя ушедший вперёд караван. Внезапно из темноты впереди нас раздаётся чей-то тревожный голос:

— Кто идёт?

Меня раздражает этот ненужный оклик и беспричинная паника: кто может идти со стороны ледника Сталина, кроме участников 29-го отряда?

— Кто спрашивает? — отвечаю я на вопрос вопросом.

— Кто идёт? — ещё громче и тревожнее повторяет тот же голос.

Каплан узнает старшего Харлампиева. Обеспокоенный нашим долгим отсутствием, он не дождался нас у базового лагеря и вновь проделал трудный путь вверх по Федченко.

Он расположился на ночлег на маленькой ровной площади на борту ледника. Рядом с ним — ещё две фигуры. Это — художник Котов и его помощник, молодой худощавый фотограф в пенсне. Все трое лежат в спальных мешках.

Мы с Капланом наскоро закусываем. Вскоре подходят Абалаков и Маслаев. Мы разравниваем ногами камни на площадке и расстилаем спальные мешки. Ложимся на них, пробуем, удобно ли лежать. Потом извлекаем из-под мешков наиболее острые камни, раздеваемся и окончательно забираемся в мешки.

Абалаков заводит с Котовым разговор о живописи, о Сибири, где Котов путешествовал в прошлые годы. Котов и сам похож на сибирского хлебороба: плотный, коренастый, с окладистой бородой и широким крестьянским лицом. Котов направляется в наш подгорный лагерь. Оттуда он собирается писать пик Сталина.

Он рассказывает о гибели Зеленского при переправе через Саук-Сай. Все три художника уклонились на несколько шагов от брода, по которому Колыбай вёл караван, и попали на глубокое место. Лошадей подхватило течением. Котова и его помощника, основательно исцарапанных и избитых, вскоре выбросило на берег, а Зеленского река волокла и била о камни добрую сотню метров. На повороте он остался на отмели. Голова его была в нескольких местах пробита, горло перебито, ноги сломаны. Ствол винтовки был согнут дугой, ложе расщеплено.

Беседа затихает. Мы молча лежим в наших спальных мешкгх.

На востоке небо над горами озаряется отблеском восходящей луны. Неверный свет заливает снежные вершины.

На другой день мы выходим на ледник Федченко и сворачиваем направо, вверх по леднику. Около часа мы идём по боковой морене и затем замечаем на дне узкой щели между морёной и обрывом горы несколько навьюченных лошадей.

Мы спускаемся вниз. Тут же юрта и рядом с ней — груда строительных материалов. Деревянные части здания, оконные рамы, доски, небольшие балки квадратного сечения, ящики с оконным стеклом сложены в штабеля и покрыты брезентом. С обрыва по узкому кулуару мимо юрты время от времени летят камни.

Это — «Чортов гроб», промежуточная база 37-го отряда нашей экспедиции, строящей обсерваторию на леднике Федченко. «Чортов гроб» — трудно найти более подходящее название для этой маленькой узкой площадки, зажатой между отвесной скалой и крутым валом морены.

От Алтын-Мазара до Чортова гроба строительные материалы доставляют вьюком. Здесь, на середине глетчера, где лёд не покрыт морёной, их перегружают на сани особой конструкции и везут дальше.

Возле юрты мы нашли нашего старого знакомого Колыбая. Он вьючил лошадь и собирался выводить караван на лёд для перегрузки. Неподалёку паслось несколько исхудалых, разбитых лошадей со следами ранений — почётные инвалиды строительства, получившие повреждения при падениях и провалах в трещины и Временно выбывшие из строя.

В юрте мы встретили молодого красивого юношу, техника Стемпковского, помощника начальника строительства обсерватории. Меня поразил нежный румянец его щёк. Палящее горнее солнце не смогло покрыть их загаром, бураны не оставили на них следа.

Стемпковский передал мне большой пакет, полученный им в Алтын-Мазаре для нашего отряда. Я вскрыл пакет и увидел большую пачку писем. И пока в казане варился каурдак, Абалаков, Маслаев, Каплан и я жадно читали покрытые знакомыми почерками листки. А потом мы развернули страницы «Известий» и «Правды». Вчерашний день захватывающей и волнующей жизни нашей страны — вчерашний, потому что газеты имели месячную давность, — ворвался в юрту и казался нам сегодняшним днём.

Мы видели, как стремится поток воды по шлюзам. Беломорско-Балтийского канала, как на зеленом прямоугольнике стадиона «Динамо» смешиваются в спортивном бою красные майки советских футболистов с зелёными фуфайками турок, как борются ударные бригады в Донбассе за ликвидацию прорыва.

А перед юртой у костра, на котором варился обед, сидел, поджав под себя ноги, Колыбай — старый казах, водитель караванов по бродам бурных памирских рек, через морены и трещины ледников, сквозь осенние снежные метели. Он сидел, этот старший вьючник 37-го отряда ТПЭ, в своих штанах из недубленной кожи и шапке из рысьего меха и тихо напевал монотонную, грустную песню. Он не прочёл за всю жизнь ни одной газетной строчки, и все же он был ударник той великой стройки, о которой говорили эти газеты, стройки, сумевшей проникнуть даже на льды Федченко.

Стемпковский объясняет нам путь на обсерваторию, и мы покидаем гостеприимную юрту.

Пересекаем боковую морену, выходим на лёд на средней части глетчера и начинаем свой путь вверх по гигантской ледяной реке.

Мы всматриваемся в скалы и склоны левого — по течению — берега ледника и ищем обсерваторию. Стемпковский сказал нам, что место стройки будет видно, как только мы выйдем на лёд. Но пока станции не заметно.

Ледник поднимается равномерно и некруто. Разница высот между языком ледника и местом постройки — около 1 100 метров. Эту высоту глетчер набирает на протяжении 35 километров.

Мы идём час, другой, третий. Яркие солнечные лучи ослепительно отражаются от ледяной поверхности. Наши глаза защищены тёмными очками, кожа на лице — ланолиновой смазкой. Но тем не менее действие палящего солнца, удвоенное отражением лучей от льда, начинает сказываться: нас охватывает своеобразная глетчерная усталость и апатия.

Мы встречаем на льду следы подков и полозьев и конский навоз. Некоторые трещины заложены большими глыбами льда. Но затем, боясь миновать обсерваторию, мы покидаем ровный лёд на правой стороне ледника и переходим на бугристую левую. Мы обшариваем в бинокль все склоны, каждый выступ, каждую скалу. Станции нет.

Два или три часа мы идём по левой стороне ледника. Потом я вспоминаю, что станция расположена у перевала Кашал-Аяк. Сверяемся с картой и убеждаемся, что до обсерватории ещё далеко. Снова переходим на правую сторону. И все же мы не уверены, что идём правильно. Начинает приходить в голову мысль о вынужденной ночёвке на леднике без спальных мешков. Но через несколько времени Абалаков, идущий впереди, останавливается, нагибается и затем радостно кричит:

— Навоз!

Вероятно, так же матрос Колумба, первый заметивший берег, кричал: «Земля!»

Лошадиный навоз — значит здесь проходили караваны строительства.

Мы не сбились с пути.

Пейзаж вокруг нас становится все грандиознее и прекраснее. Глетчер очищается от морены, полоса открытого льда становится шире. По обе стороны встают два ряда пятикилометровых вершин. Мерцают на солнце фирновые карнизы, причудливо лепятся по скалам висячие ледники, блестят серебряные ленты водопадов. Впереди белеют, быстро приближаясь, фирновые поля Шпоры, возле которой ледник делает поворот.

Справа от Шпоры — широкое фирновое седло, перевал Кашал-Аяк. Где-то здесь должна быть обсерватория. Правее перевала у левого края глетчера я вижу скалу. К ней ведёт ровный фирновый подъем, который вполне может преодолеть лошадь. Пожалуй, это — единственное удобное место для обсер — ватории. Я всматриваюсь в бинокль. Мне кажется, что я вижу наверху скалы юрту.

Солнце склоняется к западу, садится за хребет Маркса и Энгельса. Идти становится все труднее. Мы уже тринадцать часов в пути. Нас мучит голод. Наша группа растягивается. Абалаков и Маслаев уходят вперёд. Абалаков опережает нас, примерно, на километр, Маслаев — та полкилометра. Мы с Капланом часто останавливаемся. Всякий раз при этом я оборачиваюсь назад, к северу. Высокие скалистые горы правого берега Билянд-Киика замыкают горизонт. В потухающем дневном свете они окутаны дымкой и постепенно меняют цвет. Сейчас они голубые, потом сизые, потом серые.

Навстречу нам показываются несколько верховых. Это караван строительства возвращается порожняком с обсерватории. Киргизы-караванщики не понимают по-русски. Но они указывают на скалу у перевала. Мы идём правильно.

Дневное солнце растопило пористый снег на поверхности глетчера. Во всех направлениях текут, журча, голубые ручьи в голубых ледяных берегах. Потом они исчезают в узких круглых трещинах, ледниковых колодцах.

Мы сворачиваем направо, к левому краю ледника, переходим несколько срединных морен и приближаемся к началу фирнового подъёма. В сгущающихся сумерках мы видим на фирне Абалакова, уже почти достигшего вершины скалы, и значительно ниже его — Маслаева.

Наконец в полной темноте, измученные усталостью и голодом, мы добираемся до подножья скалы. Я втыкаю в снег ледоруб и ложусь. Каплан по-братски делится со мной последним кусочком шоколада.

Мы спокойно отдыхаем, так как уверены, что Абалаков вышлет подмогу. Через несколько минут слышны громкий свист и крики. Сверху бегут трое — двое рабочих и метеоролог. Они освобождают нас от винтовок, спинных мешков, полевых сумок, фотоаппаратов. Последний подъем преодолеваем налегке.

Мы наверху скалы. В темноте смутно чернеют силуэты построек. Нас вводят в юрту. В середине топится железная печка. Вспышки пламени, вырывающиеся из её дверцы, ложатся неяркими бликами на лица сидящих кругом людей. Нам уступают место, суют в руки бачки с кашей. Чайник на печке поёт тихую песню. Абалаков и Маслаев уже здесь.

Высокий худой человек подымается со своего места. Его лица не разглядеть в темноте юрты.

— Позвольте представиться, — говорит он. — Начальник строительства, Владимир Рихардович Блезе.

Беседа, прерванная нашим приходом, возобновляется.

— Слышь, Рахирдович, — говорит почтённый бородач, — завтра с Чортова гроба караван придёт. Ты его сразу не отправляй, пошли лошадей на морены. Пускай песку для цемента привезут.

— Плотникам завтра обязательно круглые окна надо пригнать, — говорит другой, — а то нам западную стену железом обивать нельзя.

Спокойно и мерно, без председателя и протокола, течёт за чаем производственное совещание, скажем лучше — повседневная производственная беседа. Во всех деталях вырабатывается план завтрашнего рабочего дня. Вернее — два плана: один — на случай хорошей погоды, другой — на случай бурана…

В палатках нам отведено место для ночлега. Мы раздеваемся и засыпаем мёртвым сном, не успев как следует закрыть застёжки спального мешка.

XIV.

Луч солнца, пробиваясь сквозь полу палатки, будят меня на другое утро. Владимира Рихардовича, спавшего рядом со мною, уже нет. Он — на работе. Я встаю, одеваюсь и выхожу наружу. Возле палатки течёт небольшой ручей. Ночной мороз сковал его ледяной корой. В одном месте кора пробита ударом каблука:

кто-то здесь сегодня умывался. Рядом с отверстием лежат на льду приготовленные для меня чистое полотенце, мыло и флакон одеколона. Изысканное гостеприимство на леднике Федченко, в центре бывшего «белого пятна»…

Умывшись, я медленно поднимаюсь к площадке на вершине скалы.

В трехстах метрах подо мной недвижным ледяным руслом трехкилометровой ширины лежит ледник Федченко. Он расчерчен вдоль тёмными валами срединных морен — следами слияний с другими ледниками. Он похож на гигантскую белоснежную ленту, в которую вотканы чёрные продольные полосы. На севере эта лента уходит в даль к синим в дымке тумана горам Билянд — Киика. На юге она геометрически правильной дугой поворачивает влево, на восток. Этот разворот ледника — быть может, самое грандиозное, что мне когда — либо приходилось видеть. У поворота ледник принимает в себя большой приток — глетчер Кашал-Аяк. На месте слияния стоит белоснежная вершина — Шпора.

Глетчер течёт между двумя грядами пятикилометровых пиков. Но горы, окаймляющие ледник, не кажутся высокими. Они погружены по пояс в ледяной поток глетчера. Над его поверхностью высятся лишь последние скалистые отроги, фирновые поля и снежные карнизы.

Справа, в стороне, стоят массивы пика Комакадемии и пика Гармо. Они ледником не закрыты: на карте их высоты помечены цифрами 6450 и 6615. Левее их — широкое, сверкающее на солнце фирновое седло перевала Кашал — Аяк.

На вершине скалы — ангароподобный каркас обсерватории.

Стук молотков о дерево и металл, визг пилы и рабочий говор деловито и по — хозяйски врываются в молчание горной пустыни. Плотники и кровельщики обшивают каркас тёсом и жестью, бетонщики замешивают бетон и заливают фундамент.

Они такие же, как в Москве и Ленинграде, эти кровельщики, плотники, столяры и бетонщики. Только лица их заросли густыми бородами, да движения медленны и размеренны: высота даёт себя чувствовать.

Я смотрю на это вторжение человеческого труда в безмолвный горный мир и думаю — где ещё приходилось мне видеть волнующее зрелище покорения человеком пустыни? И затем яркое воспоминание встаёт передо мною. Я вижу большой глетчер, сбегающий к берегу и обрывающийся в море высокой зе — леноватой стеной льда. Эта стена, тянущаяся восьмикилометровой дугой, образует бухту. Ноздреватые бирюзовые айсберги, изъеденные водой, тихо дрейфуют вдоль берега. В одном месте ледяная стена сходит на нет, и тёмные базальтовые валуны сбегают к воде, покрытой блинами дрейфующего льда.

На берегу, рядом с остатками старых зимовок, желтеют стены двух маленьких, вновь строящихся домиков. К стенам прислонены винтовки. Время от времени к домикам подходят, грузно раскачиваясь, белые медведи. Тогда плотники и печники кладут на мёрзлую землю топоры и лопатки, берутся за оружие и стре — ляют. На снегу остаются бурые пятна крови, тяжёлые туши подтаскивают к берегу… Строительство радиостанции на Земле Рудольфа, на самом северном острове Земли Франца Иосифа, в 1 500 километрах от Архангельска, в 900 километрах от полюса.

И неожиданная, но верная мысль приходит мне в голову: легче было привезти в Трюмах «Малыгина» стандартные домики и оборудование радиостанции на Землю Рудольфа, чем доставить строительные материалы для обсерватории сюда, на вершину скалы, по бездорожью Алайской долины, по теснинам Терс — Агара, через перекаты и водовороты Саук-Сая и Сельда-ры, по морене и трещинам ледника Федченко.

Стройка близится к окончанию. С Блезе мы осматриваем её в деталях. Конструкция здания чрезвычайно рациональна. По продольной оси оно разделено на пять частей: в середине — столовая, кухня, метеорологический.кабинет, в двух следующих, примыкающих к средней справа и слева — радиорубка, фотокабинет и пять жилых комнат; в двух крайних — кладовые и ма — шинное отделение. Зимой они будут защищать жилые помещения от холода. Южная стена представляет собой сплошное окно. Полукруглая форма крыши препятствует скоплению на ней снега. Вся конструкция подчинена условиям перевозки: все балки сболтованы из нескольких частей. Каждая из этих частей — не длиннее двух метров. На площадке перед обсерваторией — ме — теорологические приборы: дождемер, флюгера, метеорологические будки. Пять человек зимовщиков под руководством молодого ташкентского метеоролога Бодрицкого остаются зимовать на обсерватории.

Зимовщики уже сейчас ведут наблюдения в полном объёме. Блезе рассказывает нам историю строительства. Оно началось осенью 1932 года. Начальник строительства инженер Бойков прибыл в Алтын-Мазар с караваном, гружённым строительными материалами, в конце сентября. Строительный сезон был упущен, но Бойков решил попытаться наверстать опоздание.

В начале октября караван из двухсот верблюдов перешёл обмелевшие реки и вышел на ледник. Верблюды скользили по ледяным буграм, резали себе ноги об острые камни. Чем дальше, тем трудней передвигался караван. Шедшие впереди верблюды постетюнно сбивали камни и гальку с бугров морены, об — нажая лёд, на котором беспомощно скользили и падали остальные.

Для «кораблей пустыни» глетчер оказался непреодолимым препятствием. Только половина каравана дошла до Чортова гроба. Здесь верблюдов пришлось заменить лошадьми.

Первый караван лошадей пришёл к месту постройки 21 октября. В тот же день было распланировано место для станции и установлен барометр для наблюдений. Рабочие и зимовщики — метеорологи, пришедшие с первым караваном, — поселились в юртах и палатках.

Работа закипела. Постройкой руководил Блезе, бывший тогда помощником Бойкова. Бойков оставил в своём ведении самое трудное: переброску материалов. День и ночь находился он в пути между Алтын-Мазаром и станцией.

В двадцать дней был построен фундамент и собран каркас здания. В ноябре разразился первый осенний буран. Температура упала до минус 20. Сила ветра достигла 30 метров в секунду. Трижды срывало бурей юрту, в которой помещалась кухня.

Ночью во время бурана на радиомачте, на стойках палаток, на пальцах поднятых кверху рук светилось атмосферное электричество, загорались сент — эльмские огни: словно тихое пламя свечи горели они, не мигая, в бушующих порывах вьюги.

Строители отсиживались в палатках, используя для работы редкие периоды затишья.

Бойков гнал караван за караваном вверх по леднику. Лошади доходили до последнего подъёма. По фирну к станции материалы поднимали на руках.

Первый буран продолжался шесть суток. А после двух дней затишья начался второй. С 21 октября по 4 декабря только восемнадцать дней не было вьюги.

4 декабря началось труднейшее отступление строителей по леднику, по занесённым снегом перевалам через Заалайский и Алайский хребты. При переправе через Саук-Сай караван отряда вновь испытал на себе коварство горной реки. Вода была низкая, по колено лошади. Но когда караван переходил реку, где-то выше прорвался ледяной затор. Хлынувшая вода унесла двух лошадей с ценным грузом — фотографическими снимками.

В 1933 году инженер Бойков был назначен заместителем директора Ташкентского института высокогорных (исследований. Строительство продолжал Блезе.

Работы возобновились в июне. Главной трудностью были переправы через реки в высокую воду. Блезе переправлялся через Саук-Сай и Сельдару восемнадцать раз, его помощник Розов и вьючники Колыбай и Керимбай — значительно больше. Пока Владимир Рихардович рассказывает историю строительства, Каплан успевает «запечатлеть» нас со всех сторон.

Каплан фотографирует с самого утра. Он снимает станцию, рабочих, зимовщиков, окружающий пейзаж. Он снимает кинамой, «лейкой», стереоскопическим аппаратом. Фотографы-любители показывают ему свои негативы. Каплан консультирует.

На фирне Кашал-Аяка мы видим маленькую чёрную точку.

Это Абалаков пошёл на перевал «размяться» после вчерашнего четырнадцатичасового похода. Маслаев сидит в радиорубке, вернее радиоюрте. Радисту обсерватории никак не удаётся наладить станцию и связаться с внешним миром. Маслаев, обложившись руководствами по радиоустановкам, мотками проволок, катушками, лампочками, клеммами, инструментами, пытается найти верную схему.

Так — в работе и беседах — проходит день. К вечеру возвращается Абалаков. Где-то на перевале он едва не провалился в трещину и основательно поранил ногу.

На другое утро в щель слюдяного окошечка палатки просачивался тонкий веер снежной пыли. За ночь разразился буран. Скала с мутными очертаниями юрт, палаток и обсерватории казалась островом в море тумана и туч, застилавших глетчер. Иногда порывы ветра разгоняли облака, открывали какую-нибудь вершину, группу скал, висячий ледник. Потом снова все исчезало в сером крутящемся хаосе.

Каркас обсерватории был завешан с наветренной стороны большими войлочными кошмами. Под защитой кошм работа продолжалась. Возле здания Колыбай, пришедший вчера с караваном из Чортова гроба, седлал лошадей. Караван возвращался порожняком к языку Федченко, и Блезе предложил нам воспользоваться оказией и ехать верхом.

Нас поразило прекрасное состояние лошадей, проработавших на леднике все лето. Блезе объяснил это хорошим уходом за ними и тем, что лошади были специальной кашгарской породы, привычные к горам.

Блезе нужно было попасть в Алтын-Мазар, и он решил ехать с нами.

Мы прощаемся со строителями и зимовщиками и трогаемся в путь. Мы спускаемся по фирну со скалы и подходим к боковой морене, чтобы пересечь её и выйти на ледник Федченко. В это время сбоку, со стороны гор, окаймлявших глетчер, неожиданно раздаётся оглушительный гул. Тяжёлые раскаты, напоминающие артиллерийскую стрельбу, потрясают воздух. Казалось, что дрожит земля.

С крутой осыпи в километре от нас идёт камнепад. Большие камни, чуть ли не целые скалы, появляются из тумана, закрывающего верхнюю часть горы, летят вниз, ударяются об осыпь, вздымая облака снежной пыли, и катятся дальше, к подножью морены.

Когда мы добираемся до Чортова гроба, буран кончается, Снова жаркий солнечный день.

После небольшого отдыха едем дальше. Ехать верхом после большого перерыва, да ещё на вьючном седле — удовольствие сомнительное. Мучительно затекают ноги, седло стирает тело до крови. Путь тянется бесконечно.

К вечеру мы добираемся до конца открытого льда, до того места, где ледник на всю ширину засыпан морёной. Предстоит несколько часов пути по унылым буграм грязного, серого льда, покрытого камнями.

Я слезаю с лошади и иду пешком, отставая от каравана. Через полчаса я вижу трогательную картину. Среди серого моря ледяных бугров на маленькой площадке стоит палатка. В ней лежат Горбунов и Гетье. Рядом с каждым из них — банка мясных консервов, кусок хлеба и кружка воды.

Блезе, Абалаков, Маслаев и Каплан сидят возле палатки. Оказывается, что наш отряд только сегодня добрался до языка Федченко. Лошади, вёзшие Горбунова и Гетье, выбились из сил. Больные решили остаться на ночь на леднике.

Утром Дудин должен прислать за ними свежих лошадей. Мы сажаем Горбунова и Гетье на наших лошадей, снимаем палатку и двигаемся дальше.

Начинается «пытка морёной». Трудно придумать что-нибудь более неприятное, чем эти покрытые камнями и валунами ледяные «американские» горы. Тропа идёт вверх — вниз, вверх-вниз.

Темнеет. Впереди на скалах на левом берегу ледника маячит зеленое пятно. Это берёзка, под которой находится наш базовый лагерь. Но мы не строим себе иллюзий. Мы уже знаем по опыту, как обманчивы эти памирские концы путей.

Ещё несколько часов придётся идти до лагеря. И эти несколько часов ходьбы по морене способны, кажется, зачеркнуть все яркие впечатления последних дней.

Наступает ночь. Мы пускаем вперёд двух вьючных лошадей. Они идут, осторожно обнюхивая морену, чутьём находя дорогу. Без этих четвероногих проводников нам пришлось бы заночевать на леднике.

Одолевает усталость. Трикони цепляют за камни, высекая искры. Блезе уступает мне свою лошадь. У него — прекрасное английское седло. Сидишь, как в кресле.

Я отпускаю повод. Лошадь идёт. осторожно обнюхивая тропу. Иногда тропа проложена по самому краю глубоких ледяных срезов. Тогда внизу, на глубине 30-40 метров, внезапно показывается клочок звёздного неба. Это — отражение в ледниковом озере. Неверный шаг лошади, сорвавшийся камень — и полетишь вниз, в ледяную воду.

Я думаю о том, что поговорку «человеку свойственно ошибаться» можно применить и к лошади. Как ни безошибочен её инстинкт, но и она может оступиться. Я напрягаю усталое внимание. И, действительно, когда тропа вновь круто лезет вверх по краю ледяного среза, из-под копыт лошади срывается не — сколько камней. Лошадь скользит, задние ноги сползают в пропасть. С лёгкостью и быстротой, совсем не свойственными моей тяжеловесной фигуре, я падаю с седла на камни в противоположную от среза сторону и, лёжа на земле, подтягиваю узду кверху. Освобождённая от моей тяжести лошадь отчаянным рывком взбирается на тропу. Я оглаживаю испуганное животное, снова взбираюсь на седло и продолжаю путь.

Наконец мы выходим к берегу Танымаса и переходим его в брод.

Лагерь спит, но наше прибытие будит всех. Кофе, консервы, палатки и сон.

XV.

Старожилы Алтын-Мазара не запомнят такого грандиозного «съезда» в маленьком, затерянном в горах кишлаке. На берегу широкого арыка раскинули лагерь наш отряд и: глациологический отряд Попова, собирающийся переправляться на ледник Федченко для научной работы. В кибитках расположился взвод пограничников: в ущелье Коинды был обнаружен несколько дней тому назад большой, неизвестно кому принадлежащий гурт ско — та. Были предположения, что скот заготовлен для зарубежных басмачей, намеревающихся через Маркан-Су, Кара-Куль и Билянд-Киик прорваться на Алтын-Мазар и в Алай. Пограничники прибыли для надлежащей встречи «гостей».

И вряд ли старожилы Алтын-Мазара видели когда-либо такое великолепное торжество, как сабантуй (праздник), устроенный 16 сентября в ознаменование восхождения на пик Сталина.

Сабантуй происходит на зеленом лугу посредине кишлака. Маленькими флажками размечена дистанция для бега на 60 метров.

В соревнованиях участвуют три команды по десять человек — альпинисты, пограничники и националы во главе с вьючниками 37-го отряда Колыбаем и Керимбаем. Команды строятся для парада.

Сбоку вдоль арыка отдельными группами сидят зрители. Там находятся Горбунов, Гетье, Гущин, Розов и научные работники отряда Попова во главе с самим маститым глациологом. Дальше — не участвующие в соревнованиях бойцы погранвзвода и алтын-мазарские киргизы. Блезе выполняет обязанности главного судьи.

Женщины в платках, длинных платьях и шальварах сидят, положив подбородки на колени согнутых ног, окружённые загорелыми ребятишками.

Тут же расположился организованный Гоком Харлампиевым оркестр. Кроме горна, на котором играл сам Гок, оркестр состоял из ударных инструментов: большого бидона из-под керосина, кастрюль и сковородок.

Оркестр играет оглушительный марш, и участники трех команд стройной колонной парадируют перед зрителями. Каплан, как заправский фоторепортёр, бегает вокруг и снимает.

Соревнования начинаются бегом на 60 метров. Пригнувшись к земле, выстроились бегуны на старте. Сигнал судьи — и они стрелой мчатся к финишу. На первом месте — Коровин, метеоролог из отряда Попова, присоединившийся к команде альпинистов, на втором — красивый, стройный радист пограничников Михайлов, на третьем — Дудин.

Бег на 30 метров задом. Под дружный смех зрителей участники стремительно пятятся к финишу. Многие падают. Быстро семеня ногами, первым приходит Дудин, за ним — Михайлов, Третьим — боец Степанишев.

Метанье гранаты. Соревнующиеся разбегаются, держа гранату в отведённой назад руке. У линии старта — быстрая остановка, замах, бросок — и граната, медленно переворачиваясь В воздухе, летит высокой плавной дугой. Там, где она коснулась земли, вбивается колышек.

Дальше всех бросает Коровин, на втором месте — Керимбай, на третьем — пограничник Мартынюк.

Потом из рядов зрителей выходит Гущин. Левая рука его на перевязи. Он берет гранату и бросает её прекрасным стилем опытного легкоатлета. Граната ложится вплотную за коровинской отметкой.

Метание камня через голову. Вьючник Керимбай, рослый, сильный казах, бросает дальше всех. На втором месте почтённый рыжебородый политком пограничников Буркин, на третьем — я.

Затем идут комические эстафеты. Под хохот зрителей мы кувыркаемся, бегаем на четвереньках, пролезаем сквозь мешки. Эстафеты выигрывают альпинисты.

Последний номер — перетягивание каната. Наша команда — самая лёгкая и слабая. Но мы берём темпом и рывком. Сначала мы тянемся с националами. Керимбай и Колыбай с восьмью товарищами, уверенные в своей победе, берутся за канат. Раздаётся сигнал судьи, и обе команды, упёршись ногами и пригибаясь к земле, Тянут канат в свою сторону. «Взяли — раз! Взяли — раз!» — кричим мы, и с каждым нашим дружным рывком команда националов подаётся на несколько сантиметров. Удивление написано на лицах Колыбая и Керимбая.

Пограничников мы перетягиваем ещё легче. Соревнование выигрывает команда альпинистов…

Потом пограничники демонстрируют прыжки через барьеры и рубку лозы. Выхоленные, тренированные лошади, горячась, вытягиваются в прыжке, берут препятствия, клинки, сверкая на солнце, со свистом срезают прутья.

Праздник окончен. Горбунов раздаёт призы — штаны, пиджаки, бельё, тетради, карандаши, папиросы. Керимбай надевает выигранный пиджак, киргизы обступают его со всех сторон, щупают материю, удовлетворённо чмокают языками.

Между тем на лугу длинным рядом укладываются вьючные ящики. Это — стол для торжественного обеда. За обедом мы чествуем наших носильщиков. Каждый получает грамоту и премию. Нишан, Ураим Керим и Зекир получают деньги, продукты, обмундирование. Абдурахман — охотничье ружьё. Меньше всех приходится добродушному лентяю Ураиму Ташпеку. Носильщики довольны — они не ожидали такой награды. «Джуда якши», говорят они. Горбунов выделяет часть продуктов и деньги семье погибшего Джамбая Ирале.

После обеда Дудин расплачивается с носильщиками. Они смачивают слюной большие пальцы, Дудин смазывает их чернильным карандашом, и носильщики ставят вместо расписки своеобразную печать.

Вечером в палатке Горбунова совещание — каким способом ему передвигаться дальше. Отмороженные пальцы мучают его все больше. Отмирающие ткани отходят, и пальцы становятся |все тоньше. Он испытывает сильнейшие боли. По ночам его мучат кошмары. Ему кажется, что он снова лезет на пик Сталина, вбивает в скалы крюки, натягивает верёвки. В Москве он весил 100 килограммов, теперь — 79.

Ехать верхом — трудно и больно.

Политком Буркин советует сделать носилки и везти Горбунова На двух лошадях.

В совещании участвует комвзвода Дробашко, бравый мужчина в усах и бороде. Он почему-то ходит в валенках. Дробашко — сторонник передвижения на верблюде.

— Убедительно рекомендую верблюда, товарищ начальник! — Повторяет он время от времени.

«Товарищ начальник» в конце концов соглашается.

Через полевую радиостанцию погранвзвода Горбунов передаёт радио на нашу ошскую базу с предложением выслать за нами к Киныш-колхозу автомобили. Киныыг-колхоз, где помещается промежуточная база 31-го отряда, расположена у выхода Терс-Агарского ущелья в Алайскую долину. Автомобилям придётся повторить трудный рейс по Алаю, — а наш поход будет недолог — надо только пройти Терс-Агар. Но твёрдой уверенности, что радиограмма достигнет назначения, нет не только у нас, но и у радиста Михайлова: радиостанция работает плохо.

На другое утро караванщики устраивают на большом рослом верблюде комфортабельное мягкое сидение из спальных мешков, мы усаживаем на него Горбунова и отправляемся в путь.

Наша группа, кроме Горбунова и меня, включает Гетье, Гущина и доктора. Остальные остаются в Алтын-Мазаре, чтобы помочь Дудину при эвакуации имущества. Кроме того для переброски всего отряда сразу не хватает транспортных средств.

Медленно поднимаемся мы по бесконечным поворотам почти отвесного километрового подъёма на Терс-Агар. Мазарские Альпы затянуты лёгкой кисеёй облаков. Облака плывут по груди снежных гигантов, крутятся вокруг вершин, словно нанизанные на белые шпили.

Мы идём по знакомому пути, по которому проходили два месяца тому назад. Но многое изменилось за это время.

Холод осенних ночей сковал ледники на перевале: водопад, дающий начало рекам Алтын-Даре и Терс-Агару, вытекает из ледникового озера маленькой серебристой, лентой, реки превратились в ручейки.

Сочная, зелёная трава в ущелье пожелтела.

Наш караван медленно движется к Алайской долине. Впереди шагает Елдаш и ведёт в поводу высокого красавца-верблюда, на котором, поджав ноги и раскачиваясь от боли в отмороженных пальцах, сидит Горбунов. За верблюдом на лошади едет Гетье. За ним двигаемся мы, — Гущин, доктор и я. У нас на троих одна лошадь, и мы по очереди едем верхом. Впрочем, Гущин лошадью почти не пользуется. Рука у него заживает, он опять весел и жизнерадостен и лихо отмеривает километр за километром своей лёгкой, убористой походкой.

Невдалеке от перевальной точки мы становимся на ночёвку. На другой день продолжаем путь.

В Кут-Мазаре уже нет юрты, возле которой мы останавливались на пути к пику Сталина. Киргизы перебрались в зимние кибитки на другом берегу Алтын-Дары.

К вечеру мы минуем устье Терс-Агарского ущелья. Мы снова в Алайской долине. На небольшом холме стоит глинобитная постройка — склад продуктов 37-го отряда. Рядом со складом — два загона для скота, окружённые глиняными дувалами, и юрта, в которой живёт киргизская семья. Это — Киныш-ролхоз. Здесь мы должны ждать автомобилей.

В Киныш-колхозе мы узнаем, что в Тенгиз-бае в стычке с кулацкой бандой убит председатель Дараут-Курганского сельсовета Азомбай Палатой.

Дараут-Курган расположен на другой стороне Алайской доли-I ны против Киныш-колхоза, километрах в пятнадцати. Из Дара — ут-Кургана по ущелью Тенгиз-бай, прорезающему Алайский хребет, идёт дорога на Уч-Курган. На этом пути и произошло столкновение.

В Дараут-Кургане стоит киргизский добровольческий отряд по борьбе с басмачеством и бандитизмом. Горбунов решает вызвать начальника этого отряда и посылает в Дараут-Курган нарочного.

Мы становимся лагерем в Киныш-колхозе. Вскоре приезжает председатель колхоза Ассан. Это статный киргиз, очень красивый, с хитрым, властным лицом. Его сытый конёк с стройными, точёными ногами и лоснящейся шерстью играет под ним. Ассан доставляет нам молоко и кумыс.

Потом он садится поодаль на землю и спокойно наблюдает за нами.

Ассан не внушает нам доверия. В Алайской долине не редки случаи, когда на должности председателей колхозов и секретарей сельсоветов проникают, используя остатки родовых взаимоотношений, баи и родовые старшины. На своих новых должностях они продолжают действовать по-старому. Так, подрядившись от лица колхоза перевезти на верблюдах груз для какой-нибудь организации, они оставляют плату у себя и разверстывают работу между обоими сородичами.

Позже мы узнали, что проданное нам молоко и кумыс Ассан купил у своих же колхозников, заплатив им только часть полученных от нас денег.

В юрте рядом с лагерем живёт семья бедняков. Глава семьи, худой, хромой и одноглазый киргиз, веет ячмень. Он высоко подкидывает его вверх на лопате, и ветер относит полову. Рядом на земле лежит самодельная скрипка с одной струной из конского волоса. Время от времени киргиз прерывает работу и Принимается наигрывать на скрипке. Он стоит, прислонясь к плетню, и медленно водит смычком по струне. Единственный глаз обращён к небу, и рябое лицо принимает задумчивое выражение. Скрипка издаёт тихие, протяжные, грустные звуки, похожие на далёкую песню степного ветра.

Потом киргиз бережно кладёт скрипку на землю, идёт, прихрамывая, к куче ячменя и снова берётся за лопату.

У нас туго с продуктами, особенно с хлебом. Дудин просчитался и не успел своевременно перекинув, продовольствие с ледника Федченко в Алтын-Мазар. Приходится установить дневной рацион хлеба. Мы называем этот рацион «человекохлебо-день».

На ночь мы устанавливаем дежурство. Мне выпадает первая очередь. Я расхаживаю по спящему лагерю. Тёмной грудой лежат у стены верблюды, лошади привязаны к бричке 37-го отряда, два маленьких ишачка, пощипывая траву, бродят между палаток. Из палатки Горбунова время от времени доносятся приглушённые стоны — боль в отмороженных пальцах не даёт ему спать.

Топот копыт приближается к лагерю со стороны Алая. Я смутно различаю в темноте силуэт всадника и собираюсь остановить его окликом. Но потом я слышу голос ребёнка. Киргиз с маленьким мальчиком на седле проезжает мимо лагеря к юрте. В юрте зажигается огонёк. Приезжий спешивается, и в течение нескольких минут я слышу оживлённый, быстрый говор. Потом киргиз снова садится на коня и едет дальше. Так разносятся по далёким степным кочевьям новости, создаётся знаменитый узун-кулак, степная почта. Киргиз не поленится сделать большой крюк, чтобы сообщить свежие сведения обитателям какой — нибудь одинокой юрты или заброшенного в горном ущелье кишлака.

На другой день с утра мы внимательно осматриваем в бинокль пологие склоны Алайской долины — не покажутся ли наши автомобили. Вскоре мы замечаем какой-то тёмный движущийся предмет. Издали он похож на большого жука. Приближаясь, жук разделяется на несколько маленьких жучков, и наконец мы различаем группу всадников.

Впереди в дублёном полушубке и белой войлочной киргизской шапке, с винтовкой и шашкой, едет плотный, коренастый человек, очевидно, начальник. Всадники останавливаются на некотором отдалении от нашего лагеря и спешиваются. Человек в полушубке отдаёт свою лошадь и направляется к нам.

— Товарш началник Гарбуноу? — спрашивает он. Мы указываем на Горбунова, сидящего перед своей палаткой. Прибывший подходит к нему.

— Явился по вашему приказанию, — говорит он.

Это — Козыбай Шамсудинов, начальник добротряда. Мы знакомимся. Козыбай снимает винтовку, шашку, полушубок и остаётся в форменной милицейской гимнастёрке. Он — невысокого роста, плотный, упитанный, круглолицый. Снаряжение на нём пригнано образцово, гимнастёрка, бельё, руки — безупречно чисты. Мы знаем по опыту, какая нужна настойчивость и выдержка, чтобы в походе сохранить такую чистоту.

Козыбай рассказывает подробно о столкновении с бандитами.

Горбунов оешает послать одного из джигитов — Козыбая — в Бордобу к Ивченко с просьбой ускорить прибытие в Киныш-колхоз автоколонны нашей экспедиции. Один из бойцов добротряда берет записку, садится на коня и трогается в путь. Теперь по крайней мере есть уверенность, что автомобили действительно прибудут за нами.

Мы угощаем Козыбая чаем и печеньем. Он польщён любезным приёмом.

Он внимательно осматривает наше снаряжение. Особенно ему нравятся спальные мешки. Он заводит разговор о том, как часто ему приходится при поисках и преследовании кулацких банд ночевать в горах и как там ночью бывает холодно. Потом он перечисляет, какие отряды нашей экспедиции проходили через Дараут-Курган и долго и подробно описывает, какую помощь он им оказывал.

Горбунов понимает намёк и обещает Козыбаю., спальный мешок.

Доктор делает Горбунову перевязку. Козыбай рассматривает почерневшие пальцы Горбунова и вспоминает, как несколько лет тому назад его отряд загнал басмачей на ледник в одном из ущелий Алая. Когда басмачей захватили, у них тоже были отморожены ноги.

— Не только пальцы чёрные были — пятки тоже, — говорит Кочыбай. — Мясо отваливалось.

Горбунов устал от долгой беседы, но Козыбай не собирается Уезжать.

Я ухожу с Капланом за молоком в соседнее кочевье. Часа через два мы возвращаемся обратно. Положение — без перемен. Козыбай по-прежнему сидит у палатки Горбунова и что-то ему рассказывает. Горбунов, раскачиваясь от боли в отмороженных пальцах, с трудом поддерживает разговор. Наконец гость прощается и надевает полушубок, винтовку и шашку. Джигит подводит ему коня, и отряд быстрой рысью пускается в обратный путь.

Вечером у нас большая удача: мы пополняем наши запасы. Киргизы приводят нам жирного, верного, как смоль, барана и мы покупаем его за пять «платьев» сатина. «Платье» — это 6 метров. Сатин у нас двух сортов — пёстрый, в цветочек, и гладкий, оранжевый. Выбор нелёгок: жене хочется пёстрого, мужу — гладкого, более практичного. Благоразумие в конце концов одерживает верх над кокетством.

На другой день из Алтын-Мазара приходит караван и с ним весь наш отряд, кроме Дудина и Цака, заканчивающих переброску грузов с языка Федченко.

XVI.

Горбунов решил перебраться в Дараут-Курган. Ночью бывали заморозки, и от холода боль в отмороженных пальцах становилась нестерпимой. В Дараут — Кургане можно было поместиться в зимней кибитке. Горбунова должен был сопровождать доктор Маслов. Пришлось пойти и Гущину, которому Маслов еже — дневно делал перевязку. Я решил посмотреть Дараут-Курган, ознакомиться с жизнью добротряда, и присоединился к уходящим.

И вот мы опять шагаем по степи — Елдаш, ведущий в поводу верблюда, на котором, поджав ноги, сидит Горбунов, Гущин с рукой на перевязи, доктор и я. В этом месте Алайская долина сужается до 15 километров, и река Кызыл-Су течёт по правому её краю. Дорога идёт вдоль Алтын-Дары к её слиянию с Кызыл-Су.

Через три часа мы достигаем берега Кызыл-Су. Река разлилась сетью кирпично-красных русел по широкому, выложенному галькой ложу. Километром ниже находится мост. Мы перебираемся на другой берег. Дорога к Дараут — Кургану вверх по Кызыл-Су вырублена в скале.

Из-за поворота раскрывается Дараут-Курган. Он расположен У выхода ущелья Тенгиз-бай в Алайскую долину. На высоком берегу Кызыл-Су, на большой ровной площадке, стоят несколько зимних кибиток. Эти кибитки напоминают маленькие крепостцы. Квадрат глиняных стен окружает плотно убитый двор и закрытое помещение в одном из его углов.

По стене самой большой кибитки расхаживает киргиз в халате с винтовкой за спиной. У ворот стоят засёдланные лошади. Это — помещение добротряда.

Дараут-Курган прислонён к голым, красноватого камня склонам Алайского хребта. Правее — разлив красных русел Кызыл-Су, низкорослый лесок, Алайская долина, за ней — снежная цепь Заалая с широко раскинувшимся матово-белым шатром пика Ленина. Пейзаж грандиозен и покоен. Лёгкое марево бежит над снежными шапками далёких гор.

От кибиток Дараута веет далёкой древностью. Такими должны были быть укрепления, выдвинутые в степи и пустыни для обороны от набегов кочевников. И, действительно, b нескольких стах метров видны развалины старой кокандской крепости: такой же квадрат глиняных стен, но только больше размером и с башнями по углам.

Козыбай встречает нас у входа в помещение добротряда. Бойцы открывают ворота во двор. Мы входим в помещение, проходим в комнату Козыбая, раздеваемся и снимаем снаряжение, разбрасывая по походной привычке вокруг себя вещи. Козыбай подбирает их и для каждой находит своё место, свой гвоздик. В комнате — образцовый, педантичный порядок. На стенах по коврам развешано оружие, добытое в прошлые годы в операциях против басмачей, — английская винтовка, японская винтовка, ручные гранаты, шашки, ножи. На подоконнике — маленькая походная канцелярия.

Мы укладываем Горбунова на кровать. На столе, покрытом чистой скатертью, подан чай. Козыбай угощает нас чудесным холодным кумысом из бараньего меха. После трехчасового перехода по долине мы пьём его с наслаждением.

В соседней комнате помещаются два прикомандированных к отряду радиста. Они уже неделю возятся со сроим передатчиком. но не могут его наладить.

После чая я иду знакомиться с Дараут-Курганом, захожу в маленький магазин Киргизторга. На полках — суконные гимнастёрки, башмаки на шнуровке, кепки и большое количество губной помады и крема «Молодость». Самый подходящий ассортимент товаров для клиентуры, состоящей из кочевых киргизов!

Маленькая, худенькая женщина в мягких киргизских сапогах и тюбетейке стоит у входа в кибитку, где помещается медпункт. Мы знакомимся. Екатерина Ивановна Борисова — заведующая медпунктом — показывает мне свои владения. Медпункт занимает две комнаты. В одной — три койки для лежачих больных, в другой — амбулатория. Здесь же живёт и Екатерина Ивановна.

Она скручивает «собачью ножку» махорки, по-мужски закидывает ногу на ногу и рассказывает. Родом она из Ногинска.

Много лет была фельдшерицей в психиатрической больнице в Ленинграде, затем решила поехать в Среднюю Азию. Почему именно в Среднюю Азию — она мне объяснить не могла. «Так — захотелось мир посмотреть». Сначала попала в Уч-Курган, потом — с марта месяца — сюда. Организовала медпункт. Пропускает около ста больных в месяц. Больше всего заболеваний желудочных и глазных. Есть и венерики. Лечатся главным образом мужчины. Женщины редко обращаются за помощью.

Екатерина Ивановна выезжает время от времени верхом в кишлаки и летовья. Приходится также нередко ездить в Уч-Курган за лекарством. Однажды вместе с санитаркой ездили верхом в Алтын-Мазар. В дороге заночевали и чуть не замёрзли в летних платьях и лёгких пальтишках. Во время беседы приходит санитарка. Она тоже курит «собачью ножку».

Екатерина Ивановна жалуется на недостаток средств и на полную оторванность от всего мира. За полгода она получила только одно письмо от матери, остальные пропали. Райздравотдел не отвечает ни на один запрос, месяцами задерживает жалованье.

Я смотрел на Екатерину Ивановну и вспоминал всех этих людей, самоотверженно творящих дело социалистической стройки на самых далёких рубежах нашей страны, в глухих закоулках Алая, на ледниках Памира.

Я вспомнил Блезе, инженера из Ленинграда, уже много лет скитающегося с семьёй по Средней Азии, строящего высокогорные станции сначала в Пскеме, потом на Федченко, метеоролога Пронина в Алтын-Мазаре, прорабов Памирстроя. Все они делают свою трудную и опасную; подчас героическую, работу удивительно просто и буднично, даже не замечая её трудности и опасности.

Иногда, к сожалению, эта героическая работа встречает бездушное, до безобразия невнимательное отношение тех организаций, в ведении которых эти люди находятся. Это отношение тяжелее, чем все трудности работы.

Неужели же нужно заставлять Екатерину Ивановну сидеть в Дараут-Кургане месяцами без гроша денег, без писем от родных? Неужели нельзя отпустить хоть самое примитивное оборудование для медпункта, приличный стол, несколько стульев, шкаф, лампу «молния»? Неужели нельзя выдать Екатерине Ивановне тёплую одежду для разъездов — пару сапог и полушубок?

Я выхожу из медпункта. Возле дороги пасутся два ишака. Невдалеке дремлет, понурив голову и полузакрыв сонные глаза, Азям, собака добротряда, низкорослый, коренастый, ширококо-стый пёс с толстой шеей и большой головой медведя. Внезапно Азям с молниеносной быстротой делает прыжок, хватает одного из ишаков за ляжку и одним рывком опрокидывает его на землю. Ишак жалобно ревёт, большие слезы градом катятся у него из глаз. Он вскакивает и обращается.в паническое бегство. Но Азям и не думает его преследовать. Он уже опять стоит, понурив голову и насмешливо щуря сонные глаза. Что это за выходка? Очевидно, просто так, лёгкая тренировка.

Козьгбай рассказывал мне историю Азяма. Он стерёг стадо одного богатого манапа. При конфискации имущества его хозяина, Азям ни за что не допускал никого к стаду. Хотели его пристрелить, но Козыбай приказал забрать собаку в отряд. Азям стал самым верным сторожем и другом в отряде.

К вечеру Козыбай устраивает в нашу честь угощение. Стол накрыт белоснежной скатертью. Кушания «сервируют» на чеканных блюдах. Сначала подают котлому — круглый слоёный пирог, потом плов из молодого барашка. Мы уплетаем за обе щеки — последнее время с продуктами у нас было туговато.

К концу трапезы в комнату входит джигит: он привёз Козыбаю из Уч-Кургана большую дыню. И дыня немедленно идёт в ход. Джигит вынимает из-за пояса красивый, с узорной рукояткой нож, разрезает дыню на тонкие, изящные ломтики и художественно — не хуже заправского метрдотеля — раскладывает их на круглом блюде.

После обеда мы ложимся спать. Это — первая ночь в закрытом помещении после 80 дней похода. 80 дней мы не видели над собой потолка. 80 дней над нами было звёздное небо или полотнище палатки. Теперь наконец можно поспать в тепле и уюте.

Мы расстилаем на полу спальные мешки и раздеваемся. Но заснуть нам не удаётся. Нам душно, потолок нас давит. Не сговариваясь, понимая друг друга с полслова, мы с Гущиным берём спальные мешки, переступаем через спящего в дверях Азяма и выходим на улицу. За кибитками, в поле, мы находим ровную площадку и располагаемся на ней.

В свете звёзд мерцают вдали фирны Заалайского хребта. Чётким силуэтом выделяется фигура часового на стене.

На другой день Козыбай собирает всех бойцов на площадке перед помещением добротряда. Колхозники и бедняки, взявшиеся за оружие для защиты своих стад и посевов от кулацких банд, заслуженные воины бедняцкой самообороны от манапов и баев, рассаживаются в кружок возле турника, на котором они занимаются гимнастикой. К турнику мы прикрепляем карту Тадкикистана, и я делаю доклад о Таджикско-Памирской экспедиг[ии и о восхождении на пик Сталина. Я говорю медленно, отельными фразами, и Козыбай тотчас же переводит их по-киргизски.

Аудитория постепенно увеличивается. Вот, привлечённые необычным сборищем, гурьбой выходят из Киргизторга приехавшие за покупками из кишлаков и летовий киргизы. Вслед за ними, закрыв на замок магазин, идут заведующий и приказчик. Вот появилась Екатерина Ивановна со своей санитаркой. Поднимая пыль, карьером мчится по улице лихой джигит. У турника он сразу осаживает коня, обрывает, поражённый непривычной тишиной, на полуслове весёлое приветствие и, облокотясь на луку седла, начинает слушать. Пожёвывая жвачку и сбрасывая зеленую пену слюны, мерно шагает по дороге верблюд, неся на себе целое семейство — киргизку с тремя ребятами. Киргизка направляет верблюда к нашей группе и останавливается рядом с джигитом. Аудитория слушает с большим вниманием. По окончании — много вопросов. Интересуют геологические открытия экспедиции и техника горовосхождения.

Потом бойцы приглашают нас к себе. В большой комнате с нарами — чистота и порядок. На стенах развешано оружие. Бойцы усаживаются на нарах, поджав под себя ноги. Они обсуждают мой доклад и выносят нам благодарность за хорошее выполнение задач, возложенных на экспедицию партией и пра — вительством.

К вечеру на дороге показывается караван одного из отрядов нашей экспедиции. Гущин отправляется на разведку и вскоре возвращается с сообщением, что идут крыленковцы. Эта встреча двух отрядов, работавших над разгадкой последних тайн памирского пятна, неожиданна и радостна.

Запылённые и усталые вваливаются к нам геологи Москвин и Вальтер и альпинисты Рубинский, Ходакевич, Недокладов и Церетелли.

Горбунов раскладывает географическую карту, вынимает записную книжку и карандаш и берет на абордаж обоих геологов. В течение нескольких часов рассказывают они ему во всех подробностях о пройденных маршрутах, излагают результаты экспедиции.

Последний участок белого пятна — северные склоны хребта Петра I, — ограниченный рекой Муксу с севера, хребтом Академии наук с востока и ледником Сагран с запада, расшифрован группой Крыленко. Точно фиксировано местоположение ряда высочайших пиков, получивших название: пик Кагановича, Ягоды, Сулимова, Клары Цеткин, Крупской, академика Ферс — мана. Определено взаимное соотношение и связь ледников этого громадного оледенения, глетчеров Турамыс, Курай-шапак, Хадырша, Шинибини, Бырса и Саграна. Первоначальная разведка закончена, карта всей области составлена.

Альпинисты крыленковской группы отзывают в сторону меня и Гущина и расспрашивают нас о восхождении на пик Сталина.

В разгар беседы в комнату вбегает джигит и что-то говорит Козыбаю. Козыбай, улыбаясь, обращается к Николаю Петровичу:

— Автомобыл пришёл.

Мы с Гущиным выходим из помещения и приближаемся к обрыву над берегом Кызыл-Су. Непроницаемой завесой ночной тьмы закрыт от нас простор Алайской долины. И, прорезая эту завесу снопами яркого белого света, так непохожего на привычный нам колеблющийся огонь лагерных костров, медленно плывут по ту сторону широкой ложбины, образованной разливом русел Кызыл-Су, фары пришедших за нами автомобилей.

Поход окончен.